Он позвонил, прислушался, позвонил еще раз. Дверь, добротно обитая черным дерматином, с поблескивающей на ней хромированной табличкой "И.А.Ратманов", продолжала молчать. Шепотом выругавшись, Игнатьев кинулся звонить в соседнюю квартиру.

- Прошу прощения, - сказал он, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал спокойно. - Не знаете ли, есть кто-нибудь дома у ваших соседей?

- У Ратмановых? Понятия не имею. - Выглянувшая из двери толстуха в халате и бигуди пожала плечами, - Сами они в отъезде, но Ника должна быть дома... если не вышла куда-нибудь!

- Вы видели ее сегодня? - спросил он со внезапно вспыхнувшей надеждой.

Но женщина отрицательно покачала головой:

- Сегодня? Нет, сегодня не видела, я только что встала, - ответила она уже удивленно. - А что, собственно, случилось?

- Да ничего не случилось, просто я хотел повидать... Вы случайно не знаете, в какой школе Ника учится?

- Точно Не знаю, но только не в нашем районе. Елена Львовна жаловалась как-то, что девочке приходится далеко ездить - кажется, на Ордынку куда-то, да-да, совершенно верно, она обычно возвращается тридцать третьим троллейбусом, с Октябрьской площади...

Ордынка, ну конечно же, вспомнил Игнатьев, сбегая по лестнице; в тот день в Феодосии, когда они попали под ливень, Ника рассказывала ему о своей школе - это тот же район, где они жили раньше, в Замоскворечье, такой настоящий уголок старой Москвы... Да, и вот еще что: недалеко от их школы, говорила Ника, есть действующая церковь - совсем близко, через несколько домов, - а рядом с церковью что-то вроде маленького сквера... Это уже примета, подумал он, на Ордынке, надо полагать, не так уж много действующих церквей!

Беда в том, что сегодня школа наверняка закрыта; разве что какое-нибудь воскресное мероприятие? В его время - когда он учился - по выходным иногда устраивались утренники. Впрочем, нет, едва ли, обычно это бывало в связи с тем или другим праздником... Но все равно, попытка не пытка.

На углу у "Изотопов" Игнатьев удачно перехватил такси.

- На Ордынку, пожалуйста. Вы не знаете, есть там какая-нибудь действующая церковь?

- Действующая, говорите? - водитель включил счетчик, подумал. - Вообще-то есть, точно, я одну бабку туда возил. Желтая такая церквуха, круглая.

- Вот туда и давайте!

- Только это с того конца придется заезжать, от набережной. По Ордынке одностороннее движение.

- Как вам удобнее...

Через двадцать минут он вышел из такси у церкви. Там действительно шла служба, и остальные приметы совпадали - рядом был крошечный разгороженный скверик. Игнатьев постоял, осматриваясь, спросил у подвернувшегося мальчишки, где тут школа.

- А вот она, - мальчишка показал в ту сторону, откуда Игнатьев приехал. - Через улицу, там дом семнадцать, это за ним сразу - во дворе... Белые столбы у ворот - видите?

Школа, как и следовало ожидать, оказалась запертой Ну что ж, завтра, сказал себе Игнатьев. Может быть, Ника никуда еще и не уехала, может быть завтра он найдет ее здесь. А если нет, то поговорит хотя бы с этой преподавательницей, Болховитиновой. Как удачно, что он знает ее фамилию! В лагере однажды Ника сказала, перелистывая затрепанную "лошадиными силами" "Науку и жизнь": "Как интересно, здесь главный редактор - Болховитинов, а у нас в классе Болховитинова преподает литературу..." И еще добавила, что это мать того самого мальчика, ее одноклассника, который увлекается искусством. Это ему хорошо запомнилось, потому что ему уже тогда запоминалось все, хоть отдаленно связанное с Никой...

Вот и прекрасно, завтра он с ней поговорит. Она не может не знать - хотя бы в самых общих чертах, - что случилось с ее ученицей, да еще приятельницей сына.

Жаль, что он не знает ее имени-отчества, иначе можно было обратиться в адресный стол и побывать сегодня же у нее дома. Ждать еще сутки? Но ничего другого не остается - только ждать. И пока не думать, не строить никаких предположений. За эту бессонную ночь в купе, под храп верхнего соседа и неумолчный рокот колес под полом, он уже все передумал, перебрал все возможные варианты случившегося с Никой и так и не додумался ни до чего определенного. Что могло вынудить ее к этому бегству? Будь дома родители, самое простое было бы предположить какую-нибудь бурную домашнюю ссору - может быть, даже из-за него, из-за их переписки; кто знает, в конце концов, как они к этому отнеслись...

Но Ника неделю назад писала ему, что родители уезжают в отпуск, то же подтвердила сегодня и соседка. Значит, дело не в родителях. Но в чем тогда?

Нет, сейчас бессмысленно ломать голову над этим вопросом, если он хочет сохранить ее ясной и способной к трезвым размышлениям. Нужно просто взять себя в руки и дождаться завтрашнего утра.

Взять себя в руки оказалось не так просто. Внешне Игнатьев был спокоен - он не налетал на прохожих, не разговаривал сам с собой; расспросив дорогу, вышел переулками к станции метро, приехал в центр, зашел побриться, позавтракал, позвонил приятелю и договорился о ночлеге. Потом просто бродил по улицам, прикуривая сигарету от сигареты. Лавки букинистов были закрыты, он посмотрел в маленьком душном кинотеатрике совершенно идиотский фильм, снова ходил, пока ноги не налились чугунной усталостью, и наконец, пообедав в какой-то забегаловке, поехал в Лефортово к Сашке Демидову. Утро вечера мудренее.

И действительно, утром он узнал если не все, то, во всяком случае, самое существенное. Ники, правда, в школе не было, зато Татьяне Викторовне Болховитиновой объяснять ничего не пришлось.

- Я догадываюсь, - сказала она, когда Игнатьев представился и начал было излагать цель своего прихода. - Это вы руководили экспедицией, где Вероника работала летом?

- Отрядом, - уточнил он машинально. - Только отрядом.

- Да, да. Я о вас слышала от нее. Вы, вероятно, приехали узнать...

- Да, я... Ника мне позвонила - позавчера вечером, но ничего толком...

- Вчера я получила ее письмо, она отправила его в субботу, перед отъездом.

- Значит, она действительно... уехала? - охрипшим вдруг голосом спросил Игнатьев. - Но почему? И куда?

- Куда - я еще не знаю, но это можно выяснить, - сказала преподавательница. - А вот что касается "почему"... как бы вам сказать. Ну, в общем, Ника уехала по семейным делам.

- Татьяна Викторовна, - помолчав, сказал Игнатьев. - Я понимаю, вы не можете быть слишком откровенны с незнакомым человеком... тем более когда речь идет о чужих семейных делах. Но поверьте, что все, касающееся Ники Ратмановой, для меня важно.

- Я понимаю, но... Словом, пока могу сказать вам только одно. У Ники есть старший брат, который живет отдельно от семьи. К нему она и уехала.

- Без ведома родителей?

- Да. Но родителям я уже сообщила.

Игнатьев помолчал, разглядывая пластиковое покрытие пола.

- Вы можете мне показать ее письмо? - спросил он.

- Я оставила его дома. Оно совсем короткое: Ника пишет, что накануне говорила по телефону с сестрой, которая живет в Новосибирске, и та дала ей адрес брата...

- Ч-черт! - воскликнул Игнатьев, ударив себя по лбу. - Ведь у меня же есть ее телефон! Разумеется, она должна быть в курсе всего!

- Вы знаете сестру Вероники?

- Ну да, они же вместе были в Крыму... Но какой идиот - уже вчера утром мог позвонить в Новосибирск, ведь я сутки болтаюсь в Москве...

- Позвоните сегодня. Ну, а что вы намерены делать дальше?

- Как - что? Узнаю адрес и поеду туда.

- Прямо сразу? - подумав, спросила Татьяна Викторовна.

- Конечно! А вы считаете...

- Я бы, пожалуй... выждала день-другой. Мне кажется, так будет лучше, Дмитрий Павлович. Девочке нужно дать время в чем-то разобраться самой... вы понимаете? Тем более, если уж говорить откровенно, вряд ли ей будет приятно ваше присутствие там... хотя бы в эти первые дни. Насколько я догадываюсь, у Ники отношение к вам не просто дружеское... а в таких случаях, Дмитрий Павлович, потребность в душевной откровенности часто сочетается с повышенной ранимостью и... ну, условно назовем это стыдливостью. Вы понимаете, что я хочу сказать? Выждите еще день-другой, а потом поезжайте. С родителями Ники вы уже знакомы?

- Нет.

- Отложите и это. Сейчас, как вы понимаете, просто не время. Что вы должны сделать в первую очередь, так это позвонить в Новосибирск. Вот если бы ее сестра смогла немедленно вылететь к ней... Или пусть хотя бы попытается связаться по телефону.

Когда они вышли из пустого директорского кабинета, где происходил разговор, оглушительный звонок возвестил перемену. Захлопали двери, коридор наполнился школьниками всех возрастов. Татьяна Викторовна сделала кому-то замечание строгим учительским голосом, перехватила какую-то старшеклассницу и напомнила ей о сегодняшнем факультативе. У одной из дверей, откуда только что начали выходить великовозрастные акселераты, она обернулась к Игнатьеву.

- А вот и мои питомцы - Вероникин класс...

Эти шли несколько более чинно, - один парнишка, правда, по-модному длинноволосый и даже едва ли не подвитой, дал вдруг козла и понесся по коридору. Другой, белокурый, в черном свитере, проходя мимо них, бросил внимательный, на секунду задержавшийся взгляд. "Не сын ли, - подумал Игнатьев, - что-то есть общее..." Он покосился на Татьяну Викторовну - та ничего не сказала, юноша в свитере прошел дальше с независимым видом. Да, пожалуй... И если это он, то можно понять, почему Ника так усердно его "соблазняла": интересный юноша - высокий, широкоплечий, с умным и уже волевым лицом. А сходство определенно есть - короткий прямой нос, широко расставленные глаза. Болховитинова - он дал бы ей лет сорок пять, не больше, - была еще хороша собой, несмотря на утомленный вид и довольно заметную уже седину в каштановых, бронзового отлива волосах. Ранняя седина, впрочем, многим идет, если ее не пытаются замаскировать.

- Да, - сказал он, - взрослые у вас питомцы. Интересно, наверное, с такими работать?

- Интересно, - согласилась Татьяна Викторовна и добавила, подавив вздох: - Но как иногда бывает трудно...

Андрей тоже с первого взгляда догадался, кто этот загорелый незнакомец, стоящий рядом с матерью у дверей класса. Догадался сразу, по какому-то наитию. Впрочем, не совсем наитие: помогла наблюдательность. Загар! Такой загар может быть только у человека, который много времени проводит на солнце, и не здесь, в умеренных широтах, а где-нибудь там... в Крыму, скажем. На раскопках.

Он прошел мимо - мать не сочла нужным их познакомить, ей виднее. Да и права она. К чему? Подумаешь, радость. Но любопытно, чего это он примчался...

Из-за Ники - это понятно. Что все-таки случилось? Вчера, когда он вынул из почтового ящика конверт, надписанный знакомым почерком, его сразу, как током, ударило неосознанной тревогой. Почему Ника пишет матери, если завтра они увидятся в школе?

- Тебе, - сказал он матери, протягивая конверт. - Если не ошибаюсь, от Ратмановой.

Не проявляя больше интереса к письму, он вышел в коридор и занялся полкой, которую давно обещал закончить. Но, проработав несколько минут, не выдержал и вернулся в комнату - мать стояла у окна с расстроенным, испуганным даже, как ему показалось, лицом. Порывшись для вида в ящике письменного стола, где держал инструменты, Андрей, не оборачиваясь, спросил:

- Да, так о чем она - если не секрет?

- Что? - не сразу отозвалась мать. - А, ты о письме... Вероника некоторое время не будет ходить в школу. Ей пришлось уехать... ненадолго.

- Уехать? Как - уехать? Куда?

- По семейным делам, насколько я поняла...

Больше он ничего не узнал. Действительно ли Ника в своем письме не назвала причин внезапного отъезда, или просто мать не сочла нужным о них сказать - он больше не расспрашивал, делая вид, что вся эта история его не интересует. Позже, входя в комнату, Андрей услышал, как мать негромко говорила отцу: "...Позвоню завтра же с утра - там должны знать, каким теплоходом они уехали, - если дать радиограмму..." При его появлении они заговорили о другом, он обиделся, но чувство обиды тут же заглушилось страхом - страхом за Нику. Что случилось, если нужно сообщать родителям? И что это за "семейные дела", о которых они не знают?

А теперь появился этот. Он сразу догадался, когда увидел. "Я действительно влюбилась в одного человека там, в экспедиции, я даже думаю, что я его люблю..." Неужели она уехала к нему - но тогда почему он здесь? А что, если... Приехала, а ему это и не нужно, теперь явился сюда - просить повлиять, уговорить... Или еще хуже - но что? Да что угодно!

Мать с загорелым археологом уже ушли, Андрей клял себя, что не подошел, не заговорил, не спросил прямо. Дурак, тряпка, не нашелся сразу! Если он... если он что-нибудь себе позволил... если Ника из-за него... Тогда он его убьет. Приедет в Ленинград, разыщет этот его проклятый институт и убьет его, убьет как собаку, такие мерзавцы не должны жить... Но чего он ждал сейчас? Ехать в Ленинград, когда он только что стоял здесь, перед ним?

Андрей бросился вниз по лестнице, прыгая через три ступени, едва не сбив с ног какую-то мелюзгу. В коридоре второго этажа ему навстречу вышла мать.

- Где он? - спросил Андрей сдавленным голосом. - Это он был? Ника из-за него... уехала?

- Андрей, опомнись, - негромко сказала Татьяна Викторовна. - Как ты себя ведешь!

- Ты должна мне сказать - я не мальчишка уже, чтобы от меня скрывали...

- От тебя ничего не скрывают, - мягче сказала мать и устало улыбнулась. - Не выдумывай себе бог знает чего, дурачок. Дмитрий Павлович приезжал узнать о Веронике, понимаешь? Она звонила ему, сообщила о своем отъезде... и он, естественно, тоже волнуется. А ты решил, что... он в чем-то виноват перед ней? Дурачок, - повторила она, вздохнув с той же усталой улыбкой. - Это совсем не то, что ты думаешь. Ступай, Андрей, сейчас будет звонок...

А здесь была зима - прочная, обложная, установившаяся, как видно, всерьез, с легким даже морозцем, непривычно ранним, по московским понятиям, для середины октября. Ника уже минут двадцать одиноко топталась на стоянке такси, оглядывая привокзальную площадь и наблюдая, как на другой ее стороне аборигены штурмуют подкатывающие автобусы - не хуже, чем где-нибудь на Садовом кольце в час пик. Такси так и не было.

Толпа на автобусной остановке между тем поредела. "Да пропади оно пропадом, это дурацкое такси", - с отчаянием подумала Ника и, подхватив чемодан, побежала через площадь. Очередной автобус, и даже почти пустой, как раз показался из-за угла.

- Извините, - немного задыхаясь от бега, спросила она у дремлющего на остановке гражданина. - На каком номере я доеду до улицы Новаторов, вы не скажете?

- Ч-чего? - мрачно переспросил гражданин откуда-то из воротника. - А, Новаторов. До Новаторов доедешь, а Как же. На каком хошь, на том и доедешь. Они туды... все. Как мост будет, так сразу и на выход. Раньше-то "тройка" через Соцгородок ходила, а теперь шоссейку снова перекопали, так они все туды... через мост. Там увидишь, панельные дома, по праву руку.

Автобус подкатил, дребезжа и поскрипывая, но кондукторша пронзительно закричала: "В парк!" - и, выпустив через переднюю дверь троих пассажиров, так и не открыла заднюю. Сунувшийся было на посадку гражданин, пошатавшись и восстановив равновесие, забубнил что-то насчет стервей кондукторш и насчет шоссейки, которую перекапывают уже седьмой раз, и все под зиму, все под зиму, туды их родительницу...

Он придвинулся ближе и, видимо, настроился обличать местные нравы долго и обстоятельно, но тут подвалила новая компания, и через пять минут началась посадка - это было почище, чем в Москве. Ника и охнуть не успела, как ноги ее отделились от земли и, уцепившись за чемодан, как за спасательный круг, она оказалась наконец в автобусе. Ехать, к счастью, было недалеко. Услышав под колесами гул мостового настила, Ника протолкалась поближе к двери, на первой же остановке вывалилась наружу и действительно увидела по правую руку новый район, застроенный типовыми пятиэтажными домами. Она вытащила из кармана записную книжечку, еще раз прочитала адрес - и почувствовала вдруг, что не может сделать шагу от страха и волнения.

Было уже темно, двумя параллельными цепочками огней сияли фонари на мосту, слева было разлито в небе тусклое красноватое зарево, и оттуда, если прислушаться, доносился ровный, непрерывный гул, вероятно, там был расположен большой завод. А широкие окна новых домов светились приветливо и разноцветно, и весь этот район ничем не отличался на первый взгляд от какого-нибудь Тридцать седьмого квартала, но сходство было лишь кажущимся, обманным; больше двух тысяч километров пришлось ей проехать, чтобы стоять теперь здесь, на улице захолустного городка, где-то между Свердловском и Тюменью. Кругом была ночь, и Азия, и Сибирь, и плоский элегантный чемоданчик сиротливо чернел у ее ног на этом азиатском, сибирском снегу, а еще недавно он пылился в продутой горячим ветром палатке на берегу Феодосийского залива. Зачем она здесь? Что она здесь будет делать? Что она вообще наделала?

Она медленно поднялась на четвертый этаж, останавливаясь на каждой площадке, прислушиваясь к самой себе, осматриваясь вокруг боязливо и настороженно. Дом был сравнительно новый, но в плохом состоянии - с побитыми метлахскими плитками на площадках, с погнутыми перилами, с исчирканной детскими каракулями штукатуркой. На двери под номером, который был в книжечке, отсутствовала звонковая кнопка, вместо нее торчало из дырки два провода с оголенными концами. Ника опустила чемодан на пол, нерешительно взялась за провода кончиками пальцев, стараясь не коснуться меди, и тронула одной жилкой другую, вызвав к жизни слабенькую голубую искру и оглушительный трезвон за дверью; оттуда послышались голоса, ребячий топот, перебранка, и наконец дверь распахнулась.

- Кого надо? - крикнула маленькая костлявая женщина, почему-то подозрительно глядя на Нику.

- Простите, пожалуйста, - отозвалась та робко. - Здесь живет Ярослав Иванович Ратманов?

- Ну, - согласилась женщина, не приглашая гостью входить.

- Мне хотелось бы его видеть, - еще тише сказала Ника.

- А его нету! Жена придет скоро, за дитем в ясли пошла.

- Как, - сказала Ника растерянно, - он разве женат?

- А чего ж это ему, интересно, не быть женатому, - воинственно заявила женщина и улыбнулась очень ехидно. - Небось не признался, а? Так вас и ловят, доверчивых-то...

Ника непонимающе приоткрыла рот, потом ей вдруг стало жарко от негодования.

- Меня мало интересуют ваши... двусмысленные догадки, - заявила она, раздувая ноздри. - Однако вы все-таки пропустите меня, или я должна ждать своего брата на лестнице?

Женщина, опешив, посторонилась. Ника вошла и с независимым видом обвела взглядом тесно заставленный хозяйственной утварью коридорчик.

- Покажите мне его комнату, - сказала она высокомерно.

- А чего показывать-то? Вон она, запертая стоит. Говорю, нет никого дома! А хочешь ждать, так ступай на кухню и жди, - уже более миролюбиво предложила соседка. - Галина вот-вот подойдет. Ты что ж это, сестра ему?

- Да, совершенно верно. Сестра!

- Интересно получается. Сроду не было никаких сестер, а тут вот вам, нате. То-то вы с ним такие похожие, - опять ехидным тоном заметила женщина. - Ну, мне-то до этого всего дела мало, разбирайтесь там меж собой, дело ваше. А покудова посиди тут, куды тебя еще девать...

- Спасибо, - независимо сказала Ника, усаживаясь на табурет в углу.

В кухне было жарко, на газовой плите кипела огромная кастрюля, какие-то тряпки висели на протянутой наискось веревке, возле раковины урчала и плескалась включенная стиральная машина. Ника расстегнула дубленку, потом совсем сняла и положила на колени. Она чувствовала себя немного оглушенной. Значит, Ярослав женат; странно, что эта возможность ни разу не пришла ей в голову, хотя по возрасту ему, конечно, полагалось быть женатым. Ни один из бесчисленных вариантов встречи с братом, которые она мысленно представляла себе в дороге, не предусматривал такой простой вещи - присутствия третьего лица. А сейчас и вовсе плохо - брата нет и встреча произойдет только с его женой. Что она ей скажет? Как объяснит свой приезд?

Ею овладела внезапная слепая паника. Убежать отсюда, пока не поздно, пока не вернулась эта неизвестно откуда взявшаяся и никому не нужная Галина; поймать такси и прямо в Свердловск, денег ей хватит, у нее ведь куча денег, она в дороге почти ничего не истратила из своих трехсот пятидесяти рублей, - а в Свердловске прямо в аэропорт. Утром она будет в Ленинграде, подумать только - снова там, дома, в Европе, вдали от этого снега и мороза, от всей этой Азии... в Ленинграде сейчас обычная осень, дождь, в мокром асфальте отражаются разноцветные огни...

Она порывисто вскочила, словно и в самом деле собиралась бежать. Женщина у плиты, отворачивая лицо от пара, глянула на нее вопросительно.

- Простите, а... Ярослав когда возвращается с работы? - спросила Ника.

- Ну, с работы-то они приходят рано, сейчас он в техникум пошел. На вечернем учится. Ты чего ж это - говоришь, сестрой ему доводишься, а знать ничего не знаешь? Техникум-то он уж скоро кончает, и женат скоро пятый год...

- Мы просто... давно не, виделись, и вообще... Скажите, а этот его техникум - это далеко?

- Не, недалёко, тут до угла дойдешь - и направо, в самый конец, где площадь. Ну, десять минут от силы.

- Вы знаете, я пойду туда, - заторопилась Ника, не попадая в рукава куртки. - Я все равно не знакома с его женой, так что лучше я там... Чемодан вам здесь не помешает? Большое спасибо, простите за беспокойство...

Она вылетела на площадку, прострекотала каблуками по всем восьми лестничным маршам и, застегиваясь, выбежала на улицу.

Найти техникум оказалось совсем легко, и в канцелярии Ника без труда получила все нужные сведения - молоденькая секретарша, почти Никина ровесница, подробно объяснила ей, в какой группе учится Ратманов, в каком кабинете занимается сегодня эта группа, на каком этаже расположен кабинет и через сколько минут кончится лекция...

Ника стояла в коридоре, обмирая от страха, то и дело посматривала на часы и ужасалась стремительному бегу секундной стрелки. Когда не нужно, как оно тянется, это время! А сейчас - хоть бы оно остановилось на полчасика, чтобы дать ей возможность немного собраться с мыслями. Что она скажет ему? А если он не захочет вообще с нею разговаривать? Собственно, зачем она ему нужна... и кому она теперь нужна, это ведь тоже вопрос, - со своим прошлым она покончила, корабли все сожжены, родителей у нее нет, сестра оказалась циничной и бессердечной, Дмитрий никогда не простит ей того прерванного ею разговора. Еще так недавно у нее было все - и вдруг все рассыпалось в прах. Все - и вдруг ничего. Ужасно. Может быть, в конце концов, не так уж не правы были все эти отшельники и пустынники и вообще все эти... ну, монахи. Просто они более трезво смотрели на жизнь, потому что...

Ника не успела додумать этой мысли - двери кабинета вдруг распахнулись безо всякого звонка, и студенты толпою повалили мимо нее. Она всматривалась, привстав на цыпочки и закусив губу, но ни в одном лице не могла обнаружить ни капли фамильного сходства. В самом деле, как ей распознать брата? Да и здесь ли он, может быть секретарша напутала, назвала не ту группу? С отчаянно заколотившимся сердцем Ника шагнула вперед и остановила одну из студенток.

- Пожалуйста, извините, вы не могли бы мне сказать, Ратманов сегодня здесь? - спросила она едва слышно, так как голоса вдруг не стало.

- Ратманов? - спрошенная вытянула шею, оглядываясь, и указала на кого-то рукой. - Да вон он стоит! Славка, тебя спрашивают!

Студентка убежала, а Ника осталась стоять на ватных ногах, не в силах двинуться с места. Наверное, она тоже убежала бы, если бы не эти обессилевшие вдруг ноги, убежала бы без оглядки, потому что вместо брата увидела перед собой совершенно чужого мужчину - самого обыкновенного, такого, какие тысячами ходят по улицам, молодого мужчину лет под тридцать, среднего роста, коренастого, с довольно светлыми волосами, мужчину, в котором не было ничего не только родного, но и просто... хоть капельку знакомого!

- Вы меня спрашивали? - осведомился он, подойдя ближе и глядя на нее вопросительно, но без особого интереса.

Ника сделала судорожное усилие и кивнула.

- Вы - Ярослав Иванович Ратманов? - спросила она строго.

- Он самый, - подтвердил он. - А вы кто же будете?

- А я буду ваша сестра, - сказала Ника ледяным тоном, вдруг почему-то ужасно разозлившись на брата, который явно не принимал ее всерьез и уж, во всяком случае, не догадывался, что с нею происходит.

- Во как, - чуть озадаченно сказал Ярослав, очевидно не зная, как отнестись к неожиданному заявлению незнакомки. - Это какая же такая... сестра?

- Самая обыкновенная. Младшая. Из Москвы. Разве Светлана не говорила вам, что у вас есть еще одна сестра?

- Постой, постой, - он приблизился и осторожно взял ее за плечо, поворачивая лицом к свету. - Так ты что, действительно Вероника, что ли?

Ника собралась было ответить ему еще более независимо, но тут силы ее наконец иссякли и она, закрыв лицо руками, внезапно расплакалась навзрыд.

- Э, э, ты чего это, - забеспокоился Ярослав, - ну, вот еще! Ты погоди, Вероника, слышь? Ты давай не плачь и давай объясняй все толком. Вот так. Во, молодцом. Ты когда приехала-то? Дома была? Галину видела?

Ника, еще всхлипывая и утирая остатки слез, отрицательно помотала головой.

- Не видела, нет, я только пришла, и там... какая-то женщина, соседка ваша, что ли, начала мне говорить какие-то ужасные вещи, а потом говорит: "Посиди, сейчас его жена придет", а я тогда не стала ждать и решила прийти сюда, просто чтобы... ну как вы не понимаете, я ведь вас сначала хотела увидеть!

- Да я понимаю, - озадаченно сказал он. - Понимаю. Вот оно что... так как же нам это теперь сообразить, погоди-ка... Ты знаешь, Вероника, ты тут пока посиди, а я пойду скажу, что уйду с лекции сегодня, ради такого дела...

Он убежал и очень скоро вернулся, сказав Нике, что все улажено. Они молча спустились вниз, к раздевалке, оделись, молча вышли на улицу.

- Какая у вас ранняя зима, - кашлянув, сказала Ника тонким голосом.

- Сибирь, - извиняющимся тоном отозвался Ярослав. - Вообще-то рановато в этом году. А так климат суровый, это верно. В Москве тепло?

- Не тепло, конечно... но там осень еще. Дожди...

- Долго ехала?

- Почти двое суток...

- Владивостокским?

- Да...

Они опять замолчали. Проходя мимо "Гастронома", Ярослав вдруг извинился и сказал, что на минутку заскочит. Ника опять испытала чувство неловкости, не зная, что полагается делать в таких случаях: видимо, он решил купить чего-нибудь, чтобы отпраздновать ее приезд, - должна ли она была протестовать или войти вместе с ним и в свою очередь купить хотя бы коробку конфет для этой самой Галины? Похоже, что живут они скромно, да иначе и быть не может, а теперь из-за нее непредвиденные расходы...

Она раздумывала над этим, казнясь сознанием собственной несообразительности. Господи, она ведь сама писала Дмитрию о ранних браках в прошлом веке; ей скоро семнадцать, а она не умеет сделать ни одного самостоятельного шага, сразу теряется в непривычной обстановке, - действительно, только замуж не хватает такой дуре никчемной...

У дверей "Гастронома" двое, уже порядком навеселе, долго пересчитывали в ладонях мелочь, потом один приблизился к Нике и в изысканных выражениях осведомился, не желает ли девушка скинуться на полбанки. Ника испуганно отказалась; тут, на ее счастье, вернулся Ярослав. Сразу оценив обстановку, он подошел к Никиному собеседнику и легонько тряхнул его за плечо.

- Давай, Леша, - сказал он дружелюбно. - Давай сыпь отсюда, пока не набузовался...

- Славка, др-р-уг! - радостно взревел тот. - Слышь, Славка, познакомься вот с девушкой - ты глянь, симпатичная какая, ну?

- А мы, Леша, знакомы. Пошли, Вероника, - сказал Ярослав, взяв ее за локоть. - Не замерзла, пока ждала?

- Нет, вовсе не замерзла. По-моему, потеплело немного, вам не кажется? - светским тоном спросила Ника.

Они отошли от "Гастронома", когда сзади послышался обиженный вопль:

- Славка, пар-р-разит, ты что ж это делаешь - ребятам сказал, что в техникум, а сам вон куда рванул! И еще бутылка в кармане! Н-ну, погоди, хитрован, мы тебя укоротим - завтра все чисто Галке расскажем! А вы не ходите с ним, слышьте, девушка, - он, змей, женатый давно!!

- Вы его знаете? - небрежно спросила Ника.

- Вместе работаем. Хороший парень, но принять любит, беда... А чего это ты мне все "вы" да "вы"? Вроде не по-родственному получается... а, сестренка? Или мне тебя тоже на "вы" называть нужно?

- Что вы... Просто - вы понимаете... ну, ты... понимаешь, это ведь трудно - так сразу!

- Ну, чего тут трудного. Привыкнешь! Да-а, значит, вон у меня еще какая сестренка объявилась, ты смотри. Свету-то я видел года три назад. А ты что ж, выходит... не знала про меня ничего?

- Нет, ничего совершенно.

- Так-так... ну, ничего, вот познакомились. Это хорошо, что приехала навестить, с Галиной еще познакомишься, она у меня хорошая. Петька тоже - заводной такой пацаненок, жалко только, что в садик приходится таскать. Болеют они там часто. А ты, значит, в этом году школу кончила... Понятно. С институтом что ж, не получилось пока?

- Что ты, я еще в десятом, - удивленно сказала Ника. - Еще целый год впереди!

- Вон как. Я подумал - кончила ты... сейчас-то ведь каникул нет?

- Нет, какие же теперь каникулы. Понимаешь, Ярослав, я... ну, я совсем уехала из Москвы. И вообще... я с прошлым решила порвать совершенно, вот. Мне нужно начинать жить заново. Понимаешь?

- Что-то, сестренка, не доходит, - признался он. - Как это "порвать с прошлым"? Какое же оно у тебя такое... это прошлое? Ну ладно, сейчас дома все и расскажешь. А то я чего-то не очень соображаю...

- Погоди! - сказала Ника, схватив его за рукав. - Ты спешишь домой?

- Да нет, Галина меня раньше одиннадцати не ждет. А что?

- Давай тогда походим немного, нам лучше поговорить сначала наедине, тебе не кажется? Я тебе сказала уже, что ничего не знала о... ну, о том, как это все тогда с тобой получилось. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать?

- Понимаю, сестренка. Сыпь дальше.

- Я узнала случайно, не от родителей. Буквально вот... месяц назад. Ты понимаешь? Они лгали мне всю жизнь и продолжали бы лгать и дальше, если бы не... не эта...

- Да ты погоди, ты не плачь, опять ты за свое! Нельзя ж так, Вероника... а то смотри, будешь плакать - отведу сейчас домой и говорить с тобой ни о чем не стану. Может, давай лучше завтра потолкуем? Успокоишься пока, отдохнешь, а?

- Нет-нет, ничего, я... я совсем не устала, и я не волнуюсь сейчас нисколько, просто... ну, мне трудно об этом! Ты не представляешь, что это такое - вдруг, вот так, потерять все совершенно!

- Так уж и все, - хмыкнул Ярослав.

- Во всяком случае - главное. Самое страшное, ты знаешь, это когда пропадает вера в людей... правда? Скажи, Ярослав, вот ты, когда узнал, - у тебя ведь появилось такое чувство, что в мире вообще никому нельзя верить?

- Да нет, - сказал Ярослав, подумав, - такого не было... И зря ты, по-моему, говоришь "вообще". Неверно это. Люди, они ведь разные... Допустим, кто-то тебя предал - а другой и поможет, и поддержит. Нет, всех под одну гребенку нельзя.

- Я тебя понимаю! Не думай, что я решительно всех людей считаю способными на предательство, - горячо запротестовала Ника. - Нет, конечно! Но просто... появляется какое-то недоверие. Я так верила родителям! Я их считала образцом, понимаешь? Особенно маму. А оказывается...

Голос ее снова задрожал и оборвался.

- Ты что ж, значит, решила от них... уйти? - спросил после затянувшейся паузы Ярослав.

- Я от них уже ушла! Я не могу с ними жить после этого.

Ярослав опять долго молчал.

- Не дело это, сестренка, - сказал он наконец тихо.

Ника остановилась, обернула к нему лицо.

- Как? - В голосе ее было недоумение, почти испуг. - Ты считаешь, их можно... простить? Простить их поступок?

- Не так ставишь вопрос. Я, может, и сам не сумею сейчас объяснить... Но ты все-таки постарайся понять, Вероника. Кончать пора эту историю, понимаешь?

- Нет, не понимаю. Я не понимаю тебя, Ярослав. Что нужно кончать?

- Да вот... всю эту бодягу. Я ведь сам, когда узнал... ладно, думаю, нужны вы мне! Жил до сих пор без вас - и дальше проживу. После приезжал ко мне Иван Афанасьич... отец твой... ну, поговорили мы с ним. Откровенно поговорили. Он мне сказал: виноваты мы перед тобой, на всю жизнь виноваты, но теперь что ж делать - давай хоть сейчас исправлять что можно. Приезжай, мол, в Москву, будем жить вместе...

- А где они были раньше?! - воскликнула Ника. - Шестнадцать лет ждали, пока дело не дошло до милиции!

- Погоди, погоди. В общем, я отказался. Мне тогда в армию было скоро идти, этим и отговорился. Отслужу, говорю, а там видно будет. Ну, а после демобилизации написал, что возвращаюсь в Новоуральск, буду жить здесь...

- Ты совершенно правильно поступил!

- Наверное. Но только я не со зла так поступил, ты вот это пойми. Зла у меня тогда уже не было. Я просто подумал, что ни к чему это - семья-то, в общем, чужая, чувствовали бы себя неловко... А злости я на них уже не держал, хочешь - верь, хочешь - не верь.

- Злость - это не то слово, - помолчав, сказала Ника. - У меня тоже нет злости к родителям. Тут другое, Слава... Я не знаю - ну, непримиримость, что ли. Непримиримость к тому, что они сделали, непримиримость к тому, что позволило им жить все эти годы спокойно, как ни в чем не бывало...

- А ты не знаешь, так ли уж они спокойно жили, - возразил Ярослав. - Ну, жили, конечно, что ж было делать! Света росла, потом ты родилась... А ведь что у матери на душе делалось, про это никто не знает. Не думаю я, чтобы ей это тоже так легко обошлось. Я, Вероника, вот что хочу сказать, ты пойми меня, - нельзя, понимаешь, чтоб это тянулось и тянулось. А то ведь... нет, ну смотри сама - то они со мной нехорошо сделали, то ты им теперь мстить начинаешь...

- Да не месть это! Что ты все слова какие-то выбираешь - "злость", "месть"! Я совершенно не собираюсь мстить, ты тоже меня пойми...

- Ладно, - перебил Ярослав, - слова дело десятое, можно как хочешь сказать. Не о словах сейчас речь. А речь вот о чем: ты вот ушла, бросила стариков одних. Света - та отрезанный ломоть, ты у них одна оставалась. Подумала ты об этом? Не подумала, вижу. А ведь об этом не думать нельзя. Как же они теперь одни будут? Нехорошо, сестренка, получается. Не знаю... тебя, конечно, тоже можно понять - погорячилась, ладно, с кем не бывает...

- Погорячилась? Ты, значит, действительно ничего не понял!

- Да я все понимаю. Однако казнить человека за то, что он когда-то ошибся, что-то не так сделал...

- Выходит, - усмехнулась Ника, - простить за истечением срока давности?

- Да при чем тут срок... Ты вот другое себе представь: ну, хорошо, проходит еще двадцать лет, подрастает у тебя сын. И вдруг спросит - а чего это, мол, я никогда дедушку с бабушкой не видел? Что ты ему скажешь?

- Если спросит в том возрасте, когда уже сможет понять, - скажу правду. Уверена, что он меня не осудит.

- Это если будет думать так же, как ты. А если - как я? Ну, допустим, хорошо, не осудит. Допустим, решит, что так и надо, что можно бросить родителей, если у них что-то было не в ажуре... Храбрая ты, однако, сестренка. Я бы своего Петьку побоялся такому учить.

- Ну, знаешь...

- Да нет, ты погоди, в жизни ведь всякое бывает. Что ж тогда? Так оно и будет цепляться одно за другое? Я поэтому и говорю, сестренка, - кончать это надо, точку ставить...

Они помолчали, Ярослав полуобнял Нику за плечо, на миг прижал к себе.

- Ладно, - сказал он уже другим тоном, веселее, - время у тебя еще будет над всем подумать, а сейчас идем-ка домой. После еще потолкуем. Только ты, знаешь, ты при Галке не говори пока, что родителей решила бросить. Там как оно еще получится... Скажи просто - навестить, мол, приехала. И давай, сестренка, держи хвост пистолетом, слышь? Ты, я вижу, из-за меня все это затеяла - вроде моральную поддержку решила мне оказать, так зря это. Я, пожалуй, и сам еще могу тебя поддержать, а? Ну, пошли домой, вот Галку-то сейчас удивим...

Елена Львовна никогда не верила в судьбу и считала суеверием всякие разговоры о возмездии, якобы постигающем человека за дурные поступки. Верить в какое-то сведение счетов "там", как верит, например, баба Катя, - вообще примитив; что же касается реального возмездия здесь, то жизненный опыт Елены Львовны не давал пока никаких оснований всерьез предполагать такую возможность. Конечно, она знала случаи, когда кому-то приходилось расплачиваться за что-то самым неожиданным образом, но это была чистая случайность. Точно с той же степенью вероятности другим сходило с рук решительно все.

Когда, десять лет назад, всплыла давняя история со Славой, Елена Львовна была потрясена, настолько не укладывалось случившееся в привычную для нее схему взаимоотношений человека с тем, что можно весьма приблизительно и условно назвать "роком". Значит, все-таки он рано или поздно настигает свою жертву - медлит, выжидает, а потом наносит удар? И неужели ей придется теперь платить?

Но платить не пришлось. Тогда - десять лет назад - рок смилостивился, отпустил свою жертву (так кот играет с мышью, думалось ей теперь). Все улеглось, успокоилось, от шестилетней Ники случившееся, естественно, скрыли, Света - она была тогда на втором курсе - отнеслась к семейному чепе вполне разумно. Жизнь Ратмановых снова вошла в привычную колею, и колея эта стала для Елены Львовны еще глаже, еще накатаннее...

До этого - особенно первые годы (со временем, конечно, это смягчилось) - ее мучила мысль о сыне. Ребенок - даже нелюбимый, ненужный, живое напоминание о страшной ошибке - это все-таки ребенок. Она не столько тосковала по нем, сколько испытывала угрызения совести, жалость - он-то ни в чем не виноват. Но ведь и жить с отчимом... И когда сын нашелся, когда прошло первое смятение, страх, когда стало ясно, что никаких особо неприятных последствий не будет, - она окончательно уже убедилась, что была права.

Конечно, - кто станет это оспаривать? - отдать грудного ребенка в детдом было жестокостью. Но, увы, как часто приходится в жизни быть жестоким - и в малом, и в крупном. Жестокость, как и другие моральные категории, нельзя осуждать безоговорочно, априорно, вне связи с обстоятельствами. Прежде, когда господствовала абстрактная христианская мораль, жестокость - на словах, по крайней мере, - осуждалась безоговорочно. Достоевский, помнится, писал что-то о непозволительности строить рай на слезах одного-единственного ребенка. Но ведь Достоевский нам уже не указ, старая обветшалая мораль давно уступила место новой, опирающейся не на слезливую заоблачную "добродетель", а на суровую целесообразность истинного гуманизма. Мы трезво отдаем себе отчет, как часто - к сожалению - приходится жертвовать благом одного во имя блага многих; неужели была хоть капля целесообразности в том, чтобы вместо одного страдали трое, даже четверо?

И сама жизнь - тогда, десять лет назад, - подтвердила правоту Елены Львовны, как бы оправдав задним числом ее вынужденную жестокость. Как оказалось, в конечном итоге никто особенно не пострадал оттого, что Славе пришлось провести детство без семьи; и Слава, хотя его и не усыновили, вырос вполне благополучно, и семья сохранилась. Муж, ездивший к нему в Новоуральск (сама Елена Львовна на это не отважилась), вернулся довольный и успокоенный. "Ну, видишь, - сказал он, - ничего страшного, отличный вырос парень - толковый, самостоятельный, уже имеет профессию и намерен учиться дальше. Государство о нем позаботилось, а как же иначе? У нас человек не пропадет, это ведь не Запад какой-нибудь, где человек человеку волк..."

Жить вместе, правда, Слава отказался наотрез. Узнать об этом Елене Львовне было, конечно, неприятно. Хотя, с другой стороны... неизвестно, как сложилась бы у них совместная жизнь. Да и вообще много возникло бы сложностей - пришлось бы всем как-то объяснять, пошли бы разные догадки и кривотолки... Нет, Слава проявил благоразумие, даже в этом показав себя человеком вполне зрелым, сложившимся.

И Елена Львовна прожила последние десять лет в мире с собой и всем окружающим, окончательно уверившись в правильности - даже, пожалуй, праведности - избранного пути. В конце концов, не была же она законченной эгоисткой! Уже давно жизнь ее была подчинена одной цели: благополучию семьи, причем благополучию не только материальному - Елена Львовна не была вульгарной стяжательницей; семейное благополучие, как она его понимала, должно быть гармоничным и всесторонним - комплексным, как теперь принято выражаться.

Упорно, терпеливо создавала она это благополучие. В меру способствовала карьере мужа, воспитывала дочерей, и воспитывала не так, как "воспитывают" сегодня иные матери. Следила за их чтением, развивала вкус, старалась привить определенные нравственные принципы. Тактично, ненавязчиво, умно. Нет, по совести - ее давно уже ни в чем нельзя было упрекнуть. И судьба, словно в награду (хотя в воздаяние за добрые дела Елена Львовна не верила точно так же, как и в возмездие за дурные), судьба была с нею щедра. Раньше или позже, но ей неизменно удавалось достичь всего желаемого. Муж продвигался вверх по служебной лестнице, удачно вышла замуж старшая дочь (Елене Львовне, правда, до сих пор было не совсем ясно, любит ли Света своего Кострецова, но Кострецов-то ее явно любит - это куда важнее); младшая тоже не давала пока особых поводов для беспокойства. В том, что и Вероника - с ее внешностью и другими данными - сможет найти себе достойного мужа, можно было не сомневаться. Словом, жизнь семьи Ратмановых катилась по хорошо смазанным рельсам. И все это время - все эти последние десять лет - безостановочно и неумолимо отсчитывал дни невидимый, неосязаемый, но от этого не менее действенный механизм возмездия.

Судьба была не только щедра с Еленой Львовной - она до поры была к ней милостива, отняв у нее дар предчувствия. Да и какое могло тут быть предчувствие? Что может предчувствовать человек в заминированном доме, если он не слышит, как где-то в фундаменте тикают колесики и рычажки взрывателя? Он ничего не слышит, ни о чем не догадывается, и смысл случившегося доходит до него слишком поздно - когда начинают рушиться стены, за миг до того казавшиеся такими прочными, такими надежными...

Мир Елены Львовны, заминированный четверть века назад, стал рушиться неожиданно для нее, внезапно и катастрофически. Лишь в тот день, когда Ника, еще в наивном неведении, рассказала дошедшую до нее стороной, через невообразимый лабиринт совпадений, историю Ярослава Ратманова, - лишь в тот день впервые поняла Елена Львовна, какую страшную шутку сыграла с нею щедрая и милостивая к ней судьба.

То, что возмездие избрало своим орудием именно Нику - младшую, любимую дочь, вдобавок не имеющую к той давней истории никакого отношения, - делало случившееся особенно страшным для Елены Львовны, словно бросая на всех зловещую тень нависшего над ними рока. Пусть бы страдала она сама, ей есть за что платить, но Ника?

Впрочем, Елена Львовна, вопреки очевидности, все еще цеплялась за какую-то надежду, моля неизвестно кого, чтобы дочь ни о чем не догадалась, чтобы хоть ей не пришлось страдать. Но надеяться было глупо, она уже и сама это понимала.

Настало время платить, и платить сполна. А за что? Она еще пыталась - в трагически запоздалом споре с собственной совестью - искать какие-то оправдания своему поступку, какие-то доводы, способные подтвердить правильность ее тогдашнего решения. Но доводов уже не находилось, оправданий не было. Никаких оправданий.

Не было их тогда, в сорок пятом году. Ей лишь казалось, что они были: любовь к мужу, страх потерять его, стремление сохранить отца хотя бы для Светы. Все это пустое. Есть вещи, которых нельзя оправдать даже любовью; она не должна была - просто не имела права - продолжать любить человека, хладнокровно поставившего ее перед таким страшным выбором. А вот она любила, продолжала любить; сама низость ее измены, бессмысленной, случайной, вдвойне мерзкой именно потому, что муж в это время был на фронте, усугубляла в ней чувство вины, желание как-то искупить, что-то поправить... Господи, как будто еще оставалось что поправлять!

Нет, не было у нее никаких оправданий, ни тогда, ни теперь, и не было права надеяться на эту милость, на снисхождение. Однако Елена Львовна надеялась - уже вопреки очевидности. В тот день Ника действительно ничего не заподозрила, поверила в сердечный приступ, но скоро с ней начало твориться неладное - она стала молчаливой, рассеянной, то часами не выходила из своей комнаты, то, напротив, увязывалась за матерью, куда бы та ни пошла, словно желая и не решаясь о чем-то заговорить. Иногда Елена Львовна ловила на себе ее взгляд - и всякий раз Ника поспешно, словно уличенная в чем-то, отводила глаза...

Елена Львовна считала дни, оставшиеся до отпуска. Лучше ей сейчас уехать, думала она, за этот месяц Ника может успокоиться, забыть о своих подозрениях, и все обойдется...

Но не обошлось. В понедельник тринадцатого им вручили радиограмму от Болховитиновой: "С Вероникой неблагополучно, желательно ваше присутствие". В тот же день они вылетели из Куйбышева самолетом.

Когда Елена Львовна говорила с Болховитиновой, та сказала, что давно заметила в Нике признаки глубокого стресса, и выразила удивление, что она, мать, могла уехать в отпуск, не попытавшись выяснить, что происходит с дочерью. Елена Львовна промолчала. Не могла же она сказать, что фактически бежала от дочери, не в силах больше выносить этот молчаливый поединок.

То, что Ника поделилась с преподавательницей всеми своими подозрениями, потрясло Елену Львовну едва ли не больше, чем оставленная дома записка. Записку девочка могла написать сгоряча, не подумав; но до какой степени нужно было потерять доверие - и уважение - к матери, чтобы, не сказав ей ни слова, прийти со своей бедой к учительнице, чужому, в сущности, человеку...

Именно тогда, во время этого трудного разговора с Татьяной Викторовной, впервые посетило ее странное, никогда ранее не испытанное чувство предельной пустоты и ненужности всего решительно. Сначала это было лишь мимолетное ощущение, но затем оно стало возвращаться все чаще, все продолжительнее. Жизнь блекла, обесцвечивалась, теряла вкус и запах. Она попросту теряла смысл. Ради чего ей теперь жить? Ради чего и для кого?

Все это она сделала когда-то ради любви к мужу, но любви давно уже не было - да и какая любовь могла бы оправдать подобную жертву? Света, которой она тогда хотела сохранить отца, выросла чужой. Ей и в голову не придет осудить мать за поступок со Славой, настолько они ей безразличны. Оба - и мать, и брат. А Нике - не безразличны. И осудила ее именно Ника. Именно Ника - младшая, любимая - судит ее теперь, судит, и выносит приговор, и казнит...

Леденящую пустоту ощущала Елена Львовна в своей душе, и пусто было вокруг, она словно оказалась в каком-то вакууме. С мужем они почти не разговаривали, потому что говорить с ним о главном было выше ее сил, а все остальное не имело больше никакого значения; конечно, они обменивались какими-то словами, но говорить им было не о чем. Иван Афанасьевич сразу вернулся на работу - сказал сотрудникам, что поездка оказалась неудачной, жена простудилась, да и самому надоело бездельничать, - и пропадал в министерстве до позднего вечера. Наверное, ей тоже лучше было бы выйти на работу, не дожидаясь окончания отпуска, но она знала, что это вызовет недоумение, догадки, сплетни. Очень может быть, там уже и так о чем-то догадываются, - Болховитинова звонила в редакцию, чтобы узнать, на какой теплоход у них была путевка. Можно себе представить, какие пошли пересуды: звонят из школы, не иначе с дочерью чепе...

Боясь встретить знакомых, Елена Львовна никуда не выходила, только за самыми необходимыми покупками. Она готовила, убирала и без того сверкающие чистотой комнаты, смахивала невидимую пыль с полированных поверхностей, продирала ворс ковров утробно воющим хоботом пылесоса. А чаще всего просто сидела в опустевшей комнате Ники - и вспоминала, вспоминала, вспоминала...

Однажды утром, возвращаясь из булочной, уже в подъезде Елена Львовна услышала за собой торопливые мужские шаги. Она не оглянулась и не стала задерживаться, даже поторопилась было задвинуть дверь лифта, но незнакомец воскликнул: "Виноват!" - и с подозрительной ловкостью очутился рядом с нею.

- Вам на какой этаж? - спросил он, лязгнув дверью и поднимая руку к панели управления.

- Шестой, пожалуйста, - ответила Елена Львовна. Она надеялась, что он скажет: "Я выхожу раньше", но незнакомец кивнул и нажал кнопку с шестеркой. Елена Львовна отвернулась. Что-то в облике незнакомца показалось ей странным, но что именно - определить было трудно. Не выдержав, она еще раз бросила на него взгляд - человек как человек, лет под тридцать, в коротком непромокаемом пальто с поднятым воротником и довольно лихо сдвинутой на бровь модной тирольской шляпчонке с полями в два пальца шириной. Она снова отвернулась и только потом сообразила, что придает этому подозрительному типу такой необычный вид. Загар, конечно. Прочный, профессиональный загар, какого не приобретешь за месяц отпуска.

На шестом этаже Елена Львовна вышла и уже с тревогой увидела, что загорелый последовал ее примеру. Когда же она убедилась, что он идет за нею по пятам, ей попросту стало страшно.

- Виноват, - снова сказал он и, когда она оглянулась, посмотрел на нее с удивлением. - Вы - в эту квартиру?

- Разумеется, - сухо сказала она, - я здесь живу. А в чем дело?

- Елена Львовна, я не ошибаюсь?

Она кивнула, глядя на него с недоумением.

- Очень рад, - сказал он, поклонившись коротко и неуклюже. - Я Игнатьев, вы, может быть, слышали... от Ники.

- Конечно, - шепнула Елена Львовна. - Конечно! Вы... были у нее?

- У Ники? Нет, еще не был.

- Да, но... ее учительница говорила мне, что вы собирались поехать?

- Совершенно верно. Но мы с нею решили, что пока лучше повременить, и я вернулся в Ленинград, чтобы уладить вопрос с отпуском. А там меня задержали...

- Я понимаю, - потерянно сказала Елена Львовна и вдруг спохватилась, начала шарить в сумке, отыскивая ключи. - Однако что ж мы стоим, зайдемте... жаль, что вы не познакомитесь с мужем, он сейчас на работе...

Они вошли. От завтрака Игнатьев отказался, но сказал, что чашку кофе выпьет. Елена Львовна торопливо вышла на кухню, поставила на газ кофейник и замерла, зябко обхватив себя за локти. Итак, это он. Признаться, она представляла его себе несколько старше... вероятно, поэтому все это казалось ей таким несерьезным. На самом же деле... Сколько ему - около тридцати? Каких-нибудь тринадцать лет разницы... Что ж, может быть, он и прекрасный человек, и любит Нику, если нашел чем заинтересоваться в таком ребенке, в таком несмышленыше... Но ведь первая реакция всякой матери в подобном случае - это страх и чувство обиды: вот пришел кто-то отнять у тебя самое дорогое, а ты не в силах уже ничему воспрепятствовать...

Она вернулась к действительности и вспомнила, что в ее-то положении все это выглядит несколько иначе, представила себе Нику рядом с Игнатьевым - и задохнулась от нестерпимого сознания, что теперь дочь действительно потеряна для нее, безвозвратно и навсегда...

- Мне следовало побывать у вас раньше, - сказал Игнатьев, когда она вернулась в гостиную. - Не сейчас, я хочу сказать, а вообще...

- Да, мы с мужем ждали этого, - светским тоном отозвалась Елена Львовна. - Признаться, Дмитрий... Павлович? Признаться, я была несколько... удивлена, что ли, когда Ника рассказала мне о своем новом знакомстве, дав понять, что это не простое знакомство, а нечто более... значительное для нее. Должна сказать, я просто не приняла этого всерьез. Вы почему-то представлялись мне гораздо... солиднее.

- Мне скоро тридцать, - успокоил ее Игнатьев.

- Да? Нике скоро семнадцать. Впрочем, что ж... главное не возраст. Мне, разумеется, трудно заставить себя поверить в то, что моя дочь может уже вызывать... ну, более или менее серьезные чувства.

- У меня Ника вызвала очень серьезное чувство. Иначе я не продолжал бы этого знакомства, Елена Львовна. Я ведь тоже отдаю себе отчет в том, как это выглядит со стороны - тридцать и семнадцать.

- Ах, разве в этом дело... - Елена Львовна помолчала, потом сказала, разглядывая ложечку: - Мне очень жаль, Дмитрий Павлович, что нам пришлось познакомиться при таких обстоятельствах. Вы, вероятно, пришли за объяснениями?

- Вовсе нет, - сказал Игнатьев. - Я пришел познакомиться, потому что давно считал своим долгом это сделать. А если вы имеете в виду объяснения, касающиеся причин Никиного отъезда, то я и не думал... Мне Татьяна Викторовна сказала, что Нике пришлось уехать по семейным обстоятельствам, и это объяснение меня вполне удовлетворяет... я не столь любопытен, чтобы совать нос в чужие семейные дела.

- Дмитрий Павлович... Если ваше чувство к Нике действительно серьезно, то ее семейные дела для вас не совсем чужие, мне думается. Раз вы поедете к ней, какое-то объяснение между вами неизбежно... уж что-что, а вопрос: "Почему ты уехала?" - вы ей зададите. Я хочу избавить дочь от тяжелого для нее разговора. Вы понимаете? Будет лучше - ей будет легче и лучше, - если вы скажете: "Ничего не объясняй, я уже все знак". Вы хотите знать, почему Ника уехала из Москвы? Я сейчас покажу записку, которую она оставила перед отъездом...

Елена Львовна вышла и через минуту вернулась с листом бумаги, который положила на стол перед Игнатьевым.

- Да, - сказал он через минуту и кашлянул. - Действительно, это...

Елена Львовна, стоя у окна, не оглянулась.

- Слава - мой сын, - сказала она. - Он родился в сорок четвертом, и случилось так, что через год мне пришлось отдать его в детский дом. Как сироту, у которого якобы погибли родители. Впрочем, что уж тут умалчивать... Дело в том, что это был ребенок не моего мужа. Словом, я избавилась от него, чтобы сохранить семью. И шестнадцать лет спустя, когда Слава получил паспорт и на всякий случай решил навести справки о своих пропавших родителях, все это выплыло наружу. Ну... сын мой отказался вернуться в семью, как вы догадываетесь. А Ника ничего об этом не знала. Она с детства считала, что когда-то во время войны у нее был брат, который умер совсем маленьким... Я ведь именно так объяснила старшей дочери исчезновение ребенка. Ей было тогда пять лет, и она могла бы заинтересоваться. Вот так. А недавно Ника узнала всю эту историю в подробностях... совершенно случайно и от постороннего человека.

Не глядя на Игнатьева, Елена Львовна подошла к серванту и достала из шкатулочки сигарету.

- Вот так, - повторила она, закуривая, и добавила с нервным смешком: - А мы с такой убежденностью отрицаем сверхъестественное. Древние, Дмитрий Павлович, были, пожалуй, не так уж глупы, придумывая свою Мойру... так, кажется, звалась у них богиня судьбы? Была ведь такая?

- Мойра? - рассеянно переспросил Игнатьев - Была, как же. И не одна, а целых три. Клото, Лахезис и Атропос...

Он крепко потер подбородок, глядя на лежащее перед ним Никино письмо.

- М-да... так вот оно что, оказывается, - пробормотал он, помолчав. - Ну, это, конечно, написано в состоянии аффекта. Можно понять. Шестнадцать лет, что вы хотите... В таком возрасте трудно прощать... ошибки. Особенно тем, кого любишь. Вот как будет дальше...

- А так и будет. - Елена Львовна нервным движением стряхнула пепел в хрустальную вазочку. - В шестнадцать лет не прощают, вы правы.

- Вообще-то, всякий аффект - штука преходящая. Позже, я уверен... Ника успокоится, захочет сама во всем разобраться. Но пока... Вы понимаете, я-то думал, что просто съезжу в этот... Новоуральск и уговорю Нику вернуться...

- Сомневаюсь, что вам это удастся, - Елена Львовна усмехнулась. - Я свою дочь немножко знаю.

- Да, теперь я тоже... не уверен. Я ведь не знал обстоятельств, а они, действительно... усложняют дело. Но все равно - мне думается, оно в конечном счете поправимо. Вопрос лишь в сроках. Я бы, пожалуй... на вашем месте... не стал форсировать события.

- Мы не можем их форсировать, даже если бы и захотели.

- Правильно, и не надо. Вы понимаете, нельзя сейчас сказать Нике - пустяки, дескать, возвращайся домой, ничего особенного не произошло... Произошло, к несчастью, очень многое, и Ника понимает это, что бы ей ни говорили. Ей понадобится время, Елена Львовна, какое-то время, чтобы все переосмыслить...

- Вы думаете, что когда-нибудь она сможет меня простить? - спросила Елена Львовна с той же горькой усмешкой; усмешка эта почему-то раздражала Игнатьева, казалась ему театральной, чуть ли не отработанной перед зеркалом.

- Дело же не в том, чтобы прощать, - сказал он с досадой. - При чем тут прощение! Я хочу сказать, что это, - он хлопнул ладонью по Никиной записке, - это же момент, взрыв, это не имеет протяженности во времени, понимаете?

Елена Львовна неопределенно передернула плечами. Игнатьев посидел, помолчал, потом глянул на часы и решительно поднялся.

- К сожалению, должен откланяться, - сказал он. - Мне еще нужно позаботиться о билете, я думаю вылететь сегодня же.

- Дмитрий Павлович, - сказала Елена Львовна, тоже вставая. - Позвоните мне, когда ваши планы выяснятся. Если самолет вылетает поздно, вы могли бы поужинать у нас и познакомиться с мужем. Я тем временем созвонюсь с ним и попрошу не задерживаться вечером. Вы не имеете ничего против?

- Да н-нет, в общем, - не совсем уверенно сказал Игнатьев. - Мне трудно пока сказать, когда я освобожусь... у меня еще дела здесь, не знаю, успею ли.

Никаких особенных дел у него не было, но ему не хотелось именно сегодня знакомиться еще и с Никиным отцом; мать ему определенно не понравилась. Впрочем, кто знает, отец может оказаться совсем другим человеком. Да и не совсем удобно уехать, не повидавшись.

- Впрочем, ничего, - сказал он. - Это неплохой вариант, я в самом деле позвоню вам часа через два и, если Иван Афанасьевич вечером будет дома, приеду. Договорились. Ну, а если он окажется занят, отложим знакомство до другого раза...

Вечером он снова позвонил у знакомой уже двери с сияющей на черном хромированной именной табличкой. Дверь тотчас же широко распахнулась, и благополучного вида пожилой мужчина радушным жестом пригласил его входить.

Пожалуй, именно этим - каким-то особым излучением благополучия - несколько ошеломил Игнатьева Никин отец в первую минуту знакомства. Таким же он оставался и в течение всего вечера. Мужчина должен держать себя в руках, это понятно, но по виду Ивана Афанасьевича вообще никак нельзя было догадаться, что в семье у этого человека происходит драма; Игнатьеву пришла даже в голову нелепая мысль, что Елена Львовна ни словом не обмолвилась мужу об их утреннем разговоре и тот считает его - Игнатьева - ничего не знающим и ни о чем не догадывающимся. Он вел себя любезно и непринужденно, расспрашивал о летних раскопках, упомянул о посещении Помпеи во время последней итальянской командировки - его посылали вести переговоры с фирмой "Ансальдо" - и, когда Елена Львовна вышла из комнаты, сказал, понизив голос и посмеиваясь, что некоторые помпейские изображеньица... это просто черт знает что, а еще говорят о безнравственности двадцатого века... любопытства ради стоило бы привезти домой несколько снимков - ему предлагали отличные цветные диапозитивы, - но он просто не рискнул, все-таки в доме подрастающая дочь...

- Да, - сказал он тут, вдруг посерьезнев, и подлил коньяку Игнатьеву и себе. - Жаль, Дмитрий Палыч, что познакомиться нам пришлось в такой неудачный момент... жена мне сказала, что вы в курсе нашей... семейной проблемы.

- Да, - коротко сказал Игнатьев. - Это жаль.

- Дети, дети, - покряхтел Иван Афанасьевич. - Вроде ведь и живешь только для них, а они вот тебе... возьмет вдруг пигалица да такого даст дрозда, что только за голову схватишься.

Игнатьев, согревая в руке рюмку и взбалтывая коньяк круговыми движениями, подумал, что в данном случае дрозда дали скорее родители, а по отцу никак не скажешь, что его тянет хвататься за голову.

- Ну, видите ли, - сказал он, - к поступку Ники это, мне кажется, не совсем подходит. Она ведь не из озорства уехала.

- Да я понимаю, понимаю, - поспешно согласился Ратманов. - Но возраст есть возраст, никуда от этого не деться. Будь она постарше, поумнее...

Из кухни с подносом в руках вернулась Елена Львовна, и он не окончил фразу, заговорив после короткой паузы о чем-то другом. Супруги явно не хотели говорить с ним на эту тему в присутствии друг друга, и, когда за столом находились все трое, разговор шел о вещах посторонних. Это создавало для Игнатьева какую-то особую, напряженную и фальшивую обстановку, и он уже ругал себя за то, что принял приглашение Елены Львовны. Впрочем, познакомиться так или иначе было необходимо.

К счастью, он с самого начала предупредил хозяев, что должен будет уйти не позже половины десятого - чтобы успеть к автобусу "Аэрофлота". Когда подошло время, Ратманов сказал, что выйдет вместе с ним - проветриться перед сном.

- Боюсь, такси сейчас не поймать, - сказал он, когда они вышли из дома. - А сам я теперь за руль после рюмки не сажусь - недавно чуть не попал в плохую историю, еле вывернулся...

- Ну что вы, - сказал Игнатьев. - Зачем же вам беспокоиться, я отлично доберусь. Тут ведь должно быть метро?

- Это идея, - одобрил Ратманов. - Станция "Университет" тут недалеко, Кировско-Фрунзенская линия - прямо в центр, без всяких пересадок. Прогуляемся, в самом деле, время у вас еще есть... Кстати, и побеседуем без помех, а то вечер просидели, а поговорить не поговорили...

- Да, - сказал Игнатьев, - я иначе представлял себе нашу встречу. Сегодня у меня сложилось впечатление, что вы и Елена Львовна просто избегали говорить со мной о Нике, хотя естественно было говорить именно о ней... раз уж так все случилось.

- Вы должны понять, Дмитрий Палыч. Просто понять! Нам с женой трудно говорить об этом в присутствии друг друга... Тут и подход у каждого свой, и какие-то взаимные обиды, что ли... каждый считает другого более виновным в том, что случилось, все этим и объясняется. Жена только сказала мне, что говорила уже с вами на эту тему... ну, а при мне продолжать разговора не захотела. А я тоже не хотел при ней. Вот так, Дмитрий Палыч, получается иной раз между супругами... дело житейское, что уж тут. Вы-то этого не знаете... не были еще женаты?

- Нет.

- Так-так... А вообще подумываете? В принципе?

- В принципе я был бы счастлив, если бы Ника когда-нибудь согласилась стать моей женой.

Они только что свернули за угол, укрывшись от ветра; здесь было тихо, безлюдный Ломоносовский проспект пустынно раскинулся перед ними, и последние слова Игнатьева прозвучали в этой тишине так громко и вызывающе, что он испугался, словно услышал их со стороны и только теперь оценил весь их кощунственный смысл.

- Именно когда-нибудь, - буркнул он торопливо. - Прошу понять меня правильно. Я прекрасно знаю, что десятиклассницы замуж не выходят.

- Выходят, еще как выходят, - заверил Ратманов. - Десятиклассницей ей, кстати, не так уж долго осталось и быть. Вы извините за прямоту, Дмитрий Палыч, я ведь по-отцовски. Просто, понимаете, когда Ника вернулась этим летом из Крыма и призналась матери, что встретила там кого-то... мы с женой значения сперва не придали. Ну, встретила и встретила, мало ли что девчонке в голову взбредет... Тем более она так вас аттестовала - крупный ученый, кандидат наук, - почему-то нам с женой представлялся товарищ более солидный, ха-ха-ха, вы понимаете, солидный именно по возрасту, не в каком-нибудь другом смысле. И мы, естественно, допустить и мысли не могли, что может возникнуть что-то серьезное между таким солидным товарищем и нашей, понимаете ли, пигалицей. А потом, смотрим, переписка продолжается, да еще телефонные разговоры пошли - нет, думаю, тут дело серьезнее... В общем, я все это к тому, Дмитрий Палыч, что особенно приятно мне было сегодня с вами познакомиться. Конечно, я понимаю, с одного раза человека вроде бы и не узнать, но есть люди, понимаете ли, антипатичные, а есть... располагающие. И на людей, я должен сказать, у меня глаз наметан, - все-таки руководящая работа вырабатывает одно ценнейшее качество, понимаете ли, а именно - умение оценивать человека чуть ли не с первого взгляда. Какая-то, понимаете ли, интуиция особенная появляется на этот счет! И я вот сегодня как отец испытываю просто... как бы это выразиться поточнее... ну, просто этакое душевное успокоение!

Игнатьев пробормотал что-то в том смысле, что ему-то это весьма лестно; на самом деле ему было не столько лестно, сколько неловко, потому что и сейчас, как и тогда за столом, его не покидало ощущение какой-то фальши. Ощущение это было вполне определенным, хотя и не основывалось ни на чем конкретном. Так, штришки какие-то. Может быть, конечно, тут он был несправедлив; дело в том, что Никины родители ему определенно не понравились. Ни отец, ни мать - впрочем, та, по крайней мере, вызывала если не симпатию, то хотя бы жалость.

- ...И я вам скажу попросту, честно и открыто, как привык, - продолжал Ратманов. - Дело, как говорится, ваше с Никой личное, но если оно у вас сладится к тому времени - заранее даю "добро". Вы, понятно, человек еще молодой, про дочку мою и говорить нечего, так что - в принципе - у каждого из вас есть еще впереди время искать свой, понимаете ли, идеал... да только ведь, Дмитрий Палыч, от добра, как говорится, добра не ищут. Раз уж так получилось, что встретились, понравились друг другу...

- Видите ли, - сказал Игнатьев решительно, - мы ни разу не говорили об этом с Никой так... конкретно. Боюсь, этот разговор несколько лишен смысла сейчас, в ее отсутствие. И в данной ситуации.

- Понимаю, понимаю! Мы ведь и не собираемся ничего решать, можно просто... парафировать для себя какие-то пункты принципиального соглашения. А что касается ситуации, Дмитрий Палыч, то она, на мой взгляд, не только не исключает возможность такого разговора, а напротив, делает его как раз очень своевременным...

Тон Ратманова почти неуловимо изменился: теперь, когда он произносил эти слова, из него почти исчезли нотки добродушно-отеческой, чуть хмельной умиленности и на смену им появился оттенок деловитый и весьма трезвый, почувствовалась какая-то внезапная и целеустремленная настойчивость.

- Я слушаю вас, - сдержанно сказал Игнатьев.

- Поясню свою мысль. Ситуация сложилась необычная, скандальная, если хотите, но для меня она еще и трагическая, Дмитрий Палыч, потому что я - отец. Вы меня понимаете? Дочь ушла из семьи, ушла решительно, хлопнув, так сказать, дверью и решив больше не возвращаться. Естественно, что тут, помимо обиды и... ну, и других прочих эмоций, возникает чувство тревоги - ну, а как она будет дальше? Дочь-то - что она будет делать? Вернуть ее силой - нельзя по закону, да и смысла нет, что бы это была за жизнь, посудите сами. А оставить одну, предоставить, так сказать, воле судьбы... согласитесь, не всякий отец на это пойдет! В таком случае естественно, мне кажется, обрадоваться тому, что у дочери нашелся друг, близкий человек, который сможет... ну, попросту позаботиться о ней!

Тоже верно, подумал Игнатьев. Все-таки он просто несправедлив к старику, конкретно ничего плохого в нем нет... пожалуй.

- Я вас понимаю, Иван Афанасьевич, - сказал он уже теплее.

- А я и не сомневался, что вы меня поймете. Я ведь не то что хочу вас... поймать, что ли, заставить жениться с ходу. Просто нам с женой легче будет, если мы будем знать, что Нике есть к кому притулиться... Как у вас со временем?

Игнатьев посмотрел на часы.

- У меня еще сорок минут до отхода автобуса, иначе придется ловить такси в Шереметьево...

- А, так вы успеете. Вон оно - метро, а ехать отсюда до Охотного ровно двадцать минут. Словом, я вам вот что скажу. Ради Никиного блага и нашего родительского покоя - не оставляйте ее в этом чертовом Новоуральске. Как хотите и куда хотите, но заберите ее оттуда. Прежде всего, постарайтесь убедить вернуться сюда; никто ей слова не скажет, будем считать, что ничего не случилось, и точка. Ну - нервный срыв, кризис, с кем не бывает! Сам на работе иной раз так, понимаете ли, психанешь - потом своим же подчиненным стыдно в глаза смотреть. Словом, пускай возвращается, как говорят, к пенатам. А не захочет - мой вам совет, Дмитрий Палыч, не тяните и давайте договаривайтесь с Никой касательно совместных планов на будущее. Провентилируйте хорошенько этот вопрос, тут, если разобраться, нет ничего сложного. Кончит школу, получит аттестат, и с богом. Школу она ведь, кстати, и в Ленинграде смогла бы кончить... если уж в Москву наотрез не захочет. Только чтобы там не вздумала остаться, слышите?

- Я постараюсь убедить Нику вернуться в Москву, - сказал Игнатьев. - Но если она захочет пожить некоторое время у брата...

- Не соглашайтесь ни в коем случае, употребите все свое влияние, уговоры, силу, все что угодно. Я ничего дурного не скажу про Ярослава, но у него своя семья, и Нике там тереться нечего. А жить самой - это сумасшествие, ей же семнадцати еще нет, как она там устроится? Поэтому я и говорю - любыми средствами, вплоть до умыкания...

- Даже так, - сдержанно посмеялся Игнатьев и, перекинув дорожную сумку в левую руку, протянул правую. - Ну, мне пора, Иван Афанасьевич.

- Да-да, до свидания, счастливого пути и - ни пуха вам ни пера! А насчет умыкания я серьезно: если не останется других способов - можете увозить ее в Ленинград, заранее имеете мое "добро". Ни пуха ни пера!

- К черту, - от души ответил Игнатьев. - К черту!

Самолет приземлился перед рассветом. Двигаться дальше в такую рань не имело смысла; Игнатьев прошел в зал ожидания, наполненный храпом транзитных пассажиров, отыскал свободное кресло и проспал до утра, успев даже увидеть очередной автомобильный сон. На этот раз приснился фиолетовый "конвертибль".

Без четверти десять он был уже в Новоуральске. Таксист ему попался общительный и разговорчивый, за час пути из Свердловска он расспросил Игнатьева о его работе, рассказал о своих планах жениться и закончить без отрыва какой-нибудь вечерний институт или техникум. Подкатив к единственной в Новоуральске гостинице "Дружба", таксист уже протянул руку, чтобы выключить счетчик, и вдруг спросил:

- У вас забронировано тут?

- Да нет, - сказал Игнатьев, - я так, наугад. На худой конец поговорю с кем-нибудь из горничных, авось дадут адрес...

- Минутку, - перебил таксист. - Наугад и спрашивать нечего, я вам точно говорю. Можно, конечно, у частника снять койку, так ведь это еще к кому попадешь. Вы как, десяткой лишней располагаете?

- Располагаю. А что, есть возможность?

- Давайте ее сюда, а сами обождите в машине. Если только Клавка сегодня дежурит...

На его счастье, Клавка дежурила. Минут через пятнадцать таксист вышел из подъезда, сел за руль, выключил счетчик и отдал Игнатьеву бланк регистрационного листка и ключ с деревянной биркой.

- Ясно? - спросил он, подмигнув. - Значит, так: вы сейчас прямиком на третий этаж, спокойненько, будто уже неделю там проживаете. А после в номере листок этот заполните и - без верхней одежды - вниз, к администратору. Скажете, срок, мол, истек, плачу за следующие сутки...

Проходя деловым шагом через гостиничный холл, Игнатьев чувствовал себя положительно прохиндеем и очень боялся встретиться взглядом с кем-нибудь из страстотерпцев, толпившихся у окошечка дежурного администратора и уныло сидевших в раскоряченных модерновых креслицах под пестрыми плакатами "Интуриста". На третьем этаже он так же деловито, помахивая ключом, прошел мимо коридорной, нашел и отпер свой номер - маленький, жарко натопленный, пахнущий свежей масляной краской и мастикой для натирания полов.

Он разделся, посидел у письменного столика, глядя в окно и барабаня пальцами по телефонной трубке, потом поднял ее.

- Виноват, - сказал он, когда отозвалась телефонистка. - Девушка, мне нужна справка, может быть вы поможете. Где здесь улица Новаторов? Это далеко от гостиницы?

- Ой нет, что вы, - певуче отозвалась та. - Вы с номера звоните? У вас куда окошко - на площадь или во двор?

- На площадь. Я вот сейчас на нее смотрю.

- Ну, так улица Новаторов перед вами и есть! Там вон дом с колоннами напротив, - видите, где реклама Госстраха на крыше? - а влево улица уходит, дома в пять этажей, крупнопанельные - видите? Это и будет Новаторов...

Он осторожно опустил трубку и взялся за подбородок. Цель оказалась слишком близко, к этому он был как-то... не подготовлен. Вдруг так, сразу - через площадь и влево. Да, совершенно верно - стандартные пятиэтажные дома, точно такие, как где-нибудь на Новоизмайловском проспекте. Или на Охте. Совсем близко. Тут и с мыслями не успеешь собраться...

Правда, он тотчас же с облегчением вспомнил, что есть еще неотложные дела - пойти заплатить за номер, потом побриться. Или, пожалуй, наоборот.

Он вытащил из сумки футляр со "Спутником", завел пружину, критически оглядывая себя в зеркало. Вид, конечно, еще тот - как по заказу. А что удивительного? Третью ночь приходится спать урывками, и все снятся эти проклятые машины. Ника небось не приснится. А машины - просто проклятье какое-то, еще и эта фиолетовая пакость сегодня, приходилось ее куда-то прятать, словом - бред. Вот нет у нас в Союзе психоаналитиков... пришел бы, полежал бы на кушетке с закрытыми глазами, рассказал бы все как на духу - может, и докопались бы, откуда это берется. В самом деле - почему ни разу не приснилась Ника?

Да, а родитель-то у нее... Что угодно, говорит, вплоть до умыкания. Полный карт-бланш. Но откуда у таких родителей такая дочь? Загадки наследственности. Умыкайте, говорит, доучиваться может в Питере. Ай да папа.

Внизу, у дежурного администратора, все сошло благополучно. Дождавшись, пока у окошка кончит ругаться получивший отказ, Игнатьев небрежно назвал номер комнаты и сказал, что хочет уплатить еще за трое суток.

- Семь рублей пятьдесят копеек, - громко сказала дежурная, переслаивая копирками квитанционную книжку, и спросила вполголоса: - Листок заполнили? Паспорт с вами?

- Все в порядке, - сказал Игнатьев.

- Отдайте дежурной по этажу вместе с этой квитанцией...

Через десять минут, выйдя из гостиницы и не успев еще пересечь площадь, он увидел Нику.

Он узнал ее не сразу, и вообще не узнал бы, вероятно, если бы она не оглянулась. Он шел через разбитый посреди площади чахлый молодой скверик, а перед ним молодая женщина вела за ручку ребенка лет четырех. Женщина была в коричневой дубленой курточке с поднятым капюшоном, в коротких сапожках и узких черных брюках, и он обратил на нее внимание только потому, что походка ее и вся манера держаться показались вдруг ему странно знакомыми. В сущности, только присутствие ребенка создавало своеобразный психологический барьер, помешавший Игнатьеву сразу узнать эту походку.

Они были шагах в двадцати перед ним, когда ребенок закапризничал, стал упираться и, выдернув ручонку, остался стоять посреди дорожки. Мать прошла немного вперед, потом оглянулась и, собравшись было позвать своего взбунтовавшегося отпрыска, увидела почти поравнявшегося с ним Игнатьева.

Тот, увидев ее, остолбенел и тоже остановился. Впрочем, он тут же опомнился и понял, что все это не игра воображения и что в самой встрече нет ничего сверхъестественного, если эта самая улица совсем рядом. Правда, младенец оставался загадкой, но сейчас ему было не до младенцев. Не отрывая глаз от испуганного; с приоткрытым ртом лица Ники, он поднял руку и с какой-то безобразной игривостью помахал перчаткой.

- Алло, - сказал он ненатуральным голосом. - Ты совсем как жена Лота... неужели я так уж страшен?

Он подошел к ней вплотную и взял за руки.

- Ну, здравствуй, - сказал он тихо и добавил еще тише: - Любимая!

- Здравствуй, - едва шевельнув губами, шепнула Ника. - Как ты... здесь очутился?

- Очень просто, сел в самолет и прилетел.

- Зачем ты это сделал?

- Вот так вопрос! А что я должен был делать?

Она помолчала, закусив губу.

- Если бы я хотела, чтоб ты был здесь, я написала бы тебе об этом...

- Иными словами, ты хочешь, чтобы меня здесь не было?

Ника ничего не ответила. Забытый в стороне ребенок вдруг оглушительно заревел и, когда Ника кинулась к нему, объявил, что хочет пипи.

- Господи, - растерянно сказала Ника, - если бы я знала, как это делается... я сегодня первый раз вышла с ним погулять, обычно он в садике...

- Это твой племянник?

- Племянник... Но что мне теперь с ним делать?

- А ты его посади, - подумав, сказал Игнатьев. - Их как-то держат на руках, я видел...

- Да, но на нем столько накутано... Ты думаешь, он не простудится?

- Вряд ли. Это минутное дело. Давай-ка попробуем его раскутать прежде всего.

Они присели около племянника на корточки и начали, мешая друг другу, возиться с его одежками.

- Действительно, ничего не понять, - озабоченно сказал Игнатьев.

- Это его соседка одевала, она всегда так кутает...

- Тетя Ника, а мне узе не нузно, - важно объявил вдруг племянник. - Я узе в станы наделал.

- Ну, Петька! - огорченно ахнула Ника, удостоверившись в том, что так оно и есть. - Ну поросенок же ты, как теперь будешь гулять с мокрыми штанами? Теперь пойдем в садик, ничего не поделаешь, пусть там тебя переодевают... Дима, я тогда отведу его сейчас, ты меня подожди.

- Это далеко?

- Нет, ты жди здесь, это близко, я скоро вернусь...

Ника взяла оскандалившегося Петьку за руку и ушла не оглядываясь. Игнатьев посмотрел на часы, прошелся по всем дорожкам скверика, потом обошел площадь вокруг, рассеянно поглядывая на витрины. Ника появилась через двадцать пять минут, сдержанная и какая-то отчужденная.

- Ты давно завтракала? - спросил Игнатьев.

- Давно, но есть я не хочу.

- Тогда мы пообедаем часа в два, если не возражаешь. А сейчас, я думаю, нам нужно просто сесть и поговорить.

- Хорошо, - безучастно согласилась Ника. - Где, здесь?

- Нет, здесь ты простудишься, пойдем ко мне в гостиницу.

- Ты думаешь, это прилично? Ах, впрочем, не все ли равно. Хорошо, идем к тебе. Ты остановился в "Дружбе"? Тебе повезло, я тоже хотела снять здесь номер, но мне сказали, что мест нет и не будет...

- Сейчас ты у брата?

- Да... они очень милые, но я их стесняю - одна комнатка, это не очень-то удобно...

- Слушай, а ведь здесь совсем зима.

- Сейчас еще ничего, - сказала Ника. - Когда я приехала, было холоднее...

Войдя в холл, где за эти полчаса стало еще более людно, Ника приостановилась и робко глянула на Игнатьева.

- Вдруг меня не пустят? - шепнула она. - Я слышала, в гостиницы посторонних не пускают...

- Только после определенного часа. - Игнатьев улыбнулся. - Ты видела "Твой современник"?

- Нет, мне кто-то из ребят говорил, что скучища.

- Вздор, отличный фильм...

- А что?

- Да нет, просто вспомнилось... там забавный разговор на эту тему. Ну, смелей...

Войдя в номер, Ника нерешительно огляделась.

- С тобой здесь еще кто-нибудь?

- Нет, к счастью. Просто это двухместный номер, считается "люкс"... хотя без ванной почему-то. Ну, раздевайся, снимай свои меха, здесь жарко. Ты знаешь, я ведь не узнал тебя, хотя шел за тобой в двадцати шагах. Пока ты не оглянулась.

- Просто ты никогда не видел меня в этом...

- Ну да, в Крыму ты была одета несколько легче, - улыбнулся он. - Загар сошел?

- Почти. В Москве, когда мы вернулись, мне ужасно не хотелось купаться, боялась стереть загар... Ох, ты сегодня такой нарядный - я ведь тебя тоже никогда не видела иначе как в джинсах и ковбойке... А вот у тебя загар не сошел...

- Он у меня хронический, - сказал Игнатьев, крепко потерев щеку. - Даже бритва не берет. Ну что, мы так и будем стоять?

Ника нерешительно, бочком, присела к письменному столу. Игнатьев сел на кровать напротив.

- Так вот, Ника, - сказал он, уперев локти в колени, соединив концами растопыренные пальцы и внимательно их разглядывая. - Я знаю почти все... во всяком случае, все самое существенное... поэтому ты можешь мне ничего не объяснять и ничего не рассказывать. Вчера я провел вечер с твоими родителями...

- Они уже вернулись? - тихо спросила Ника.

- Да, на прошлой неделе. Их вызвала твоя учительница, которой ты послала письмо перед отъездом. С нею я тоже виделся. Словом, я вполне в курсе дела. А сюда я приехал для того, чтобы предложить тебе вместе решить - как быть дальше. Если тебе это не нужно, если ты хочешь действовать без советов и подсказок - скажи, я не обижусь. Мне просто кажется, что посоветоваться и подумать вместе никогда не мешает. Конечное решение так или иначе остается ведь за тобой, я не собираюсь тебе ничего навязывать...

- Я знаю...

- Ника, послушай.

- Да?

- Ты считаешь, что тебе необходимо оставаться именно здесь, рядом с братом?

Ника беспомощно пожала плечами, глядя в окно.

- Не знаю, Дима... Я так думала, но... это получается как-то не совсем реально, что ли. Я не знала, что у него жена, ребенок... И он вообще не совсем такой, как я воображала. Он... гораздо сильнее, понимаешь? Я думала, он нуждается в помощи... какой-то такой поддержке, поэтому я и приехала сюда. Но с самого начала так получилось, что они с Галочкой обхаживают меня как больную, утешают, нянчатся со мной как с маленькой... глупо как-то ужасно.

- Глупого-то тут ничего нет... пока. Ну, а дальше?

Ника нервным движением отвела от щеки прядь волос и ничего не ответила. Помолчав, она сказала сдавленным голосом:

- Дима, я должна сразу сказать тебе две вещи, очень серьезные. Во-первых, к родителям я не вернусь. Если ты приехал меня уговаривать, то зря. Я не вернусь, понимаешь?

- Понимаю, Ника. Уговаривать тебя я не стану. А во-вторых?

- Во-вторых, я тебе не верю.

- Прости, не понял, - озадаченно сказал Игнатьев. - Чему ты не веришь? Что я не собираюсь тебя уговаривать?

- Нет. Не этому. А вообще. Я теперь не верю тебе вообще. Ни в чем. Понимаешь?

- Хоть убей, нет. Разве я тебя в чем-то обманул?

- Еще нет.

- Хорошенькое дело - еще нет! Ты соображаешь, что говоришь?

- Прекрасно соображаю.

- Нет, не соображаешь!

- Нет, соображаю!

- Ну хорошо, хорошо! - Игнатьев вскочил и пробежался по диагонали, пнув по пути завернувшийся угол ковра. - Допустим, это я ничего не соображаю. Допустим! В таком случае будь добра объяснить мне толково и членораздельно - почему ты считаешь меня потенциальным обманщиком. Я жду!

- Дима, не сердись, - сказала Ника с упреком.

- Я вовсе не сержусь, что ты. Я тронут и доволен. Я счастлив! Я ведь только за этим сюда и летел...

- Дима, ну успокойся, ну ведь ты же меня понял совершенно не так!

- Прекрасно, объясни в таком случае, как я должен был тебя понять.

- Ну, я сказала... в обобщенном смысле.

- Что это значит?

- Я тебе не могу верить не потому, что ты - это ты, а вообще. Я теперь не верю никому. Даже себе и то не верю. Понимаешь... я сегодня все утро думала: почему я все это сделала? Действительно ли потому, что иначе не могла, или просто чтобы покрасоваться перед собою...

- И к какому же выводу ты пришла?

- А ни к какому. Вот мне кажется, что я это сделала ну совсем-совсем искренне - но как проверишь? Все равно ведь за этим может сидеть малюсенькое такое желание покрасоваться... понимаешь? Когда я ехала сюда, Дима, мне ужасно плохо было, ты себе представить не можешь, как плохо... еще и после разговора с тобой, - я была уверена, что ты мне никогда этого не простишь, ну и вообще... И вот я ночью вышла в тамбур - постоять просто немного, у меня голова ужасно болела, в вагоне было нечем дышать. И знаешь, меня такое отчаяние охватило вдруг, - представь себе, пустой прокуренный тамбур, освещение какое-то тусклое, холод ужасный, и эти колеса под полом грохочут, будто погоня... А главное - что ночь и никого-никого вокруг... Ты понимаешь, Дима, рассказать этого нельзя, когда рассказываешь - просто смешно получается со стороны, но меня тогда ужасное охватило отчаяние, и я тогда подумала - ну, может, просто ухватилась за эту мысль, чтобы немного легче стало... Только ты не будешь смеяться, обещаешь?

- Обещаю, Ника.

- Ну вот, я просто подумала, что именно этим путем, может быть, ехали когда-то жены декабристов, им ведь тоже было все страшно и непривычно, но просто они иначе не могли и поэтому выбрали себе такую судьбу. Я, конечно, не то чтобы сравнила себя с ними, не такая уж я дура, поверь, - но просто мне подумалось, что я ведь тоже выбрала это добровольно - иначе было бы бесчестье... И тогда мне стало немного легче. Ну, это меня утешило как-то в тот момент. А потом вспоминать было очень стыдно, потому что я ведь понимаю, что одной этой мыслью все перечеркнула...

- Ты не права, - решительно перебил он. - Ты просто перегибаешь палку. Понимаешь, Ника, самолюбование - штука скверная, это понятно. Но если человек берет на себя какую-то тяжелую обязанность и выполняет ее во имя долга, то мне кажется, что в особенно трудную минуту он вправе подбодрить себя именно этим - мыслью о том, что он выполняет свой долг. Если ты поступила так, как тебе велела совесть, то нет ничего дурного в том, чтобы немного утешить себя этим сознанием... оно ведь и в самом деле утешительно. Но мы уклонились от главного. Ты сказала, что никому больше не веришь...

- Просто не могу верить, - подтвердила Ника.

- Ну, а брату? А его жене? Ты говоришь, они с тобой нянчатся. Ты что же, подозреваешь их в корыстных замыслах?

- Как тебе не совестно!

- Почему же? Вполне логичное предположение. Если никому не верить...

- Нельзя понимать все так буквально!

- А как же я должен это понимать?

- А так, - объявила Ника, раздувая ноздри, - что никакой любви на свете нет! Это все выдумки! Я именно это имела в виду! Теперь тебе понятно?

- Не кричи, услышат в соседнем номере, - поморщившись, сказал Игнатьев и сел на прежнее место. - Ты, Ника, прости меня, повторяешь старую и бородатую пошлость... и почему-то всегда она преподносится как откровение. Это что ж, вы в своем десятом "А" пришли к выводу, что любви нет?

Ника вскочила, побледнев, и отшвырнула волосы от щеки.

- Вы... вы... еще с вашей иронией - я вас ненавижу! Мне... противно на вас смотреть!

- Представьте, мне тоже, - любезно сказал Игнатьев. - Никогда не любил ведьм, даже таких молоденьких. Куда это вы?

- Не ваше дело!!

- Э, нет, - Игнатьев быстро встал и перехватил за руку Нику, которая кинулась за своей дубленкой. - Я сейчас никуда вас отсюда не пущу... иначе на улице вас раздавит первый же грузовик и вы погибнете во цвете лет, и, главное, нераскаявшейся грешницей. Гнев считался одним из семи смертных грехов...

- Пус-с-стите меня, слышите...

- Спокойно! - Держа за руки, Игнатьев заставил Нику пятиться, пока она не натолкнулась на край кровати и с размаху села, потеряв равновесие. Он отпустил ее, она упала боком и расплакалась, уткнув лицо в одеяло.

- Вот и прекрасно, - сказал Игнатьев, возвращаясь на место. - Теперь скоро все пройдет.

Ника плакала минут пять, потом затихла, но лежала не шевелясь, в той же позе. Игнатьев встал, поглядел на нее задумчиво, надел пальто и достал из кармана ключ.

- Ника, послушай, - сказал он. - Я выйду пройтись, а ты побудь тут еще, успокойся. Когда будешь уходить, не забудь отдать ключ. А потом позвонишь мне, когда захочешь, запиши только номер комнаты. Если до завтрашнего вечера звонка не будет, я улетаю обратно. Ну, пока!

Он вышел, снова пересек площадь, свернул на улицу Новаторов, прошел по ней до самого конца. Дальше была река, над стылой черной водой стоял туман, колонна исполинских самосвалов медленно шла через мост, сотрясая набережную. Игнатьев постоял, посмотрел и, почувствовав, что зябнет, побрел обратно.

- Вешать таких родителей, - сказал он вслух негромко и убежденно.

С родителями все было ясно. А с Никой? Теперь он и вовсе понятия никакого не имел, что делать. Оставить ее здесь нельзя, вернуть к родным пенатам - тоже. Действительно, что ли, остается Питер?

Когда он вернулся в гостиницу, ключа у дежурной не оказалось. Он подошел к двери номера, осторожно стукнул, вошел.

- Ты еще здесь?

- Да, но... ты же сказал, что в два мы пойдем обедать, - робко отозвалась Ника. - Я сидела и ждала, сейчас уже третий...

- Я совсем забыл, - сказал Игнатьев, снимая пальто. - Идем, это внизу, здесь же.

- Ресторан?

- Вечером, по-видимому, да. Днем просто столовая. А что? - Нет, просто... я так одета, - Ника развела руками. - Ты думаешь, туда можно в брюках и свитере?

- Я не думаю, чтобы в Новоуральске было принято переодеваться к обеду, - Игнатьев улыбнулся. - Пошли, авось пустят...

Они спустились на первый этаж. В зале, по-современному отделанном диким камнем, народу оказалось совсем мало. Официанток, впрочем, тоже не было видно. Наконец появилась одна, приняла заказ и так же не спеша удалилась.

- А здесь довольно мило, - сказала Ника, разглядывая полуабстрактное, алюминиевой чеканки декоративное панно над эстрадой. - Тебе нравится камень в интерьере?

- Я, признаться, в архитектуре не знаток. По-моему, немного нарочито. А вообще нет, ничего. Модерново, во всяком случае. Все-таки, прогресс свое берет - заметила, у меня в номере висят два эстампа? Я ведь помню времена, когда в гостиницах нельзя было увидеть ничего, кроме мишек и богатырей... А тебя что, интересует архитектура?

- Да нет, не особенно. Просто я нахваталась от Андрея - ты его не знаешь, это один мальчик из нашего класса. Хотя я о нем тебе рассказывала!

- Это которого ты безуспешно соблазняла? Я, по-моему, его видел.

- Андрея? - изумленно спросила Ника. - Где ты мог его видеть?

- В школе, где же еще. Я ведь тогда в понедельник первым делом пошел в школу - надеялся узнать что-то от твоей преподавательницы литературы...

- Ты говорил с Татьяной Викторовной?

- Да, но она мне ничего толком не объяснила. Сказала только, что ты уехала по семейным делам. В общем, мы стояли в коридоре, а тут началась перемена, и я его увидел - думаю, это был твой Андрей. Я еще обратил внимание, что он похож на мать.

- Она вас не познакомила?

- Нет.

- Да, это было бы, наверное, бестактно, - сказала Ника, подумав. - Дело в том, что он после моего возвращения - в августе - стал вдруг как-то совершенно по-другому ко мне относиться... Ну, в общем, мы поменялись ролями, понимаешь? Нет, он ничем прямо не проявил, но я почувствовала сразу. Это ведь сразу чувствуешь. И если Татьяна Викторовна тоже заметила - конечно, она не стала бы вас знакомить...

- Вон оно что, - сказал Игнатьев. - То-то он так на меня посмотрел.

- Ты думаешь, догадался?

- Скорее всего.

- Да, бедный Андрей, - Ника вздохнула. - А впрочем, вряд ли это у него всерьез.

- Как знать. Я его видел только мельком, но он не производит впечатления легкомысленного парня.

- Нет, конечно. Просто я хочу сказать, что для него ничего, кроме искусства, вообще не существует. По-моему, он просто фанатик или одержимый - вроде Ван-Гога или Микеланджело.

- Ну, если так... Отец у него тоже художник?

- Нет, почему? Самый обыкновенный инженер. Только он, кажется, не то родился где-то за границей, не то долго там жил. С мамой Андрея - ну, вот с этой нашей Татьяной Викторовной - он познакомился во время войны, они в Германии были вместе в лагере.

- Ты смотри, - сказал Игнатьев, - прямо сюжет для романа...

Принесли первое, Ника с аппетитом принялась за еду. Быстро опорожнив тарелку, она глянула на Игнатьева и покраснела.

- Это очень неприлично - так торопиться?

- Не знаю, - улыбнулся он. - Я, когда голоден, ем еще быстрее.

- Нет, вообще-то это не полагается, просто я привыкла сейчас: брат с женой вечно спешат куда-то, утром опаздывают, потом Славе нужно в техникум, - словом, едим наперегонки. Мама говорила всегда, что это неприлично...

- Ничего страшного, - быстро сказал Игнатьев. - В каком техникуме учится твой брат?

- В химико-технологическом, - не сразу ответила Ника, словно оторвавшись от посторонних мыслей. - Вон, напротив, здание с колоннами.

- Так он, значит, химик?

- Кто, Слава? Да, он работает на химкомбинате. Дима... ты можешь ответить мне на один вопрос - только честно?

- Надеюсь, что могу, - сказал Игнатьев.

Ника, на миг встретившись с ним взглядом, опустила глаза.

- Тебе мои родители понравились? - спросила она негромко.

- Нет, - помолчав, ответил Игнатьев. - Прости, отвечаю честно, как ты и просила.

- Да, спасибо... я поняла. И это... все, что ты можешь о них сказать? И о маме... тоже? Просто не понравились - и все?

- Нет, конечно. На тот вопрос, который ты мне задала, нужно было ответить коротко - да или нет. А добавить к этому можно многое.

- Например? - с трудом выговорила она.

Игнатьев помолчал.

- Может быть... не стоит об этом здесь? - спросил он немного погодя.

- Почему же... здесь нам никто не мешает, говори.

- Ну, хорошо. Понимаешь, Ника. Они очень разные... и мне, в общем, их как-то жаль. Теперь - обоих. Раньше мне было жаль только Елену Львовну, потому что... ну, ты понимаешь. Ей ведь это действительно... непереносимо тяжело. Ну, а... Иван Афанасьевич произвел на меня впечатление совсем другое. Пожалуй, что я заметил в нем прежде всего - это страх. Ты понимаешь? Он панически боится, чтобы вся эта история... с твоим отъездом, я имею в виду... чтобы она не получила огласки...

Ника усмехнулась, судорожно кроша кусочки хлеба.

- Чтобы не дошло до партийной организации, - сказала она тем же напряженным, сдавленным голосом. - Вот чего он... боится. Знаешь что, принеси немного вина, только сухого.

- Ника, ну зачем это?

- Успокойся, я не собираюсь напиваться, мне только нужно выпить несколько глотков, иначе...

- Я тебе говорил, не нужно было начинать здесь этого разговора...

- Ну хорошо, ты говорил, ты опять прав. Так что теперь?

Игнатьев молча встал, вышел в соседний зал, где был буфет, и вернулся с откупоренной бутылкой "Гурджаани". Едва он наполнил Никин фужер, она схватила его и, не отрываясь, выпила до дна.

- Я не буду больше, - сказала она виноватым тоном, - остальное ты пей сам, мне просто хотелось немного успокоиться и вообще выпить за твой приезд. Так ты сказал, что отца тебе тоже жалко. Почему? Ты знаешь, что это он потребовал от мамы отдать Славу в детдом?

- Нет, Ника, этого я не знал.

- Ну вот, теперь знаешь. Между прочим, не думай, что я маму как-то... оправдываю. Потребовал он, но сделала-то это все-таки она. Так как же мне теперь жить - зная такое о родителях? Ну как, скажи?

- Так или иначе, но жить все равно нужно, вот что самое главное.

- Правильно, - усмехнулась Ника. - "Так или иначе". Вот и Слава с женой тоже... все утешают. Да как вы все можете! - воскликнула она вдруг, подавшись к Игнатьеву через стол. - Как вам не стыдно! Вы просто привыкли все, понимаешь, привыкли мириться с чем угодно - с любой ложью, с любой подлостью самой страшной! Я и про себя говорю, я тоже не обращала внимания, - у нас все ребята в школе к этому так и относятся: прочитают что-нибудь - "а, трепотня", только посмеиваются; показуха эта с успеваемостью - "три пишем, два в уме", - тоже все знают, посмеиваются; а когда в младших классах макулатуру или металлолом собирают? Один класс соберет, сдаст, потом из этой же кучи снова тянут взвешивать, - зато школа выходит на первое место в районе, - и все смеются... Погоди, не перебивай, я знаю, что ты хочешь сказать, - я ведь говорю тебе: я тоже смеялась, я ничуть не лучше других, но просто должны же когда-то у человека открыться глаза, Дима! Ты вот обиделся, когда я сказала тебе, что не верю больше никому, - но как я могу верить, ну скажи? Вот ты говоришь - любовь; а у нас в классе у половины родители или развелись, или разводятся, или вообще как-то так... Ну, ты знаешь, девочки любят посплетничать друг о друге. Я до сих пор думала, что вот какая у меня хорошая семья, - а что оказалось? Так кому я теперь могу верить, ну скажи?

- Ника, послушай. Я тебя совершенно не призываю мириться с мерзостями. Но реагировать на них можно по-разному, ты же понимаешь. Можно просто сидеть и скулить - "ах, до чего все вокруг мерзко", - это, кстати, легче. Но ведь оттого, что ты, я и все, у кого "открылись глаза", будут сидеть и скулить, лучше-то вокруг не станет - ты согласна? А может быть, все-таки лучше не скулить, а что-то делать?

- Например?

- То, что в твоих силах. Ты вот говорила о неблагополучных семьях; действительно, таких много. Но ты делаешь из этого вывод, что настоящей любви вообще нет, а мне думается другое: просто люди не дают себе труда любить по-настоящему.

- Странно ты рассуждаешь, - фыркнула Ника. - Как будто любовь - это труд.

- Во всяком случае, это большая ответственность. Ладно, Ника, довольно пока об этом. Ты вот что скажи - мне бы очень хотелось познакомиться с твоим братом и его женой. Учитывая их стесненные условия, навалиться к ним в гости будет, пожалуй, не совсем удобно. А что, если мы пригласим их сюда, вечером?

- Принять в ресторане? Не знаю, - Ника неуверенно пожала плечами. - Так вообще делается?

- Почему же нет?

- Знаешь, я боюсь, это их смутит...

- Есть и другой вариант: устроить застолье в моем номере. Я просто закажу ужин, и нам принесут прямо туда, - вчетвером, я думаю, поместимся? Пожалуй, так будет даже лучше. По-домашнему, верно? А то я ресторанную эту обстановку не очень люблю, особенно шум. Как ты насчет такого варианта?

- Я им передам. Не знаю только, может, они испугаются...

- Испугаются? Чего?

- Знакомства с тобой, понимаешь... Я им тут рассказывала о тебе немного - ну, что ты такой ученый, и вообще...

- А я и есть "ученый и вообще", - сказал Игнатьев. - Но только убей, не пойму, почему из-за этого нужно меня бояться.

- Ну, может, они решили, что ты вроде академика.

- Ты их успокой на этот счет. Ага, вон и второе нам несут! Так, значит, Ника, договорись с ними - на сегодня или на завтра, как им будет удобнее. Устроим этакий семейный совет, нужно же в конце концов решать, что делать...

Вопреки Никиным сомнениям, перспектива знакомства с "академиком" Ратмановых-младших нисколько не испугала. Галина только решительно воспротивилась тому, чтобы идти ужинать в гостиницу.

- Придумали тоже, - объявила она. - Все ж таки мы люди семейные - у себя, Что ли, принять не можем? Послезавтра суббота нерабочая, вот и пускай приходит твой Дмитрий Палыч. А мы тогда с тобой съездим с утра на рынок, пельменей наготовим - хоть разок поедите наших сибирских, настоящих...

Так и сделали. В субботу до самого вечера, помогая Гале по хозяйству, Ника очень тревожилась - как все выйдет и понравятся ли друг другу Игнатьев и ее новообретенные родственники.

Он пришел точно в назначенный час, нагруженный свертками и бутылками. Галя чинно поздоровалась, поблагодарила за торт и, оставив мужчин в комнате (Петька был уложен спать у соседей), вышла на кухню, где Ника спешно доделывала винегрет.

- Упьются ведь мужики-то, - сказала она озабоченно. - Славка вчера две "столичные" взял, в угловом "Гастрономе" к праздникам выбросили, а теперь и твой еще чего-то приволок. Он вообще как насчет этого?

- Я никогда не видела, чтобы он пил водку, - ответила Ника, заливаясь краской от этого неожиданно приятного "твой". - Правда, в экспедиции никто не пил, иногда только вина немного...

- А то смотри, это ведь нет хуже - с пьющим связаться... Ну, пить-то они все пьют, теперь такого, верно, и не сыщешь, чтобы вообще непьющий. Важно, чтобы меру свою знал.

- По-моему, если мужчина никогда не пьет ни капли, это даже как-то противно, - сказала Ника. - Галочка, попробуй - мне кажется, я уже пересолила.

- Не, ничего, в самый раз. Только ты зря с этим возишься, я тебе говорила - не станут они есть, сейчас как на пельмени навалятся - какие тут винегреты!

- А мы его подадим как закуску, а пельмени потом. Кто же начинает с горячего?

- Ну, гляди, - согласилась Галя. - У нас-то иначе делается.

Они немного задержались с последними приготовлениями, и, когда все наконец уселись за стол, оказалось, что Слава с Игнатьевым уже перешли на "ты", даже не успев, выпить по первой рюмке. Нику это приятно удивило: в экспедиции, насколько помнится, он всем говорил только "вы", даже Вите Мамаю. Из-за этой своей манеры он долго казался ей суховатым, слишком "застегнутым на все пуговицы".

- Ну, что ж, - сказал Игнатьев, когда рюмки были наполнены, - за здоровье хозяйки?

- Погоди, - возразил Слава, - первую положено за встречу выпить, за знакомство - чтобы, как говорится, не в последний раз...

Выпили за встречу и за знакомство, потом за хозяйку. Ника пила портвейн - сухого вина в Новоуральске не оказалось, не было даже в ресторане, - и от двух рюмок у нее уже немного закружилась голова. Когда Слава предложил тост за нее - "давай теперь за тебя, сестренка, чтобы у тебя, как говорится, все поскорее пришло в норму", - она поблагодарила его кивком и рассеянной улыбкой и прямо, никого не стесняясь, посмотрела на сидящего напротив Игнатьева.

- В каком смысле - в норму? - спросила она и со страхом почувствовала, что уже непозволительно опьянела и может сейчас заявить или сделать что угодно.

- Во всех, сестренка, это уж ты понимай как хочешь, - сказал Слава, а Игнатьев улыбнулся ей ободряюще.

- Ничего, все будет хорошо, - сказал он.

Ника вдруг разозлилась. Все ее считают маленькой, принимают за дурочку какую-то, которую можно утешить сюсюканьем. Просто противно!

- Еще бы, - сказала она громко. - И жить хорошо, и жизнь хороша. Великолепный жизнеутверждающий оптимизм.

- Ну зачем ты так, - упрекнул Игнатьев.

Слава, который сидел рядом с нею, легонько похлопал ее по плечу.

- Ничего, сестренка, - сказал он. - Все образуется. Между прочим, мы тут говорили о тебе с Митей... покуда вы с Галей на кухне хозяйничали. Я, в общем, тоже так считаю, что нужно тебе ехать в Москву. Поживи здесь до праздников, а после - чего ж тянуть-то...

Ника усмехнулась.

- Значит, вы считаете, - спросила она, стараясь выговаривать слова очень отчетливо, - что мне нужно вернуться к родителям?

- Вы погодите, - вмешалась Галя. - Верочка, идем-ка, пельмени поможешь мне принести...

- Ты знаешь, ты лучше не пей больше, - сказала она вполголоса, когда они с Никой вышли в коридор. - Гадость такая этот "три семерки", я его терпеть не выношу, и голова после болит... А насчет того, что Славка сказал, так он прав, знаешь... Ты только не подумай, что мы это из-за того, что у нас жилплощадь маленькая, нам-то что - и в общежитии приходилось...

На кухне, подождав, пока ушла соседка, Ника сказала:

- Галочка, я прекрасно знаю, что вы не из корыстных соображений советуете мне возвращаться. Этого ты мне можешь не объяснять. Я другого не понимаю - ты вот сама, ты могла бы вернуться, если бы узнала такое о своей матери?

- А чего? - Галя пожала плечами. - Вернулась бы, ясно. Ну, может, не сразу... А ты сразу и не возвращайся - в Москву приедешь, поживи где у подруги, или комнату можно снять на месяц-другой. А за месяц все, глядишь, и перемелется. Мать это все ж таки мать, чего бы ты про нее ни узнала...

- Вот с этим я не могу согласиться, - возразила Ника упрямо. - Есть вещи, которые забыть невозможно!

- Славка же забыл? А ему-то было больнее.

- Жить с нами, однако, он не захотел. Или ты считаешь, что он должен был приехать и жить как ни в чем не бывало?

- Нет, тогда он не мог, ясно. Это я сейчас говорю - "забыл", а тогда-то иначе было! Я когда узнала все это дело - мы со Славкой познакомились, он уже с армии пришел, - я тоже ох и злая была на Елену Львовну! Поверишь, в "Комсомолку" даже хотела написать, чтобы все узнали, какие бывают матери... ну, спасибо, девчата с общежития отсоветовали. Чего, говорят, ее теперь добивать... она уже тем наказанная, что сын с ней и повидаться не захотел. Тоже верно, а скажешь, нет? Главное дело, Верочка, не нам ее судить, понимаешь...

- "Не судите, да не судимы"?.. Я и не собираюсь никого судить. Но того, как мама поступила тогда со Славой, забыть нельзя. В Москву я, вероятно, вернусь, это другое дело. А этих рассуждений - "не нам судить" - этого я никогда не понимала!

- Ты молоденькая еще, - примирительно сказала Галя. - Поймешь после...