Тот уровень, который пора открыть сейчас, находится на самом дне шкатулки. Часть этого пространства занимает внешний выдвижной ящик (15), а остаток приходится на отделение для драгоценностей (12). Для того чтобы добраться до этого отделения, следует воспользоваться уже упоминавшимся большим внутренним ключом и замочной скважиной, расположенной в латунной раме рядом с углублением, в котором хранится ключ. При открывании замка дно левого отделения, обитого зеленым шелком, поднимается и открывает доступ к отделению для драгоценностей. Оно обито плюшем, цвет которого когда-то был рубиновым, а теперь приобрел оттенок печенки и пахнет позеленевшими медными монетами.

Ничего ценного в отделении для драгоценностей нет. Там лежит только телефонная микропленка, сделанная в Париже, какие используют в автоответчиках. На ней записан взволнованный мужской голос, цвет которого меняется, как времена года, и который на французском языке делает несколько попыток поговорить с кем-то в Париже. В неповрежденных местах пленки записано следующее:

Последние три ночи в Боснии я провел на чердаке пустого сеновала, внутри которого я укрыл танк и разместил своих солдат... Сава, черная и немая, как пашня, вздымалась в темноте, когда один из моих солдат зачерпнул из нее воды в оцинкованный тазик. Кажется, я слышал его сквозь сон. Осторожно, чтобы не разбудить меня, он поднялся по деревянным ступеням на балкон чердака, где я спал. На балконе стоял деревянный стул. Солдат поставил тазик на стул и положил возле него кусок мыла. Он проделал это так же, как всегда, заученными движениями. В зубах у него все время была зажата сосновая веточка. Потом он вынул ее изо рта и воткнул между досками пола так, чтобы ее конец, насквозь пройдя через пол, был виден с веранды, крышей которой служил балкон. После этого он передвинул стул так, чтобы веточка оказалась точно под центром стоявшего на нем тазика. Затем спустился по деревянной лестнице на веранду и проверил, виден ли отсюда конец ветки. Он был хорошо виден, высовываясь между двумя досками потолка веранды, являвшегося одновременно полом моего балкона. Тут он осторожно передернул затвор и сел на ступеньки, ожидая, когда я проснусь. Едва я протер глаза, как почувствовал, что вчерашние слезы и засохший на глазах ночной гной колют мне лицо, как крошки стекла. Я вышел на балкон и стал всматриваться в туман и лес над Савой. Рождаясь над горными массивами Боснии, солнце проходило через все времена года. В этот момент разорвался первый утренний снаряд, и картина леса исчезла в смешавшемся с туманом дыме разрыва, принесенного ветром с хорватской стороны. После короткой паузы разорвалось еще два снаряда, как будто в ответ, и я сразу сообразил, что эти были выпущены с позиций мусульман. С другого берега Савы на них откликнулось тихое эхо. Уже три дня я скрывал от своего подразделения, что получил от непосредственного военного начальства приказ атаковать противника. Дело в том, что горючего в танке не хватило бы и на два километра, а обо всем другом я даже и не говорю. Я посмотрелся в крохотное зеркальце. На голове у меня была зеленая лужайка коротко постриженных волос и три серьги в одном ухе. Вокруг меня снова начало сжиматься кольцо тишины. "Тишина, в которой можно умыться", - подумал я и нагнулся над оцинкованным тазиком, в котором для меня была приготовлена вода. В тот момент, когда она плеском откликнулась на мои руки, снизу грохнул выстрел, пуля пробила пол балкона и, пронзив сиденье стула, таз и воду, застряла у меня в щеке. Я тут же вырвал ее из неглубокой раны и, выхватив револьвер, скатился вниз по лестнице, но застал под балконом лишь своего солдата. - И как это меня угораздило! Сама выстрелила, господин взводный! - заикаясь, говорил он, и бледность проступала вокруг его глаз. Удивленные солдаты моего взвода столпились вокруг. - Хорошо, хоть крови немного, - продолжал бубнить он как заведенный, - вода пуле помешала... Вы посмейтесь, господин взводный, это полезно для раны. Не бойтесь, ничего с ней не случится! Посмейтесь! - Покажи винтовку! Перезаряжай! - Эх, от судьбы не уйдешь, - пробормотал он и нехотя выполнил приказание. В обойме блеснули патроны. - Откуда у тебя патроны? У всех только по три. Тебе их дали, чтобы убить меня? Солдат помолчал. Потом произнес: - Шила в мешке не утаишь. Купил я их, господин взводный. Купил на собственные деньги. "Береженого Бог бережет", - говорит народ себе в рукав. Когда меня бросили на западный фронт, я получил винтовку без ремня с тремя патронами. "Плохо мне придется - голым пузом на штык идти", - подумал я. Подвязал штаны веревкой, ремень к винтовке приспособил. Смотрю, рядом со мной стреляет в изетбе-говичевцев один парень из отрядов Фикрета Абдича. Весь в новеньком, с иголочки, ремни скрипят, на боку гранаты, а патронов - сколько хочешь. - Дай немного, - говорю ему, а он мне отвечает: - И слепой денег просит, а не зрения! Не дам. Купи себе, как я купил. - А у кого ты купил? - изумился я, и он ответил такое, что у меня вся Босния вокруг головы завертелась: - У того, у кого не было и у кого не будет. У сербов твоих, вот у кого. А у кого бы еще? - На Бога надейся, а сам не плошай, - подумал я тогда, господин взводный, да и купил. У наших купил. Вот откуда у меня патроны. Я слушал его, оцепенев от изумления, потом очнулся и приказал: - Полезай в джип, - а сам, схватив его винтовку, сел рядом и взял его на мушку. - Поехали! - Все Господь превозможет, даже саблю острую. Куда, господин взводный? - На автостраду. - Только не на автостраду. Господом Богом молю вас! У жизни один отец, а у смерти им несть числа... Автострада в руках хорватов, там их полно. Если они вас схватят, ложкой глаза выковыряют. - Почему именно мне, а не тебе? - Ну, я еще погуляю. Меня не тронут. - Как так? - Посудите сами. Повар раздает кашу, а Бог - счастье. У вас в военном билете, хоть вас и мобилизовали, написано, что вы доброволец, а в моем нет. Когда ребята с той стороны таких, как вы, ловят, они расстреливают их на месте. Поэтому вам наши так и написали, чтобы вам не захотелось дезертировать. - Дезертируешь ты, раз тебя мобилизовали, а я - доброволец... Сквозь утро мы продвигались по автостраде Белград - Загреб пустой, как взлетно-посадочная полоса. Я пытался найти по радио какую-нибудь музыку. Отзывалась лишь изголодавшаяся вечность. - Что вы со мной сделаете, господин взводный? - Узнаешь, когда кончится бензин, - ответил я и вышвырнул его винтовку на дорогу. - Вам больно, господин взводный? - снова завелся он. - Сделайте три вдоха, а потом задержите дыхание. Тогда рана не будет беспокоить... - Кто тебе приказал убить меня? - Что я слышал, недослышал, что видел, не разглядел, что знал, не понял. Никто. - Врешь! - Вранье цветет, да плодов не дает. Никто, я же сказал вам. Я сам решил. - За что? - Хороший слуга лучше плохого царя... Вы все тянули с приказом наступать. А если до завтра мы не начнем действовать, мое село и все мои родственники попадут в руки хорватов или иранцев. И что их тогда ждет, вы сами знаете. Замучают. - Как мы можем атаковать, если у нас патронов нет? Только у тебя полный магазин. Горючего в танке и на полчаса не хватит. - Не танк нас купил, а мы его! - произнес он в тот самый момент, когда мотор закашлял и машина остановилась. Не обращая больше внимания на солдата, я медленно спустился с дороги. Он побежал назад, надеясь подобрать свою винтовку, а я углубился в лес... В холод, по которому никогда не летают птицы. В какой-то деревне украл сушившиеся на веревке штаны. Потом уже в этих штанах и в рубахе от нижнего белья пробрался в Шид, на сербскую территорию, зашел в первую же кофейню и заказал виноградной водки и стакан воды. Промыть рану. Я смотрел в рюмку и сосредоточенно думал. Мне нужно было ясно представить себе, как исполнить то, что я задумал.   Ключевой вопрос, возникший передо мной, был связан с названиями двух-трех учебников, которыми я пользовался еще в школе. Это были учебники иностранных языков. Назывались они примерно так: "Итальянский за сто уроков", "Французский без мучений", "Как легко и быстро выучить английский" и так далее. Сейчас и здесь мне требовались приемы, отличные от тех, которые использовались в учебниках иностранных языков. Мне было нужно срочно отточить процесс, противоположный мнемотехнике. Теперь я должен был овладеть умением как можно более легко и быстро забывать. Сон забывается тут же, стоит только пройти через ближайшую дверь. От него остается один костяк. А как забыть язык, на котором видишь сны, язык, с которым вырос? Итак, в моем случае вопрос "Быть или не быть?" следовало сформулировать следующим образом: Как быстро и легко забыть сербский за семь уроков ПЕРВЫЙ, ИЛИ ВВОДНЫЙ, УРОК Следует иметь в виду, что умение забывать - это особо важная статья в нашей жизни. Кроме того, это большое и загадочное искусство. Память возвращается к человеку циклически. Любая декада воспоминаний вновь возникает на небе памяти, после того как, подобно комете, пройдет свою часть какой-то собственной вселенной. Точно так же, циклически, текут и периоды забытья. Всякий раз, когда что-то забываешь, это означает, что к тебе обращается и окликает тебя по имени кто-то с той стороны. Кто-то с того света подает тебе знак, что хочет вступить в общение с тобой. И если вспомнишь забытое, это значит, что то сообщение, которое этот кто-то хотел тебе передать, достигло тебя! Но имей в виду, то, что ты забыл, всегда немного изменено, и когда наконец ты вызовешь забытое в своем сознании, то, что ты вспомнил, всегда будет немного отличаться от того, что выцвело в твоей памяти... И именно в этой разнице и кроется сообщение. "Вернемся, однако, к действительности", - подумал я. Для начала хорошо уже то, что некоторый опыт в этой области у меня имелся. Как я тебе рассказывал, дважды в жизни я забывал английский и дважды воскрешал его из мертвых. Поэтому мне известно, что языки можно различать и по тому, каким образом они забываются. Сейчас, за время этой войны, мне удалось забыть и некоторые другие языки. По-французски я все еще могу сказать все, что мне нужно, однако не понимаю ни слова из того, что говорят мне. С греческим наоборот - сказать ничего не могу, но все понимаю. Одним словом, из войны выходишь полунемым. По-сербски на войне я стал заикаться. И это еще не все. Оказавшись в Боснии, среди всего этого ужаса, я начал забывать имена не только окружавших меня людей, но и знакомых и родственников... Я по-прежнему прекрасно знал, кто они такие, чем занимаются, откуда они мне известны и какой у них нрав. Вспоминая их, я отчетливо представлял, как они выглядят, однако целые поколения исчезли из моей памяти, целые большие города живущих во мне людей остались без имен и фамилий, я передвигался по миру, ставшему анонимным, девственно чистым и свободным от названий, как во времена до Адама. Наконец, в Боснии я забыл и собственное имя. "Вот прекрасная основа для начала моего курса обучения, - подумал я. - И еще одна не менее прекрасная основа - мысли о тебе". Чтобы не забыть и твое имя, мне пришлось записать его на воде. На реке Саве. Не знаю, известно ли тебе, что леса переселяются? ВТОРОЙ УРОК Следует исходить из того факта, что родной язык и материнское молоко связаны. Если хочешь забыть язык, которому тебя учили с первых твоих дней, то нужно забыть и пищу, полученную от матери, пищу, на которой ты вырос. Еда, сваренная под песню, приобретает вкус слов этой песни. Поэтому из Шида я отправился прямо в Белград. Взял свой спрятанный у друга заграничный паспорт, купил билет на автобус до Будапешта, в Будапеште попросил и получил визу в Словению на двадцать четыре часа и продолжил путешествие на автобусе до словенско-итальянской границы. Там была одна итальянка, молоденькая и хорошенькая, которая в своем роскошном автомобиле, размахивая разрешением на пересечение границы, за сто марок перевозила в Триест беглецов из Сербии вроде меня... Благодаря ей и я оказался по ту сторону границы и тут же поднялся на заросший кипарисами холм, где стояла старая триестская базилика. Я решил пообедать. Открыл меню, и тут меня осенило. Передо мной было дивное собрание итальянских блюд с их непереводимыми названиями. Именно в этот миг я решил никогда больше не переводить на свой язык никакого меню. Заказывай все, что красиво звучит, и будь что будет, а свою, сербскую, еду забудь. Забудь раз и навсегда. Вместе со всеми ее точно так же непереводимыми названиями. Вот таким образом там, в тени кипарисов, был усвоен второй урок. И я снова подумал о тебе. Не знаю, известно ли тебе, что леса переселяются? Стоит им сняться с места, и они начинают медленное и долгое движение... ТРЕТИЙ УРОК В Триесте я попытался найти работу. Какую работу в разгар войны в Боснии может найти серб без итальянской печати в паспорте? Мне посоветовали поехать в Павию, где начался демонтаж старой телефонной станции. Сейчас я работаю здесь на расчистке территории. Мы разрезаем металлическую конструкцию и грузим на самосвалы огромные блоки и заржавевшие железные балки. От такой работы рукавицы разлезаются, как паутина, ломаются ногти, и среди нас нет ни одного человека, не получившего травму. Иногда хозяину приходится возить кого-нибудь из рабочих на перевязку за восемьдесят километров в городок, где у него знакомый врач, который согласился держать язык за зубами и не распространяться, что тот нелегально нанимает на работу беженцев из Сербии. Но две вещи несомненно хороши в этой работе - то, что можно бесплатно звонить по телефону куда угодно, даже в Париж, чем я и занимаюсь все свободное время... А второе - то, что все, кто меня окружают, в основном молчат. Молчат потому, что в большинстве своем они сербы и любой ценой стараются скрыть это. Стоит кому-то выдать себя, и он тут же останется без работы. Таким образом, обстоятельства заставили меня выучить и третий урок курса "Как быстро и легко забыть сербский". Вывод недвусмысленный: "Никогда ни с каким сербом не разговаривай больше по-сербски". И я усердно говорю на твоем французском, держа рукавицей допотопную металлическую телефонную трубку. Не знаю, известно ли тебе, что леса переселяются? Стоит им сняться с места, и они начинают медленное и долгое движение в поисках места получше... ЧЕТВЕРТЫЙ УРОК У меня уже были повреждены колено и локоть, когда вдруг заболел водитель огромного самосвала, нагруженного металлическим ломом, предназначенным к вывозу. Я вызвался заменить шофера. Сделал два коротких рейса, пользуясь вместо документов путевым листом фирмы, которая демонтировала телефонную станцию. Хозяин остался мною вполне доволен и доверил мне, оплатив вперед все дорожные расходы, длительную поездку по направлению к французской границе. Тут уж я почувствовал себя в седле. Мне всегда страстно хотелось нестись в тяжелом грузовике по бесконечной автостраде. По сравнению с танком мой самосвал казался просто игрушкой. Передо мной лежала вся Италия. Я отправился прямиком в Лигурию, на археологические раскопки античного времени, где как-то летом, еще студентом, я работал на расчистке развалин старых римских укреплений. Там и сейчас шли работы, я запарковал поблизости свой грузовик с железом и нанялся землекопом. Здесь, стоит копнуть, сразу же натыкаешься на древние осколки черепицы или бронзовые монеты времен Филиппа Арабского... Территория эта когда-то принадлежала Римской империи, и здесь никто, ни на земле, ни под землей, ни слова не понимает на сербском языке. Мне он тоже не нужен. Я о нем и не вспоминал. Так был усвоен четвертый урок моего курса. Здесь я перестал видеть сны на сербском. Сны мне снились на латинском, причем чаще всего в них фигурировали надписи с монет, которые мы находили. Одну такую монету с надписью "Этрусцилла" и дырочкой я взял себе на память. Когда прошло семь дней, я подумал о тебе. Не знаю, известно ли тебе, что леса переселяются? Стоит им сняться с места, и они начинают медленное и долгое движение в поисках места получше. Охотнее всего они отправляются в путь осенью. Как птицы... ПЯТЫЙ УРОК Я получил заработанные на раскопках деньги, сунул в карман джинсов монету с изображением римской императрицы Этрусциллы и отвез железо по месту назначения. После этого я отправился прямо в Турин и разыскал там дом с табличкой адвоката по имени Amadeo Ramazzoti. Я забрал хранившийся у него матросский сундук с вещами моей тетки и вскрыл завещание своего покойного отца, в соответствии с волей которого мне был завещан дом в Которе. Я сказал адвокату: - В Югославии стреляют со всех сторон. Мне представляется крайне сомнительным, смогу ли я вообще получить это наследство. А что насчет дома моей матери возле Салоник? Адвокат ответил, что в его бумагах ни слова нет об этом втором доме в Греции, но, правда, добавил следующее: - Если хотите, я мог бы прямо здесь найти вам покупателя на дом в Которе. Вы даже можете прямо сейчас получить от меня аванс... Взяв деньги, я выехал из Турина на пустом самосвале и с его документами пересек итальянско-французскую границу. Навсегда оставив грузовик в паркинге недалеко от какого-то городка, я позвонил на телефонную станцию, чтобы сообщить, где его можно забрать, объяснив все поломкой. Хозяин на другом конце провода ничего не понимал. Он хотел позвать к аппарату кого-нибудь, кто знает сербский, чтобы разобраться, почему вдруг и я, и автомобиль оказались во Франции. - Я не знаю сербского, - лаконично ответил я по-итальянски и положил трубку. Тут я снова подумал о тебе. Набрал твой номер в Париже. Услышал звонки телефона на Rue des Filles du Calvaire и вот оставляю тебе еще одно устное послание. Не знаю, известно ли тебе, что леса переселяются? Стоит им сняться с места, и они начинают медленное и долгое движение в поисках места получше. Охотнее всего они отправляются в путь осенью... Как птицы. Или как человек... ШЕСТОЙ УРОК Я был в пути несколько дней и наконец однажды вечером добрался до Парижа. Тут я услышал, что в бывшей Югославии сербы проиграли ту самую войну, которую лично я проиграл в Боснии гораздо раньше. Я снова позвонил тебе, и мне так повезло или, наоборот, не повезло, что ты наконец-то подняла трубку, ты, вероятно, и сама помнишь это. Но все оказалось напрасно. Ты не захотела встретиться со мной. Ты сразу сказала одну-единственную фразу, что-то вроде "Абсолютно невозможно" или нечто похожее. И попросила меня, - помнишь? - чтобы я не занимал автоответчик своими бесконечными исповедями о Боснии, Италии и Провансе. Но так произошло только потому, что мне не удалось до конца усвоить краткий курс "Как быстро и легко забыть сербский". Я решил продолжить занятия и дал себе слово не звонить тебе до тех пор, пока не овладею материалом уверенно и в полном объеме. Пока не выучу и седьмой урок. После этого я отправился на Place de la Republique и в магазине "Chez deux maris" купил клубок темно-красной шерсти. Засунул в него бумажку с номером телефона, на тот случай, если ты захочешь найти меня. Клубок я забросил через открытое окно в твою квартиру так, как забрасывают гранату во вражеский окоп. Я чувствовал себя таким усталым и старым, как будто родился до всемирного потопа, когда ход звезд еще был слышен на Земле. И я подумал: "В душе не существует пространства, в сердце не существует времени..." Не знаю, известно ли тебе, что леса переселяются?

Ящичек для золотых монет и колец открыть труднее всего. Чтобы добраться до него, следует нажать на стенку отделения для драгоценностей (12). При этом соседняя стенка отскакивает на пружине и открывает два выдвижных ящичка, снабженных ручками из слоновой кости. Верхний - настоящий, он предназначен для бумажных денег, а нижний - фальшивый. Если потянуть за ручку из слоновой кости, выдвинется деревянный кубик, в котором имеется шесть правильных цилиндрических углублений разного диаметра для хранения золотых монет и колец. На верхней стороне этого кубика надпись на английском языке: "Тот, кто всегда думает только о врагах, обретет их, но погубит друзей".

Верхний ящичек в настоящее время пуст.

В нижнем, фальшивом, ящичке в одном из углублений для металлических денег и колец лежит мелкая серебряная монета, которую, судя по всему, носили на шее, потому что ближе к краю она продырявлена. Монета сильно потертая, и на ней с трудом можно различить надпись "Этрусцилла"... В соседнем углублении находится серебряное женское кольцо, из тех, что женщины летом носят на большом пальце босой ноги.

Если открыть замок ящика для письменных принадлежностей и поднять его крышку, то с помощью латунного кольца можно выдвинуть внешний ящик. Он довольно длинный. Трудно предположить, что именно хранил в ней капитан Дабинович или кто-то другой в те времена, когда этот предмет плавал с ним по морям. Может быть, складную подзорную трубу? Сейчас в ящике находится книга. Точнее, это пятьдесят три страницы, вырванные из какой-то книги. Переплета нет, так же как нет и титульного листа. Не видно и имени автора, хотя можно без труда прочитать название издательства и кое-какие другие данные, а именно: "Графическое ателье Дерета", Белград, 1998 год, второе издание и т. д. В текст, отпечатанный типографским способом, внесены дополнения, вписанные от руки. Эти рукописные вставки легко объяснимы. Хозяин ящика для письменных принадлежностей считал, что в книге описана его жизнь. Поэтому везде, где это казалось ему необходимым, он сделал свои дополнения и исправления. Все вместе приводится далее без каких бы то ни было купюр.

1 Наконец-то, по прошествии целого года, я решила дать знать о себе. Ты наверняка догадалась, что все это время меня не было в Париже. Со мной происходили невероятные вещи. В мае прошлого года я нашла в своем почтовом ящике на Rue des Filles du Calvaire вырезанное из газеты объявление. В нем было написано: ИЩУ БРЮНЕТКУ, ПРЕПОДАВАТЕЛЯ МУЗЫКИ (ГИТАРА) Желательный уровень подготовки: рост около 1 м 70 см, объем груди и бедер примерно одинаковый. После этого невероятного текста шел адрес, по которому следовало обращаться. И номер телефона. "Gare Montparnasse", - догадалась я по номеру. Автор объявления проживал в шестом округе. Тогда у меня еще не было никакого предчувствия. Но ты знаешь, в тот свой год я любила все самое сладкое, мужскую косметику "Van Cleef", липкий осенний виноград, а в начале лета черешню, наклюнутую птицами. Уже с начала января мне всегда удавалось на лету подхватить выроненную вещь, до того как она упадет, и я была счастлива, что наконец-то выросла и могу теперь спать с мужчинами. Я машинально положила вырезку в карман, как обычно, взяла свою гитару и спустилась по лестнице. Что-то не давало мне покоя. У меня темные волосы, рост и остальные параметры соответствуют требованиям объявления. Ты же помнишь, как мне трудно устоять перед объявлением. Кроме того, моя мышеловка всегда была проворнее меня. И сейчас она тоже уже все знала. Как всегда, она знала все раньше меня. Заранее. Было утро. Открыв дверь подъезда, я не увидела улицы Filles du Calvaire. От Зимнего цирка по направлению к Сене тек туман, по всей своей длине поделенный на тенистую и светлую стороны. Моя улица исчезала, а рождающееся из тумана солнце прошло через все времена года. В этот момент из тумана вынырнул автобус номер девяносто шесть. Он медленно приближался к остановке, находившейся прямо возле моего дома. На автобусе, вдоль всего борта, были написаны названия остановок его маршрута: PORTE DES LILAS - PYRENEES - REPUBLIQUE - FILLES DU CALVAIRES - TURENNE - HOTEL DE VILLE -ST. MICHEL - GARE MONTPARNASSE . Автобус остановился передо мной, его дверь медленно открылась. Как будто меня заманивали. Искушение оказалось непреодолимым. Я вошла в автобус и поехала на Montparnasse, прямо по адресу, указанному в газете. Так началась моя "Тропинка в высокой траве", если ты помнишь эту картину Ренуара. На двери не было никакой таблички с фамилией; правда, ни имени, ни фамилии не было и в объявлении - только адрес и номер телефона. Дверь открыл молодой человек приблизительно одного со мной роста. Я с трудом узнала его. Бледность лица казалась старше его самого по крайней мере на четыре-пять поколений. И в этой бледности витало нечто напоминавшее шрам. Но у меня не было сомнений в том, кто он такой. Мой любовник с белым быком. После многих лет разлуки он опять расписался на мне той самой своей улыбкой, что оставляет грязный след. Это был Тимофей с золотой, будто виноградная лоза, бородой. В первый момент я решила уйти, но не ушла из-за того, что по его поведению невозможно было даже предположить, что мы с ним давно знакомы. Он вел себя так, будто это не он учил меня гадать по стоящему члену. Он вел себя и даже в некоторые моменты выглядел так, будто передо мной сейчас кто-то другой. Более того, он учтиво спросил, как меня зовут, и потом все время держался так, будто никогда раньше не слыхал этого имени. И это было так убедительно, что я решила остаться. - Вы преподавательница? - спросил он, пропуская меня в квартиру. От него повеяло каким-то незнакомым мне приятным запахом, напоминавшим шафран, может быть, правда, слишком сладким, густым, как масло. Это не был запах "Azzaro" - Eau de Toilette, которой он пользовался раньше... Он провел меня в центр большой комнаты и с головы до пят смерил взглядом, как будто видел меня впервые в жизни. - Похоже, вы подойдете, - процедил он задумчиво. - Цвет волос у вас свой? - Чем вас не устраивают мои волосы? Это натуральные черные волосы. Цвет бельгийский черный... Разве не такими были условия в вашем довольно грубом объявлении? - решила я принять его игру и сделать вид, будто это не мы начинали заниматься любовью, стоило только упасть первым каплям дождя. Ты, Ева, знаешь, что волосы у меня становятся кудрявыми, стоит мне полностью расслабиться или влюбиться, и делаются прямыми и повисают, когда случается сесть голым задом в крапиву. Бросив мимолетный взгляд в ближайшее зеркало, я убедилась, что моя прическа просто африканская. Меня охватил настоящий подъем. Назвав цену за один урок, я предупредила его, что прекращу занятия, если после пятого урока не увижу заметных результатов. После этого посадила его рядом с собой на канапе, взяла аккорд и начала: - Прежде чем мы перейдем к упражнениям, я расскажу вам кое-что о пальцах, это пригодится, когда вы начнете играть. Большой палец правой руки - это вы, а левый большой палец - ваша любовь. Остальные пальцы - это окружающий мир. Два средних пальца означают следующее: правый - это ваш друг, левый - враг, безымянный палец на правой руке - ваш отец, а на левой - ваша мать, мизинцы - это дети, мальчики и девочки, а указательные пальцы - предки... Во время игры помните об этом. - Если это так,- произнес он,- то, имея в виду, что музыку из струн я извлекаю левой рукой, получается, что ее будут создавать моя любовница, моя мать, мой враг, моя бабушка и моя будущая дочь, если я заслужу ее. Короче говоря, это будет женская музыка, особенно если моим главным врагом вдруг окажется тоже женщина. А вы,- роль преподавателя на некоторое время перешла к нему, - если повредите палец, вспомните о том, что мне говорили. Не считайте, что эта рана ваша. Раны на пальцах предсказывают болезни и опасности для ваших близких или для тех, кто вас ненавидит... После этого замечания я начала урок, обращаясь к нему на "вы", так же как, впрочем, и он ко мне. Я показала ему расположение пальцев в первом аккорде, и он без труда усвоил это. Но правой рукой он даже не притронулся к струнам. Ни во время первого урока, ни позже. Он запомнил распределение пальцев левой руки и начал с их помощью довольно точно и уверенно воспроизводить первую мелодию, которую я ему задала, при этом, несмотря на все мои требования, правой рукой он по-прежнему не пользовался. Эти занятия были хорошо оплачиваемыми безмолвными уроками музыки, во время которых я пришла к выводу, что мой parfum spray "Molineux" кажется ненадежным рядом с неизвестным мне запахом, который он носил теперь. В один из следующих дней я надушилась "La Nuit", Eau de Parfum от Расо Rabanne. - Почему бы нам не начать упражняться и правой рукой? - спросила я его. - Кстати, хочу напомнить, что завтра пятый урок. И нам придется расстаться, если вы будете продолжать эту запинающуюся игру. - Бог ты мой, как же вы одеты! - прервал он меня, недовольно вставая. - Я ничему не смогу научиться, глядя на вас в таком виде... Я оторопела. Он взял меня за руку, как маленькую девочку, мы спустились вниз и вышли на улицу. Там мы зашли в несколько бутиков. С неожиданной ловкостью и безошибочным вкусом он купил мне изумительную юбку, клетчатые чулки и шотландский берет с помпоном в такую же клетку, плащ, который можно носить на две стороны, и блузку с эмалированными пуговками. Тут же, в магазине, он заставил меня одеться во все купленное. И распорядился, чтобы одежду, которую я сняла, положили в пакет и вынесли в контейнер для мусора. Все мое негодование тут же улетучилось, стоило мне посмотреться в зеркало. - Так, теперь можно продолжить урок,- сказал он удовлетворенно, и мы вернулись в его квартиру. Здесь я хотела бы заметить, что меня уже не на шутку беспокоило то упорство, с которым он делал вид, что мы до сих пор никогда не встречались. Я взяла гитару и собралась продолжить занятие, однако он к своему инструменту даже не притронулся. Неожиданно он подошел ко мне со спины, обнял, и не успела я рвануться, как он взял первый аккорд на моей гитаре, продолжая держать меня в объятиях. Аккорд был хрустально ясным, правая рука делала свое дело безошибочно, и он тихо, хрипловатым голосом, запел какую-то старинную песню. Через каждые два слова он целовал меня в шею, и я глубоко вдыхала запах его необыкновенных духов, подобного которому я никогда раньше не встречала. Слова его песни не были французскими, это был какой-то странный, незнакомый мне язык: В рубашке тихой завтрашних движений Недвижим Прирос глазами я к твоей груди Хочу насытить сердце Это сербские слова? - спросила я его. - Нет, - ответил он, - с чего вы это взяли? Не докончив песню, он оборвал ее на полуслове и начал медленно раздевать меня. Сначала шапочку и туфли, затем кольца и пояс с перламутровой пряжкой. Потом через блузку он расстегнул на мне лифчик. Тогда и я принялась снимать с него одежду. Дрожащими пальцами рвала на нем рубашку, а когда с этим было покончено и мы остались нагими, он швырнул меня на постель, сел рядом, задрал вверх свою левую ногу и начал натягивать на нее мой шелковый клетчатый чулок. Затем на правую ногу натянул второй. Я с ужасом заметила, что эти только что снятые с меня чулки выглядят на нем гораздо лучше, чем на мне, то же самое можно было сказать и о моей новой юбке и блузке, которые так же пришлись ему впору. Тимофей, великолепно выглядевший в одежде, которую он только что купил для меня, опустил руки, обул мои туфли, причесался моей расческой, небрежно натянул на голову мою шапочку, быстро накрасил губы и торопливо вышел из дома... Я осталась без слов и без одежды, одна в пустой квартире, и у меня было лишь два выхода - выбраться отсюда в его мужской одежде или же ждать. Тут мне пришло в голову поискать, не найдется ли случайно в квартире женских вещей. В каком-то сундуке я обнаружила чудесную старинную блузку, расшитую серебряными нитками, с монограммой "А" на воротнике. И юбку со шнуровкой. На изнанке я обнаружила вышитое слово "Roma". Эти старые вещи были привезены из Италии. "Ими не пользовались целую вечность, но что мне за дело до этого", - подумала я. Размер мне подошел, я оделась и вышла на улицу. Он сидел в ближайшем ресторане, ел гусиный паштет и пил "Сотерн". Когда он увидел меня, глаза его сверкнули, он встал и поцеловал меня гораздо более страстно, чем это пристало бы двум высоким девушкам, приветствующим друг друга вечером на улице. Во время этого поцелуя моя губная помада на его губах приобрела странный запах, и мы торопливо вернулись в его квартиру. - Как идут тебе вещи моей тетки,- прошептал он и начал еще на лестнице раздевать меня. Влетев в квартиру, мы даже не успели закрыть дверь, а он был уже на мне, вытянувшись в струну, подобно прыгуну в воду, - ладони сомкнуты над моей головой, ступни с оттянутыми носками соединены друг с другом. Прямой, как копье, чей полет продолжается и тогда, когда самого копья уже нет. Больше я ничего не помню... Быстрее всего человек забывает самые прекрасные моменты своей жизни. После мгновений творческого озарения, оргазма или чарующего сна приходит забытье, амнезия, воспоминания стираются. Потому что в тот миг, когда реализуется прекраснейший сон, в миг творческого экстаза - зачатия новой жизни человеческое существо на некоторое время поднимается по лестнице жизни на несколько уровней выше, но оставаться там долго не может и при падении в явь, в реальность, тут же забывает миг просветления. В течение нашей жизни мы нередко оказываемся в раю, но помним только изгнание...   Наши уроки музыки превратились в нечто совсем иное. Он, казалось, был околдован мною. Как-то раз сказал, что хотел бы показать мне свою мать и тетку. - Но, - добавил он, - для того, чтобы их увидеть, придется отправиться в Котор, в наш фамильный дом, который я только что получил в наследство. Это в Черногории. Война там закончилась, так что можно съездить. И показал мне старинный позолоченный ключ с головкой в виде перстня. Затем надел его мне на палец как будто обручился со мной. На руке этот ключ выглядел как кольцо с прекрасным дорогим камнем сардониксом. В тот же миг со мной произошло что-то странное. Я как наяву вдруг увидела его дом, правда не снаружи, а изнутри, причем всего лишь на основе веса ключа, воображение нарисовало передо мной какую-то раздваивающуюся лестницу. Тем не менее я ничего не ответила на его предложение... 2 Когда мы приехали в Котор, стояла тихая, безветренная погода. Лодки покачивались над своими перевернутыми отражениями, и казалось, будто моря нет вовсе. По белым склонам гор скользили черные тени облаков, похожие на быстро перемещающиеся озера. - Вечером здесь достаточно вытянуть руку, и ночь упадает тебе прямо в ладонь, - сказал он. - Не говори, где твой дом, - сказала я, надев головку ключа на палец, - мне кажется, я сама найду дорогу к нему, ключ приведет меня прямо к замочной скважине. Так оно и получилось. Следуя за вытянутым ключом, я оказалась на небольшой площади. Это была, как выяснилось, "Салатная площадь", именно на ней стояло обиталище его предков - которский особняк Врачей. На нем был номер 299. - Что значит Врачей? - спросила я его. - Не знаю. - Как не знаешь? - Не знаю. Это по-сербски, а я не знаю сербского. - Не валяй дурака! - сказала я. На миг мы задержались под фамильным гербом. Над нашими головами два каменных ангела держали ворону на золотой перекладине. - Настоящая древность, - сказал он мне о доме, - в нем обитают звуки, которым более четырехсот лет. После Второй мировой войны, при коммунистах, дом был национализирован. Недавно здешние власти вернули его в собственность нашей семьи. Я знаю, что в четырнадцатом веке дом принадлежал вдове Миха Врачена, госпоже Катене. Катеной звали и мою мать... Стены дома были отделаны штукатуркой кирпичного цвета, в нее была добавлена дробленая крошка. Но меня заинтересовало не это. Я сгорала от нетерпения увидеть дом изнутри. Повернула ключ в замке. Во дворе стоял каменный колодец. Огромный, еще более старый, чем дом, он был наполнен звуками из тринадцатого века. Как только мы вошли, на меня повеяло запахами, которые пережили века, и я подумала, что враждебный запах любого обиталища может на самом пороге отпугнуть женщину и не дать ей войти. Дом был невероятно запущенным и грязным. Тут же я увидела расходящуюся на две стороны лестницу. Я ее сразу узнала. Лестница была украшена бледной настенной живописью с подписью какого-то итальянского художника по имени Napoleon D'Este. Впрочем, вовсе не это было самым важным. На верхней площадке, где сходились обе лестницы, висело по прекрасному женскому портрету в полный рост. - Их я и хотел тебе показать,- сказал Тимофей. - Вот эта, справа, темноволосая - моя тетка, а другая - мать. В позолоченных рамах я увидела двух красавиц, одна из которых была изображена с изумительными зелеными серьгами на фоне волос цвета воронова крыла, вторая, может быть даже более красивая, была совершенно седа, хотя так же молода и стройна, что и первая. На руке ее был нарисован перстень с дорогим сардониксом, в нем я узнала головку того самого ключа, который сейчас находился у меня на пальце. Оба портрета были подписаны одним художником - Марио Маскарелли. Между тем нас никто не встречал. Напрасно я с нетерпением оглядывалась, ожидая увидеть его мать, госпожу Катену, или хотя бы тетку. Нет, никто не появился. Мозаичный пол из дерева и кости и инкрустированные двери привели нас в комнату на втором этаже, а потом в маленькую домашнюю церковь, которая находилась над входом в дом. В полумраке церкви, стоя на коленях, молилась какая-то старуха. Я подумала, что, может быть, это его мать или тетка, но, когда спросила его об этом, он сладко улыбнулся: - Да нет, это Селена, наша старая служанка. В третьей комнате я увидела поясные портреты тех же двух красавиц, чрезвычайно похожих друг на друга. На теткином портрете была изображена гитара, а на портрете матери одна из церквей Котора. На заднем плане и того и другого портрета виднелись сценки ко-торского карнавала. Тут он сказал, что тетка завещала его будущей избраннице свои драгоценные серьги. - Правда, при одном условии, - добавил он, - моя возлюбленная должна уметь играть на гитаре. Судя по всему, серьги предназначаются тебе. Тогда я спросила: - Где они? Он ответил, что они давно мертвы. - Разве серьги могут умереть? - удивилась я, на что он опять улыбнулся и вынул из кармана пару чудесных серег итальянской работы, похожих на две зеленые слезы. Это были те самые серьги, которые я видела на портрете его тетки на лестнице. - И мама, и тетка давно умерли, - добавил он. - Мать я едва помню, а тетка была мне вместо матери. Ты видела, как красивы были обе... Я принялась извиняться, он вдел серьги мне в уши, поцеловал меня, и мы продолжили осматривать дом. В одной из комнат я обнаружила две постели - мужскую и женскую. Мужская постель была повернута в сторону севера, женская - в сторону юга. Мужская была узкой койкой, взятой, видимо, с какого-то судна. Женская представляла собой огромную кровать из кованого металла, опиравшуюся на шесть ножек и украшенную латунными шарами. Она была такой высокой, что на ней можно было накрывать ужин, как на столе. Зеленые серьги у меня в ушах вдруг начали источать аромат. Он немного напоминал тот самый его сладковатый немой аккорд. - Что это за кровать? - спросила я его, показывая на предмет из кованого железа. - Это кровать на три персоны. Третья персона всегда ее покидает. - Как так? - Очень просто. Когда женщина забеременеет, из ее кровати исчезает муж. Когда ребенок подрастет, он покидает постель, и в нее возвращается муж или приходит любовник. Если постель покинет жена, туда вселяется любовница. И так далее... У одного из столов мы стоя перекусили. С невероятной проворностью пальцев и скрытой быстротой движений он подал мне "мицву" - еврейский сыр в форме карандаша, завернутого в серебряную фольгу, и медовую ракию, которая пахла воском. Утро в Которе всегда соленое, светает здесь после завтрака... Почти ежедневно он довольно рано отправлялся в то или иное учреждение разбираться со своими документами на право собственности. Вел он себя совершенно непредсказуемо. С жителями Котора говорил по-итальянски или же брал с собой старую Селену, чтобы она переводила. По вечерам в маленьких ресторанчиках заказывал ужин по-итальянски. Каждое воскресенье мы ходили в церковь. Селена и я в католический кафедральный собор Святого Трифона, а Тимофей в православный храм Святого Луки. Потом мы все вместе шли пить кофе в кофейню на Оружейной площади. Как-то раз он отвез нас на другой берег залива в Столив, где стояла церквушка, одна половина которой относилась к восточно-христианскому обряду, а другая принадлежала римско-католической церкви. В тот день я нашла в доме веер его матери. На веере было написано мелким почерком: "Так же как у тела есть члены, есть они и у души. Таким образом, мы приходим к двойственной реальности. Божественная добродетель (интуиция), человеческая добродетель (мысль, в которой божество не нуждается), сон (каковой также есть существо), фантазия, знания, воспоминания, чувства, поцелуй (каковой есть невидимый свет), страх и, наконец, смерть - все это суть члены души. У души их десять - вдвое больше, чем чувств у тела. С их помощью душа движется по миру, который содержит в себе..." Как-то утром мы вдвоем с Селеной сидели за завтраком. Она подала на стол немного угря, зажаренного на молоке, и зеленый салат, на который дала упасть единственной капле солнца, имевшейся у нас в доме. На руках ее были старые чулки, которые она носила вместо перчаток. Из них высовывались пальцы. - Я видела в доме прекрасные портреты. Вы знали этих женщин? - спросила я ее по-итальянски, на этом языке она говорила лучше меня. Селена обнажила зубы, разрушенные бесчисленными волнами сербских и итальянских слов, которые десятилетиями обгладывали, облизывали, полировали их во время приливов, повторявшихся в одном и том же рту с умоисступляющим постоянством. Неожиданно она произнесла: - Берегись, деточка, женщина может состариться в одно мгновение, даже когда лежит под мужчиной... А эти картины... Нехорошо им висеть там друг против друга. Ни той ни другой это бы не понравилось. Ни Анастасии, ни Катене. - Почему? - Тимофей тебе не рассказывал? - Нет. Я была уверена, что обе они еще живы, и считала, что мы приехали сюда, чтобы он познакомил меня с ними. Теперь-то мне ясно, что я ошиблась. - Их давно уже нет в живых. У Тимофеевой матери, Катены, когда она вышла замуж в этот дом, были такие же волосы цвета воронова крыла, как и у ее сестры Анастасии, которую она привела с собой. Они были очень похожи друг на друга. Правда, их отец, грек, богатый купец, который постоянно переезжал с места на место, воспитал Анастасию в Италии, а ее сестру Катену в Греции, в Салониках. Я хорошо помню, что у госпожи Катены был прекрасный голос, который, как пламя в камине, постоянно менялся. Утром, стоило ей выйти на солнце, ока начинала петь. Будто бы грела свой голос на солнце. По вечерам было слышно, как она тихо поет в постели своего мужа. Это было удивительное пение, прерывавшееся вздохами и всхлипываниями. Но меня они обмануть не могли. Я быстро поняла, в чем дело. Господин Медош любил, чтобы его жена пела над ним, пока они наслаждаются в постели. Иногда он требовал медленных, тихих напевов вроде "День мой дважды смеркается..." или "Тишина такая, как тогда, когда синие цветы молчат...", где каждый стих походит на морскую волну. Кажется мне, что в тот вечер, когда зачали Тимофея, она простонала: "В рубашке тихой завтрашних движений..." А ее старшая сестра Анастасия все это время сидела в своей комнате с четками в руках и слушала. Но и она не могла меня обмануть. Я тогда была молода, и мои чувства были чуткими, как борзые. Четки ей нужны были не для молитвы. Поэтому она никогда и не носила их в церковь. Она сидела в темноте и, перебирая четки, вспоминала всех своих возлюбленных, тех, что остались в Италии. Каждая янтарная бусина носила какое-нибудь имя. Имя одного из ее любовников. А у некоторых имен пока не было. Они ждали имен, которые должно было подарить им будущее. И надо сказать, ждали недолго. Да это и неудивительно. Глаза у Анастасии были как два перстня. Тогда я еще прислуживала не ей, а мужу моей госпожи, господину Медошу, но все знают, что было потом. - Я не знаю. Расскажите. - Госпожа Катена, мать Тимофея, погибла на дуэли. - На дуэли! Во второй половине двадцатого века? С кем? - С другой женщиной, которая хотела отнять у нее любимого. - Господи Боже! А известно ли что-нибудь об этой другой женщине? - Конечно известно, ты носишь ее серьги, так что опять все остается в семье. И раз уж обе они давно покойницы, об этом можно теперь рассказать... РАССКАЗ СЛУЖАНКИ СЕЛЕНЫ Как я уже сказала, другой женщиной была барышня Анастасия, старшая сестра госпожи Катены. Ее портрет ты видела наверху, на лестнице, с правой стороны. Господин Медош, отец Тимофея, не устоял перед чарами этой красавицы, которая как в черной постели спала на своих волосах цвета воронова крыла... Судя по всему, между господином Медошем и его свояченицей существовал тайный способ общения, и общались они с помощью блюд, которые подавались на ужин. Каждый день Анастасия распоряясаласъ о том, что приготовить, и эти кушанья, которые я готовила под ее неусыпным наблюдением, были чем-то вроде любовного послания, которым она сообщала господину Медошу, что именно разыграется в ее спальне сегодня вечером, если он там появится. Трудно сказать точно, но можно предположить, что суп из пива с травами сулил один вид наслаждений, зайчатина в соусе из красной смородины - другой, третий - вино, настоянное на фруктах. Ужин был для них чем-то вроде любовного письма. Глаза господина Медоша светились особым светом, когда я по распоряжению госпожи Анастасии подавала устрицы St. Jacques, приготовленные с грибами. Что после таких ужинов происходило в постели Анастасии, я, разумеется, отгадать не могла, однако Кате-на была в полном отчаянии, от ревности она за одну ночь поседела, и вот так, с седыми волосами, она позировала для портрета, когда уже была беременна Тимофеем... Но человек в своих снах ходит по грязи ровно столько, сколько он ходил по грязи и наяву. Когда подошло время рожать, господин Медош отослал свою жену в Сараево, где в то время жил ее отец. После того как родился Тимофей и госпожа Катена вернулась в постель к мужу, можно было бы ожидать, что его страсть к свояченице умрет, как и многие другие страсти в человеческой жизни. Однако связь между господином Медогием и Анастасией не прекратилась. Госпожа Катена была сильной и энергичной женщиной. Чтобы защитить свою семью, она решилась на отчаянный шаг. Как-то раз, когда Анастасия заказала на ужин устриц St. Jacques, не зная, что господина Медоша не будет в тот вечер в Которе, Катена вместо устриц вынесла и поставила на стол ларец с семейными пистолетами, мужа. Зарядила оба и открыто предложила сестре выбирать: или та этой же ночью немедленно и навсегда покинет Котор и оставит ее семью в покое, или на утренней заре они выйдут на дуэль. А дуэли эти еще в мое время из моды вышли, даже между мужчинами. Тем не менее госпожа Катена захотела решить дело дуэлью с собственной родной сестрой... Анастасия смерила Катену взглядом своих прекрасных неподвижных глаз и тихо спросила: - А почему утром? - После чего громко добавила: - Бери пистолеты и марш на берег! Тогда я была уже в услужении у Анастасии, и мне пришлось вопреки своему желанию присутствовать на дуэли. К морю мы спустились через Мусорные ворота. Старую саблю, которую мне было приказано снять в доме со стены, я воткнула между двумя камнями на берегу и повесила на нее фонарь. Дул "юго", ребристый южный ветер, то горячий, то холодный, он дважды гасил огонь. От шума дождя и прибоя ничего не было ни видно, ни слышно. Они взяли пистолеты, повернулись спиной друг к другу и к фонарю, а мне пришлось считать, пока они не сделают десять шагов. У них было право обменяться по очереди двумя выстрелами. Первой стреляла госпожа Катена и промахнулась. - Целься получше, в следующий раз я не промажу! - прокричала она сестре сквозь ветер. Тогда Анастасия выпрямилась в полный рост и медленно повернула ствол пистолета к себе. Замерла на мгновение, потом поцеловала пистолет в отверстие ствола и выстрелила в сестру. Она убила ее на месте. Этим поцелуем. Дело удалось замять, выдав его за несчастный случай. Мы перенесли тело в дом и объявили, что пистолет выстрелил, когда госпожа чистила старое оружие своего мужа. Надо ли говорить о том, как воспринял все это господин Медош. Сначала он не мог вспомнить, где у него рот. Потом махнул рукой и сказал: - Преступление совершено в день, когда дул "юго". Даже суд в таких случаях назначает вполовину меньшее наказание. Уж не знаю, что он чувствовал, а может, просто вообразил себя молодым, но только он переступил через эту кровь и помирился со свояченицей. Да и что ему оставалось делать? Мы - и он, и я - молчали из-за ребенка. Считалось, что после гибели Катены все заботы о нем взяла на себя ее сестра, поэтому она и осталась в доме Врачена. Она и правда воспитала Тимофея. Когда все они покинули Котор, барышня Анастасия, взяв мальчика с собой, вернулась к своему отцу. Она заменила ребенку мать. Они вместе жили в Италии до тех пор, пока мальчик не подрос и господин Медош не забрал его к себе в Белград. Тимофей тяжело пережил эту разлуку и, думается мне, все еще страдает из-за нее... Говорят, - закончила рассказ старая служанка, - что ненависть живых превращается в любовь умерших, а ненависть мертвых в любовь живых. Не знаю. Одно знаю: чтобы быть счастливым, нужен дар. Для счастья нужен слух, как для пения или танцев. Поэтому я думаю, что счастье передается по наследству и его можно завещать.   - Это не так, - резко возразила я, - счастье не передается по наследству, его нужно строить: камень на камень. Впрочем, гораздо важнее то, как ты выглядишь, а не то, счастлив ли ты... 3 На следующий день я обнаружила в одном из выдвижных ящиков пару шелковых перчаток, причем в одной из них оказался флакончик с ароматическим маслом. На пузырьке было написано что-то непонятное: "Io ti sopravivro!" - "Я переживу тебя!" - перевела мне Селена надпись на флакончике. Понюхав, я узнала этот запах, так иногда пахло от Тимофея. И он, и тетка Анастасия пользовались одними и теми же духами. Я ничего ему не сказала. Но он, казалось, что-то почувствовал: - Тетка, конечно же, была бы счастлива, если бы моя девушка носила ее шубы и платья. Все это сейчас здесь. Я думаю, на тебе ее вещи сидели бы очень хорошо, у вас одинаковые фигуры. Кстати, в этом мы убедились еще в Париже... После этого мы принялись рыться в сундуках и шкафах старого здания. Дом оказался набит великолепными вещами, хранившимися в полуразвалившихся сундуках, которые их бывшие хозяева, моряки, привозили из далеких путешествий. Обследуя дом, мы натыкались то на огромный комод, то на дорожный сундучок, а то и на судовой сейф, опоясанный стальными полосами и снабженный дубровницкими замками. Один сундук, наполненный теткиными вещами, он возил за собой из Италии в Париж, а из Парижа сюда. Именно из него он вытащил и предложил мне надеть шубу из меха полярной лисы... Сидела она на мне великолепно. - Она твоя, - шепнул он и поцеловал меня. После этого он подарил мне дюжину теткиных перчаток, без пальцев и с пальцами, таких тонких, что на них можно было сверху надевать кольца. Еще я получила в подарок от Тимофея крупный серебряный перстень для большого пальца ноги и надевала его всегда, когда ходила босая. - Когда придет время, я подарю тебе и новые духи. Пока еще рано. Мне было интересно с Тимофеем. Ты знаешь, Ева, как я непрактична в домашних делах. Здесь, в Которе, он стал учить меня разным вещам. Научил есть двумя ножами, красить арабскими красками боковые части ступней, а губы специальным черным лаком для губ. Это мне безумно идет. Начал давать мне уроки кулинарии. У меня просто волосы на голове дыбом встали, когда он научил меня варить суп из пива с травами и готовить заячье мясо в соусе из красной смородины, а потом и устриц St. Jacques с грибами. Я прилежно выучилась всему этому, но приготовление еды по-прежнему предпочитала доверять Селене. Тимофей был несколько разочарован. Когда я как-то раз спросила его, где в Которе можно найти хорошего парикмахера, он усадил меня на диван, взял вилку и нож, в мгновение ока постриг и тут же, на диване, овладел мною, даже не дав мне посмотреть на себя в зеркало. Между прочим, с новым пробором, который он мне сделал, я в зеркале казалась себе вылитой теткой Анастасией. "Интересно, кого он на самом деле здесь заваливал - меня или ее?" - подумала я. Самыми приятными были вечера. Тунисский фонарь, стоило его зажечь, расстилал по потолку пестрый персидский ковер. Вечерами нашим зрением становилась душа, а слухом - мрак... Сидя в саду, находившемся за домом, на уровне второго этажа, мы щурились в темноту и ели виноградарские персики, пушистые, как теннисные мячи. Когда от него откусываешь, кажется, что кусаешь за спину мышь. Здесь, на возвышении, среди высокой травы росли фруктовые деревья, лимоны и горький апельсин. Над нами сменяли друг друга ночи - каждая из них была глубже и просторнее предыдущей, а за стеной сливались вместе звуки волн, мужской и женский говор. Каменное эхо из города доносило до нас звук стекла, металла и фарфора. Однажды утром я сказала ему: - Этой ночью я видела тебя во сне. Ты когда-нибудь занимаешься любовью со мной во сне? - Да, но это не я. - А кто? - На этот вопрос нет ответа. Мы не знаем, кто видит наши сны. - Не пугай меня! Как это - нет ответа? Кто дает ответы? - Нужно слушать воду. Только когда вода произнесет твое имя, узнаешь, кто ты... А во сне ты вовсе не тот, кто видит сон, ты другой, тот, кого видят. Потому что сны служат не людям. - Кому же? - Души пользуются нашими снами как местом для передышки в пути. Если к тебе в сон залетит птица, это означает, что какая-то блуждающая душа воспользовалась твоим сном как лодкой для того, чтобы переправиться через еще одну ночь. Потому что души не могут плыть сквозь время как живые... Наши сны - это паромы, заполненные чужими душами, а тот, кто спит, перевозит их... - Значит, - задумчиво заключила я, - нет старых и молодых снов. Сны не стареют. Они вечны. Они единственная вечная часть человечества...   Помню, в другой раз, на Иванов день, когда время, по словам Тимофея, три раза останавливается, я украдкой наблюдала за ним. Он лежал в постели и смотрел в потолок, задрапированный моими пестрыми юбками, развернутыми во всю ширину наподобие вееров. И тут я почувствовала, как странно от него запахло. Потом я увидела, как он нагим осторожно прокрался в ночь, на опустевший берег под рощей и вошел в теплое море. Проплыв немного, он перевернулся на спину, раскинул в стороны руки и ноги, изо рта его показался огромный язык, которым он облизал себе нос, как это делают собаки. Только тут я увидела, что он возбужден и, как рыба, поминутно выныривает из волн. И снова вспомнила, как он учил меня гадать, глядя на мужской орган. Женщины, умеющие так гадать, могут предсказывать, забеременеют они или нет. Он неподвижно лежал в соленой морской влаге, позволив течениям и волнам баюкать его член и подобно женской руке, руке сильной любовницы, выжимать из него семя. Наконец я увидела, как он выбросил икру в море и заснул на волнах прилива, которые несли его в сторону Пераста... 4 Как-то раз мне, уставшей от блуждания по огромному дому, показалось, что седой портрет матери Тимофея, госпожи Катены, странно смотрит из своей рамы. Более странно, чем раньше. Были сумерки, в небе смешались птицы и летучие мыши, а ветер "юго" неожиданно врывался в комнаты и вздымал края половиков. В доме, а точнее, между мной и Тимофеем продолжала сохраняться напряженность. Он по-прежнему вел себя так, будто познакомился со мной в тот день, когда я с гитарой появилась в его квартире, чтобы давать уроки музыки. Можно было подумать, будто не я в греческих тавернах ногой расстегивала его штаны. "В этом доме придется мне вилкой суп хлебать, - подумала я испуганно и спросила себя: - Неужели это возможно, что он не узнал меня?" Ты меня любишь? - спросила я. - Да. - С каких пор? Ты помнишь, с каких пор? Он показал мне через окно на горы над Котором. - Видишь, - сказал он, - наверху, на горах, лежит снег. И ты думаешь, что там лишь один снег. Но это не так. Там три снега, причем это можно ясно увидеть и различить даже отсюда. Один снег - прошлогодний, второй, тот, что виднеется под ним, позапрошлогодний, а верхний - снег этого года. Снег всегда белый, но каждый год разный. Также и с любовью. Не важно, сколько ей лет, важно, меняется она или нет. Если скажешь: моя любовь уже три года одинакова, знай, что твоя любовь умерла. Любовь жива до тех пор, пока она изменяется. Стоит ей перестать изменяться - это конец. Тогда я вставила в автоответчик крохотную кассету, которая стояла в моем парижском телефоне, и пустила ее. Послышался хриплый мужской голос, звучавший с огромного расстояния: "Последние три ночи в Боснии я провел на чердаке пустого сеновала, внутри которого я укрыл танк и разместил своих солдат..." - Ты узнаешь, кто это говорит? Неужели не можешь узнать свой голос из Боснии? - спросила я, но он молчал. С отчаяния мне пришла в голову пугающая идея, от которой я, несмотря на страх, не имела сил отказаться. Я сказала Селене, что завтра собственноручно приготовлю на ужин зайчатину в соусе из красной смородины. Служанка посмотрела на меня с изумлением и отправилась покупать все необходимое для этого. Перед ужином я шепнула Тимофею, что будет означать для нас в постели появление в этот вечер на столе зайчатины. И выполнила свое обещание. С тех пор он внимательно следил за блюдами, которые я ему готовила, и ждал вечера с блеском в глазах. А как-то утром подарил мне целую лодку цветов. Их аромат заглушал запах соли и моря-Дни шли за днями, прекрасные и солнечные, мы купались, ели рыбу, зажаренную в раскаленном масле, собирали мидий. Как-то раз Тимофей порезал краем ракушки средний палец на левой руке. Я тут же высосала кровь, и все быстро прошло. Я ела инжир из его руки, и плоды пахли теми же самыми странными духами. Вдохнув их, я как бы начинала слышать, что думает Тимофей. Тут-то меня и осенило: он был занят продажей старого дома. И я сказала себе: "Тебе-то что за дело? Ударь вилкой о ложку и пой! Важен не дом, а Тимофей. Если это вообще он". От этой мысли меня обдало холодом. Когда он уходил куда-нибудь по этому или другому делу, я по-прежнему слонялась по пустым комнатам. На одной из полок с постельным бельем я наткнулась на чудесный предмет из отполированного дерева и желтого металла. Это была старинная шкатулка для письменных принадлежностей, какими когда-то пользовались в долгих плаваниях капитаны. В шкатулке лежал старый судовой журнал, к моему удивлению совсем чистый. Я положила в нее всякие свои мелочи, письма и открытки, а также подарки, которые получила от Тимофея. В те дни я нашла на дне одного сундука янтарные четки и старинный корсет из белых кружев. Он был прошит золотой нитью и застегивался на стеклянные пуговицы. Это был корсет его тетки с монограммой "А". Усиленный рыбьими костями, он относился к тем моделям, которые можно надевать или поверх трусиков, или без них, а чулки пристегивать с помощью резиновых застежек. Я взяла его себе, решив сделать Тимофею сюрприз. В тот вечер я приготовила Тимофею устрицы St. Jacques с грибами, а после ужина слегка надушилась его духами "Переживу тебя" на запястьях и за ушами. Я слушала, как снаружи дует "юго", как где-то за каменной стеной хохочет женщина. Сквозь ее смех пробивался голос Тимофея. Он пел ту песню, которой научила его я, если, конечно, он не знал ее прежде: В рубашке тихой завтрашних движений... Потом он пошел чистить зубы медом. Когда он лег в огромную женскую постель, в постель для трех персон, появилась я, и на мне не было ничего, кроме корсета его тетки Анастасии. Он лежал обнаженный, мы смотрели друг на друга как зачарованные, его член был каким-то четырехгранным и походил на огромный нос с двумя лихо закрученными усами под ним. Я обошла вокруг и легла к нему, и, когда моя страсть уже подбиралась к самому пику, я закинула голову и чуть не потеряла сознание от страха: перед моими глазами в золотой раме предстала одетая в один лишь корсет и с зелеными серьгами в ушах его черноволосая тетка Анастасия, правда, картина слегка подрагивала в любовном ритме. Это было зеркало, укрепленное над кроватью, в котором я не узнала себя. Но пик наслаждения приходит неумолимо, и движение к нему, однажды начавшееся, не остановишь. В тот миг, когда он выбросил семя и оплодотворил меня, я полностью поседела, на глазах у него превратившись в другую женщину по имени Катена, в то время как черноволосая красавица Анастасия навсегда исчезла из зеркала, из кровати на три персоны и из действительности... Это выглядело так, будто меня оплодотворила его мать. 5 Несколько дней я пролежала в шоке, Селена безрезультатно раскатывала тесто для пончиков с крошеной брынзой, от которого растут волосы и грудь. Моя голова по-прежнему оставалась седой. Я избегала зеркал. Как-то раз я вышла на берег и посмотрелась в воду. Я была беременна. И теперь наконец-то решилась спросить его: - Неужели ты меня забыл? Ты что, правда думаешь, что я учительница музыки? Когда ты прекратишь притворяться? А он ответил: - Я продал дом. И уезжаю из Котора. Поедешь со мной? - Сделал мне ребенка, а теперь спрашивает, поеду ли я с ним? - Поэтому и спрашиваю. - Не поеду! Не поеду, пока не признаешься, что в Париже ты все это специально подстроил. Ты заплатил за объявление, в котором были точно описаны и мои волосы, и вся моя внешность! Признайся, что потом ты вырезал это объявление из газеты и сам положил его в мой почтовый ящик на улице Filles du Cal-vaire! Когда ты признаешься, что мы вместе с тобой учили математику в моей квартире в Париже? Когда признаешься, что писал мне письма с войны, из Боснии? Когда признаешься, что из Италии наговаривал на мой автоответчик сообщения длиной в несколько часов? Когда признаешься, что постоянно пытаешься усвоить седьмой урок своего курса "Как быстро и легко забыть сербский"? Когда признаешься, что тебе известно, кто я такая? Он посмотрелся в воду под Западными воротами Котора и бросил: - Ты и сама не знаешь, кто ты такая... - Но ты не ответил мне. Посмотри на меня! Неужели ты не узнаешь меня, любовь моя, пусть даже я и поседела? Неужели же ты не любил меня в Греции на спине белого быка? Вместо ответа он протянул мне маленькую коробочку в форме деревянной колокольни, внутри которой был стеклянный пузырек. - Что это такое? - спросила я. - Называется "Роза Кипра" - "Rose de Chypre". Тот, кто умеет читать запахи, прочитает и этот и узнает, что любовь длится столько же, сколько сохраняется запах в этом пузырьке. Это ароматическое масло, которым пользовалась моя мать Катена. Ты заслужила его, как только поседела. А поседела ты оттого, что они, обе эти женщины, боролись за тебя. Мне было интересно узнать, какая из них перетянет тебя на свою сторону. И именно та, что была твоей, потеряла тебя. Потеряла тебя тетка Анастасия, которая, даже еще не зная тебя, так боролась за тебя заранее, в Италии. А завоевала тебя, причем одним махом, женщина из Салоник, моя мать Катена. - О чем ты говоришь? - Пытаюсь ответить на твой вопрос, знаю ли я сам, кто я такой. - Мой вопрос был другой: помнишь ты меня или не помнишь? Я могу напомнить тебе. - Тут я вынула из кармана клубок темно-красной шерсти. - Тебе знакомо вот это? - Никогда в жизни не видел. - Да неужели? Тут я размотала клубок, и в самой глубине его оказалась записка с номером телефона, который он мне послал и которым я не захотела воспользоваться, - Ты знаешь этот номер телефона? Здесь записка с номером твоего телефона. Такой же, как в объявлении, по которому я тебя нашла. Теперь ты признаешься в том, кто ты такой? Будто бы переломив что-то внутри себя, он наконец сказал: - Ну что ж, давай попробуем ответить на твой вопрос... Помнится мне, - продолжил он, - в трудные периоды жизни я забывал имена мужчин, женщин и детей, окружавших меня. Тогда я пользовался одной хитростью. Для того чтобы не потерять их навек, я записывал эти имена на воде. Может быть, вода ответит на твой вопрос. - Вода? Ты издеваешься? - Вода может научиться говорить. Если застать ее врасплох, пока она не спит. Потому что вода умеет и спать, и говорить. Как человек. Или, лучше сказать, как женщина. Я могу научить ее выговорить какое-нибудь имя. - И что же, заговорила твоя вода? - Нет. Она не может выговорить твое французское имя. Вода вообще не умеет говорить по-французски. А эта вода не может выговорить и мое имя. - И что ж ты теперь будешь делать? - спросила я и поцеловала его в плечо. - Ничего. Я согласился на то, чтобы вода дала тебе другое имя. Какое-нибудь такое, которое она сможет выговорить. - А твое? Тебя вода тоже окрестила? - Да, и сейчас ты это имя услышишь. Я научил воду произносить его. Тут мы спустились с моста к воде, он сдвинул с места один из камней и сказал: - Доброе утро, вода моя дорогая! Вода издала такой звук, будто она лакает, пьет. Потом пучина внятно произнесла мое тайное имя, которое стегнуло меня, как запах огня. Вода сказала: - Европа. - А твое имя? - испуганно спросила я Тимофея. Он сдвинул с места другой камень и прошептал: Одно око водяное, Одно око огненное - Лопнуло водяное И угасло огненное... Вода отозвалась и на это. Она составляла слово. Это было совсем ясно слышно. Она пыталась выговорить имя. Его тайное имя. - Балканы, - сказала вода. - Что это значит? - спросила я Тимофея. - Это значит, что свой седьмой урок я выучить не сумел, - ответил он. И тут Тимофей Медош предстал передо мной таким, будто я увидела его впервые в жизни. Его взгляд зарос лишайником, бурьяном и плесенью. Казалось, ему больно смотреть. Я обнюхала его. От него совершенно ничем не пахло. Ни лицо, ни волосы, ни рубашка - ничто не имело запаха. Не пахло ни потом, ни мужчиной, ни женщиной... - Прекрасно, душа моя, - сказала я ему, - теперь нам снова ясно, кто есть кто в этой истории. И теперь настал момент, чтобы из этой кровати на три персоны исчез ты, потому что скоро появится ребенок... Я твердо знала, что мне делать. Я вернула Тимофею все его подарки, сварила ему суп из пива с травами и покинула его навсегда. Из особняка Врачей я не взяла ничего. Даже свои мелочи и вещицы, которые находились в капитанской шкатулке. Так закончилась моя "Тропинка в высокой траве". В тот же день я одна вернулась к себе домой в Париж.

Если полностью вытащить из ящика для письменных принадлежностей внешний, выдвижной, ящик, засунуть руку в его утробу и нащупать там него, на ощупь напоминающее кусок картона. Извлеченный на свет божий, этот предмет окажется довольно большого размера фотографией, наклеенной на картон и согнутой пополам, в результате чего она почти переломилась. Это фотография молодой женщины в длинном золотистом платье, из-за спины которой выглядывает какой-то ребенок. Еще на фотографии имеется довольно длинная надпись, заканчивающаяся именем ????????:

Надпись сделана на оборотной стороне фотографии. Так как там не хватило места для всего, что хотел сообщить подписавшийся, продолжение он перенес на поля своего текста, двигаясь по кругу в направлении, противоположном ходу часовой стрелки:

Охваченный отчаянием, я поднялся на борт греческого судна, отправлявшегося в длительное плавание, имея при себе лишь капитанский ящик для письменных принадлежностей, хоть я и не капитан. В этом ящике лежат вещицы, принадлежавшие моей самой большой любви. Отправляясь в путь, я кладу туда свой дневник, который когда-то вел во Франции, пусть он напоминает мне о тех прекрасных днях, фотографию моей любимой с ребенком и другие предметы, собранные с большим трудом и связанные с ней и моими воспоминаниями. Они будут сопровождать меня в плавании... Одна мысль утешает меня в моих бедах: "Счастливая любовь одного из потомков может возместить девять несчастных любовных романов предков".

Я, тот самый человек, который когда-то купил ящик для письменных принадлежностей, однажды снова встретил того, кто мне его продал. Дело было этой зимой в Которе. Дул "юго", принесший сумрак более долгий, чем ночь; дождь не давал никуда выйти после ужина. Я сидел в холле, когда послышалась музыка. Кто-то поставил кассету с песней "В рубашке тихой завтрашних движений...". Я вспомнил, что и в ящике для письменных принадлежностей эта мелодия предвещает "юго". Привлеченный песней, я встал и подошел к стойке бара. Передо мной стоял официант из Будвы. Лицо его было серебряным и неподвижным. Теперь он работал здесь.

- Добрый вечер, Ставро, ты меня помнишь? Сможешь ли ты смешать для меня вино с водой по-гречески? Только смотри, чтобы воздух не попал в бокал, пока наливаешь!

Ставро, казалось, обрадовался шутке, он сказал:

- Добрый вечер, господин М. Добро пожаловать! Какая непогода! Сегодня ночью даже рыбы плачут... Сейчас я вас обслужу.

И поставил на стол бокал белого вина, смешанного с водой.

- Могу ли я у тебя кое-что спросить, Ставро?

- Я не запрещаю. И Бог через купину спрашивал, да мы не ответили.

- Скажи мне, как к тебе попал ящик для письменных принадлежностей, тот, который ты мне продал?

На лице Ставро заиграла твердая мужская улыбка. Некоторые улыбки могут подолгу жить на лицах мужчин и женщин, не исчезая столетиями. Они даже достаются в наследство следующим поколениям. Улыбка на лице официанта насчитывала по крайней мере несколько веков.

- У меня и сейчас найдется кое-что на продажу, - процедил он. - Лекарство от старости. Вам могу дать в кредит.

- Что это за лекарство от старости, Ставро?

- Все мы больше печемся о желудке, чем о душе. Поэтому каждый вечер нужно встать возле открытого окна, чтобы изгонять из себя дьявола. По десять раз. Это нетрудно, просто надо уметь. Носом вдохните столько, сколько сможете, - на каждую Божью заповедь по одному вдоху, а потом выдохните ртом весь воздух из всего тела, до самого желудка. Когда у вас изо рта выйдет какой-то незнакомый, тяжелый запах, дело сделано. Это запах дьявола. Значит, он выходит. Его изгнали прекрасные запахи Божьих заповедей. Вот так выдыхайте каждый вечер десять раз, пока не появится запах дьявола, и получите жизни на десять лет больше...

- Прекрасно, Ставро, но мне по-прежнему очень хотелось бы узнать, откуда ты взял тот ящик.

- Эх, господин мой, в жизни всегда знаешь, где посеял, и не знаешь, где пожнешь. Но клянусь Господом, дело было не так, как вы, господин, думаете.

- А откуда ты знаешь, что я думаю?

- Мне ли не знать, где черт женится? Это моя работа, подливать и угадывать, что клиент думает.

- И что же я думаю, Ставро?

- Господин думает, что я не умею смешивать вино с водой по-гречески. Ведь так, скажите откровенно?

- Да, Ставро, именно так я и думаю. Не умеешь. Но это не беда. И все-таки, скажи мне, ты знал владельца того ящика? Не родственник ли он тебе?

Губы у Ставро покраснели, и на них заиграла роскошная женская улыбка. Еще более старая, чем та, мужская. Он оскалил все зубы и еще один в придачу и жалобным голосом сказал:

- Нет у меня больше ни родных, ни близких. Всех, господин М., всех унесла война. Время потекло вспять, и пришли последние годы, злые и опасные.

- Так откуда ты знал хозяина?

- Как откуда, господин М.? Как мне его не знать, когда я еще в Боснии хотел застрелить его? Но не попал.

- Промахнулся?

- Я никогда не промахиваюсь, господин М. Я стрелял через воду, вот пуля до него и не долетела. Его спасла вода.

- А ящик, он к тебе как попал?

- Из воды, господин М. И меня вода удостоила чести - жизнь спасла, вот откуда. Я плавал барменом на греческом судне "Исидор", и однажды вместе с этим ящиком на борт к нам поднялся его хозяин. Был он, я бы сказал, со странностями. Из тех, что на свадьбу приходят со своим куском хлеба. Он умел только три вещи: в себя, на себя и под себя. А как судно бросит якорь, обует сапоги - один красный, другой черный - и сходит на берег гулять и на деньги играть. Он на небе видел такие звезды, что нам и не снились. Слышал я и его последние слова, да только не понял их. Он сказал: "Это падший ангел! Нам конец". Когда наше судно разбилось, его чем-то ударило, и он исчез в волнах, а я вцепился в какой-то деревянный предмет. И только когда волны выбросили меня на берег, я увидел, что держу капитанский ящик. Со временем я постепенно узнал и кому он принадлежал, и некоторые другие подробности, которые можно было узнать...

Тут улыбка на лице Ставро неожиданно снова изменилась. Вместо женской вернулась та самая, твердая, мужская, как будто выкованная из серебра, и он добавил:

- Вы, господин М., наверняка сейчас думаете, что пришло время расплатиться за вино.

- Точно, Ставро.

- Э-э, видите ли, господин М., это не так. Я ваш должник, а не вы мой.

- Как это?

- Кто победил, тому и венец. Когда я в прошлый раз продал вам ящик, вы, верно, подумали, уж вы меня извините, что я вас обобрал, взял гораздо больше, чем следовало. Ну, скажите по душам, ведь так?

- Да, Ставро, я именно так и подумал: "Уж больно много он с меня содрал".

На эти слова Ставро вытащил из кармана пятьсот марок и над моим бокалом протянул их мне.

- Это ваше, господин М. То лишнее, что я с вас взял. Я брал в долг. Теперь возвращаю долг и мы квиты... - Заметив на моем лице удивление, он добавил: - Хотите, я вам скажу, что вы сейчас думаете, господин М.? Сейчас вы думаете, что теперь вы ободрали меня как липку. Ну, так и думаете?

- Точно, Ставро, именно так.

- И опять это неверно.

- А что же верно, Ставро?

- Вот, послушайте. Недавно приезжала в Котор одна дама с маленьким ребенком, разузнавала про то кораблекрушение. Иностранка, молодая, но совершенно седая, мне показалось, француженка. По-нашему не знает ни слова; если бы не умела по-французски, пришлось бы ей мычать или блеять. Ее послали ко мне вместе с переводчиком. Она пожаловалась, что к ней в сон залетают птицы, и заплатила мне за ящик пятьсот марок.

- А что же ты ей ящик-то не продал?

- Она дала мне деньги не потому, что хотела купить его, а для того, чтобы я передал его вам.

- Заплатила за то, чтобы ты передал ящик мне?

- Да, она сказала, что покойный хозяин ящика знал о вас.

- И что же ты сделал, Ставро?

- Взял деньги и пообещал ей выполнить то, что она просила, но это мне не удалось.

- Почему?

- Потому что он уже и так был у вас. К тому моменту я вам его уже продал. А теперь возвращаю вам и эти женские деньги.

- Но как вы с ней, с разных концов света, именно меня нашли себе в покупатели?

- Что значит как, господин М.? Просто нам известно, что вы думаете, вот как.

- Что же я думаю, Ставро?

Улыбка на лице Ставро изменилась еще раз. Теперь вместо мужской, более молодой, и женской, более старой, на нем заиграла какая-то третья, бесполая, и он сказал:

- Ну, господин М., вероятно, думает и о ящике, и обо всем этом что-то написать...

Конец.