Откровение низошло на Чипа примерно в шесть утра во вторник, когда он в почти непроглядной тьме шел по дороге, усыпанной пресловутым литовским гравием, между городишками Неравай и Мишкиняй, в нескольких километрах от польской границы.

Пятнадцать часов назад он выскочил из здания аэропорта и едва не угодил под колеса автомобиля Ионаса, Айдариса и Гитанаса. Эти трое уже выезжали из Вильнюса, но услышали сообщение, что аэропорт закрыт. Развернувшись на Игналинском шоссе, они помчались выручать бедолагу американца. Грузовой отсек "форда" был до отказа забит багажом, компьютерами и телефонным оборудованием, однако для Чипа и его сумки высвободили место, закрепив два чемодана на крыше.

- Отвезем тебя на небольшой пограничный пункт, - сказал Гитанас. - На больших дорогах выставлены блокпосты. У них при виде "форда" слюнки потекут.

Ионас на опасной скорости гнал машину по разбитым, почти непроезжим, зато безлюдным дорогам к западу от Вильнюса, объезжая города Езнас и Алитус. В темноте и тесноте мелькали часы. Ни одного горящего фонаря, ни одного полицейского автомобиля. На переднем сиденье Ионас и Айдарис слушали "Металлику", а Гитанас нажимал кнопки сотового телефона в тщетной надежде, что "Трансболтик вайерлесс" (он все еще официально владел контрольным пакетом акций компании), несмотря на отключение электроэнергии и всеобщую мобилизацию, каким-то образом возобновила работу центральной станции.

- С Виткунасом покончено, - сказал Гитанас. - Объявив мобилизацию, он уподобился Советам. Войска на улице, свет отключен - литовцы не проникнутся любовью к такому правительству.

- Они стреляли в народ? - спросил Чип.

- Нет, все сводится к демонстрации силы. Трагедия превращается в фарс.

Около полуночи "форд" описал круглую дугу вокруг Лаздияя, последнего значительного города перед польской границей, и разминулся с тремя джипами, мчавшимися в противоположном направлении. Ионас прибавил скорость на бревенчатой дороге, переговариваясь с Гитанасом по-литовски. Морена древнего ледника сделала здешний пейзаж холмистым и безлесным. Оглянувшись, Чип увидел, что два джипа развернулись и начали преследовать "форд". Но и пассажиры джипа видели, как Ионас резко рванул налево, на гравийную дорожку, и помчался вдоль берега белого замерзшего озера.

- Мы уйдем от них, - заверил Гитанас Чипа примерно за две секунды до того, как Ионас не вписался в поворот и "форд" слетел с дороги.

"Авария", - успел подумать Чип, пока машина летела по воздуху. Задним числом он ощутил горячую любовь к надежной тяге, низкому центру тяжести, невертикальной форме движения. Хватило времени и на спокойное раздумье, и на скрежет зубовный, а потом времени не стало, только удар за ударом, грохот и шум. "Форд" испробовал различные варианты падения - под углом в девяносто, двести семьдесят, триста шестьдесят, сто восемьдесят градусов - и наконец рухнул на левый бок. Мотор заглох, но фары горели.

Ремень безопасности больно врезался в бедра и грудь, но в остальном Чип был цел-невредим, как и Айдарис с Ионасом.

Гитанаса бросало в машине, незакрепленный багаж бил его по лицу. Кровь текла из ран на подбородке и лбу. Он что-то поспешно сказал Ионасу, наверное, велел погасить фары, но было поздно: шины уже шуршали на дороге у них за спиной. Джипы преследователей вывернули из-за поворота, из них посыпались мужчины в лыжных масках и униформах.

- Полиция в лыжных масках! - пробормотал Чип. - Постараюсь отнестись к этому позитивно.

"Форд" врезался в замерзшее болото. Лучи фар двух джипов, скрестившись, поймали его в прицел. Восемь, не то десять "полицейских" в масках окружили машину и велели всем выходить. Чип толкнул дверцу у себя над головой - "чертик из табакерки", припомнилось ему.

У Ионаса и Айдариса отобрали оружие. Весь багаж аккуратно разложили на хрустящем снегу и сломанных прибрежных камышах. Один "полицейский" ткнул Чипа дулом винтовки в щеку и произнес односложный приказ. Гитанас перевел:

- Он предлагает тебе снять одежду.

Смерть, заморский изгнанник с вонючим дыханием, живущий на подачки родных, внезапно явилась прямо перед ним. Оружие напугало Чипа. Руки онемели и тряслись, лишь огромным усилием воли удалось заставить их выполнить нехитрую работу, расстегнуть пуговицы и молнии. Очевидно, такое унижение постигло его из-за кожаного прикида. Ни красная мотоциклетная куртка Гитанаса, ни джинсовый костюм Ионаса не привлекли внимание "полицейских", они столпились вокруг Чипа, щупали хорошо выделанный материал его куртки и брюк. Выдувая холодные облачка из округлившихся от восхищения ртов (губы вне контекста лица казались зловещими), "полицейские" проверили на прочность подошву левого ботинка Чипа.

Раздался дружный вопль: из ботинка выпала пачка долларов. В щеку Чипу снова уткнулось дуло винтовки. Холодные пальцы забрались под футболку, отыскали плотно набитый наличными конверт. "Полицейские" заглянули и в бумажник, но не тронули ни литы, ни кредитные карточки. Их интересовала только валюта.

Гитанас, словно забыв о запекшейся на лице крови, вступил в спор с капитаном "полиции". Разговор, в котором обе стороны, указывая руками на Чипа, то и дело повторяли "доллары" и "американец", завершился тем, что капитан приставил пистолет к окровавленному лбу Гитанаса, и Гитанас поднял руки, как бы признавая правоту противника.

Тем временем сфинктер Чипа расширился почти до степени полной капитуляции. Важнее всего в этот миг было удержаться. Стоя в носках и нижнем белье, Чип дрожащими руками крепко сжимал ягодицы. Сжимал изо всех сил, с помощью рук подавляя спазм. Пусть со стороны это выглядит смешно, плевать!

"Полицейские" многим поживились из багажа. Пожитки Чипа вытряхнули на промерзшую землю, все его добро перебрали. Они с Гитанасом смотрели, как "полицейские" сдирают обшивку с сидений "форда", поднимают коврики, находят спрятанные Гитанасом деньги и сигареты.

- Под каким предлогом нас задержали? - спросил Чип. Его сильно трясло, но главное сражение он выиграл.

- Нас обвиняют в контрабанде валюты и табачных изделий, - ответил Гитанас.

- Кто обвиняет?

- Боюсь, эти люди - именно те, за кого себя выдают, - сказал Гитанас. - Государственная полиция в лыжных масках. В стране нынче карнавал. Настроение типа "все можно".

В час ночи "полиция" наконец укатила на своих джипах. Чип, Гитанас, Ионас и Айдарис остались стоять в промокшей одежде и с озябшими ногами возле разбитого "форда" и разоренной поклажи.

"Есть и положительная сторона, - подумал Чип. - По крайней мере, я не обделался".

Паспорт уцелел, а также 2000 долларов в кармане футболки, которые ускользнули от внимания "полиции". Ему оставили кроссовки, великоватые джинсы, хорошую спортивную куртку из твида и любимый свитер. Чип поспешно напялил все это.

- Кончена моя карьера мафиозного дона, - прокомментировал Гитанас. - Я больше не претендую на эту роль.

Щелкая зажигалками, Ионас и Айдарис осматривали шасси "форда". Айдарис вынес приговор по-английски, чтобы и Чип понял:

- Машина накрылась.

Гитанас предложил проводить Чипа до погранзаставы на дороге в Сейны, в пятнадцати километрах к западу, но Чип слишком хорошо понимал, что, если б его друзья не сделали крюк, возвращаясь за ним в аэропорт, они бы, вполне вероятно, были сейчас в безопасности у родственников в Игналине, сохранили машину и деньги.

- Э! - пожал плечами Гитанас. - Нас могли пристрелить по пути в Игналину. Может, ты нам жизнь спас.

- Машина накрылась, - со злым восторгом повторил Айдарис.

- Увидимся в Нью-Йорке, - сказал Чип.

Гитанас присел на семнадцатидюймовый компьютерный монитор, осторожно ощупал окровавленный лоб.

- Ага, точно. В Нью-Йорке.

- Поживешь у меня.

- Я подумаю насчет этого.

- Не думай, делай! - взмолился Чип.

- Я литовец, - сказал Гитанас.

Прилив обиды, непомерное разочарование: снова Чипа бросили, отвергли. Но он и на этот раз сумел проявить сдержанность и пустился в путь в темноте, прихватив с собой карту, зажигалку, яблоко и наилучшие пожелания литовцев.

В одиночестве ему полегчало. Чем дольше он шагал, тем выше ценил кроссовки и джинсы, куда более удобное снаряжение для ходьбы, нежели кожаные штаны и модные туфли. Походка сделалась легче, шаг - размашистее, он чуть ли не скользил по дороге. Как приятно идти себе и идти в этих кроссовках!

Но великое откровение заключалось не в этом. Откровение настигло Чипа в нескольких километрах от польской границы. Напрягая слух - не лают ли в кромешной тьме спущенные с цепи хуторские псы-людоеды, - нащупывая перед собой путь, он осознал смешную сторону случившегося и припомнил слова Гитанаса: "Трагедия превращается в фарс". Внезапно Чип понял, почему его сценарий никому, даже ему самому, не пришелся по вкусу: он писал триллер, а надо было - фарс.

Над головой брезжил рассвет. В Нью-Йорке Чип шлифовал и отделывал первые тридцать страниц "Академического пурпура", пока они не отпечатались в памяти с фотографической точностью, и теперь, под светлеющим балтийским небом, с виртуальным красным карандашом "в руках" принялся за виртуальную правку этих страниц, тут что-то меняя, там добавляя гиперболу, расставляя акценты, и каждая сцена становилась в его голове такой, какой пыталась стать с самого начала, - потешной. Трагический герой Билл Квейнтенс превратился в комического дуралея.

Чип прибавил шагу, словно спешил к письменному столу, скорее приняться за сценарий. Поднялся на холм, увидел темный, лишенный электричества литовский город Эйшишкес, а вдалеке, по ту сторону границы, - польские фонари. Две впряженные в подводу лошади высовывали головы из-за проволочного ограждения и ободряюще ржали.

- Посмешнее сделать. Посмешнее! - сказал он вслух.

Крошечный пропускной пункт охраняли двое таможенников и двое "полицейских". Они вернули Чипу паспорт, изъяв толстую пачку литов, предусмотрительно засунутых туда Чипом. Без особой надобности, из мелкого садизма, его заставили несколько часов просидеть в душном помещении, пока пропускали бетономешалки, грузовики с цыплятами и велосипедистов. Утро уже перетекло в день, когда Чипу наконец позволили пересечь границу.

Пройдя еще несколько километров по дороге, он купил в Сейнах злотые и уплатил за ланч. В магазинах - изобилие товаров, Рождество на носу. Мужчины в городе сплошь старики или внешне похожие на римского папу.

К полудню среды Чип добрался до Варшавского аэропорта, сменив три грузовика и одно такси. Неправдоподобно румяные регистраторши "Польских авиалиний" были счастливы видеть клиента. В расчете на десятки тысяч польских гастарбайтеров "Польские авиалинии" добавили перед праздником несколько рейсов на Запад, но билеты остались нераспроданными. Румяные регистраторши носили форменные шляпки, точно участницы парада. Они приняли у Чипа наличные, выдали билет и велели бежать бегом.

Он добежал до выхода и занял место на борту "Боинга-767", который простоял четыре часа на взлетной полосе, пока неисправный прибор в кабине не был обнаружен и - без особой спешки - заменен.

Маршрут по большой дуге без пересадок доставил Чипа в великий польский город Чикаго. В полете Чип спал, чтобы не вспоминать о долге Дениз (20.500 долларов), о том, что он превысил кредит по карточкам и не имеет ни работы, ни надежды ее найти.

Пройдя таможню в Чикаго, Чип узнал две новости - хорошую и плохую. Хорошая новость: два агентства по прокату автомобилей еще не закрылись. Плохая (ее он узнал, отстояв полчаса в очереди): людям, превысившим кредит по карточкам, машины напрокат не выдаются.

Чип просмотрел каталог авиалиний и наткнулся на совершенно незнакомое название - "Прери хоппер". Нашлось свободное место на рейс в Сент-Джуд в 7.30 утра следующего дня.

Для звонка в Сент-Джуд было чересчур поздно. Чип выбрал местечко на ковровом покрытии, где не так натоптано, и прилег отдохнуть. Ему еще предстояло осознать, что с ним произошло, а пока он чувствовал себя точно листок бумаги, на котором когда-то сделали вполне осмысленную запись, а потом забыли в кармане и постирали. Он огрубел, потерся вдоль линии сгиба, кое-где слова смылись. В полудреме перед ним кружились глаза и рты, отделенные от лиц, скрытых под лыжными масками. Он забыл, чего хотел в жизни, а поскольку человек есть то, чего он хочет, можно сказать, Чип забыл, кто он есть.

Чип даже удивился, когда старик, наутро, в половине десятого, распахнувший перед ним дверь дома в Сент-Джуде, сразу узнал его.

На двери - венок из падуба. Снег сгребли к краю дорожки, а саму дорожку аккуратно вымели. Улица городка на Среднем Западе казалась пришельцу частью волшебного царства благополучия, высоких дубов и избытка свободного пространства. В польско-литовском мире такому городку не было места. Несмотря на столь заметную разницу экономических потенциалов, энергия никоим образом не перетекает из более высокой точки в более низкую - это ли не свидетельство эффективности изолирующих политических границ! Старая улочка с заснеженными изгородями и сосульками на карнизах, с ароматом дубовых углей, казалось, вот-вот исчезнет. Как мираж. Как необычайно яркое воспоминание о давно умершей любви.

- Ну и ну! - произнес Альфред, и лицо его вспыхнуло от удовольствия. Он обеими руками ухватил сына за руку. - Смотрите, кто у нас тут!

Инид, окликая Чипа, попыталась протиснуться между ними, но Альфред не выпускал его руку.

- Смотрите, кто у нас тут! Смотрите, кто у нас тут! - дважды повторил он.

- Ал, впусти его наконец и закрой дверь! - распорядилась Инид.

Чип застыл в дверях. Снаружи мир был черен, бел и сер, пронизан холодным и свежим ветром; в заколдованном внутреннем пространстве дома сгустились предметы, цвета и запахи, влажность, человеческие отношения. Он боялся войти.

- Заходи, заходи, - кудахтала Инид. - Закрывай дверь!

Чтобы защититься от чар, Чип беззвучно произнес заклинание: пробуду тут три дня, вернусь в Нью-Йорк, найду работу, буду откладывать как минимум пятьсот долларов ежемесячно, пока не выплачу долги, а каждый вечер буду работать над сценарием.

С этим заклинанием, жалким остатком, к которому сводилась теперь его личность, Чип переступил порог.

- Ну, ты зарос, пропах, - сказала мать, целуя Чипа. - Где же твой чемодан?

- Остался на обочине дороги в западной Литве.

- Слава богу, живой домой добрался!

Нигде во всей Литве не было помещения, похожего на гостиную в доме Ламбертов. Только в Западном полушарии найдется такое роскошное шерстяное ковровое покрытие, такая массивная мебель отменного качества, с прекрасной обивкой в столь простенькой по дизайну и заурядной по назначению комнате. Хотя свет за деревянными рамами окна окрашивался серыми тонами, ему был присущ оптимизм прерий: в радиусе шестисот миль нет портящего климат моря. Осанка старых дубов, свободно тянущихся к небу, их надменность напоминали о тех временах, когда и города еще не было, - иероглифы ветвей свидетельствовали о мире, не знавшем заборов.

Одно мгновение - и Чип вобрал в себя весь пейзаж. Этот континент - его родина. По гостиной раскиданы вскрытые подарки, обрывки разноцветных ленточек и упаковочной бумаги, наклейки. Перед креслом у камина, которое Альфред навсегда зарезервировал за собой, сидела на корточках Дениз, разбирая самую большую груду подарков.

- Дениз, смотри, кто пришел! - окликнула Инид.

Дениз подошла словно нехотя, глядя в пол, но, когда она обвила Чипа руками и он прижал сестренку к себе (по обыкновению удивляясь, до чего она высокая), она не смогла его выпустить. Всем телом прижалась к брату, целовала его шею, глаз с него не сводила и все повторяла: "Спасибо".

Подошел и Гари, неуклюже, полуотвернувшись, обнял Чипа.

- Не думал, что доберешься, - буркнул он.

- И я не надеялся, - ответил Чип.

- Ну-ну! - в очередной раз сказал Альфред, с изумлением глядя на сына.

- Гари уезжает в одиннадцать, - предупредила Инид. - Мы успеем позавтракать вместе. Иди мойся, а мы с Дениз приготовим завтрак. Этого-то я и хотела, - прощебетала она по пути в кухню. - Самый лучший рождественский подарок для меня!

Гари обратил к Чипу лицо с гримасой "что поделать, остался в дураках".

- Вот так-то! - фыркнул он. - Лучший рождественский подарок!

- Думаю, она имела в виду нас всех вместе, - заступилась Дениз.

- Недолго ей радоваться подарочку, - сказал Гари. - Нам еще предстоит разговор, и она должна мне деньги.

Чип тащился за собственным телом, отделившись от него, недоумевая, что оно сотворит. Убрал алюминиевый табурет из душевой внизу. Ударила сильная, горячая струя воды. Впечатления настолько первичные, что либо сохранятся на всю жизнь, либо тут же изгладятся. Мозг способен воспринять лишь ограниченное количество информации, потом он утрачивает способность расшифровывать ее, распределять в должной связи и порядке. Так, почти бессонная ночь на полу в аэропорту была еще совершенно свежа в памяти и требовала обработки. А теперь вот горячий душ рождественским утром. Знакомая желтовато-коричневая плитка на стене. Эта плитка, как и все прочее в доме, пропитана своей принадлежностью Альфреду и Инид, окружена аурой именно этой семьи. Дом казался не строением, а телом - мягким, податливым, живым и уязвимым.

Шампунь Дениз вкрадчиво пахнет зрелым западным капитализмом. Промывая волосы, Чип на мгновение забыл, где находится, какая тут часть света, который год и час, что за обстоятельства. Мозг под струями душа превратился в орган рыбы или амфибии, впитывая впечатления, реагируя только на данный миг. Жутковато, но вместе с тем хорошо. Хотелось есть и пить, особенно хлебнуть кофейку.

Завернувшись в полотенце, Чип вошел в гостиную. Альфред поднялся ему навстречу. Чипа словно ударило: как быстро постарел отец, на лице - очевидные признаки распада, красные пятна, асимметричность черт.

- Ну и ну! - сказал Альфред. - Быстренько ты!

- Не одолжишь что-нибудь из одежки?

- На твое усмотрение.

Наверху, в стенном шкафу отца, на привычных местах дремали старые бритвенные приборы, рожки для обуви, электробритвы, распорки и вешалка для галстуков. Они несли свою службу все полторы тысячи дней с тех пор, как Чип в последний раз побывал в этом доме.

На мгновение он рассердился (как же иначе?) на родителей: так и не стронулись с места, сидят в Сент-Джуде и чего-то ждут.

Белье, носки, шерстяные брюки, белую рубашку и серую вязаную куртку Чип прихватил в ту комнату, где они с Гари жили в промежутке между рождением Дениз и отъездом Гари в колледж. Гари уже раскрыл небольшой чемоданчик на "своей" кровати и складывал вещи.

- Не знаю, обратил ли ты внимание, - заговорил он. - Отец совсем плох.

- Да, я заметил.

Гари выложил на комод перед Чипом небольшую коробку. Патроны, пули двадцатого калибра для короткоствольного ружья.

- Он держал их и ружье в мастерской, - пояснил Гари. - Сегодня утром я спустился туда и решил - лучше подстраховаться.

Чип не сводил глаз с коробки.

- Разве не папе решать? - невольно вырвалось, у него.

- Вчера я так и подумал, - ответил Гари. - Но если таковы его планы, пусть подыщет другой способ. Сегодня около нуля. Он может выйти погулять, прихватив с собой бутылку виски. Не хочу, чтобы мама наткнулась на труп с размозженной головой.

Чип не нашелся что ответить. Он молча переодевался в отцовскую одежду. Тело радовалось чистой рубашке и чистым брюкам. Чип не ожидал, что они окажутся впору, точно на него сшиты. Надев куртку, он удивился, что руки не дрожат и в зеркале отражается молодое лицо.

- Так чем же ты был занят?

- Помогал одному литовскому приятелю обманывать западных инвесторов.

- Боже, Чип! Только этого не хватало!

Весь мир переменился, но снисходительность старшего брата злила, как и раньше.

- Если говорить с позиций строгой морали, - сказал Чип, - Литва вызывает гораздо большее сочувствие, нежели американские инвесторы.

- Большевиком заделался? - съехидничал Гари, застегивая молнию на чемодане. - На здоровье, играй в большевика. Только не обращайся ко мне за помощью, когда тебя арестуют.

- Мне бы и в голову не пришло обратиться к тебе, - отпарировал Чип.

- Все готовы к завтраку? - пропела Инид, одолев половину лестничного марша.

На обеденном столе - праздничная льняная скатерть. В центре красивая композиция из сосновых шишек, белого и зеленого падуба, красных свечей и серебряных колокольчиков. Дениз принесла еду - техасские грейпфруты, омлет, бекон, домашние булочки и рождественский кекс.

От снега свет за окном сверкал.

Гари, как обычно, уселся особняком. Дениз села поближе к Инид, Чип - к Альфреду.

- Веселого, веселого, веселого Рождества! - провозгласила Инид, поочередно заглядывая в глаза каждому из своих детей.

Альфред уже ел, низко опустив голову.

Гари, бросив взгляд на часы, тоже поспешно принялся за еду.

Чип и не помнил, что здешний кофе так вкусен.

Дениз спросила, как он добрался домой. Чип рассказал обо всем, кроме вооруженного ограбления.

Инид, неодобрительно хмурясь, следила за каждым движением Гари.

- Помедленнее, - попросила она. - До одиннадцати полно времени.

- Вообще-то я сказал: без четверти одиннадцать, - уточнил Гари. - Сейчас половина одиннадцатого, а нам еще надо кое-что обсудить.

- Наконец-то все собрались вместе, - сказала Инид. - Почему бы нам просто не порадоваться празднику?

Гари отложил вилку.

- Лично я здесь с понедельника, мама. Дожидаюсь, пока все соберутся. Дениз приехала утром во вторник. Не моя вина, если Чип так увлекся, обманывая американских инвесторов, что не поспел вовремя.

- Я только что объяснил, почему опоздал, - перебил Чип. - Ты не слушал?

- Что ж, вероятно, стоило выехать заранее.

- Обманывать? О чем это он? - всполошилась Инид. - Я думала, ты работаешь на компьютере.

- Потом объясню, мама.

- Нет, - сказал Гари. - Объясни ей сейчас.

- Гари! - одернула брата Дениз.

- Нет уж, извините! - произнес Гари, швыряя салфетку на стол, точно перчатку. - Я по горло сыт этой семейкой! Мне надоело ждать! Я хочу получить ответ немедленно!

- Я работал на компьютере, - сказал Чип. - Но Гари прав: по сути дела, мы старались обмануть американских инвесторов.

- Никак не могу этого одобрить, - сказала Инид.

- Знаю, что не одобришь, - сказал Чип. - Правда, все обстоит несколько сложнее, чем ты...

- Так ли уж сложно соблюдать закон?

- Гари, ради бога! - вздохнула Дениз. - В Рождество!

- А ты - воровка! - обернулся к ней Гари.

- Что?

- Ты знаешь, о чем речь! Ты прокралась в чужую комнату и взяла вещь, которая принадлежит не...

- Извини! - яростно возразила Дениз.

- Я вернула вещь, которая была украдена у законного...

- Чушь собачья! Чушь! Чушь!

- О нет, это невыносимо! - взвыла Инид. - Только не в утро Рождества!

- Извини, мама, но ты никуда не уйдешь, - остановил ее Гари. - Мы должны поговорить прямо сейчас.

Альфред заговорщически улыбнулся Чипу, жестом указывая на остальных:

- Видишь, с чем мне приходится мириться?

Чип изобразил на лице понимание и сострадание.

- Чип, ты надолго в эти края? - поинтересовался Гари.

- На три дня.

- А ты, Дениз, уезжаешь...

- В воскресенье, Гари. Я уеду в воскресенье.

- И что же произойдет в понедельник, мама? Как вы будете жить в этом доме в понедельник?

- Об этом я подумаю, когда наступит понедельник.

Альфред все с той же улыбкой спросил Чипа, о чем Гари ведет речь.

- Не знаю, папа.

- Ты правда собираешься ехать в Филадельфию? - наседал Гари. - Веришь, что "Коректолл" поможет?

- Нет, Гари, не верю, - призналась Инид. Но Гари словно не слышал ее.

- Сделай одолжение, папа! - обратился он к Альфреду. - Положи правую руку на левое плечо.

- Гари, прекрати! - выкрикнула Дениз.

Альфред наклонился к Чипу и доверительно переспросил:

- Чего он хочет?

- Чтобы ты положил правую руку на левое плечо.

- Чушь какая-то!

- Папа! - повторил Гари. - Ну же, давай: правая рука, левое плечо!

- Прекрати! - взмолилась Дениз.

- Вперед, па! Правая рука, левое плечо! Ты можешь это сделать? Покажи нам, как ты выполняешь простые инструкции! Давай! Правая рука. Левое плечо.

Альфред покачал головой.

- Нам всего и нужно-то - спальня да кухня.

- Ал, я не хочу жить в квартире из спальни и кухни! - возразила Инид.

Старик отодвинул стул от стола и опять оглянулся на Чипа.

- Как видишь, тут есть свои трудности, - сказал он. Альфред встал, ноги подкосились, и он рухнул на пол, увлекая за собой тарелку и подставку, чашку и блюдце. Грохот прозвучал, словно последний аккорд симфонии. Старик лежал среди осколков, как раненый гладиатор, как павший конь.

Чип наклонился и помог отцу сесть. Дениз выбежала в кухню.

- Без четверти одиннадцать, - сказал Гари таким тоном, будто ничего не произошло. - Прежде чем уйти, подведу итоги: отец страдает деменцией и недержанием. Мама не может жить с ним в этом доме без посторонней помощи, о которой она не желает и слышать, даже если бы она была ей по карману. "Коректолл", очевидно, не выход. Итак, я хочу знать: что вы собираетесь делать? Прямо сейчас, мама! Я хочу услышать ответ прямо сейчас.

Дрожащими руками Альфред уцепился за плечи младшего сына, с изумлением озирая комнату. Он был растерян, но улыбка так и не сошла с его лица.

- А я спрашиваю, - сказал он, - кто хозяин дома? Кто платит за все?

- Ты хозяин, папа.

Альфред покачал головой, словно этот факт шел вразрез со всеми прочими. Гари ждал ответа.

- Думаю, нужно сделать перерыв в приеме лекарств, - сказала Инид.

- Отлично, попробуй! - подхватил Гари. - Помести отца в больницу - посмотрим, выпишут ли его оттуда. А заодно и сама сделай перерыв в приеме сильнодействующих препаратов.

- Мама избавилась от них, Гари, - сказала Дениз (она стояла на коленях, вытирая пол). - Выбросила в мусородробилку. Отцепись от нее!

- Что ж, мама, надеюсь, этот урок ты усвоила!

Чип, одетый в отцовскую одежду, не мог уследить за разговором. Руки отца давили ему на плечи. Второй раз в течение часа кто-то цеплялся за Чипа, словно он что-то собой представлял, был кем-то. А на самом-то деле его было так мало, что Чип не знал даже, за кого принимают его сестра и отец. Свершился метемпсихоз, его память, очищенная от всяких индивидуальных примет, переселилась в тело надежного брата, достойного сына...

Гари присел на корточки перед Альфредом.

- Папа! - сказал он. - Мне жаль, что так все заканчивается. Я люблю тебя. Скоро увидимся снова!

- Ну-ну. Доб пжалвт, - пробормотал Альфред. Опустив голову, он обводил столовую безумным взглядом.

- А ты, мой безответственный братец, - скрюченные, точно птичьи когти, пальцы Гари коснулись темени Чипа, пытаясь приласкать, - надеюсь, ты тут поможешь!

- Буду стараться! - Чипу не удалось вложить достаточно иронии в свой ответ.

Гари поднялся.

- Жаль, что испортил тебе завтрак, мама. По крайней мере, мне стало легче, когда я высказался.

- Почему ты не мог подождать до конца праздников? - пробормотала Инид.

Гари поцеловал ее в щеку.

- Завтра же утром позвони Хеджпету. Потом перезвони мне и скажи, какого плана вы придерживаетесь. Я буду пристально следить за его осуществлением.

"Неужели Гари повернется и выйдет из дому, оставив Альфреда на полу, рождественский завтрак - в осколках?" - недоумевал Чип. Однако на Гари нашел рациональный стих, его слова звучали пусто, формально; ни с кем не встречаясь взглядом, он надел пальто, взял чемодан и пакет с подарками от Инид. Гари подгонял страх. Теперь Чип отчетливо различал скрытую причину этого холодного, почти без прощания ухода: брат был напуган.

Едва захлопнулась входная дверь, Альфред удалился в ванную.

- Какое счастье, - заметила Дениз, - что Гари высказался и теперь чувствует себя намного лучше.

- Да, он прав, - сказала Инид, тупо уставившись на композицию из падуба. - Настала пора перемен.

После завтрака часы текли медленно, в расслабленном, болезненном ожидании главной части праздника. Чип так устал, что все время мерз, хотя лицо уже раскраснелось от жара кухни и аромата печеной индейки, одеялом накрывшего весь дом. Всякий раз, когда Чип оказывался в поле зрения отца, по лицу Альфреда проскальзывала улыбка узнавания и радости. Чип мог бы подумать, что отец его с кем-то путает, если бы Альфред не окликал его каждый раз по имени. По-видимому, старик любил Чипа. Большую часть жизни Чип спорил с Альфредом, негодовал на него и никак не мог извлечь из души жало родительского неодобрения. Сейчас его политические взгляды и личные изъяны, как никогда, заслуживали отцовского осуждения, но со стариком почему-то ссорился Гари, а при виде Чипа лицо Альфреда светлело.

За обедом Чип подробнее поведал о своих литовских злоключениях. Впрочем, с тем же успехом он мог бы монотонно зачитывать страницы налогового кодекса. Дениз, обычно прекрасная слушательница, на сей раз была поглощена возней с отцом, и Инид тоже не сводила глаз с Альфреда, ведя учет всем его промахам. Она вздрагивала, качала головой и тяжко вздыхала, отмечая выпадавшие у него изо рта куски пищи и бессмыстенные реплики. Да уж, теперь Альфред превратит ее жизнь в ад.

"За этим столом все несчастнее меня", - подумал Чип.

Он помог Дениз перемыть посуду. Инид тем временем поговорила по телефону с внуками, а отец лег спать.

- Давно папа сделался таким? - спросил Чип у Дениз.

- Таким, как сегодня? Со вчерашнего дня. Но и до того дела шли плохо.

Чип надел зимнее пальто Альфреда и вышел с сигаретой во двор. Было гораздо холоднее, чем в Вильнюсе. Ветер шуршал густой коричневой листвой, все еще цеплявшейся за ветви дубов, этих консерваторов среди деревьев; под ногами скрипел снег. "Сегодня около нуля, - сказал Гари. - Он может выйти погулять, прихватив с собой бутылку виски". Чип хотел обдумать важную проблему самоубийства, стимулируя умственную деятельность сигаретой, но холод до такой степени раздражал носовые пазухи и бронхи, что раздражение от табачного дыма почти не ощущалось, к тому же боль в замерзших пальцах и ушах - черт бы побрал эти сережки! - вскоре сделалась невыносимой. Чип сдался, поспешил в дом и столкнулся с Дениз.

- Куда это ты? - спросил он.

- Скоро вернусь.

Инид сидела в гостиной у камина и в отчаянии кусала губы.

- Ты даже подарки не посмотрел, - упрекнула она.

- Может, попозже, - отговорился Чип.

- Уж наверное я не сумела тебе угодить!

- Спасибо, что вообще что-то подарила.

- Не на такое Рождество я надеялась, - покачала головой Инид. - Ни с того ни с сего отец разучился делать самые простые вещи. Самые простые.

- Сделайте перерыв в лекарствах. Вдруг поможет.

Инид глядела в огонь, читая страшные пророчества.

- Задержишься на неделю? Поможешь отвезти его в больницу?

Рука дернулась вверх, к уху, нащупывая сережку, точно талисман. Чип почувствовал себя малюткой из сказки братьев Гримм, которого тепло и запах пищи приманили к чужому порогу, а теперь ведьма запрет его в клетке, откормит и сожрет.

Он повторил вслух заклинание, которое шептал, входя в этот дом:

- Я могу пробыть только три дня. Мне срочно нужно найти работу. Я много должен Дениз, надо поскорее вернуть ей деньги.

- Всего неделю, - канючила "ведьма". - Одну неделю, чтобы понять, как пойдет дело в больнице.

- Не получится, мама. Мне пора домой.

Инид приняла отказ мрачно, однако без удивления.

- Значит, вся ответственность ложится на меня, - подытожила она. - Я могла бы заранее предугадать.

Она ушла в другую комнату, а Чип подбросил дров в камин. Холодные сквозняки пробирались сквозь щели в окнах, раздвинутые занавески слегка колыхались. Отопление включено на максимум. Мир холоден и пуст. Взрослых не стало.

Около одиннадцати вернулась Дениз, пропахшая табачным дымом, промерзшая. Помахав Чипу рукой, она хотела тут же ускользнуть наверх, но Чип заставил сестру сесть у камина. Дениз опустилась на корточки, наклонила голову, шмыгая носом, протянула ладони к горячим углям. Она смотрела в огонь, чтобы не глядеть на брата. Высморкалась в промокший обрывок салфетки.

- Куда ходила? - спросил Чип.

- Так, гуляла.

- Долго же ты гуляла.

- Угу.

- Ты послала мне письмо по электронной почте, а я стер его, толком не прочитав.

- А!

- Так что же случилось?

Она только головой покачала:

- Чего только не случилось!

- В понедельник у меня было без малого тридцать тысяч долларов наличными. Я отложил двадцать четыре тысячи для тебя. А потом нас ограбили люди в форме и в лыжных масках. Неправдоподобно звучит, а?

- Я хочу простить тебе этот долг, - сказала Дениз.

Чип снова нащупал сережку.

- Я буду выплачивать тебе минимум четыре сотни в месяц, пока не верну основную сумму вместе с процентами. Это для меня - самое главное. Самое что ни на есть главное.

Сестра обернулась к нему, подняла голову. Глаза у нее налились кровью, лоб стал красным, будто у новорожденного.

- Я сказала, что прощаю долг. Ты ничего мне не должен.

- Ценю, - поспешно ответил Чип, отводя глаза. - Но я все-таки выплачу его.

- Нет! - сказала Дениз. - Я не возьму твоих денег. Я простила долг. Ты понимаешь, что значит "простить"?

Чипа пугало странное настроение сестры, ее неожиданные слова. Дергая сережку, он взмолился:

- Перестань, Дениз! Пожалуйста, перестань! Позволь мне выплатить долг и сохранить самоуважение! Конечно, я был последним дерьмом, но я не могу оставаться дерьмом всю жизнь!

- Я хочу простить этот долг, - повторила она.

- Пожалуйста, перестань! - Чип все еще пытался улыбнуться. - Ты должна позволить мне заплатить.

- Не можешь пережить такого?

- Нет, - сказал он. - Никак не могу. Будет гораздо лучше во всех отношениях, если я тебе заплачу.

Все так же сидя на корточках, Дениз согнулась, обхватила себя руками, превратилась в оливку, в луковицу, в яйцо. Изнутри этого шара глухо донеслось:

- Ты понимаешь, как много сделал бы для меня, позволив простить этот долг? Понимаешь, как трудно мне просить тебя о такой услуге? Понимаешь, что за всю жизнь я попросила тебя только об этом да еще приехать домой на Рождество? Понимаешь, что я вовсе не хочу тебя обидеть? Что нисколько не сомневаюсь в твоей готовности вернуть долг и знаю, что тебе очень, очень нелегко выполнить мою просьбу? Ты понимаешь, что я не стала бы обращаться к тебе с просьбой, которую тебе так трудно выполнить, если б позарез, позарез не нуждалась в этой уступке?

Чип смотрел на дрожащий человеческий комок, свернувшийся у его ног.

- Объясни, что случилось.

- Проблемы со всех сторон, - буркнула она.

- Значит, сейчас не время говорить о деньгах. Оставим пока эту тему. Расскажи, что у тебя стряслось.

Оставаясь в той же позе, Дениз решительно покачала головой.

- Ты должен сказать "да" прямо сейчас. Скажи: "Да, спасибо".

Чип махнул рукой, сдаваясь. Близилось к полуночи, отец недавно начал громыхать наверху, сестра, свернувшись, словно младенец в утробе, заклинала его принять освобождение из худшей в его жизни кабалы.

- Вернемся к этому разговору завтра, - предложил он.

- Если я о чем-то попрошу взамен, тебе станет легче?

- Завтра, идет?

- На следующей неделе маме понадобится кто-то из нас, - сказала Дениз. - Ты мог бы остаться на неделю и помочь. Меня бы ты выручил не сказать как. Я просто помру, если задержусь здесь дольше чем до воскресенья. Перестану существовать.

Чип задыхался. Дверь клетки вот-вот захлопнется. Вновь нахлынуло предчувствие, которое он уже испытал в мужском туалете Вильнюсского аэропорта: долг Дениз - отнюдь не обуза, а единственное спасение. Перспектива прощения ужасала. Он жил с долгом как с тяжкой болезнью, как с нейробластомой, до такой степени вросшей в структуры мозга, что попытка удалить ее грозит гибелью.

Интересно, вылетел ли уже из Сент-Джуда последний самолет или можно сбежать прямо сегодня?

- Может, поделим долг пополам? - предложил он. - Я буду должен тебе десять тысяч. И мы оба задержимся до среды, а?

- Не-а.

- Если я соглашусь, ты перестанешь вести себя так странно? - спросил Чип. - Взбодришься немного?

- Сперва скажи "да".

Альфред сверху позвал Чипа:

- Чип, помоги мне!

- Он твердил твое имя, даже когда тебя тут не было, - сказала Дениз.

Оконные стекла дребезжали на ветру. Когда ж это родители успели превратиться в детей, рано ложатся спать, а посреди ночи взывают со второго этажа о помощи? Когда это произошло?

- Чип! - звал Альфред. - Ничего не пойму с этим одеялом. ПОМОГИ МНЕ!

Дом трясется, ревет буря, сквозняк из ближайшего к Чипу окна усиливается, и - внезапный прорыв памяти - возникают шторы. В тот год, когда он уезжал из Сент-Джуда в колледж. Сложил в чемодан австрийские шахматы ручной работы, которые родители презентовали ему на окончание школы, и шеститомную биографию Линкольна, написанную Сэндбергом, - подарок к восемнадцатилетию, и новенький голубой блейзер от "Брук бразерс" ("В нем ты похож на красивого молодого доктора", - намекнула Инид), и стопки белых футболок, белых "жокейских" трусов и длинных белых подштанников, и фотографию пятиклассницы Дениз в рамке из оргстекла, и то самое одеяло "Гудзон-бей", которое Альфред сорока годами раньше взял с собой, поступив в Канзасский университет, и пару шерстяных, обшитых кожей варежек, тоже времен суровой канзасской юности Альфреда, и надежнейшие утепляющие шторы, купленные Альфредом у "Сирса". Прочитав проспект колледжа, Альфред наткнулся на фразу: "В Новой Англии бывают суровые зимы". Купленные у "Сирса" шторы были из розовато-коричневой материи с синтетическим покрытием и подкладкой из пенорезины. Объемные, тяжелые, жесткие. "Холодными ночами они тебе очень пригодятся, - сказал отец. - Увидишь, как надежно они предохраняют от сквозняков". Однако в общежитии соседом Чипа оказался некий Роун Мак-Коркл, прошедший частную подготовительную школу и вскоре повадившийся оставлять вазелиновые отпечатки пальцев на школьной фотографии Дениз. Роун высмеял шторы, и Чип потешался с ним заодно. Он сложил шторы в коробку, коробку спрятал в подвале общежития, и там она плесневела следующие четыре года. Собственно, против штор Чип не держал зла - шторы как шторы. Все их амбиции сводились к желанию, общему для всех штор, - висеть ровно, в меру своих сил не пропускать в комнату свет, в точности соответствовать размерам окна, которое им предназначено закрывать, дважды в день, утром и вечером, раздвигаться и сдвигаться, летней ночью или перед грозой раздуваться от ветра, служить долго и не привлекать к себе внимания. Не только на Среднем Западе, но и на Востоке нашлось бы немало больниц, домов престарелых и дешевых мотелей, где эти самые коричневые шторы на резиновой подкладке могли бы прожить долгую, полезную жизнь. Не их вина, что в общежитии они пришлись не ко двору. Шторы не пытались подняться выше отведенного им положения, ни ткань их, ни рисунок не обнаруживали даже намека на неуместное честолюбие. Шторы были самими собой. Вообще-то, когда Чип перед окончанием колледжа откопал их в подвале, их целомудренно-розоватые складки оказались даже не столь синтетическими, провинциальными, сирсовскими, как ему запомнилось. Вовсе уж не такие они были позорные.

- Запутался я с этими одеялами! - повторил Альфред.

- Ладно, - сказал Чип сестре и начал подниматься по ступенькам. - Если для тебя так лучше, я не стану возвращать долг.

Вот в чем вопрос: как вырваться из тюрьмы?

Не спускать глаз с большой черномазой бабы, той, злобной. Она поклялась превратить его жизнь в ад. Заняла позицию в дальнем конце тюремного двора и многозначительно поглядывает на Альфреда: она ничего не забыла, она твердо намерена довести вендетту до конца. Ленивая черная сука, он так и сказал ей во всеуслышание. Всех ублюдков разнес, и черных, и белых. Подлые, низкие ублюдки со своими мелочными инструкциями! Бюрократы из экологического управления, бюрократы из охраны труда, заносчивые и наглые, так их перетак! Теперь они держатся на расстоянии, еще бы, знают, что он за ними следит, но стоит хоть на миг потерять бдительность, задремать, и они набросятся на него. Только и ждут удобного момента, чтобы его унизить. Смешать с грязью. Та толстая черная сука, злобная черная мерзавка, смотрит ему прямо в глаза поверх белых голов других заключенных, кивает, словно говоря: "Я до тебя доберусь!" Да, вот что означают ее кивки. И никто не видит, что она с ним делает. Все вокруг - сторонние зрители, запуганные, несут чушь. Он было поздоровался с кем-то из соседей, задал элементарный вопрос, а тот вроде и по-английски не разумеет. Чего уж проще: задал простой вопрос, получил простой ответ, но нет же! Он может полагаться только на себя, его загнали в угол. Ублюдки готовы накинуться.

Где же Чип? Чип умен, он бы сумел поговорить с этими людьми. Вчера Чип отлично справился, куда лучше, чем сам Альфред. Задал простой вопрос, получил простой ответ и пересказал его так, что и Альфреду все стало ясно. А теперь Чипа не видать. Сокамерники подают друг другу сигналы, машут руками, точно регулировщики. Попробуй дать этим людям самое простое указание, попробуй-ка! Притворяются, будто в упор его не видят! Толстая черная сука всех запугала до слабоумия. Если она вычислит, что заключенные на его стороне, если заметит, что они хоть как-то ему помогают, все дорого поплатятся. По ней это сразу видно. "Я сделаю тебе больно" - вот что говорит ее взгляд. Видит Бог, он по горло сыт этой наглой черной бабой, но что поделаешь?! Тюрьма есть тюрьма. Публичное заведение. Всех бросают сюда. Старушек-семафоров. Облысевших извращенцев, которые стараются дотянуться руками до пола. Но его-то за что, Господи Боже? Его-то за что? Он готов был разрыдаться. Попасть в такое место! И без того старость - сущий ад, неужели нужно терпеть еще и это, преследующих его черномазых, так их перетак?! Снова она!

- Альфред! - Бойкая, наглая. - Ты дашь распрямить тебе ноги?

- Мразь ублюдочная! - восклицает он.

- Я есть, кто я есть, Альфред. Своих родителей я знаю. А теперь опусти руки, легче, легче, я помогу тебе вытянуть ноги, и тебе станет лучше.

Когда черномазая приблизилась вплотную, он рванулся, но ремень каким-то образом зацепился за стул. Зацепился за стул, и с места не стронуться.

- Прекрати, Альфред, - сказала злобная. - А то отвезем тебя обратно в палату.

- Ублюдок! Мразь! Ублюдок!

Скорчила наглую гримасу и отошла. Скоро вернется. Они всегда возвращаются. Единственная надежда - как-нибудь высвободить ремень. Освободиться, сделать рывок, конец всему. Зачем тюремный двор устроили на верху многоэтажного дома? Отсюда Иллинойс разглядеть можно. Большое окно. Идиотский дизайн для тюрьмы. Стекло с виду термальное, двухслойное. Если с размаху врезаться головой и податься вперед, все получится. Но сперва надо расстегнуть проклятый ремень.

Он безуспешно водил пальцами по гладкой нейлоновой поверхности. Прошли времена, когда Альфред философски воспринимал проблемы. Пальцы слабые, как травинки. Он попытался поддеть ремень снизу, чтобы выдернуть. Пальцы гнутся, словно гнилые бананы. Просовывать их под ремень - явная и безнадежная бессмыслица. Все преимущества на стороне ремня, тугого, крепкого, а его старания - лишь тщетное выражение гнева, злобы, бессилия. Зацепился ногтями за ремень, бросил руки в стороны, кисти врезались в подлокотники стула-клетки, отскочили, снова ударились, уж очень он был зол...

- Папа, папа! Тише, папа, успокойся!

"Чей это голос?"

- Хватай ублюдка! Хватай!

- Папа, тише, это я, Чип.

Голос знакомый. Альфред пристально поглядел на Чипа, не сразу поверив, что перед ним и впрямь его второй сын, ведь ублюдки на всякие хитрости горазды. Вдруг это кто-то другой, не Чип, доверяться нельзя. Чересчур рискованно. Однако есть в Чиппере нечто такое, чего ублюдкам не присвоить. Смотришь на Чиппера и видишь: никогда он не солжет. Есть в нем прелесть, которую никому не подделать.

По мере того как опознание Чиппера приближалось к уверенности, дыхание выровнялось и сквозь сменявшиеся на лице гримасы проступила слабая улыбка.

- Ладно! - сказал наконец Альфред.

Чип придвинул поближе другой стул, подал отцу чашку с холодной водой. Старику и правда хотелось пить. Он потянул длинный глоток через соломинку и вернул чашку сыну.

- Где твоя мать?

Чип поставил чашку на пол.

- Проснулась сегодня с простудой. Я велел ей полежать в постели.

- Где она теперь живет?

- Дома. Там, где и была два дня назад.

Чип уже объяснял, почему Альфред должен находиться здесь, и это объяснение казалось осмысленным, пока старик видел лицо и слышал голос сына, но стоило Чипу уйти, и логика рассыпалась.

Большая черная подлюка кружит поблизости, следит.

- Это кабинет физиотерапии, - говорит Чип. - На восьмом этаже в больнице Сент-Люк. Маме делали здесь операцию на ноге, помнишь?

- Эта женщина - мразь! - указывает он пальцем.

- Нет, это физиотерапевт, - возражает Чип. - Она пытается тебе помочь.

- Да ты посмотри на нее. Видишь, какая она?! Видишь?

- Это физиотерапевт, папа!

- Кто-кто? Она кто?

С одной стороны, он полагался на разумность и надежность образованного сына. С другой, черная подлюка бросила на него взгляд, предупреждая, что при первой же возможности доберется до него. От нее прямо разит агрессивностью. Как разрешить противоречие? Чип, несомненно, прав, но эта мразь столь же несомненно никак не может быть терапевтом.

Противоречие зияло бездонной пропастью. Альфред заглянул в бездну, челюсть отвисла. Что-то теплое ползет по его подбородку.

И опять какая-то мразь тянется к нему руками. Он попытался отпихнуть ее, но тут же понял, что это руки Чипа.

- Тише, папа. Вытру тебе рот.

- О Боже!

- Хочешь посидеть тут немного или вернуться в палату?

- На твое усмотрение.

Готовая фраза, удобная на все случаи жизни, выговаривается сама собой.

- Ну, тогда в палату. - Чип зашел за спинку стула, что-то там наладил. Похоже, у этого стула множество вариантов наклона и сложнейшее управление.

- Попробуй отстегнуть ремень, - попросил Альфред.

- Вернемся в палату, там разомнешься.

Чип повез его со двора по коридору, открыл дверь одной из камер. Поразительно, какая тут роскошь. Прямо-таки отель первого класса, если б не решетка вдоль кровати, не кандалы и не камера слежения.

Чип остановил кресло у окна, вышел из комнаты, унося пластиковый стаканчик, а минут через пять вернулся вместе с приятной невысокой девушкой в белом халатике.

- Мистер Ламберт? - сказала она. Симпатичная, похожа на Дениз, курчавые черные волосы, очки в металлической оправе, но ростом поменьше. - Я - доктор Шульман. Помните, мы познакомились вчера?

- Да! - ответил он, широко улыбаясь. Еще бы не помнить мир, где живут такие вот девушки, миленькие маленькие девушки с ясными глазками и высоким лбом. Мир надежды.

Она положила руку ему на голову, наклонилась, словно хотела поцеловать. Напугала до смерти. Он чуть было не ударил ее.

- Я не хотела вас пугать, - извинилась гостья. - Хотела только заглянуть вам в глаза. Вы хорошо себя чувствуете?

Он обернулся за помощью к Чипу, но Чип и сам таращился на девчонку.

- Чип! - позвал он.

Чип нехотя отвел взгляд от девицы.

- Да, папа?

Раз уж удалось привлечь внимание сына, придется что-то сказать, и он сказал вот что:

- Скажи матери, чтобы не трудилась убирать внизу. Я сам разберусь.

- Ладно, скажу.

Ловкие пальчики, нежное личико девушки совсем рядом с его лицом. Она попросила сжать кулак, потыкала пальцем в его тело, ущипнула. Говорит и говорит, словно телевизор работает за стеной.

- Папа! - окликнул Чип.

- Я не расслышал.

- Доктор Шульман спрашивает, как тебя называть - "Альфред" или "мистер Ламберт"? Как лучше?

Болезненная улыбка.

- Не вполне понимаю.

- Думаю, он бы предпочел "мистер Ламберт", - решает Чип.

- Мистер Ламберт, - говорит малютка, - не могли бы вы сказать, где мы находимся?

Он снова обернулся к Чипу - мальчик, видимо, чего-то ждал от него, а сам помочь не хотел. Альфред махнул рукой в сторону окна.

- Там - Иллинойс, - сказал он сыну и девушке. Теперь оба слушали с явным интересом, нужно что-то добавить. - Там окно, - выдавил он из себя. - Оно... если б вы открыли... этого я и хотел. Не могу расстегнуть ремень. Тогда...

Битва проиграна, он знал. Девушка смотрит ласково.

- Можете ли вы сказать, кто у нас президент?

"Проще простого", - усмехнулся он.

- Ох, - сказал он, - она там навалила внизу всякого. По-моему, сама не замечает. Собрать все да выбросить.

Девушка закивала, будто услышала разумный ответ. Вытянула обе руки. Симпатичная, вроде Инид, но у той обручальное кольцо, и потом, Инид не носит очки и постарела в последнее время, и вообще, он бы, надо полагать, узнал Инид, - правда, ее нынче гораздо труднее увидеть, нежели Чипа, хотя знакомы-то они с ней куда дольше.

- Сколько пальцев я показываю? - спрашивает девушка.

"Пальцы, - призадумался он. - Насколько можно понять, они передают сообщение "Расслабься. Развяжи узел. Смотри на вещи проще"".

Улыбнувшись, он освободил мочевой пузырь.

- Мистер Ламберт! Сколько пальцев я показываю?

Пальцы. Пальцы очень красивые. Избавиться от ответственности - какое облегчение. Чем меньше знаешь, тем лучше. Не знать ничего - небесное блаженство.

- Папа!

- Мне положено знать, - заявил он. - Неужели вы думаете, что я мог это забыть?!

Девушка переглянулась с Чипом, и оба вышли в коридор.

Приятно было освободить пузырь. Но прошла минута-другая, и появилось ощущение липкости. Нужно переменить белье, а он не может. Сидит в собственной луже, становится холодно.

- Чип! - позвал он.

Тишина в камере. На Чипа нельзя полагаться, вечно он исчезает. Ни на кого нельзя полагаться, кроме себя самого. Голова не соображает, руки не слушаются, и тем не менее он попытался расстегнуть ремень, чтобы спустить штаны и вытереться. Нет, эта штука сведет его с ума - двадцать раз проводил рукой вдоль всего ремня, а пряжки нет как нет. Будто он - плоская фигурка, пытающаяся ускользнуть в третье измерение. Можно целую вечность искать и так не нашарить проклятую пряжку.

- Чип! - позвал он негромко (злобная черная баба рыщет поблизости, его ждет жестокое наказание). - Чип, помоги мне!

Если б вовсе отнять ноги! Слабые, беспокойные, мокрые, зажатые в капкане! Он несколько раз лягнул воздух, попытался качнуться в некачающемся кресле. Руки мечутся судорожно. Чем труднее сдвинуть с места ноги, тем больше он размахивает руками. Ублюдки добрались до него, брошен, предан, слезы текут из глаз. Если б он знал! Если б он знал заранее, он бы принял меры, у него было ружье, был холодный бездонный океан, если б он только знал!

Он грохнул об стену пластиковый стакан, и кто-то прибежал наконец.

- Папа, папа! Что случилось?!

Альфред поднял взгляд, встретился с сыном глазами. Раскрыл рот, но произнести сумел только один звук: "Я..."

Я...

Я допускал ошибки...

Я одинок...

Я обмочился...

Я хочу умереть...

Я прошу прощения...

Я старался как мог...

Я люблю своих детей...

Я нуждаюсь в твоей помощи...

Я хочу умереть...

- Я не могу здесь оставаться, - сказал Альфред.

Чип присел на корточки перед креслом.

- Послушай, - сказал он. - Побудешь здесь недельку, чтобы за тобой понаблюдали. Нужно разобраться, в чем проблема.

Он покачал головой.

- Нет! Забери меня отсюда.

- Папа, прости! - взмолился Чип. - Я не могу забрать тебя домой. Ты должен провести тут хотя бы неделю.

Ох, этот мальчик способен вывести из терпения! Пора бы уже понять, о чем он просит, неужели все надо разжевывать?!

- Я хочу положить этому конец! - Он замолотил кулаками по подлокотникам кресла-клетки. - Помоги мне положить этому конец!

Он оглянулся на окно, в которое готов был выброситься. Или дайте ружье, дайте топор - что угодно, только бы освободиться! Как заставить Чипа понять?

Чип накрыл ладонью его дрожащие руки.

- Я с тобой, папа, - сказал он, - но этого я сделать для тебя не могу. Не могу положить конец таким способом. Прости, не могу!

Ясность мысли и способность действовать все еще были живы в его памяти, словно умершая жена или сгоревший дом. Сквозь окно, выходившее в иной мир, он все еще различал эту способность и ясность, рукой подать, там, за изолирующим стеклопакетом. Он видел желанные исходы - морская пучина, выстрел из ружья, прыжок с высоты - так близко, невозможно поверить, что он упустил шанс воспользоваться ими, избавиться.

Чудовищно несправедливый приговор. Альфред заплакал.

- Бога ради, Чип, - заговорил он громче, хватаясь за последнюю надежду освободиться, пока не вовсе утрачены сила и ясность разума. Главное, чтобы Чип точно понял, что ему нужно. - Мне нужна твоя помощь! Ты должен освободить меня! Положить этому конец!

Даже с покрасневшими веками, даже в слезах лицо Чипа сияло ясностью мысли и способностью действовать. Этот сын понимал его, как сам Альфред понимал себя, и потому, услышав ответ, Альфред осознал, что другого не будет. Борьба закончена. История закончилась в тот момент, когда Чип покачал головой и сказал:

- Не могу, папа! Не могу.

Когда наступила пора, коррекция котировок произошла не в одночасье, словно лопнул мыльный пузырь, а понемногу, вкрадчиво - целый год помаленьку снижалась капитализация ключевых финансовых рынков: спад был настолько постепенным, что не удостоился даже заголовков на первых полосах, настолько предсказуемым, что пострадали разве что глупцы да бедные труженики.

Нынешние потрясения казались Инид куда более тусклыми и пресными, чем в дни ее молодости. Она еще помнила 1930-е, своими глазами видела, что происходит со страной, когда мировая экономика снимает белые перчатки. Вместе с матерью Инид выносила объедки бездомным, дожидавшимся в переулке за их пансионом. По-видимому, теперь Соединенным Штатам не грозят катастрофы такого масштаба. Всюду приняты меры безопасности, вроде резиновых матов, какими оснащены современные игровые площадки, чтобы смягчить падение.

И все же рынки рушились, но Инид - вот уж не думала не гадала, что будет радоваться тому, что Альфред вложил все сбережения в годичную ренту и гособлигации! - пережила падение с меньшими тревогами, чем ее высокого полета подруги. "Орфик-Мидленд", как и грозилась, перестала оплачивать ее медицинские расходы и навязала ограниченный страховой полис, но старый друг Дин Дриблет, благослови его Бог, одним росчерком пера перевел их с Альфредом на страховое обслуживание высшего разряда "ДиДиКэр чойс плюс", и она могла по-прежнему обращаться к любимым врачам. Инид не возмещали крупные ежемесячные расходы на лечебницу, но, сократив свои запросы, она оплачивала счета из пенсии Альфреда и надбавок, положенных пенсионеру-железнодорожнику, а тем временем дом, безраздельно и полностью ее собственность, рос в цене. Простая истина сводилась к тому, что Инид, хоть и не была богата, отнюдь не была бедна. Эта истина ускользала от нее в годы тревог и переживаний из-за Альфреда, но, едва муж покинул дом и Инид смогла выспаться, все стало ясно.

Она многое теперь видела яснее, и в особенности своих детей. Когда через несколько месяцев после рокового Рождества Гари вернулся в Сент-Джуд вместе с Джоной, Инид сумела извлечь из их визита массу удовольствия, сплошного удовольствия. Гари все еще уговаривал продать дом, но уже не мог ссылаться на вероятность того, что Альфред упадет с лестницы и убьется, а Чип тем временем успел переделать множество дел - покрасил садовую мебель, устранил протечки, прочистил водосточный желоб и зашпаклевал щели, - лишив Гари второго убедительного аргумента. Они с Инид цапались из-за денег, но слегка, для забавы. Гари донимал мать "долгом" в 4,96 доллара за шестидюймовые шурупы, а та парировала: "Новыми часами обзавелся?" Да, признал Гари, Кэролайн подарила ему на Рождество новый "Ролекс", но недавно он понес немалые убытки на акциях биотехнологической компании, продать которые удастся не раньше 15 июня, и вообще, это вопрос принципа, мама, принципа! Но Инид - тоже из принципа - отказывалась вернуть долг. Приятно было думать, что и в могилу она сойдет, так и не уплатив за шесть шурупов! А какие это биотехнологические акции так подвели Гари, хотелось бы ей знать, но Гари буркнул, не ее, мол, дело.

После Рождества Дениз переехала в Бруклин, устроилась на работу в новый ресторан и в апреле выслала Инид ко дню рождения билет на самолет. Инид поблагодарила и сказала, что приехать не сможет, нельзя же оставить Альфреда, это нехорошо, после чего все-таки поехала и провела в Нью-Йорке четыре волшебных дня. Дениз выглядела намного счастливее, чем на Рождество, и Инид предпочла не задумываться, почему в жизни дочери так и не появился мужчина.

Вскоре после этой поездки Инид играла в бридж у Мери Бет Шумперт, и вдруг Беа Мейснер принялась с позиций христианской добродетели критиковать знаменитую актрису-"лесби".

- Какой ужасный пример для молодежи, - говорила Беа. - Если уж сделала дурной выбор, могла бы хоть не хвастаться, тем более сейчас, когда для таких, как она, созданы новые программы лечения.

Инид, игравшая в паре с Беа и расстроенная тем, что подруга не поддержала заявку на две взятки, кротко возразила, что "лесби" ничего не могут с собой поделать.

- Нет-нет, это осознанный выбор, - заявила Беа. - Эта склонность зарождается в отрочестве. Никаких сомнений, все специалисты так говорят.

- Мне понравился триллер, который ее подружка сняла с Харрисоном Фордом, - вставила Мери Бет Шумперт. - Как он, бишь, называется?

- Не думаю, чтобы эти люди делали осознанный выбор, - кротко настаивала Инид. - Чип как-то раз сказал одну интересную вещь: многие люди ненавидят "гомосексуалов", критикуют их, так с какой же стати человек по доброй воле предпочтет стать таким? Мне эта мысль показалась очень разумной.

- Это все потому, что они добиваются особых привилегий, - фыркнула Беа. - Теперь заговорили о "гордости голубых". Вот за что нормальные люди их не любят, а не только за аморальное поведение: мало того что сделали дурной выбор, так еще и похваляются.

- Не могу даже вспомнить, когда я в последний раз смотрела хороший фильм, - вздохнула Мери Бет.

Инид вовсе не была сторонницей "альтернативного" поведения, а к раздражавшим ее манерам Беа Мейснер могла бы и притерпеться за сорок-то лет. Она сама не сумела бы объяснить, почему именно после этого разговора за бриджем раздружилась с Беа Мейснер, как не могла бы объяснить, почему стяжательство Гари, неудачи Чипа и неустроенность Дениз, стоившие ей стольких бессонных ночей на протяжении многих лет - столько переживала, хмурилась, осуждала, - почти перестали ее беспокоить теперь, когда Альфред покинул дом.

Разумеется, положение изменилось, все трое детей готовы были помочь. Чип преобразился точно по волшебству. После Рождества он пробыл в Сент-Джуде шесть недель, прежде чем вернуться в Нью-Йорк, и каждый день навещал отца. Месяц спустя он вернулся в Сент-Джуд, избавившись от ужасных сережек в ушах. На этот раз Чип готов был задержаться в родительском доме, и Инид преисполнилась изумления и восторга, пока не обнаружила, что Чип завел роман со старшим врачом из неврологического отделения больницы Сент-Люк.

Неврологиня, Алисон Шульман, была курчавой и не слишком красивой чикагской еврейкой. Инид неплохо относилась к ней, только недоумевала, зачем удачливой молодой докторше понадобился ее полубезработный сын. В июне загадочная ситуация усугубилась: Чип известил мать о намерении переехать в Чикаго и вступить в безнравственное сожительство с Алисон, которой предстояла практика в Скоки. Чип не подтверждал, но и не опровергал подозрения матери, что приличной работы у него нет как нет и платить свою долю на хозяйство он не станет. Говорил, что трудится над сценарием. Говорил, что "его" нью-йоркскому продюсеру "страшно" понравился "новый вариант" и теперь его нужно довести до конца. Насколько Инид знала, работа Чипа, в доходной ее части, сводилась к почасовке и заменам в школе. Она была благодарна Чипу за ежемесячные приезды из Чикаго - он проводил с Альфредом несколько дней подряд - и радовалась, что хоть один ее отпрыск вернулся на Средний Запад. Но потом Чип сообщил, что женщина, на которой он даже не был женат, вот-вот родит ему двойню, и пригласил Инид на свадьбу - невеста на седьмом месяце беременности, главное "занятие" жениха сводится к тому, чтобы в четвертый или в пятый раз переделывать киносценарий, а большинство гостей, ярко выраженные евреи, откровенно восхищались счастливой парочкой, - тут уж Инид могла бы найти сотни изъянов и всласть покритиковать. И ее удручило, устыдило открытие (после пятидесяти-то без малого лет брака!), что, будь Альфред с ней на празднике, она бы непременно обнаружила изъяны, она бы в пух и прах раскритиковала всех! Если бы рядом с Инид сидел Альфред, все присутствующие увидели бы ее кислую мину и отошли бы прочь, а не подхватили бы ее, не обнесли бы вместе со стулом вокруг комнаты под клезмерскую музыку, не получила бы она такого удовольствия.

Печально, но факт: жизнь без Альфреда в доме стала лучше для всех, кроме Альфреда.

Хеджпет и другие врачи, в том числе Алисон Шульман, наблюдали Альфреда в больнице весь январь и часть февраля, без зазрения совести выписывая счета "Орфик-Мидленд", покуда та платила по страховке. Были испробованы все мыслимые методы лечения, от электрошока до халдола. В конце концов Альфреда выписали с диагнозом: "паркинсон", деменция, депрессия, невропатия ног и мочевого пузыря. Инид сочла своим моральным долгом вызваться ухаживать за мужем на дому, но, слава богу, дети и слышать об этом не хотели. Альфреда поместили в "Дипмайр-хоум", стационар, примыкающий к загородному клубу, а Инид ежедневно навещала мужа, приносила домашнюю еду и следила за его одеждой.

Ей вернули тело мужа, и она была рада этому. Ей всегда нравились высокий рост и широкие плечи Альфреда, его облик и запах, а теперь, распластавшись в инвалидном кресле, утратив способность внятно возражать против ее ласк, он стал гораздо более доступен. Он позволял себя целовать и не сжимал губы, если поцелуй затягивался, не дергался, когда жена гладила его по волосам.

Тело Альфреда всегда было желанным, но с другими аспектами его личности возникали осложнения. Инид заранее страдала, собираясь в больницу, страдала рядом с мужем и еще много часов после визита. Болезнь вступила в непредсказуемую фазу: то Инид заставала Альфреда вконец перепуганным - подбородок упал на грудь, на штанинах расползлось большое влажное пятно, то он оживленно беседовал с жертвой инсульта или декоративным растением. Иногда он часами сосредоточенно снимал кожуру с фрукта-невидимки, иногда спал. Чем бы Альфред ни был занят, он ничего не соображал.

Чипу и Дениз удивительным образом хватало терпения сидеть с отцом и обсуждать тот безумный сюжет, персонажем которого он становился, - крушение поезда, тюремное заключение, круиз, - но Инид не прощала ни малейшего промаха. Если муж принимал Инид за ее мать, она сердито поправляла: "Ал, это я, Инид, вот уже сорок восемь лет как твоя жена". К той же формуле она прибегала, когда он принимал ее за Дениз. Всю свою жизнь Инид была НЕ ПРАВА, и теперь у нее появился шанс объяснить мужу, насколько он НЕ ПРАВ. Хотя в других сферах жизни Инид ослабила хватку и сделалась менее придирчивой, в "Дипмайр-хоум" она вновь обретала бдительность. Она непременно должна была каждый день являться в "Дипмайр" и выговаривать Альфреду за то, что он накапал мороженым на чистые, отутюженные брюки, за то, что не узнал Джо Пирсона, когда тот проявил такую любезность, заехал навестить. Она выговаривала мужу за то, что он не пожелал взглянуть на фотографии Аарона, Кейлеба и Джоны, не отреагировал на сообщение, что Алисон родила девочек-двойняшек, весом немного ниже нормы, но вполне здоровых. Она выговаривала мужу за то, что он не обнаружил ни малейшей радости или благодарности, да что там - ни искры разума, когда жена и дочь, не жалея сил, привезли его домой на ужин в День благодарения. А после ужина, подумать только, когда они вернулись в "Дипмайр-хоум", он еще и сказал: "Лучше вовсе не уезжать отсюда, чем потом возвращаться". Если ему хватало ясности ума для подобного высказывания, мог бы проявлять свой ум и в других случаях. А попытки удавиться ночью на простынях, выброситься из окна, вскрыть себе вены обеденной вилкой!.. За Альфредом водилось столько больших и малых провинностей, что за исключением кратких отлучек - четырех дней в Нью-Йорке, двух праздников Рождества, когда Инид выезжала в Филадельфию, и трех недель, пока она поправлялась после операции на бедре, - Инид неукоснительно приходила к нему каждый день. Пока еще оставалось время, нужно было объяснить мужу, насколько он не прав, насколько она права. Как он виноват, что недостаточно ее любил, мало ценил, не занимался при любой возможности сексом; как виноват, что не доверял ее финансовым инстинктам; как виноват, что все время проводил на работе и мало внимания уделял детям; виноват, что вечно был таким мрачным, пессимистичным; виноват, что убегал от жизни, всегда говорил "нет", снова и снова "нет" вместо "да". Она твердила ему об этом изо дня в день. Может быть, он и не слушал, но Инид должна была выговориться.

Прожив в "Дипмайр-хоум" два года, он прекратил принимать пищу. Чип, оставив на время детей, только что полученную преподавательскую работу в частной школе и восьмую редакцию киносценария, прилетел из Чикаго проститься. Альфред продержался дольше, чем все ожидали. Он до конца сражался как лев. Когда самолет Дениз и Гари приземлился в аэропорту, давление в артериях умирающего упало почти до нуля, но он протянул еще неделю. Лежал, свернувшись в постели, едва дыша. Не делал никаких жестов, ни на что не реагировал, только решительно качал головой, когда Инид пыталась положить ему в рот кусочек льда. Отказываться он так и не разучился. Сколько Инид ни пыталась его исправить - все напрасно. Он остался таким же упрямым, каким был в первый день их знакомства. И все же, когда он наконец умер, когда Инид приложилась к его лбу и вместе с Дениз и Гари вышла на улицу в теплый весенний вечер, она почувствовала, что теперь уже ничто не убьет в ней надежду, ничто. Ей семьдесят пять лет, и для нее настала пора перемен.

Конец.