Умер Михаил Светин
2015-08-30 14:07 Отдел культуры
На 85-м году жизни скончался Михаил Светин -- актер театра и кино, народный артист России. На прошлой неделе он был госпитализирован в Гатчинскую центральную районную больницу с подозрением на инсульт. Светин перенес операцию, в реанимации был подключен к аппарату искусственной вентиляции легких. Прощание состоится 2 сентября, актер будет похоронен на Серафимовском кладбище.

Юрий Слепухин "Киммерийское лето" Часть 3    Глава 10 Письмо она отправила в воскресенье вечером. А в среду, двадцать пятого, позвонил Игнатьев. Ника ждала этого звонка уже накануне - ждала и боялась; она понимала, что не ответить на такое письмо он не может, но лучше бы написал, а звонить - к чему, она ведь просила, нарочно просила не звонить, услышать теперь его голос казалось ей непереносимым. Но она знала, что он позвонит, и знала даже, когда это случится. Во вторник вечером он не позвонил - значит, письмо придет завтра, а среда была у Игнатьева "библиотечным днем". Иногда он уходил в БАН, но чаще работал дома. Скорее всего, позвонит утром, как только принесут почту... Когда около половины десятого раздался знакомый сигнал междугородного вызова, Ника схватилась за трубку почти с облегчением - что угодно, лишь бы кончилась эта пытка ожиданием! - Алло, - сказала она негромко. - Дима? - Здравствуй, родная! Никион, послушай, твое письмо пришло только вчера, я хотел позвонить вечером, но потом - понимаешь, не сразу разобрался, нужно было подумать... - Я понимаю. - Ты меня хорошо слышишь? - Да, я слышу тебя. - А то мне показалось... В общем, Ника, нам нужно увидеться. - Я не могу приехать. И вообще - зачем? - Нет-нет, Никион, я понимаю, что ты не можешь; я хочу сказать - сам приеду в Москву... - Зачем? - повторила Ника. - Нужно! Пойми, Никион, так нельзя... - Что - нельзя? - спросила она уже через силу. - Дима, перечитай письмо еще раз. Там все сказано, больше я все равно не могу сказать ни слова. Неужели не понимаешь? - Погоди! Я ведь не собираюсь требовать объяснений, Никион. Как ты могла подумать? Я просто хочу сказать - нельзя, чтобы мы расстались в этом письме... - Дима. Важно, что мы расстаемся, понимаешь? А на чем и как - это совершенно все равно... - Нет, Никион, нет, это не все равно, - терпеливо сказал Игнатьев. - В общем, это не телефонный разговор; ты разрешаешь мне приехать? Ника долго молчала, закусив губу, слушая, как тоскливым комариным звоном поют под током семьсот тысяч метров провода, связывающего сейчас эту комнату со старой квартирой на Таврической. - Хорошо, - сказала она наконец. - Не слышу! - закричал Игнатьев. - Алло! Куда ты пропала? - Я говорю - хорошо, приезжай... Когда ты будешь в Москве, в субботу? - В какую субботу? Я буду завтра. Завтра - слышишь? Я приеду каким-нибудь из утренних поездов - в половине девятого, в девять. Где мы увидимся? Ника! Алло! - Да-да, я слышу, дай мне сообразить... ...Родителей завтра дома не будет, можно было бы здесь, но... нет, здесь нельзя, здесь она может не выдержать. Где-то в городе. Чтобы люди были вокруг. Чтобы ни одного лишнего слова, ни одного движения, иначе не выдержит... - Дима, у памятника Пушкину, в одиннадцать. - Почему в одиннадцать? Я могу раньше, я прямо с вокзала туда приеду! В десять сможешь? - Хорошо, в десять... - Я, наверное, буду там раньше. Я не знаю, каким поездом приеду, но прямо с вокзала - туда. - Хорошо, я приду раньше. - Договорились. Но, Никион, послушай... - Дима, не нужно, прошу тебя. Поговорим завтра. Я... не могу больше... Она положила трубку и долго сидела неподвижно, глядя на свое отражение в стекле серванта. Почему это должно было случиться именно с нею? Нет, не то, что сейчас. То, что сейчас, - это закономерно, заслуженно, что бы там ни говорила Татьяна Викторовна. Это, наверное, и есть катарсис. Но - вообще все? Почему судьба привела ее к этому? И для чего? Чтобы стать лучше, пройдя "процесс внутренней перестройки"? Неужели нельзя упорядочить мир так, чтобы человек становился хорошим сразу, с самого начала, чтобы ему не приходилось "перестраиваться" такой ценой...   Сейчас, как и в прошлый свой приход, она тоже не знала, что будет говорить, но на этот раз не медлила у двери, не пыталась ничего обдумать - просто протянула руку и позвонила. Дверь щелкнула и распахнулась. Увидев перед собой Андрея Ника оторопела; она совершенно не ожидала застать его дома в это время. Хотя почему? Только сейчас - задним числом - она сообразила всю странность этого своего внезапного посещения. Все-таки, конечно, нужно было договориться сначала по телефону... - Привет, - сказал Андрей, не проявляя, впрочем, удивления. - Заходи... Ника со смущенным видом вошла в переднюю. - А... Татьяна Викторовна дома? - Чего ради она будет дома в рабочее время. Раздевайся... - Ты чем-нибудь занят? - Да нет... так, болтаюсь. Деда вот решил перечитать... Ника, поправляя волосы, подошла к дивану, подняла лежавшую вверх переплетом раскрытую книгу серии "Военные мемуары" - А.С.Николаев, "Записки солдата". - Твой дедушка? - Она перевела взгляд на висящую над сервантом увеличенную фотографию худощавого старика с лицом, изрубцованным страшными шрамами. На портрете в книге этот же человек выглядел моложе и был в мундире с четырьмя звездами на погонах и большим количеством орденов, советских и иностранных. - Он был ранен... в лицо? - Дед был ранен не один раз, а это у него от ожогов. Он горел в танке, в сорок первом году. - Кошмар какой... И после этого продолжал еще воевать? - Его армия брала Берлин. Тут есть снимок - дай-ка... Видишь, это он с Коневым, командующим фронтом. В апреле сорок пятого года. Ника листала книгу, невнимательно скользя взглядом по фотографиям молодых офицеров в старинной форме, перекрещенной ремнями, с широкими погонами, которые жестко топорщились на плечах, точно дощечки. А некоторые были без погон, в гимнастерках с отложными воротничками, украшенными какими-то квадратиками, треугольниками, ромбиками. На одном снимке, нечетком, словно засвеченном, группа военных в комбинезонах стояла возле входа в юрту. - В Монголии, - пояснил Андрей, - во время боев под Халхин-Голом... А вот это уже Финляндия, линия Маннергейма... Юрты. Песчаные холмы, верблюды и танки. Торчащие из-под снега обломки каких-то взорванных сооружений, танки, покрашенные в белое. Снова танки, уже другого вида. На берегу широкой реки, на заваленной битым кирпичом улице с косо упавшим фонарным столбом и надписью колючими немецкими буквами на уцелевшей части продырявленного фасада. Дым, развалины, танки... - Как могли люди пережить это? - сказала Ника негромко, словно думая вслух. - Пережить, выстоять... Мы этого и представить себе не можем... - Мы потому и живем, что они выстояли... прости за банальную мысль. Но ты права: поверить, до конца осознать - это действительно трудно. Поэтому вот я иногда и перечитываю. Ника, вздохнув, отложила книгу. - Ты своего дедушку хорошо помнишь? - спросила она, помолчав. - Разумеется. Он умер, когда я заканчивал первый класс, весной шестьдесят первого года. - Слушай, а почему Александр Семенович? - Ника посмотрела на подпись под портретом на фронтисписе. - Он ведь твой дедушка по материнской линии? - Не родной. Это, фактически, мамин дядя, но он заменил ей отца. Отец ее погиб еще до войны, а дед взял ее к себе. Он тогда на Украине служил. - А-а, вон что. Наверное, он был очень хороший человек, - подумав, сказала Ника. - У него глаза такие... - Человек он был настоящий. - У тебя вообще хорошая семья. Тебе очень повезло, Андрей. - В этом смысле - да. Наступила долгая пауза. - Я тебе не мешаю? - спросила Ника. - Ты - мне? - Я почему-то думала, что застану дома только Татьяну Викторовну... - Я понимаю, что ты пришла не ко мне. Но ничего Страшного. В конце концов, мы встречаемся и в школе. - Собственно, я пришла за портфелем. - Вон он, у меня на столе. Я просто мог бы захватить его с собой первого. - Ну зачем же... - А то еще опять утопишь или забудешь где-нибудь. У Ники задрожали губы. Зачем он это говорит? Впрочем, вряд ли он помнит, что все началось именно с утонувшего портфеля. Не вздумай она в то утро прогулять первый урок... - Что с тобой? - спросил Андрей. - Да нет, ничего... Он встал с дивана, отошел к столу, бесцельно переложил с места на место несколько книг, крутнул пальцем диск проигрывателя с лежащей на нем пластинкой. Потом отодвинул стул, сел. Он сам не знал, что заставило его переменить место: то ли боязнь оставаться рядом с ней, то ли желание видеть ее перед собой. Пожалуй, все-таки первое. Она сидела в углу дивана, опустив глаза, машинально водя пальцем по переплету "Записок солдата"; словно почувствовав его взгляд, она повернула голову и встретилась с ним глазами. - Я хотела спросить, - сказала она негромко, снова опустив ресницы, будто отгородившись. - Помнишь, когда ты меня встречал... в ноябре... Я тебе все рассказала, когда мы вышли из метро, и потом спросила - думаешь ли ты, что мне не нужно было возвращаться домой. Ты сказал, что, наверное, не смог бы вернуться. Помнишь? - Помню. - Ты и сейчас так считаешь? - Мне сейчас трудно представить себя на твоем месте, - сказал Андрей и лишь секундой позже понял всю жестокость своих слов, точно услышав их со стороны. - То есть я хочу сказать... - Не надо, - с трудом проговорила Ника, не поднимая глаз - Я поняла. Жестокость, подумал он. А может ли правда не быть жестокой? Должна, наверное, но это не всегда получается. Только настоящее искусство умеет говорить правду, оставаясь милосердным. Нужно быть Микеланджело, чтобы создать такую вещь, как "Пьета", - безжалостно правдивую и в то же время бесконечно милосердную. Простым смертным это не под силу. В лучшем случае - полуправда "Герники". И если сплошь и рядом оказывается бессильным язык искусства, то что можно сказать на обычном человеческом языке... - Тебе сейчас очень трудно? - Плохо мне, Андрей, - не сразу отозвалась она. - Так плохо мне еще не было никогда в жизни... Что ж, это же самое он мог сказать и о себе. По другим причинам, вероятно, но ему последнее время тоже было трудно и плохо. Очень плохо, всю эту зиму. Тогда - после памятного мероприятия у Женьки Карцева в последний день перед новогодними каникулами - он решил даже перейти в Другую школу, но это, конечно, было неосуществимо. Никто не стал бы переводить его в середине последнего учебного года, да и потом он сам - из гордости - отказался от этой мысли. Понадеялся на свои силы. И вся третья четверть оказалась для него сплошным мучением, он никогда не думал, что это будет так трудно - видеть ее каждый день... К этому прибавилось и другое: полнейшая неопределенность в отношении своего будущего. За зиму он ближе познакомился с некоторыми художниками, бывал у них в мастерских, прислушивался к спорам. Перспективы вырисовывались, мягко говоря, не обнадеживающие. Можно было, конечно, плюнуть на все и пойти - от греха подальше - в какой-нибудь технический вуз; не сразу, а потом, после армии. Как ни странно, мысль о службе не пугала его, наоборот, он все чаще ловил себя на нежелании вообще подавать в этом году куда бы то ни было. Сначала отслужить, это даже необходимо, - что он знает о настоящей жизни? Попросился бы в бронетанковые, как-никак семейная традиция... А там будет видно. Но и это ведь, как ни верти, тоже лишь временная отсрочка. Он чувствовал себя заблудившимся, потерявшим ориентацию. Самое скверное - сомневаться в своем призвании и в то же время чувствовать, что уже никуда от него не денешься. Сомнения, которые впервые появились у него прошлым летом, возвращались все чаще и все настойчивее. Он не мог заставить себя поговорить на эту тему с родителями, поговорить всерьез. Они просто не поняли бы его, он был в этом уверен, они сочли бы все это блажью, проявлением модной инфантильности. Хорошенькая "инфантильность"... С родителями он не хотел обсуждать свое будущее еще и потому, что жизнь нужно познать своими силами, без подсказок, изучить ее во всей широте спектра и всеми методами познания. Включая литературу и музыку. Некоторые книги - такие, как вот эти дедовы мемуары, - лежали в красной полосе, цвета огня и крови; а в ультрафиолетовой, почти за пределами восприятия, были Перголези и Пахельбель, Бах, Гендель, Фрескобальди. Прикосновение к этим двум полюсам придавало сил, словно заряжало новой энергией. Именно благодаря крайней полярности. Между "Stabat Mater" и сухим, точным, по-солдатски лаконичным отчетом о том, как Седьмая гвардейская танковая армия протаранила ворота "крепости Берлин" на Тельтов-канале, лежат не только два века европейской истории, нашей общей; между ними, во всеобъемлющем единстве противоположностей, лежит как раз то, что мы коротко называем "жизнь". И без этого обрамления ее просто не было бы. Вместо нее было бы существование. - Я пойду уже, - негромко сказала Ника. - Погоди. Я тебе хочу сказать одну вещь, только ты... вдумайся и постарайся понять как надо. Ничего не сравнивая - потому что какие тут могут быть сравнения, у, каждого ведь свое, - я только хочу сказать, что... ну, понимаешь, всем нам трудно. В большей или меньшей степени. Так вот... Скажи, у тебя никогда не появлялась мысль, что человек тоже может переходить с одного уровня на другой? Ну, вот как электроны перескакивают с орбиты на орбиту? Она бледно улыбнулась. - Никогда не могла представить себе, как они ухитряются. - Этого и нельзя представить образно, однако это происходит. Конечно, аналогия грубая и очень приблизительная, но для наглядности... Вернее, дело даже не в том, что человек способен переходить с одного уровня на другой, а просто в том, что эти различные уровни существуют одновременно. Хотя... - Он помолчал, не глядя на Нику. - В общем, если поймешь, что они есть, то перейти уже не проблема. Вот послушай-ка... Он подошел к своему столу и, перевернув пластинку, включил проигрыватель. - Может быть, тебе станет понятнее, что я хочу сказать. Это Бах, один из хоралов Органной мессы...   Взяв билет, Игнатьев позвонил в институт и спросил Мамая. - Витя, - сказал он, - завтра меня на работе не будет, придумай там что-нибудь, если спросят. - Куда это ты намылился? - В Москву, ненадолго. - Какая к черту Москва! - заорал Витя. - У тебя в пятницу доклад! Ты что, совсем уже спятил?! - Успокойся, к пятнице вернусь. - Погоди, Дим, - сказал Мамай уже встревоженно, - ты всерьез, что ли? Случилось что-нибудь? - Да, случилось, - ответил Игнатьев и повесил трубку. Он вышел на площадь, пересек Лиговку. Северо-западный ветер гнал по Невскому мокрый снег, дворничихи широкими дюралевыми лопатами скребли тротуары, сбрасывая грязную жижу под колеса троллейбусов. А черт с ним, с докладом, в крайнем случае пусть переносят - скажет, что заболел... Снег перестал, пока Игнатьев дошел до Публички. Или все же зайти В институт, попытаться поработать там? Дома не получится, нечего и думать. Можно, впрочем, и здесь... Он ощупал карман - читательский билет был на месте. Стоя в подъезде, он с трудом раскурил папиросу - ветер врывался и сюда, каким-то завихрением, что ли, - отшвырнул после нескольких затяжек. Во рту было горько. "Случилось что-нибудь?" Да, случилось! А ведь он понял это не сразу. Вначале, прочитав письмо в первый раз, он подумал, что все не так серьезно, все поправимо, стоит лишь ему приехать, поговорить, успокоить... Но потом он перечитывал эти странно ровные, выведенные аккуратным ученическим почерком строчки, перечитывал дважды, трижды, и всякий раз ему открывался новый смысл и оставалось меньше надежды. Нет, теперь это уже непоправимо. Ветер свирепо ударил в лицо, когда он вышел из-за угла библиотеки, сворачивая на Садовую. К остановке подплыл трамвай. Вагон был новой модели, светлый, весь в широких стеклах, точно аквариум. Игнатьев опустился на легкое, слегка спружинившее под ним сиденье, обтянутое бирюзового цвета пластикатом, протер рукавом окно. Непоправимо, непоправимо. Может быть, лучше было бы вообще не ехать - зачем? Что он может ей сказать? Уговаривать, утешать, произносить какие-то пустые слова? Или если не "вообще", то хотя бы сейчас; наверное, благоразумнее было бы пока воздержаться от встречи, дать ей время... Но для чего - время? А благоразумия с него хватит, в Свердловске он уже проявил себя таким "благоразумным" - дальше некуда... Трамвай шел вдоль Лебяжьей канавки, слева медленной каруселью вращались заснеженные просторы Марсова поля, потом под полом стал гудеть и погромыхивать мостовой настил Опять начался снегопад, сквозь мельтешение белых хлопьев едва угадывались грузные очертания бастионов - низких, придавленных непомерной тяжестью одевшего их гранита. Если бы там, в аэропорту, он не умствовал, не взвешивал - "разумно" или "неразумно", - все могло бы обернуться иначе. А теперь случилось непоправимое.   - Может быть, - сказала Ника. - Может быть, ты и прав, и с высоты того уровня все, что происходит здесь, кажется мелким и незначительным. Но тебя это утешает? - В какой-то степени - да, - сказал Андрей, хмуро разглядывая свои руки. - А меня - нет. Наверное, я так устроена. Я читала где-то, что женщины вообще ближе к земле Что мне твой верхний уровень? Я-то живу здесь, внизу! - Мы все живем внизу. Как и животные, кстати. Но те не знают, что есть верхний уровень, а мы знаем. Должны знать, во всяком случае. А вообще ты права, я иногда и сам думал, почему женщины так мало сделали в искусстве, в творчестве Практически - ничего. Вот тут, видно, и сказывается разница. Писательниц было сколько угодно, но ведь это самая примитивная форма творчества, а высшие - музыка и живопись - доступны только мужчинам. Вот и делай вывод. - Просто, наверное, нам нужно что-то другое, - сказала Ника, подумав. - Конечно! И это другое вам подавай по первому требованию, иначе вам жизнь не в жизнь... - Глупый ты, - Ника вздохнула. - Не понимаю, как можно быть таким умным и таким глупым при этом. - ...Вам кажется, что вы требуете от жизни самого простого, самого обыденного, - не слушая ее, продолжал Андрей, - но это ошибка, потому что как раз здесь очень многое не зависит от наших способностей Любой внешний фактор, совершенно случайный, может поломать все твои планы. А то, чего ты достиг на верхнем уровне, это уже твое - навсегда, что бы ни случилось. Только там человек становится настоящим человеком, - понимаешь, человеком, а не гуманоидом, который умеет только есть, пить и рожать детей...   Игнатьев вышел из трамвая на кольце, город здесь кончился, Приморский проспект переходил в шоссе, которое убегало дальше - на Лахту, Лисий Нос, Сестрорецк. По правую руку тянулись пустыри, среди голых деревьев торчали кое-где покинутые жильцами деревянные покосившиеся домишки, облезлые, с выбитыми окнами, явно предназначенные к сносу. Еще один район будущих новостроек. А слева от шоссе стоял на холмике какой-то небольшой обелиск, дальше тянулся глухой дощатый забор, за которым, в конце огороженного участка, виднелось нелепое строение, узкое и высокое, в три этажа, покрашенное в грязно-желтую охру и с виду тоже необитаемое. Он прошел по шоссе километра два-три, потом повернул обратно. Как внезапно и непоправимо покатилось все под откос. Внезапно, как поезд, у которого вылетел из-под колес кусок лопнувшего рельса. Случайность, чей-то недосмотр - и все летит к черту. Почему это должно было случиться именно с ними? И не найти виновных. Вернее, виноваты все - как всегда в тех случаях, когда на первый взгляд не виновен никто. Донн прав: нет человека, который был бы сам по себе, как остров, каждый из нас является частью материка, неотъемлемой частью единого целого, насквозь пронизанного немыслимо сложной системой динамических взаимодействий, которые связывают между собой всех нас, хотим мы этого или не хотим. И поэтому, когда рядом случается беда, не спрашивай, кто в ней виноват. В ней виноват ты. Иначе, совсем иначе нужно было ему вести себя с Никой, тверже и решительнее. Он обязан был в полной мере осознать свою ответственность за нее, за каждый ее поступок, каждое ее решение. А он только советовал, осторожно сохраняя дистанцию, оставаясь как бы в стороне. В конце концов, может быть, и не так еще все непоправимо, иногда понять - это уже наполовину исправить... Он опять прошел мимо желтого дома за глухим забором, снова подивился его мрачному виду - странное сооружение, какой-нибудь карантинный изолятор, что ли. Болезнь, подумал он В сущности, Ника сейчас больна, у нее что-то вроде шокового состояния, это понятно. Но ведь из шока рано или поздно выходят... Пустая "двойка", словно дожидаясь его, стояла на кольце трамвайной станции. Он посидел в вагоне, отогрелся немного, потом снова вышел наружу и успел выкурить папиросу, прежде чем появилась вагоновожатая. Опять потянулась, разматываясь в обратном направлении, бесконечная улица Савушкина. На автостоянке у Елагина мостика, рядом с буддийским храмом, какой-то сумасшедший мыл светло-серую "Волгу" - такую же точно, как та, что однажды июльским вечером появилась в отрядном лагере, притащенная на буксире Витенькиным "конвертиблем". Интересно, если бы в тот день ему предсказали все, что будет потом, все - вплоть до сегодняшнего письма? Тогда он, наверное, испугался бы. А сейчас? Если бы сейчас ему предложили переиграть прошлое, начиная с того момента? Нет. Несмотря ни на что - нет! По-настоящему, без оговорок и полностью, он был счастлив с Никой только один день: то воскресенье, что они провели вдвоем в Коктебеле, неделей позже поездки в Солдайю. Конечно, для него было счастливым все время ее пребывания в лагере, особенно последние дни. И он продолжал оставаться счастливым после ее отъезда - вплоть до того ночного звонка в октябре. Но все это были другие разновидности счастья, а настоящее - полное - длилось один день. В Коктебеле, когда собирали камешки, ходили на могилу Волошина, следили за прожекторным лучом и слушали, как орут павлины... Новогодний вечер тоже был для него счастливым, но уже как-то совсем по-другому, - слишком многое успело вторгнуться в их судьбы к тому времени; даже услышав Никино "да", он не мог избавиться от какого-то странного то ли привкуса горечи, то ли предчувствия беды... Но дело ведь не в числе белых и черных камешков, дело вовсе не в том, как часто и насколько хорошо бывало за это время ему самому. Дело в том, что он стал нужен Нике, стал ей необходим, как бы ни старалась она сейчас убедить себя в обратном. А кому он был необходим раньше?   Когда Ника ушла, Андрей снова поставил ту же пластинку, лег на диван и закрыл глаза. Ему было трудно дышать, а сердце сжимало вполне реальной, вполне физической болью, отнюдь не в переносном смысле. Он зажмурился еще крепче, боясь, что заплачет, и презирая себя до глубины души: ничтожество, так переживать из-за девчонки, которая не понимает тебя и которой ты не нужен. И еще берешься рассуждать о "верхних уровнях". Он содрогнулся и стиснул зубы, услышав начало музыкальной фразы, которая всегда потрясала его в этом хорале. Он не знал, как толкуют музыковеды этот раздел мессы, и не интересовался их толкованием, хотя мог бы почитать специальную литературу, о Бахе ведь столько написано. Он понимал это место по-своему, да музыку и нельзя понимать иначе; ему пение органных труб рассказывало о самом главном - о Человеке, о его слабостях, о его силе, о безграничных возможностях его духа. Именно здесь, как пересекающиеся плоскости, смыкались оба уровня бытия - верхний и нижний; и переход становился не только возможным, он был естественным, неизбежным. Но, может быть, права по-своему и Ника, полностью нам не оторваться от нижнего уровня. Бетховен, вероятно, хорошо это чувствовал, когда писал Лунную сонату. Нет, не так все просто. В жизни вообще нет ничего простого, она проста и понятна лишь гуманоидам. В этом, наверное, их счастье. И это справедливо: нужна ведь какая-то компенсация, они тоже не виноваты, что родились слепыми. А у кого открыты глаза, тому трудно.   На обратном пути Ника зашла в "Гастроном" и, вернувшись домой, занялась приготовлением ужина. Она мыла и резала мясо, чистила овощи - с отвращением, через силу, - ей не хотелось ничего делать, никого видеть, ей хотелось одного: исчезнуть, перестать быть... Конечно, Андрею легко, он действительно живет в каком-то другом мире, но ведь по желанию туда не переселишься. Это нужно таким родиться. Она родилась другой, и до сих пор ее мир - ее уровень - в общем ее устраивал. А теперь? Андрей прав в том, что здесь все слишком зависит от случайностей, от ошибок, чужих или своих собственных. На том, верхнем, уровне этого, наверное, не случается. Наступил вечер, вернулись с работы родители - вместе, отец теперь заезжал за мамой на работу, ждал в машине, если она задерживалась. Сегодня он был в отличном настроении, за ужином рассказывал, как ловко срезал на коллегии какого-то деятеля, который вздумал было покатить бочку на их ведомство, и как - судя по некоторым признакам - остался доволен замминистра. - Между прочим, - сказал он, понижая голос, - нашего Тихона Кондратьевича, похоже, собираются взять наверх. Так что, - он поднял палец, - в ближайшее время возможны некоторые перемещения! - Тебе что-нибудь говорили? - спросила Елена Львовна. - Не то чтобы говорили, о таких вещах прямо не говорят. Но - намекнули в некотором роде. Вопрос вентилируется уже давно, и, похоже, в принципе есть благоприятное решение. Так что, дорогие товарищи женщины... - Ты еще и министром станешь, - сказала Ника. - Смотри, папка, зазнаешься. - Нет, министром не стану, - благодушно сказал Иван Афанасьевич. - На министров готовят кого помоложе, поперспективнее. Ты, дочка, завтра дома будешь или идешь куда? - Мне нужно будет пойти, с утра. А что? - Тут Василий Семенович должен зайти за ключами, машину взять. Пусть начинает готовиться к техосмотру, пока есть время, а то апрель проскочит - оглянуться не успеешь. Так с утра, говоришь, тебя не будет. А после обеда? - Пусть лучше вечером, я не знаю точно, когда вернусь. - А что у тебя завтра? - спросила Елена Львовна. - Да так, просто договорились собраться, может быть за город куда-нибудь съездим... - Ты мне что-то не нравишься, Ника, - сказала мать озабоченно. - Смотри не расхворайся. Как ты себя чувствуешь? - Нормально, мамочка. Просто иногда усталость какая-то. - Весенний, авитаминоз, - объявил Иван Афанасьевич. - Это у всех сейчас. Завтра скажу, чтобы мне апельсинов взяли в буфете, я там сегодня отличные видел - во такие! - Папка, ты просто прелесть, - улыбнулась Ника. - Только апельсинов мне и не хватает. Ну что, можно убирать? - Да, убирай, я сейчас приду - помоем. - Сиди, мамочка, я без тебя все сделаю. - Говорят, посудомойки в продаже появились, - сказал Иван Афанасьевич, - надо будет купить. Я такие в Америке видел, отличная вещь. - Павлиновы купили и очень недовольны, - сказала Елена Львовна. - Только жир размазывает, а толку никакого, приходится домывать руками. - Может, им дефектная попалась, в конце месяца выпущена. - Иван Афанасьевич закурил, поднялся из-за стола, взял с телевизора программу. - Ну-ка, что тут сегодня на голубом экране...    Глава 11 Игнатьев вышел из вагона, слегка одуревший от элениума, но выспавшийся и относительно отдохнувший. Над Москвой стояло солнечное весеннее утро, было тепло, и он подумал, что хорошо сделал, не надев пуловера. Днем, вероятно, станет совсем жарко. Он спустился к автоматическим камерам хранения, отыскал свободную ячейку, запер портфель и аккуратно записал шифр и номер, сам удивляясь разумности своих действий. На улице Горького было уже совсем по-весеннему сухо и солнечно, шумели машины и двигалась нарядная толпа, табунками шествовали иностранки с непокрытыми головами, в сиреневых и голубых очках-блюдечках и долгополых макси-тулупах, в похожих на шинели наполеоновских времен двубортных пальто с огромными пуговицами и широкими лацканами. Почти у всех волосы были такие, как у Ники, - прямые, рассыпанные по плечам; всякий раз, когда навстречу попадалась брюнетка, у Игнатьева вздрагивало сердце... Он постоял у витрин "Березки", закурил, стараясь успокоиться, взять себя в руки. Время еще есть, но даже если он и опоздает на минуту-другую, это не беда Перед Никой он должен предстать совершенно спокойным, как будто решительно ничего не случилось. Нужно, чтобы она поняла именно это: что не случилось ничего страшного, ничего непоправимого. Ошибка - да, и не одна, куча ошибок, но почти все ошибки в конечном счете поправимы. А если говорить о вине, то она и в самом деле общая. Нет человека, который был бы сам по себе, как остров. Они подошли к памятнику одновременно - Игнатьев с улицы Горького, Ника от кинотеатра "Россия" - и одновременно увидели друг друга. Игнатьеву показалось, что Ника замерла на секунду, он ускорил шаги, испугавшись, что она сейчас повернется и побежит прочь. Но Ника не убежала. - Здравствуй... - сказала она тихо, когда он подошел. - Как ты доехал? - Ника! - Он обнял ее за плечи, прижал к себе. Она, чуть отвернувшись, подставила щеку - сдержанно, отчужденно. Ее щека пахла весной. Игнатьеву вспомнилась их прошлая встреча три месяца назад - на Дворцовой набережной... - Здравствуй, Никион. У вас тут совсем уже весна... - А в Ленинграде? - Дождь со снегом, что еще может быть в нашем парадизе. Пойдем, сядем где-нибудь... В этот утренний час возле памятника было еще безлюдно, они выбрали скамью на солнечной стороне, сели. - Как Елена Львовна? - спросил Игнатьев, помолчав. - Спасибо, сейчас ничего... Мама уже работает. Сняв перчатки, Ника скручивала их жгутом, разглаживала на колене, опять скручивала. - Ты сердишься, что я приехал? - Я не сержусь, - не сразу ответила она. - Но мне тяжело с тобой. Ты мог бы просто... написать... - Нет, - Игнатьев решительно покачал головой. - Мне тяжело с тобой говорить, пойми... - И не говори, Никион. Ты права, к твоему письму ничего уже не добавить. И не нужно. Я ведь не объясняться приехал. Не говори ничего, только выслушай меня - хорошо? Я ведь все понимаю, Никион. И что с тобой сейчас происходит, и почему ты написала это письмо, и почему не хотела встречи. Я только одного хочу - чтобы ты поняла себя... свое состояние... так же хорошо, как понимаю я. Поэтому я и попросил разрешения приехать. - Дима, я прекрасно понимаю свое состояние. - Не уверен, родная. Но подожди минутку, ладно? Дай мне сказать. Конечно, ты понимаешь свое состояние, - кто же спорит! - но ты не понимаешь, насколько оно временное. И это тоже естественно, Ника. Когда у человека болит зуб, его не утешает мысль о том, что через месяц он уже и вспоминать не будет об этой боли. Для него в данный момент нет будущего времени - есть только настоящее, и в этом настоящем все сводится к одному-единственному ощущению. Понимаешь? Для тебя сейчас единственная реальность в мире - твоя боль; но все в жизни проходит. Это банально звучит, но это так. - Ты ведь только что сам сказал, что эта мысль никого не утешает. - Ника, я и не утешаю тебя! Вернее сказать, я не рассчитываю на то, что тебе от моих слов станет легче - сейчас. Сейчас легче не станет, потому что все заслонено болью. Разумеется! Но я хочу сказать другое: рано или поздно боль утихнет, и тогда ты опять увидишь вокруг себя обычную жизнь. Так всегда бывает, пойми, ты ведь нормальный человек с нормальными человеческими реакциями... - Да нет у меня сейчас никаких реакций! - Почему же нет? Они есть, Ника, но ты сейчас реагируешь только на одно - на свое сознание вины... - И ты считаешь, это может пройти, как зубная боль? Если бы ты хоть немного понимал, что со мной происходит, тебе и в голову не пришло бы такое сравнение! - Хорошо, согласен - может, оно и не очень удачное. Я ведь только в том смысле сказал, что, когда человека что-то мучает - неважно, физическая это боль или душевная, - он не способен трезво воспринимать окружающее, не способен рассуждать, а ты пытаешься это делать. Ты вот пишешь... - Да не рассуждаю я ни о чем! - опять перебила Ника, уже повышая голос. - Ну как ты не понимаешь, Дима! Я просто написала тебе, что во мне ничего не осталось, что я... опустошенная какая-то, не знаю, - словно во мне все выжжено, пойми! - Понимаю. Но тогда к чему эти разговоры о своей вине? Ты сейчас - именно сейчас, в твоем теперешнем состоянии - не можешь здраво судить ни себя, ни других. Какая вина? В чем? Что ты оказалась бессердечной? Да будь ты по-настоящему бессердечна, разве ты так повела бы себя, узнав историю Ярослава? Где же тут бессердечие? Ошибка - да. С матерью ты вела себя неправильно. А кто из нас не ошибается? Я не ошибся, расставшись с тобой в Свердловском аэропорту? Я ведь тогда все видел, Ника! И забери я тебя с собой в Ленинград - ничего бы этого не было. А кто не ошибается? Впрочем, я тебе скажу кто! Светлана - вот кто никогда в жизни не ошибется, потому что ей ни до кого и ни до чего нет дела... Игнатьев тут же спохватился - не нужно было этого говорить, все-таки сестра... И вообще свидание пошло совсем не так, как он хотел, к чему этот спор - он ведь твердо решил ничего не доказывать, ни о чем не спорить... Он покосился на Нику - та сидела в напряженной позе, глядя прямо перед собой сухо блестящими глазами, - и стал закуривать, ломая спички. - Прости, - он сделал несколько жадных затяжек и швырнул сигарету в урну. - О Светлане я сказал не подумав. - Нет, ты прав, - тихо отозвалась Ника. - Она действительно оказалась... именно такая. Никогда не думала. Впрочем, я и о себе думала иначе... Они опять замолчали. Слитно и вразнобой урчали голуби у подножия памятника, по улице Горького то и дело взрывались дружным ревом машины, стартующие на зеленый свет. На соседнюю скамью присел пенсионер с транзистором, включил его - послышались позывные "Маяка". Игнатьев машинально посмотрел на часы, было половина одиннадцатого. - Я просто дурак, - сказал он. - Я ведь не для того приехал, Никион, чтобы с тобой спорить. Я приехал сказать, что люблю тебя и буду любить всегда. А ждать я могу долго. Я понимаю, тебе сейчас не до меня. Но ты просто знай, что я тебя люблю, мне этого достаточно... - Спасибо, Дима... - Не благодари, это я должен тебя благодарить. Никион, ты не знаешь, чем ты стала для меня за этот год. Даже меньше - года еще нет, а я за это время словно прожил вторую жизнь. Я ведь и раньше жил только для того, чтобы тебя встретить. Я просто этого не знал, понимаешь? Странно - жил, как живут все... учился, сдавал экзамены, зачеты, писал диссертацию, рылся в земле, и все это для того, оказывается, чтобы встретить тебя. И действительно - встретил. Что же, ты думаешь, я смогу теперь жить, как до тебя? Поздно, Никион. Для меня это теперь - на всю жизнь. И как бы все ни сложилось... я имею в виду - потом, в будущем... мне достаточно сознания, что ты есть, что мы с тобой дышим одним воздухом, ходим по одной земле. Только это я и хотел сказать... любимая. Только это. Ника шевельнула губами, словно пытаясь что-то сказать, и ничего не сказала. Она сидела так же прямо, не глядя на Игнатьева. - Я не буду ни звонить, ни писать, раз ты не хочешь, - продолжал он негромко. - Наверное, ты права - сейчас лучше не надо. Но ждать - твоего звонка, твоего письма - я буду все время, а ждать я умею долго, я уже сказал. Если я ждал тебя столько лет, не зная даже, как тебя зовут и какого цвета у тебя глаза, - неужели ты думаешь, что смог бы перестать ждать теперь, когда я тебя знаю? - Дима... - Да, Никион? - Ты только не обижайся, прошу тебя... Пойми и не обижайся, но... ты лучше уйди, хорошо? Потому что я... не могу больше... - Я понимаю, родная. Я сейчас уйду, мне еще нужно взять билет... - Ты едешь сегодня вечером? - Я еду сейчас, Никион. Дело в том, что завтра у меня доклад на ученом совете - хочу еще поработать ночью. Попытаюсь достать билет на "Юность", она уходит около двух, а не достану - махну самолетом. - Лучше не надо самолетом, Дима... прошу тебя! - сказала она, быстро оборачиваясь к нему. - Я думаю, достану на поезд. - Тогда ты беги, чтобы успеть... - Успею, еще почти три часа. Ну что ж... Ему о многом хотелось ее спросить - о планах на лето, о том, куда она теперь думает подавать документы, - но он увидел ее глаза и понял, что уже ни о чем нельзя спрашивать, ничего нельзя больше говорить, нельзя больше здесь оставаться. Он поднялся. Ника тоже встала. Он взял ее руки, прижал к лицу. Прохладные пальцы замерли, потом робко распрямились, лаской коснулись его щек, снова затихли. Он отвел их, зажмурившись, поцеловал одну ладошку, другую и, резко повернувшись, молча пошел прочь. Ника смотрела, пока он не скрылся в толпе. Потом отошла к памятнику, обогнула его, направилась к кинотеатру. В кассах она долго стояла перед таблицей с расписанием сеансов, ничего не в силах сообразить, наконец спросила у кассирши, когда начинается ближайший. - Одиннадцатичасовой только начался, - сказала та, - сейчас журнал идет. Пустят вас еще, пустят, успеете... Войдя в зал, Ника села в кресло с краю, закрыла глаза - и тут у нее хлынули слезы. Впервые за много дней. Хорошо, что соседние места пустовали, зрителей на этом утреннем сеансе было немного. Впрочем, она плакала совсем тихо, слезы текли и текли по ее щекам - все слезы, которые копились так долго. Платочек уже промок насквозь, Ника закрыла глаза, но слез было не удержать. Когда они наконец иссякли, Ника почувствовала себя какой-то опустошенной, слабой, безразличной ко всему на свете. Гремела музыка, на экране двигались, говорили и смеялись какие-то люди; Ника, ничего не воспринимая, сидела в своем кресле без мыслей, без ощущений. Потом музыка умолкла, зажегся свет. Она встала и пошла к выходу. На улице ее ослепило солнце - глаза сразу опять наполнились слезами. Какая-то женщина спросила удивленно: "Что, плохо кончается? А говорили - веселая..." Ника кивнула - да, очень веселая, веселее не бывает... Она долго стояла у витрин с фотостендами АПН, делая вид, что рассматривает снимки, побродила по бульвару. Откуда-то донеслись сигналы проверки времени - был час дня. Нике не хотелось ни ехать домой, ни ходить по улицам, ей вообще не хотелось жить. На Пушкинской ей навстречу блеснул зеленый огонек такси. Она увидела его издали - он был какой-то особенно яркий, крошечная изумрудная звездочка, - и ей равнодушно подумалось, что вот всегда так: когда нужно - не увидишь ни одного свободного, а сейчас - пожалуйста... Но почему не нужно сейчас, - вспыхнула вдруг неожиданная мысль, первая отчетливая мысль с того момента, как они расстались у памятника Пушкину, - именно сейчас и нужно! Именно сейчас! Уже выбегая на середину улицы, Ника бросила взгляд на часы, замахала руками перед самой машиной - та послушно притормозила, сворачивая к тротуару. Ника и не сомневалась, что водитель остановится, оно просто не имело права проехать мимо, это такси, посланное за ней, как Золушкина карета из тыквы... - Пожалуйста, на Ленинградский вокзал, - выпалила она, забираясь внутрь. - Только скорее, если можно, мне обязательно нужно успеть к "Юности"... - Поспеем, - добродушно заверил ее водитель и, нагнувшись, щелкнул счетчиком. - К "Юности" поспеем, очень даже свободно. Они успели едва-едва. Когда Ника добежала до платформ дальнего следования, посадка на ленинградский экспресс уже закончилась и провожающие выходили из вагонов. Если бы только знать, в каком он! Она заглядывала в каждое окно, понимая, что не успеет дойти и до середины, как поезд тронется. Свободных кресел было много, это успокоило ее - Дима, значит, смог взять билет, он здесь, лишь бы только оказался где-нибудь не очень далеко, чтобы она смогла хотя бы его увидеть... И она увидела его. В четвертом вагоне он сидел в дальнем ряду, у окна, Ника увидела его затылок над откинутой спинкой кресла, его светлые волосы, увидела знакомые портфель и шляпу в багажной сетке. Она отчаянно застучала по толстому стеклу, надеясь привлечь внимание сидящей с этой стороны пассажирки, попросить позвать, - но в этот же момент поезд тронулся плавно и бесшумно, Ника застучала еще сильнее, занятая разговором пассажирка наконец оглянулась, но тут же ее скрыл край оконной рамы. Ника ускорила шаги - но уже было не догнать, окно уплывало, уплывал все скорее и скорее вагон, уплывал в своем кресле так и не оглянувшийся Дима. Ника бежала, все еще на что-то надеясь, голубые вагоны обгоняли ее, прошли пятый, шестой, наконец пролетел последний, обдав ее на прощанье несильным еще вихорьком закрученного движением воздуха. Она наконец остановилась, прижав руки к груди - так колотилось сердце, - глядя вслед поезду, который уже превратился в темное прямоугольное пятнышко, стремительно уменьшающееся в размерах, словно тающее в солнечном блеске, в путанице рельсов, опор контактной сети, сигналов и переходов... Вот и все, подумала она потерянно. Зачем же тогда было это такси? Он так и не оглянулся. Но ведь - вспомни - ты хотела только увидеть его, только увидеть еще раз. Да, но мне этого мало. А как же дальше? Не знаю, не знаю, но я просто не могу без него - и не могу с ним - я не знаю, что делать, может быть позже, со временем... Она медленно шла вдоль опустевшего перрона, чувствуя какую-то странную, нереальную до головокружения невесомость, облегченность всего тела, как после долгой болезни. И на сердце у нее тоже было легко, отрешенно, пусто. Опять ей подумалось, что никогда не следует обижаться на случай, потому что в конечном счете, наверное, все - или почти все - случается в жизни именно так, как надо. И то, что Дима не обернулся и не увидел ее, - тоже, наверное, к лучшему... Когда принимаешь решение, нужно все-таки постараться его выполнить. Особенно если оно обошлось так дорого. В сущности, это было нелепо - бежать на вокзал после того, как сама сказала: уйди, я не могу больше, я не выдержу... И действительно не выдержала бы. Так что же, теперь легче? Наверное, он все-таки прав. Все в жизни проходит, пройдет и это. Нужно только время. Время... Он сказал: я умею ждать долго Конечно, он сумел бы - сколько угодно. Только зачем? Сейчас она посмотрит в расписании, когда "Юность" приходит в Ленинград. С вокзала на Таврическую Дима доберется, ну, скажем, за полчаса. Вот и прекрасно, она рассчитает время и встретит его звонком Разумеется, не для каких-нибудь объяснений! Просто - чтобы спросить, как доехал. И пожелать успеха на завтрашнем ученом совете...   Конец.

Читайте в рассылке   по понедельникам  с 31 августа Фазиль Искандер "Кролики и удавы" ...Это случилось в далекие-предалекие времена в одной южной-преюжной стране, короче говоря, в Африке... Жили-были два народа-антагониста... вернее, вида-антогониста - кролики и удавы. Не то, чтобы они уже так ненавидели друг друга... просто последние из них употребляли в пищу первых. И этот процесс сопровождался целым рядом ритуалов, полезных и не очень - начиная с того, что удав должен загипнотизировать кролика взглядом, а потом уже проглотить. Ну а кролик, несмотря на быстрые ноги - впадает в оцепенение от взгляда удава и, натурально, отправляется в пищу. И все бы ничего, если бы однажды не нашелся отчаянный кролик, который не согласился молча и покорно продвигаться по пищеводу удава - а устроил внутренний бунт и акцию протеста. Разбираться в сложившейся непростой ситуации собралось все удавье племя во главе с Великим Питоном... и это стало началом больших перемен в удавье-кроличьих взаимоотношениях     по четвергам  с 3 сентября Грегори Дэвид Робертс "Шантарам" Впервые на русском - один из самых поразительных романов начала XXI века. Эта преломленная в художественной форме исповедь человека, который сумел выбраться из бездны и уцелеть, протаранила все списки бестселлеров и заслужила восторженные сравнения с произведениями лучших писателей нового времени, от Мелвилла до Хемингуэя. Грегори Дэвид Робертс, как и герой его романа, много лет скрывался от закона. После развода с женой его лишили отцовских прав, он не мог видетьcя с дочерью, пристрастился к наркотикам и, добывая для этого средства, совершил ряд ограблений, за что в 1978 году был арестован и приговорен австралийским судом к девятнадцати годам заключения. В 1980 г. он перелез через стену тюрьмы строгого режима и в течение десяти лет жил в Новой Зеландии, Азии, Африке и Европе, но б?льшую часть этого времени провел в Бомбее, где организовал бесплатную клинику для жителей трущоб, был фальшивомонетчиком и контрабандистом, торговал оружием и участвовал в вооруженных столкновениях между разными группировками местной мафии. В конце концов его задержали в Германии, и ему пришлось-таки отсидеть положенный срок - сначала в европейской, затем в австралийской тюрьме. Именно там и был написан "Шантарам". В настоящее время Г. Д. Робертс живет в Мумбаи (Бомбее) и занимается писательским трудом.    Подписаться Литературное чтиво Подписаться письмом  Обратная связь