Ника стала замечать, что катастрофически умнеет - прямо не по дням, а по часам. Это ее даже немного испугало: неужели уходит молодость? Рановато, казалось бы, в шестнадцать лет; но, почем знать, недаром ведь считают, что в наше время темп жизни ускорился чуть ли не вдвое...

В пятницу двадцать девятого прибежала Ренка, ужасно расстроенная: через три дня идти в школу, а брючный костюм не готов, вообще неизвестно, что будет. Одно только утешение: она наконец выменяла у какой-то девчонки известный всей школе талисман, который уже не первый год переходил из рук в руки, - большую медную медаль, всю побитую и исцарапанную, с надписью: "НА ТЯ ГОСПОДИ УПОВАХОМЪ ДА НЕ ПОСТЫДIМСЯ ВО ВЪКИ".

Последней своей обладательнице талисман принес пугающий даже успех: она не только сдала выпускные, но и успела уже пройти по конкурсу в какой-то очень труднодоступный институт. Спокойная отныне за свою дальнейшую судьбу, она великодушно уступила чудотворное сокровище Ренке в обмен на знаменитые голубые очки-блюдечки и три пары лучших английских ресниц. Цена, конечно, была непомерной, но Ренка не жалела: за полным отсутствием знаний ей теперь только то и оставалось, что уповать на господа.

Ника слушала приятельницу снисходительно. Медали она, правда, немножко позавидовала, но лишь потому, что та хорошо смотрелась как украшение, - сейчас в моде всякие бляхи под старину. Ренкины же страдания по поводу недошитого брючного костюма ее нисколько не тронули.

- Между прочим, я первого приду в форме, - объявила она вдруг, сама только что приняв это смелое решение.

Ренка испуганно разинула рот:

- Как это - в форме?

- А вот так. Надену обычную школьную форму и приду.

- Ну, это уж вообще! - сказала Ренка. - Я, знаешь, терпимо отношусь к родителям, но если бы меня попытались заставить надеть форму.

- А меня никто и не заставляет, - возразила Ника, - я это сама решила.

- Да ты офонарела! На тебя пальцами будут показывать. Ну кто носит форму в десятом классе?

- А почему это я должна быть как все? И потом, я вовсе не говорю, что буду всегда носить форму Я ее решила надевать по торжественным случаям - ну, вот, например, первый день года. Дурочка, ты ничего не понимаешь! Надеть брючный костюм или еще что-нибудь модное ты сможешь всегда. А школьная форма - это уже в последний раз...

- Ах, нашла о чем жалеть. - Ренка заглянула в зеркало и поправила ресницы. - Странная ты какая-то, честное слово!

"Ну и пусть я буду странная, - сказала себе Ника, вспомнив эти слова уже после Ренкиного ухода. - Плохо быть как все, а если тебя считают странной - это не беда..."

Коричневое форменное платье, сшитое в прошлом году, и сейчас оказалось впору. В груди, правда, было чуть тесновато, но это Нике даже понравилось; а длина - как раз, из-за этой длины сколько было переживаний в девятом классе! Мама категорически запретила укорачивать, а Ника год назад была горячей поклонницей мини-моды. Сейчас она решила даже немного отпустить подол, благо запас был.

За этим делом и застала ее вернувшаяся домой Елена Львовна. Очень удивившись, она поинтересовалась, что это вдруг дочь решила заняться шитьем. Никин ответ удивил ее еще больше.

- Я всегда говорила, что твои поступки не поддаются никакому прогнозированию, - сказала она. - Год назад ты утверждала, что форму в старших классах носят только зануды пятерочницы.

- Ну, с возрастом люди умнеют, - снисходительно отозвалась Ника и перекусила нитку. - Ты разве против?

- Нет-нет, что ты! Просто я потеряла надежду, что это правило применимо и к тебе. А насчет формы одобряю, по-моему, это очень мило... Я, правда, купила тебе костюм джерси, специально к первому.

- Где же он? - живо спросила Ника.

- Я еще не взяла, это Надежде Захаровне привезли из-за границы. Думала поехать за ним завтра.

- Ну, специально ехать не стоит, привезешь в понедельник. Позвони ей, чтобы захватила на работу. Какого цвета?

- Терракота, тебе пойдет. Она его приносила показывать на прошлой неделе, Полина хотела купить, но потом отказалась, и я сегодня сказала, что беру. Размеры у вас с Полиной ведь одинаковые.

- Спасибо большущее, мамочка, это ты отлично придумала Я же не буду ходить в форме всегда, а только по торжественным дням... Скажи, у тебя в молодости был момент, когда ты увидела, что умнеешь?

- Вероятно.

- А тебе было грустно?

- Почему мне должно было быть грустно?

- Нет, ну просто... это ведь как первый седой волос, правда? Послушай, ты мне это потом застрочишь на машинке? У меня шов получится кривой. Я решила отпустить, а то очень коротко.

- Между прочим, я сегодня видела двух иностранок в макси - все-таки это чудовищно.

- Да, ужасные какие-то балахоны, мне тоже совсем не нравится. Лучше вот так - чуть ниже колена. Мамуль.

- Да, Вероника?

- Я тебе должна рассказать одну вещь, только по секрету.

- Хорошо, - Елена Львовна улыбнулась, - обещаю не разболтать. Что же это за секрет?

- Понимаешь... мне очень нравится один человек. Я думаю, наверное, я в него влюблена, - сказала Ника очень решительно.

Елена Львовна помолчала.

- Ты имеешь в виду Андрея?

- Андрея? - удивленно переспросила Ника. - Нет, что ты! Это там, в Крыму... ну, в этой экспедиции.

- А-а. Кто-нибудь из студентов?

- Вовсе нет! Он уже совсем взрослый и вообще... настоящий мужчина.

Елена Львовна приподняла брови.

- Собственно, что ты понимаешь под этими словами?

- Ну... он большой ученый, кандидат исторических наук. В общем, мамочка, это начальник экспедиции, такой Игнатьев Дмитрий Павлович.

- О-о, - с уважением сказала Елена Львовна, подавив улыбку. - Светлана мне о нем рассказывала. И что же он?

- Мне кажется, - осторожно сказала Ника, - я ему тоже немножко нравлюсь. Тебя это удивляет?

- Да нет, пожалуй. В твоем возрасте мне тоже всюду мерещилась любовь, это естественно. Ты лучше подумай о том, Вероника, что перед тобой решающий год...

Ника вздохнула. Вот так всегда с этими родителями - ничего не понимают, ни о чем не могут догадаться. Не могла же она рассказать маме все как есть - и о разговоре в Дозорной башне, и о всем прочем...

- Хорошо, - сказала она покорно. - Я буду думать о том, что передо мной решающий год. Так ты прострочишь мне этот шов?

Вечером, когда родители уже легли, она отомкнула шкатулку и перечитала полученное вчера письмо:

"Симферополь, 24.8.69 Здравствуй, солнышко! Прости, что долго не отвечал на Твое последнее письмо, такое длинное и милое, но оно несколько дней пролежало на почте в Приморском - некому было туда поехать, т.к. у нас полным ходом шел предотъездный аврал. Можешь представить себе, что это такое - все собрать, упаковать, погрузить и т.д. К счастью, все это позади, и я пишу эти несколько строчек в аэропорту, в ожидании, пока объявят наш самолет. Так что отныне мой адрес - Ленинград С-15, Таврическая, 35, кв. 99. Впрочем, он ведь записан в Твоей книжечке, вместе с телефонами - домашним и институтским. Удобно ли будет, если я позвоню Тебе? Времени остается в обрез, из Питера напишу более обстоятельно, а пока лишь относительно Твоего вопроса. Да, я действительно считаю историю одной из важнейших наук - может быть, даже самой важной. Видишь ли, физик может знать все о строении материи, биолог - о жизни и т.д. Но только изучение истории может дать нам настоящее знание человека. Я говорю сейчас не о том "знании", которым обладает врач (даже психиатр); я говорю о главном: о ясном понимании законов, определяющих поведение человека как существа общественного, без чего никто из нас не мог бы отчетливо разбираться в том, что происходит в мире. Понимаешь? Мне это представляется несравненно более важным и интересным, чем знание законов генетики, или теории плазмы, или технологии производства полимеров. В самом деле, к чему все это, если мы не знаем главного: закономерностей развития общества, в котором живем мы сами и в котором жить нашим детям? А закономерности постигаются наблюдением. Именно история (как наука) вооружает нас умением наблюдать и делать выводы: из прошлого - для будущего. Вот - очень приблизительно и наспех - то, что я могу пока ответить на Твой вопрос. Вообще же это серьезный разговор, и я надеюсь, мы вернемся к нему еще не раз. А пока целую Тебя, моя радость, и - до скорого свидания, хотя бы по телефону. Мне трудно без Тебя, Никион. Обещай позвонить в ближайшие дни, слышишь? Каждый вечер после 10. 00 я обычно дома - удобно ли Тебе это время? Можно звонить и днем в институт, но там часто занято. Словом, если почему-либо не сможешь, напиши, удобно ли, чтобы я звонил Тебе. И в какие часы? До свидания, люблю, целую. Дм. Игн."

Уже лежа в постели, Ника немного поплакала. Ей хотелось уехать в Ленинград и было обидно, что мама ничего не поняла и не отнеслась серьезно к ее признанию, и еще одолевали всякие страхи. Он ведь ее просто забудет там, в этом своем Ленинграде! Человек с такой большой и интересной работой, изучающий закономерности развития общества, не сможет долго помнить о какой-то девчонке; он ведь сам говорил, что десятиклассники часто работали у них летом. И десятиклассницы, наверное, тоже! Ясно, она для него будет лишь одной из этих многих. Может быть, мама права и ей просто мерещится?

Она поплакала, потом успокоилась: все-таки, может быть, и не мерещится вовсе. А уж забыть-то она ему не даст! Только вот откуда звонить... после десяти он дома, но по вечерам дома и родители, разве что уйдут куда-нибудь. Нужно будет посоветовать маме вести более светский образ жизни. А звонить днем в институт - опасно, там могут быть параллельные телефоны, снимет кто-нибудь отводную трубку и начнет слушать, - нет-нет, в институт нельзя! Можно было бы ходить вечерами на переговорную, здесь недалеко, но под каким предлогом? В кино на вечерние сеансы ее не пускают, выйти просто погулять - тем более... Ах, занимайся их класс во вторую смену, как было бы все просто! Всегда можно сказать, что после уроков зашла к подруге приготовить вместе домашние задания...

От всех этих мыслей у Ники окончательно пропал сон. Она включила бра над изголовьем, был уже третий час. Туристская схема "По дорогам Крыма", купленная несколько дней назад в магазине карт на Кузнецком, висела над письменным столиком, полуостров был изображен на ней в виде ярко раскрашенного рельефного макета. Ника приподнялась на локте и принялась рассматривать Крым сквозь просвет в кулаке - наверное, так это выглядит через иллюминатор орбитальной станции. Вон она, плавная дуга Феодосийского залива... где-то здесь, возле Приморского, их лагерь... А пониже Феодосии вытянутым пальцем вдается в море Киик-Атлама - в Коктебеле его называют "мыс Хамелеон": при набегающих облаках он все время меняет цвет, кажется то серым, то светло-желтым...

...Они были в Коктебеле двадцать седьмого - неделю спустя после поездки в Солдайю, за пять дней до возвращения Кострецовых с Кавказа. Сначала они обедали в Феодосии, где попали под тот знаменитый ливень, а потом Мамай отвез их в Коктебель, пообещав вернуться за ними вечером. Оказалось, что в Коктебеле не упало ни капли дождя, было сухо и безветренно, по двору автопансионата бродили сонные от зноя павлины, волоча длинные обшорханные об асфальт хвосты. Нике запомнился один, который в полном оцепенении замер у чьей-то надраенной "Волги", зачарованно разглядывая себя в выпуклом зеркале хромированного колесного колпака. Палило солнце, и они с Игнатьевым сразу побежали на пляж, купались, собирали камешки, потом поднялись к могиле Волошина, куда Ника благоговейно возложила лучшую из своих находок - розовый, крупный, великолепно отшлифованный Понтом сердолик. Потом сидели на каменной скамье, вырубленной, по преданию, самим поэтом. Бухта лежала у них под ногами - бурые холмы справа, дача Юнга, длинные склады каких-то бочек, палатки "диких" автотуристов, белые среди зелени корпуса пансионата, башня волошинского дома, изогнутая полоса пляжа и за всем этим - вздыбленные утесы Карадага, похожие на гравюру Доре. Иногда Ника видела все это, а иногда - нет, когда закрывала глаза, положив голову на плечо Игнатьева. Ей было так хорошо, что даже не очень хотелось, чтобы он ее поцеловал, - хотя она и не совсем понимала, почему он этого не делает. Просто ее голова лежала на его плече, а ее руки - в его руках, и ей хотелось одного: чтобы так было всегда, чтобы это длилось, чтобы это никогда не кончалось...

Но это все-таки кончилось, потому что солнце упало за хребет Карадага и вдруг стало холодно, а на ней не было ничего, кроме купальника и легкого платьица. Почувствовав, что она дрожит, он сказал, что пора спускаться вниз, но она только отрицательно качнула головой, не открывая глаз, и тогда он встал и поднял ее на руки.

Вспомнив это сейчас, Ника снова обмерла от того странного, томительного головокружения, которое овладело ею в ту минуту, когда она лежала у него на руках, обняв его шею и прижавшись щекой к его плечу, а он осторожно спускался по склону холма, поросшего жесткой, сухо шуршащей под ногами травой. Это, наверное, и было то, что называют блаженством, и вот это уже не могло, не должно было длиться, она очень ясно почувствовала тогда всю непозволительность продления, - это должно было так и остаться слепящим мигом, молнией, невыносимой яркости вспышкой. Она не знала, не представляла себе, что могло бы произойти в противном случае, но ей вдруг стало страшно - Страшно именно за это еще неведомое, что не должно, не может иметь протяженности во времени; и еще ей стало неловко: она только сейчас заметила, что лежит в его руках чуть ли не нагишом, что ее и без того минимальное платьице вообще съехало неведомо куда и его левая рука крепко и бережно обнимает ее обнаженные ноги.

Она уже не помнила сейчас, сказала ли тогда что-то или просто сделала какое-то испуганное движение, но он сразу понял, сразу отпустил ее, осторожно поставив на землю, и дальше они шли молча, даже не держась за руки. И только там, внизу, среди толпы на асфальтированных аллеях пансионата, она осмелилась взглянуть на него и встретила его глаза - и ей снова стало с ним просто и легко. Уже включились фонари, перед кассой летнего кино толпились желающие попасть на единственный восьмичасовой сеанс, время от времени где-то пронзительно вскрикивали засыпающие павлины. И невесомый, весь дымно-голубой луч прожектора с пограничного поста горизонтально ударил вдруг над набережной и крышами корпусов и зажег огромный, ослепительно изумрудный овал света на лесистом склоне горы перед Карадагом...

И они в тот вечер любовались этим то вспыхивающим, то гаснущим волшебным лучом, и слушали море, и ели, проголодавшись, шашлыки на гофрированных по краю тарелочках из звонко похрустывающей алюминиевой фольги, а потом пили коктейли у киоска рядом со "зверинцем" - несколькими клетками, где неизвестно зачем содержались хомяки и еще какая-то, спящая уже, мелкая живность. И Нике казалось, что никогда в жизни не ела она ничего вкуснее этих не совсем прожаренных шашлыков и не пила ничего вкуснее этого коктейля - он значился в прейскуранте под романтичным наименованием "Лунный", она даже переписала рецепт: черный кофе, взбитый с коньяком и мороженым. Ника тогда решила, что будет пить такой коктейль каждого двадцать седьмого числа - в память о том дне; действительно, приготовить его ничего не стоило, миксер на кухне был, в серванте всегда хранился запас отцовского коньяка, но позавчера она так и не решилась это сделать. Пить "Лунный" в одиночестве, без Игнатьева, показалось ей кощунством.

Двадцатое и двадцать седьмое июля - вот два лучших дня ее жизни. И они никогда уже не повторятся. Возможно, будут еще более радостные, более праздничные - но уже совсем-совсем по-иному. Те, кстати, вовсе не вспоминались как праздник. Это было что-то другое. Счастье, может быть... но какое-то слишком смятенное, затаенное, слишком глубоко запрятанное, чтобы воспринимать его в тот момент именно так.

Утром первого сентября, засовывая в новую папку отобранные с вечера учебники, Ника опять вспомнила о злополучном портфеле-утопленнике. Так она и не выбралась в Марьину Рощу к этому неизвестному благодетелю! Свинство, конечно, мама совершенно права: человек специально приезжал, оставил записку, а она так и не удосужилась. Может, теперь уже и не стоит ехать? В такую даль - из-за старой рухляди. Можно себе представить, на что он теперь похож, после купания. А впрочем, нет, поехать все равно придется - хотя бы поблагодарить...

Отец, как обычно, высадил ее на Якиманке. Настроение у Ники было отличное: яркое солнечное утро, взволнованные мамы ведут первоклашек с огромными букетами, не спеша шагают принаряженные старшеклассники, поглядывая на нее с одобрительным любопытством. Ей было только ужасно обидно, что Игнатьев не видит ее сейчас в этой удлиненной форме, которая так хорошо сидит и так ей идет, в белоснежном капроновом переднике и с такой шикарной "взрослой" папкой.

Из банды, впрочем, Никина форма встретила одобрение у одного только Андрея, да и то довольно сдержанное. Сам Андрей явился в подчеркнуто будничном виде - в джинсах и обычном своем свитере. Пит пришел в новом импортном костюме, который в сочетании с очками придавал ему солидный вид молодого аспиранта, на Ренке было крошечное мини-платьице, а чудотворный талисман висел у нее на узорчатой тяжелой цепи, похожий на орден Золотого Руна. Андрей с Питом немедленно исследовали медаль и определили, что это, по всей вероятности, награда за Крымскую войну: на обратной стороне обнаружились вензеля Николая I и Александра II и даты - 1853-1854-1855-1856. Ренка была разочарована, она ожидала чего-то более чернокнижного.

Зато уж кто поразил всех своим костюмом, так это Игорь. Он появился с небольшим и хорошо рассчитанным опозданием, когда торжественная линейка была уже построена и директор только что начал свою речь. Он поздравил первоклассников с тем, что их первый учебный год совпадает с величайшей датой истории - столетием со дня рождения Владимира Ильича. Учителя и родители дружно похлопали, директор собрался было продолжать, но тут случайно глянул в сторону и запнулся, все тоже оглянулись - и увидели великолепного денди в гранатовом сюртуке с золотыми пуговицами, с кудрями до плеч и какой-то сверкающей бижутерией на сорочке с рюшами, который скромно пристраивался к шеренге десятиклассников.

- Офонареть! - громко прошептала Рената и толкнула Нику локтем. - Во дает, я его даже не сразу узнала...

- Совершенно с ума сошел, - отозвалась Ника, искоса глядя на Игоря. - В школу - в таком виде, да еще первого сентября... Ему же за это влетит!

И действительно, щеголю влетело незамедлительно. Едва директор закончил свою речь, к Игорю подошли завуч и секретарь комсомольской организации, негромко пообщались и тут же куда-то повлекли - только его и видели. Раскатился первый звонок, первоклашки с букетами попарно потянулись в двери, а Игоря все не было. Появился он лишь на переменке перед вторым уроком, одетый уже по-человечески и даже умеренно подстриженный.

- Обыватели! - объявил он, пожав плечами. - Не имело смысла с ними спорить. Муслим Магомаев в таком же костюме выступал в Сопоте и его показывали по интервидению... а, кретины! Все равно на новогодний бал я оденусь так же, вот увидите. А что, братья и сестры, как это вообще смотрелось?

Ренка сказала, что смотрелось совершенно потрясающе, Ника с сомнением пожала плечами - сам по себе костюм красив, но подходит ли он для школы? Катя Саблина категорически высказалась, что не подходит.

- Послушай, старик, - сказал Андрей, - а тебе не было стыдно? В смысле - идти в таком виде по улицам?

- С чего бы это? - агрессивно спросил Игорь. - Кроме меня, никто не носит сюртуков? Сходи разок к "Метрополю", просветись.

- Про иностранцев я не говорю, и Магомаева ты тоже оставь в покое, эстрада есть эстрада. А ты вот можешь себе представить парня, занимающегося серьезным делом, - ну, скажем, физика, - который напялил бы красный сюртук среди бела дня? Да еще и кудри распустил по плечам, крет несчастный.

- Нашел с кого брать пример - с физиков! На фига они мне нужны, я ведь все равно не буду ученым...

- Положим, оно и без сюртука видно, - согласился Андрей и одобряюще похлопал Игоря по плечу. - Валяй, старик, выражай и дальше свою сущность так же зримо...

Первый школьный день пролетел быстро. "Воспитательский час", математика, физика, литература, английский. После уроков вышли в скверик посидеть и потрепаться по старой традиции, но Ренка скоро ушла - ей нужно было идти на примерку. Следом разбрелись и остальные. Ника осталась вдвоем с Андреем.

- Ну, как ты вообще? - спросил он небрежным тоном.

Ника пожала плечами.

- Так себе, - сказала она. - Жалко, что лето кончилось. Мне раньше первого сентября всегда было очень весело, а в этом году нет. Я вот подумала - а ведь это в последний раз...

- Да, я тоже об этом думал.

- Я сегодня даже первоклассникам позавидовала, такая дура.

- Им, пожалуй, завидовать не стоит. Школа ведь, в сущности, не такой уж интересный период в жизни. Разве что старшие классы.

- Я почему-то вспомнила сейчас прошлую зиму, - задумчиво сказала Ника, чертя туфелькой по песку. - Как мы с тобой ходили по музеям... потом поругались на "Войне и мире"...

- Я прошу тебя никогда мне об этом не напоминать, - жестким вдруг тоном прервал Андрей.

Ника удивленно взглянула на него и, закусив губу, покраснела.

- Извини, я действительно дура, - сказала она тихо.

- Можно задать тебе один вопрос?

- Ну конечно, Андрей, какой угодно...

- Ты правда не влюблена в этого ядерщика?

- В Дона Артуро? Нет, конечно, я же тебе говорила...

- Тогда в кого?

Ника долго молчала, не подымая глаз, и Андрею стало стыдно.

- Ты прости, я не должен был этого спрашивать, - пробормотал он.

- Нет, Андрей, у тебя есть на это право, - так же тихо возразила Ника. - И я обязана сказать тебе правду. Понимаешь... в общем, я действительно влюбилась в одного человека там, в экспедиции. Я даже думаю, что я его... люблю.

У Андрея пересохло в горле, он понимал, что должен сейчас сказать что-то очень мужское, очень хемингуэевское, но сказать ничего не удавалось, он ощущал в себе какую-то пустоту - без слов, без мыслей, даже без особой боли. Он знал, что боль придет потом, но пока ее еще не было. Была только огромная пустота внутри.

- Поэтому я думаю, Андрей, - продолжала Ника, не глядя на него, - ты не обижайся, пожалуйста, но, наверное, лучше, чтобы ты меня теперь не провожал...

- Разумеется, - сказал он деревянным голосом. - Поверь, я и сам бы догадался... об этом.

- Андрюша, мне очень-очень жаль...

- Пустяки, старуха. Нашла о чем жалеть, - Андрей улыбнулся через силу. - Говорят, это отличная штука - когда полюбишь. Теоретически так оно и должно быть, во всяком случае.

- Я ничего не знаю, - прошептала Ника, - как будет... на практике...

- Не бойся, все будет как надо. Ну что ж, мне пора. До завтра!

- Знаешь, мне, кажется, удастся получить отпуск с первого числа, - весело говорит Елена Львовна, входя в прихожую - Ты что, нездорова?

- Нет, ничего, - отзывается Ника. - Жарко сегодня...

- Да, лето опять вернулось.

- Ты поедешь вместе с папой?

- Если удастся достать вторую путевку. Впрочем, Георгий Александрович обещал. Что в школе?

- По математике четверка, по истории тоже...

- Чудесно, - Елена Львовна быстро поправляет прическу перед вделанным в вешалку зеркалом и идет в ванную. - Четверка по истории! Твой любимый предмет, если не ошибаюсь?

- Не всякая, - не сразу отвечает Ника, пожимая плечами. - Мне больше нравится древняя...

- Не забудь сказать об этом на экзаменах! - говорит Елена Львовна из-за двери, повышая голос над шумом бегущей из кранов воды.

- Ну, до экзаменов еще далеко...

Потом они обедают, вдвоем (отец позвонил, что задерживается и будет поздно), но при полном параде: за большим столом, без скатерти и с салфеточкой под каждым прибором - так же, как при гостях. Проще и удобнее было бы на кухне, где завтракают по утрам, но насчет обедов Елена Львовна неумолима. "В конце концов, это вопрос самодисциплины, - объяснила она дочери, когда та начала однажды протестовать против такого снобизма. - Тот англичанин у Моэма, который ежедневно переодевался к обеду в смокинг, хотя был единственным европейцем в округе, не такой дурак, как может показаться на первый взгляд" Тонкости сервировки Ника освоила уже давно, а последние две недели, к удивлению матери, усиленно осваивает кулинарию, правда в основном на полуфабрикатах из домовой кухни. Но и это уже достижение.

- Как суп? - спрашивает она озабоченно.

- Чуть пересолен, но не беда, можно добавить немного воды.

- Ладно, долью из чайника. Я сюда положила бульонных кубиков - это правильно?

- Кубиков? То-то у него странный вкус, я не могла понять. Нет, ничего. А на второе?

- Пельмени, я взяла два пакета.

- Пельмени в пакетах... Боюсь, отец не станет их есть. Впрочем, я ему сделаю яичницу. У нас есть яйца?

- Кажется, осталось несколько штук.

- Ну, прекрасно. Твой поклонник пишет тебе?

Ника вспыхивает.

- Разумеется, пишет, - отвечает она и, поколебавшись, добавляет: - Я вчера говорила с ним по телефону, он уже в Ленинграде.

- Вот как? - удивленно говорит Елена Львовна. - Он тебе позвонил?

- Нет, я ему позвонила.

Елена Львовна кладет ложку и смотрит на дочь.

- Вероника, тебе не кажется, что это начинает заходить слишком далеко?

- Нет, почему же. Он просил меня позвонить и еще спрашивал, удобно ли будет, если он сам позвонит мне сюда. Конечно, если бы я стала звонить по своей инициативе, это было бы как-то... - Ника пожимает плечами. - Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю?

- Ах, кто тебя знает, что ты понимаешь и чего не понимаешь, - со вздохом говорит Елена Львовна. - Во всяком случае, мы должны познакомиться с этим Игнатьевым... Я не могу допустить, чтобы моя дочь переписывалась неизвестно с кем.

- Твоя дочь переписывается с человеком, который ее любит, - гордо заявляет Ника. - А насчет знакомства - он сам хочет этого, я же тебе говорила. Только ему нужно выбраться в Москву, это не так просто при его занятости. Давай свою тарелку, я буду подавать второе...

Они съедают пельмени, которые оказываются слишком разваренными снаружи и недоваренными внутри.

- Ты слишком рано разморозила, - говорит Елена Львовна, - их нужно держать в морозильнике до последней минуты.

Потом Ника убирает и это, мать достает из серванта маленькую венгерскую кофеварку, режет лимон крошечным фруктовым ножичком.

- Посмотри-ка, - говорит Ника, появляясь из своей комнаты с портфелем в поднятой руке. - Узнаешь?

- Тот самый? - Елена Львовна поднимает брови. - Подумай, совсем не пострадал. Прекрасно, ты проходишь с ним еще целый год, а новую папку советую оставить для института. Ты наконец Побывала у этого водолаза?

- Да, он очень славный. Саша Грибов. Огромный, как медведь, и добродушный, а жена у него маленькая и ужасно строгая. По-моему, он ее боится - все "Жанчик, Жанчик". Ее зовут Жанной, представляешь? Но вообще они любящая пара. Очень странно, они поженились этим летом, а у нее уже вот такое пузо...

- Вероника!

- Ну а что такого? Даже в том фильме с Мастроянни так пели: "Аделина, Аделина, пузо, пузо у нее!" Послушай, а на каком месяце становится заметной беременность?

- По-разному, на шестом, на седьмом. Вероника, я не ханжа и никогда не пыталась убедить тебя, что детей приносят аисты, но в шестнадцать лет все-таки следовало бы поменьше интересоваться такими вещами. Понимаешь?

- Как раз в этом возрасте и интересуются. И вообще, за границей все это проходят в старших классах.

- Слава богу, мы не за границей.

- Ты просто старомодна. Посмотри, мамуля, - говорит Ника, роясь в портфеле, - даже ключ нашелся, и моя четырехцветная ручка... А сколько ты меня из-за портфеля ругала, вспомнить страшно!

- Дело не в самом портфеле, возмутительна твоя безответственность. Тебе с лимоном?

- Нет, я себе возьму сгущенки... Между прочим, у меня ведь здесь была помада, а теперь нет, - странно, не растворилась же она. Не иначе, утащил Жанчик...

- Какая помада?

- Очень хорошая, польская, "Лехия", тон пятый.

- Ты сошла с ума, Вероника. Кто тебе позволил красить губы?

- А я уже давно не крашу! Я красила в девятом классе, и то недолго - пришла к выводу, что мне не идет косметика. Ренка приносила ресницы - у нее очень красивые, английские, - и мне они тоже оказались плохо...

- Хорошенькими делами вы там занимаетесь!

- Господи, ну что такого! Мы ведь не маленькие. Грибов даже сделал мне комплимент: "Вон ты, говорит, какая взрослая, я-то думал - пацанка". Он такой чудак - сразу со мной на "ты", как будто мы знакомы сто лет. Но вообще они с Жанной славные, я у них просидела долго и пила чай. Ой, мамочка, он мне рассказал такую историю - у меня прямо до сих пор осталось ужасно тяжелое впечатление. Просто вот, как вспомню...

- Какая история? Не открывай банку здесь, поцарапаешь стол. Такие вещи нужно делать на кухне.

- Ой, ну из-за этого идти на кухню! Я лучше на подоконнике, и подложу "Огонек"... Так вот, слушай, это история совершенно ужасная! И мне еще как-то особенно неприятно стало оттого, что этот человек - наш однофамилец... ну, вот тот, с которым это случилось. Грибову рассказывал его приятель, они вместе работают, и вот он - этот приятель - он сам знал этого Ратманова. Он просто вспомнил из-за фамилии, когда вытащили портфель и посмотрели дневник, понимаешь? В общем, он этого человека - Ратманова - знал когда-то на Урале, тот воспитывался в детском доме, его туда сдали во время войны как сироту. А потом, когда он получил паспорт, он все-таки начал разыскивать родных, думал, что, может быть, кто-нибудь отыщется, и, можешь себе представить, оказалось, что его родители живы и что просто мать сдала его совсем маленьким в детдом, потому что это был ребенок не от ее мужа...

Продолжая оживленно говорить, Ника поворачивается к столу со вскрытой банкой сгущенного молока в руках и вдруг умолкает, увидев лицо матери. В первую секунду она даже не узнает, чье это лицо или чья это маска - белая, безжизненная, в один миг постаревшая на несколько лет; в следующую секунду банка с глухим стуком падает на ковер, а Ника пронзительно вскрикивает и бросается к матери.

- Что с тобой, мамочка, плохо с сердцем? Скажи, что тебе дать, или я вызову "скорую", - мама, ну что же с тобой!!

- Ничего, ничего, - с трудом произносит мать и пытается улыбнуться. - Не волнуйся, Ника, мне ничего не нужно. Мне просто стало вдруг... как-то нехорошо. Сейчас пройдет... не волнуйся.

- Ох, мамочка! - Ника, приложив руку к груди, сама обессиленно опускается на стул. - Ну как ты меня напугала... я чуть не умерла!

- Да-да, прости меня, девочка, - сбивчиво и торопливо, с каким-то странным, словно умоляющим выражением говорит Елена Львовна. - Прости, я сама не знаю, что это со мной вдруг... Знаешь, я, пожалуй, прилягу, а впрочем, не знаю, я обещала позвонить Софье Сергеевне насчет билетов, может быть, я тогда сначала позвоню...

Она говорит еще что-то, обычные, казалось бы, вещи, но необычным тоном, - Ника никогда еще не видела мать в таком состоянии, - и руки ее тоже ведут себя как-то странно: словно сами по себе они хватаются то за одно, то за другое, судорожно помешивают остывающий в чашечке кофе, вертят золоченый фруктовый ножичек, разглаживают край салфетки. Впрочем, постепенно Елена Львовна овладевает собой, успокаивается сама, успокаивает дочь.

- Ты посмотри, что мы наделали! - говорит она и показывает на медленно расползающуюся по ковру лужу сгущенного молока. - Надо сказать, это очень красиво - кремовое на темно-синем, - но все равно нужно убрать, Ника, пока не засохло. Собери ножом, а потом придется замыть теплой водой... Действительно, переполох!

Она пытается улыбаться. Ника провожает мать в спальню, потом возвращается в столовую с мусорным ведром и чайником теплой воды. Она опускается на колени, подбирает банку и бросает ее в ведро, потом садится на пятки и долго сидит так, закусив губу, глядя на лужу, такую красивую - кремовую на темно-синем.

Через две недели родители уехали. Планы их в последний момент изменились - вместо слишком жаркого даже в бархатный сезон Сухуми они решили предпринять трехнедельное путешествие по Волге и Дону, до Ростова и обратно. Четвертого октября Ника провожала их на Северном речном вокзале, был холодный солнечный день с резким ветром; в маленькой лакированной каютке как-то особенно, по-пароходному, пахло эмалевой краской и горячими трубами. В стенках сипело и пощелкивало, за приоткрытым иллюминатором палубные динамики во всю глотку орали о том, что пароходы провожают совсем не так, как поезда, Елена Львовна в третий или четвертый раз повторяла Нике инструкции - не питаться по закусочным, быть по возможности разумной в тратах, в кино только на дневные сеансы, и прежде всего слушаться Дину Николаевну. Ника терпеливо кивала: смешно, в самом деле, - можно подумать, что она только и ждет отъезда родителей, чтобы предаться разгулу. Прекрасно прожила бы и сама, без надзора этой нуднейшей Дины Николаевны Тоже, обзавелась дуэньей!

Отец посмотрел на часы и вышел, сказав, что покурит снаружи.

- Здесь и в самом деле душно, - немедленно сказала Елена Львовна, - может быть, и нам выйти?

Ника упрямо мотнула головой, глядя мимо матери на чаек, ныряющих к темно-синей, как перед грозой, воде. Это было уже не в первый раз: после того страшного случая - страшного не только своей необъяснимостью - она уже несколько раз чувствовала вдруг, что мать избегает оставаться с нею наедине. Сейчас она заставила себя отвести взгляд от иллюминатора и посмотреть матери в глаза - та тотчас же стала рыться в дорожной сумке, жалуясь на то, что в спешке все уложено не так, как нужно. "Случилось что-то непоправимое", - впервые с ужасающей отчетливостью подумала Ника.

Ни страха, ни недоверия никогда не было у них в семье, Ника просто не представляла себе, как можно жить, боясь чего-то или что-то скрывая; но сейчас она видела, что от нее что-то скрывают, прячут, словно она стала вдруг чужой и враждебной собственным родителям. Ей вспомнился кошмар, который преследовал ее уже несколько лет, время от времени повторяясь почти без изменений; сон этот был ужасен, хотя в нем не происходило ровно ничего страшного, казалось бы. В нем вообще ничего не происходило. Она просто просыпалась глубокой ночью - видела во сне, что просыпается, - в какой-то незнакомой комнате, слабо освещенной отблеском уличного фонаря или светом, пробивающимся сквозь щель неплотно прикрытой двери. Часов она не видела, но знала почему-то, что это самое глухое время ночи, задолго до рассвета; в комнате никого не было, хотя она знала, что рядом - за стеной, а иногда почему-то этажом ниже - находятся ее родные; во сне это не всегда были родители, но просто какие-то родные ей люди. Они спали, а она не спала, и весь ужас заключался именно в этом безысходном ночном одиночестве. Она не спала потому, что у нее было какое-то горе или ей грозила неотвратимая опасность - во сне это никогда не уточнялось, - и она была оставлена всеми, брошена наедине со своей смертной тоской, а все спали, никому не было до нее дела, и она не могла - или не смела, или не должна была - разбудить их и пожаловаться на то, как ей невыносимо одной в этом спящем безмолвном доме. И это было всегда так страшно, так немыслимо страшно, что после такого сна она просыпалась - уже на самом деле - иногда от собственного крика, с лихорадочно колотящимся сердцем и мокрым от слез лицом...

Да, до сих пор она всегда просыпалась. А сейчас, в этой уютной, ярко освещенной солнцем, лакированной каюте, Нику вдруг на секунду охватило отвратительное и ужасное ощущение того же кошмара, переживаемого на этот раз наяву.

- Мама, - сказала она громко, почти выкрикнула, и вскочила с диванчика. - Послушай, мама, я давно хочу спросить...

- Да-да, - сказала Елена Львовна. - Я тебя слушаю! Ты не видела папиного несессера? Странно, я ведь совершенно уверена, что клала его в эту сумку... - Она посмотрела на ручные часики и вдруг заторопилась: - О, да тебе уже сейчас уходить... будь добра, выгляни в коридор и позови папу, он должен быть где-то там...

Ника молча посмотрела на нее и рванула дверь.

- Папа! - крикнула она. - Я ухожу!

Последнее ощущение контакта с родителями было каким-то неодушевленным, скорее обонятельно-осязательным: шероховатый кримплен маминого костюма, ее духи, колючий, грубой вязки, отцовский свитер и сложная смесь табака, бритвенного крема, коньяка и лосьона. Все это осталось там, на палубе, и белый многоэтажный теплоход отходил от причала, весь ослепительно освещенный негреющим осенним солнцем, и чайки, тоскливо крича, падали к темно-синей, даже на вид студеной воде Химкинского водохранилища. А потом Ника стояла на шоссе у входа в метро и смотрела на машины, которые мчались в Ленинград. В сущности, так просто - перейти на ту сторону, стать на обочине, поднять руку...

Режущий ветер дул вдоль Ленинградского шоссе. Ника сегодня впервые оделась почти по-зимнему - сапожки, брюки, теплая, на овчинке, куртка, - но все равно ей казалось, что она замерзает, леденящий холод прохватывал ее до самого сердца. Родители уплывали все дальше и дальше, "вода качается и плещет, - кричали в ее ушах нечеловеческие голоса уже давно не слышных динамиков, - и разделяет нас вода", - тяжелая, словно маслянистая от холода вода густо-синего цвета, какой можно видеть на реках Средней России только в такие вот ясные дни поздней осени, - и этой воды становилось все больше и больше, непреодолимое расстояние увеличивалось с каждым оборотом винтов теплохода, который сейчас, наверное, уже подходил к воротам канала; а она стояла здесь на жгучем ветру, высушивающем на ее щеках ледяные слезы, - одна, совершенно одна, как в своем страшном сне.

В метро ей стало легче - было тепло, вокруг толпились люди, и, хотя она стояла лицом к дверному стеклу, чувствовать их рядом было приятно. За стеклом, грохоча, струилась серая вогнутая поверхность бетона, текли черные жгуты кабелей, внезапно распахивались светлые просторы станций - Войковская, Сокол, Аэропорт, Динамо, - за спиной у нее толкались, кто-то расспрашивал, как проехать в Фили, кого-то ругали за то, что он заставил чемоданами проход, - и снова поезд проваливался в гремящую темноту туннеля. На Белорусской Ника вышла, сама не зная зачем, перешла на кольцевую линию и доехала до Комсомольской. Там она долго ходила по переходам, разглядывала старинные керамические панно на стенах, где древние люди - строители первых очередей метро, как однажды объяснил ей отец, - трудились ломами и лопатами и катили странного вида тележки. Древние были одни в громоздких негнущихся одеждах, другие - налегке, в майках, девушки в красных косынках, могучие, в буграх мускулов, но веселые и явно жизнерадостные. Ника позавидовала им - жизнь у них была простой и счастливой...

- Приветик!

Ника оглянулась - перед нею стояла Ренка, накрашенная больше обычного.

- Вот где я тебя поймала! Ты чего это не в школе сегодня?

- Я провожала своих. Вообще, мама собиралась позвонить, если только не забыла: А что, спрашивали про меня?

- Не знаю, при мне никто не спрашивал, ой, слушай, где ты достала такую дубленку? - Ренка ахнула и сделала большие глаза.

- Папа привез из Будапешта. Что ты тут делаешь?

- А сейчас Игорь должен подойти... ой, слушай, пошли с нами, правда, пошли, повеселимся, а?

- Куда?

- Такой Вадик, я с ним познакомилась у Женьки Карцева. У него сегодня свободная хата. Между прочим, твои ведь надолго укатили?

- Да, но если ты рассчитываешь на квартиру, то напрасно, - сказала Ника. - Мне уже подыскали дуэнью.

- Кого, кого? - подозрительно спросила Ренка.

- Надзирательницу, кого!

- Кислое дело, - Ренка с сожалением покачала головой. - Ну хоть сейчас-то ты свободна? Поехали вместе, правда!

- Можно, - безразлично согласилась Ника. Она сейчас была готова поехать куда угодно, лишь бы не возвращаться домой, в пустоту и одиночество. - А кто там будет?

- Ну, из наших - Игорь, Женька вроде не может, а вообще там соберется целая компания.

- Не знаю только, я в таком виде...

- Ну и что? Это ж не дипломатический прием, верно? Там такие битники припрутся, увидишь... А, вот и он. И-и-го-о-орь! - завопила Ренка так пронзительно, что на нее оглянулись сразу несколько человек. - Игорь, мы зде-е-есь!!

- Салют, бабки, - сказал, подходя, Игорь. - Как дела, прогульщица? Знаешь, лучшее качество в тебе - это полное отсутствие трудового энтузиазма. Именно за это я тебя и люблю.

- Я провожала родителей в Химках.

- Правильно, старуха, родителей следует провожать как можно чаще и надолго. Дублон у тебя потрясный. Насколько я понимаю, ты с нами? Тогда пошли. "Как хорошо быть ге-нералом, - запел он, - как хорошо быть ге-нералом! Лучше работы! Я вам, синьора! Не назову!"

На стоянке такси Игорь с ходу устроил скандал и свалку, стал божиться, что занимал за теми, которые только что уехали, и уверять граждан в крайней важности и спешности своих дел.

- И вообще с детьми пускают без очереди! А у меня их вон двое! - орал он, забыв всякий стыд, и показывал на хохочущую Ренату и Нику, которая стояла в хвосте, старательно глядя в другую сторону. - Неужто вам не жаль таких крошек, граждане!

Угомонился он только после того, как кто-то мрачно посоветовал позвать дружинников, а Ника, потеряв терпение, крикнула, что немедленно уйдет, если он не прекратит балаган. И оказалось, что хлопотать было не из-за чего, машины подкатывали одна за другой, - не прошло и десяти минут, как Игорь усадил девушек в новенькую голубую "Волгу" и сам важно развалился рядом с водителем.

- Шеф, вам знакома Большая Черкизовская? - спросил он, закуривая. - Не откажите в любезности доставить нас в тот район. К кинотеатру "Севастополь", если уж быть точным до конца.

- Платить-то найдется чем? - поинтересовался таксист. - Я вас по проходным дворам ловить не собираюсь.

- Шеф, - укоризненно сказал Игорь. - Такие разговоры при дамах. В хорошем обществе не принято говорить о деньгах!

- Болтаешь много, - сказал таксист неодобрительно. - А между прочим, молоко на губах еще не обсохло.

Игорь переждал, пока проезжали оживленный перекресток, потом заявил:

- А может, это у меня такая профессия - болтать. Может, я, шеф, идеологический диверсант.

Таксист вдруг озлился:

- Я вот сейчас всех вас повыкидаю с машины к чертовой матери! Тоже, Аркадий Райкин нашелся!

Игорь обиженно замолчал.

- Не везет сегодня, - заметил он с меланхоличным видом, когда они вышли у "Севастополя". - Граждане все попадаются какие-то жутко сознательные... и, главное, без малейшего чувства юмора.

- Юмор у тебя безобразный, в этом все и дело, - сказала Ника. - Как у тау-китян...

Квартира, куда они пришли, встретила их музыкой. В большой, увешанной старыми картинами комнате магнитофон гнусаво и неразборчиво выпевал что-то томное, непонятно на каком языке. Две пары медленно танцевали, одна из танцующих была босиком, с длинными прямыми - под Анук Эме - волосами, опоясанная золоченой цепью с большими, в ладонь, круглыми звеньями; еще одна пара сидела в маленьком атласном креслице, она у него на коленях, а на тахте трое бородачей смотрели какой-то альбом, сблизив одинаковые лохматые головы. Задвинутый в угол стол был сервирован а-ля фуршет, причем довольно скромно и без большого количества выпивки - это успокоило Нику, в последний момент она вдруг испугалась, что попадет на какую-нибудь пьяную оргию. А тут все было, в общем, вполне прилично. Большинство из присутствующих - Ника насчитала человек десять-двенадцать, свободно разгуливавших по квартире, - имело, как ей объяснил один из бородачей, то или иное отношение к искусству. ВГИК, ГИТИС, какие-то студии - Ника их все равно не знала.

Она нехотя станцевала один чарльстон, потом бородач принес ей немного бренди на донышке пузатой рюмки, микроскопический бутербродик с килькой, кусочек сыра и маслину - все на крошечных пластмассовых вилочках, красной, желтой и зеленой. Пить Ника не стала, а кильку, сыр и маслину съела в том порядке, в каком это было предложено. Она вдруг почувствовала, что очень голодна.

Появилось новое лицо - блондинка, тоже с длинными, прямыми, расчесанными на пробор волосами. "Все стали носить длинные волосы, - обеспокоенно подумала Ника, - впрочем, у меня не пробор, а челка, это все-таки не совсем то..." Вновь пришедшая имела вид высокомерный и вызывающий; судя по шумным изъявлениям восторга, которыми был встречен ее приход, она явно играла в этом кружке некую звездную роль. Через несколько минут хозяин квартиры Вадик, не понравившийся Нике мальчишка с нагловатым взглядом, зачем-то подвел блондинку к ней знакомиться. Оказалось, что ту зовут Эрика, это тоже было очень противно. Чтобы что-то сказать, Ника вежливо похвалила серебряную, под старину, бляху, которая на тяжелой цепи висела у Эрики где-то пониже груди.

- Подлинник, - небрежно сказала Эрика, - из раскопок. Греческая работа.

Ника подняла брови.

- Подлинник, из раскопок? - спросила она. - Странно. Это не греческая работа, судя по стилю...

- Ах, да? - высокомерно протянула Эрика. - Спасибо за поправку, но знаете, я все-таки искусствовед... если уж на то пошло!

- Тогда вы сами должны видеть, - Ника пожала плечами. - Это звериный стиль, типичный для скифских украшений. Я уж не говорю о том, что это никакой не подлинник. Вы когда-нибудь видели вещь, вынутую из раскопа?

Эрика смерила ее презрительным взглядом:

- Что вы вообще в этом понимаете?

- Я этим летом копала в Крыму, - небрежно сказала Ника и взяла еще один бутербродик. - Одно из греческих поселений Боспора. Вместе с Игнатьевым.

- С кем? - ошеломленно спросила Эрика.

- С Игнатьевым, учеником Гайдукевича...

Эрика тут же выпала в осадок, а Ника, с сожалением дожевывая мини-бутерброд, двинулась вдоль стены, окидывая взглядом картины. Они были неинтересны - средняя жанровая живопись конца прошлого века; на видном месте висели два Клевера, обычные зимние закаты того типа, что можно найти в любом комиссионном.

Ей вдруг стало невыносимо скучно. Что, собственно, она здесь делает, в этой чужой квартире, среди незнакомых и ненужных ей людей? Вокруг опять танцевали. Ника поискала взглядом Ренку и, сделав прощальный жест, ускользнула в прихожую, оделась и вышла.

Едва она вернулась домой, позвонил Игорь.

- Ну, старуха, ты просто блеск! - заорал он. - У тебя что, предчувствие было?

- О чем ты? - удивленно спросила Ника. - Какое предчувствие?

- Там ведь потом такое началось! Понимаешь, этот подонок Вадик стал клеиться к Ренке, та - в рев, пришлось мне вмешаться. Ох, я ж ему и врезал! - ликующе кричал Игорь. - Старуха, это надо было видеть!

- Вы что, действительно подрались?

- Подрались - это не то слово! Он пролетел по воздуху три метра, когда я его двинул хуком! Фантомас разбушевался!

- Вы все дураки, - сказала Ника сердито. - Какого черта вам пришло в голову туда тащиться? Еще и меня, ослицу, уговорили...

А ведь мама как в воду глядела, подумала она, вешая трубку. В первый день самостоятельной жизни - такая дурацкая история, надо же. А если бы она не ушла вовремя? "Буду теперь сидеть дома, - решила Ника, - хватит с меня подобных развлечений..."

Сидеть дома - наедине со своими мыслями, своими догадками оказалось не так легко. Если бы только она могла с кем-то поделиться, посоветоваться! Но об этом нечего было и думать, о своей страшной проблеме она не могла даже написать в Ленинград. Тут ей не мог помочь никто.

Ежевечернее присутствие Дины Николаевны, маминой дальней родственницы, согласившейся пожить у них эти три недели, в общем-то немного помогало Нике в том смысле, что хотя бы по вечерам ей некогда было думать. У старой дуэньи было три любимых занятия: рассказывать случаи из своей комсомольской юности, слушать чтение выдающихся произведений русской классики и рассуждать о том, чем и почему нынешний комсомол не похож на довоенный. Поэтому каждый вечер Ника либо слушала, пока не засыпала тут же за столом, либо читала вслух "Записки охотника", отрывки из "Накануне" и рассказы Горького, пока не начинал заплетаться язык А днем была школа, уроки, неизбежное хождение по магазинам.

Зато в те часы, когда Ника оставалась одна, ничем не занятая, ею всякий раз снова овладевали прежние мысли и прежний страх, неопределенный и от этого, может быть, еще более мучительный. Впрочем, теперь он с каждым разом все более и более облекался в форму одной догадки, вернее одного предположения - дикого, немыслимого, совершенно чудовищного, - которое, однако, незаметно все глубже и глубже укоренялось в ее сознании по мере того, как одно за другим отпадали все другие возможные объяснения.

В этот день сдвоенный урок литературы был последним. Татьяна Викторовна, ставшая в этом году их классным руководителем, проверила присутствие по классному журналу и сказала:

- Борташевич, Лукин, Ратманова, зайдите после звонка в учительскую, мне нужно с вами поговорить.

Трое названных переглянулись. Ренка обморочно закатила глаза и потрогала висящий на груди амулет.

- Татьяна Викторовна, мне после уроков на тренировку, - голосом пай-мальчика сказал Игорь. - Меня из секции выгонят, Татьяна Викторовна...

- Не волнуйтесь, я вам дам записку для тренера, - непреклонно сказала преподавательница. - Итак, сегодня у нас сочинение. Тема: "Ранний Маяковский и причины его разрыва с футуристами"...

Ника встретила вызов в учительскую совершенно спокойно. Она догадалась, что это связано с их приключением в прошлую субботу, но ей было все равно. Творческие метания молодого Маяковского волновали ее сейчас еще меньше. Как и все, она развернула тетрадь на чистой странице, аккуратно проставила в верхнем правом углу дату - 10 октября 1969 - и начала быстро писать: "Здравствуй, здравствуй, здравствуй! Не сердись, я была очень занята последнее время, и телефон у нас не работает уже несколько дней, что-то с кабелем, его все время чинят и чинят..."

- Я ничего не сделала, - сказала она учительнице, когда за пять минут до звонка все сдавали готовые сочинения.

Татьяна Викторовна подняла брови:

- Но хоть что-нибудь? Я видела, вы писали.

- Это было письмо, - холодно объяснила Ника, глядя ей в глаза.

- На уроке, вместо сочинения?

- Совершенно верно - на уроке, вместо сочинения.

Татьяна Викторовна не сразу нашлась что сказать, так ошеломила ее грубость всегда безупречно вежливой Ратмановой.

- Очень жаль, придется поставить вам двойку. И не забудьте зайти в учительскую...

Раскатился звонок, Ника не спеша собрала книги. Проклятый портфель, подумала она с привычным равнодушным отчаянием, это все из-за него. В коридоре к ней подскочила трепещущая Ренка.

- Ты с ума сошла, почему ты не написала сочинения? Она теперь еще больше на тебя злится! Ой, я не могу, не могу, ну что мы будем говорить, а?

- То, что было! - отрезала Ника - Или у тебя есть лучшая версия?

У двери учительской их ждал пригорюнившийся Игорь.

- Ну что, бабки, пошли на расправу, - сказал он и жалостно шмыгнул носом. - Давайте я уж первый...

Он исчез за дверью и - не прошло и минуты - появился снова, в сопровождении Татьяны Викторовны.

- Идемте в Ленинскую комнату, - сказала она, - там никого нет сейчас...

В Ленинской комнате она без предисловий спросила их, где они были в субботу после школы и что там произошло.

- Мы были в гостях, - невинным голосом сообщила Ренка, - у одного мальчика.

- У кого именно?

Ренка беспомощно оглянулась на Игоря.

- У такого Вадика, Татьяна Викторовна, - уточнил тот. - Он живет на Большой Черкизовской, возле "Севастополя"...

- Честное слово, можно подумать, что я разговариваю с воспитанниками детского сада! "Были в гостях у Вадика" - великолепно. Кто этот Вадик? Как его фамилия? Чем он занимается?

Игорь и Ренка опять недоуменно переглянулись.

- Великолепно! - повторила Татьяна Викторовна. - Значит, вы отправились в гости к человеку, про которого ровно ничего не знаете. И что там произошло? Вы, Ратманова, если не ошибаюсь, тоже там были. Может быть, вы мне расскажете?

- Я не хочу себя выгораживать, Татьяна Викторовна, - негромко сказала Ника, - но я ушла рано, и при мне там ничего не происходило.

- Вы там много выпили?

- Мы вообще не пили, никто! - поспешила заявить Ренка.

- Нет, ну я, как мужчина, выпил там... ну, с полстакана...

- Помолчите, Лукин, - обрезала Татьяна Викторовна. - Мы еще поговорим о вашем... мужском поведении!

Она снова обернулась к Ренке.

- Так объясните мне наконец членораздельно, что произошло после ухода Ратмановой.

Ренка умоляюще посмотрела на нее, вздохнула, но так ничего и не сказала.

- Дело в том, что этот крет стал к ней клеиться, - объяснил Игорь.

- Я спрашиваю не вас! И воздержитесь от идиотского жаргона хотя бы в разговоре с преподавателем... который уже пять лет безуспешно пытается научить вас изъясняться на человеческом языке. Так что же, Борташевич, насколько я понимаю, этот Вадик к вам приставал?

- Да, - сказала Ренка после долгой паузы.

- И это вас возмутило. Я понимаю. Вы ожидали, что он будет вести себя более корректно. А почему, собственно, вы этого ожидали? У вас было право ожидать к себе уважительного отношения?

Ренка молчала, закусив губу.

- Не хотите говорить? - сказала Татьяна Викторовна, так и не дождавшись ответа. - Хорошо, в таком случае я вам скажу! У вас, Борташевич, этого права не было. У вас, Ратманова, тоже. Как вы думаете, какими глазами молодые люди определенного сорта должны смотреть на девушек, которые являются в незнакомую квартиру, чтобы повеселиться?

Ренка жалостно захлопала накрашенными ресницами:

- Татьяна Викторовна, я думала...

- К сожалению, Борташевич, этого вы никогда не умели. Так вот, Лукин! Вы только что провозгласили себя мужчиной, но тогда уж запомните одну вещь: когда мужчина идет куда-нибудь с девушкой, он отвечает за нее головой. Скажите, вам хоть понаслышке знакомо чувство мужской ответственности?

- Ну... знакомо.

- Ничего подобного, вы и понятия о нем не имеете. Стыдитесь, Лукин! Вы приводите свою одноклассницу черт знает куда и даже не умеете оградить ее от оскорблений!

- Я ему знаете как дал! - обиженно возразил Игорь.

- Знаю! Его мамаша заявила, что у него выбито два зуба. За это я готова простить половину вашей вины, но половина все равно остается, и самая важная. Вам, Лукин, просто повезло, понимаете? Если бы этот мерзавец оказался сильнее, он бы вас избил и выкинул вон. И вы ровно ничем не смогли бы помочь своей спутнице, что бы с нею потом ни произошло. Вам не приходила в голову такая возможность? Убирайтесь, Лукин, видеть вас не хочу. Тоже, мужчина!

Игорь с неестественной быстротой исчез за дверью. Татьяна Викторовна прошлась по комнате, машинально поправила висевший косо щит с наклеенными фотографиями космонавтов и села за стол.

- Меня иногда охватывает отчаяние, - сказала она усталым голосом, не глядя на стоящих рядом преступниц. - Просто отчаяние. Месяц за месяцем, год за годом, на протяжении всей вашей школьной жизни вам пытаются вдолбить в голову какие-то самые элементарные понятия о девичьей чести, о девичьей гордости, о девичьем достоинстве... Об этом вам говорят родители, педагоги, об этом вы читаете... И вот! - Она постучала по столу согнутыми пальцами. - Как горох об стенку! Доживет такой оболтус в юбке до шестнадцати лет, уже воображает себя взрослой и умной, и вдруг откалывает такое, что просто диву даешься! Я тут ругала Лукина, но это уж так, из воспитательных соображений... Он-то виноват меньше вас обеих, уже потому хотя бы, что мальчишка. Вы старше его, понимаете вы это или нет?

Она посмотрела на Нику, потом на Ренату.

- Борташевич, кто из ваших родителей сейчас в Москве?

- Мама прилетает в воскресенье, - жалким голосом пролепетала та. - Вчера пришла телеграмма...

- Вот и прекрасно. Скажите своей маме, что в понедельник я ее хочу видеть.

- Татьяна Викторовна!

- Пусть зайдет к концу рабочего дня, я буду в школе часов до шести.

- Татьяна Викторовна, ну миленькая, - умоляюще затараторила Ренка, - ну не надо, ну зачем ее сразу так огорчать, она ведь полгода была в экспедиции...

- Вот этого я тоже не могу понять, зачем вам понадобилось встретить ее таким подарком. Можете идти. А вы останьтесь, Ратманова.

Выждав, пока закроется дверь, Татьяна Викторовна встала, подошла к Нике и взяла ее за плечо.

- Ну? - спросила она. - Что с тобой происходит?

Ника быстро взглянула ей в глаза и снова отвела взгляд.

- Ничего, - ответила она негромко после паузы.

- Неправда, я ведь вижу. Ника, пойми - в юности мы иногда склонны преувеличивать масштабы своих бед, но в то же время самонадеянно думаем, что можем справиться в одиночку, не прибегая к помощи старших. Это один из парадоксов психологии шестнадцатилетних, и парадокс довольно опасный... Давай-ка сядем и поговорим как следует, я наконец хочу разобраться. Я вижу, с тобой последнее время неладно. Меня очень обеспокоила субботняя история. Когда директор сказал мне, что к нему поступила жалоба на двоих наших десятиклассников, я отнеслась к этому довольно спокойно... такие жалобы, к сожалению, не редкость. Но когда я узнала, что и ты "развлекалась" там вместе с ними...

Она сделала паузу и взглянула на Нику искоса. Та сидела по обыкновению очень прямо, сложив руки на коленях, и смотрела перед собой безучастным взглядом.

- Игорь меня не удивляет, - помолчав, продолжала Татьяна Викторовна. - Мальчишка, шалопай, что с него взять. Рената, к сожалению, тоже... Тут можно лишь удивляться, как она до сих пор не попала в какую-нибудь историю похуже. А вот ты, Ника, ты меня... испугала! Что же это такое, думаю, - если такая девочка, если даже она смогла оказаться в подобной компании, то чего ждать от других? Но потом я поняла, что тебя за эту дикую выходку нельзя судить так строго, как следовало бы - по первому впечатлению. Наверное, то, что я говорю это тебе, не очень педагогично... но мне сейчас хочется совершенно откровенно представить тебе ход своих мыслей - в надежде, не скрою, на ответную откровенность! Так вот, я уверена, что в нормальном состоянии ты не пошла бы на эту идиотскую вечеринку в незнакомый дом. Ведь не пошла бы, правда? С тобой что-то происходит, Ника, я это заметила уже давно; и меня, признаться, удивило, что твоя мама уехала в отпуск именно сейчас. Впрочем, тут есть и моя вина, мне следовало с ней поговорить...

Она встала и отошла к окну. За окном была осень - мокрый асфальт внизу, голые деревья в палисадничке за пустым кортом, мокрые крыши старого купеческого Замоскворечья и - дальше, правее - острая звонница, купола и филигранные кресты Вознесения в Кадашах. В воротах школьного двора, очевидно поджидая Нику, топталась все та же разношерстная компания - Андрей, Катюша Саблина со своим Питом; Игорь в какой-то радужной куртке и Рената, азартно размахивающая руками. Нет, с сыновьями все-таки проще...

- Когда твои возвращаются? - спросила Татьяна Викторовна, глядя в окно.

Ответа не последовало, она подняла брови и оглянулась. Ника сидела на том же месте, но теперь извернувшись боком, положив руки на спинку стула и уткнувшись в них лицом, вся сотрясаясь от судорожных и беззвучных рыданий. Татьяна Викторовна постояла секунду, потом подошла к двери, заперла ее и, вздохнув, села рядом с Никой.

- Ну? - спросила она, помолчав, и осторожно провела ладонью по ее спине. - Так что же все-таки случилось? Сердечные какие-нибудь неурядицы?

Ника отрицательно мотнула головой.

- Что-нибудь дома?

Ника заплакала сильнее, теперь уже навзрыд. А потом вдруг начала говорить - сбивчиво, торопливо, несвязно, захлебываясь слезами и сморкаясь. Татьяна Викторовна терпеливо слушала, не перебивая и не переспрашивая.

- Я все-таки не совсем поняла, - сказала она осторожно, когда Ника умолкла - У твоей мамы и раньше бывали такие приступы?

- Да нет же! - с отчаянием выкрикнула Ника, отбрасывая прилипшую к мокрой от слез щеке прядь волос. - Никогда, вы понимаете, никогда ничего подобного!

- Да, но... ты же понимаешь, Ника... всякая болезнь когда-то проявляется в первый раз, не правда ли? Особенно сердце - это, как правило, всегда внезапно.

- Но почему именно тогда? Почему именно при том разговоре? Почему мама с тех пор всегда избегает ос... оставаться со мной на... нае...

Так и не сумев договорить, Ника опять прижалась щекой к своим стиснутым на спинке стула пальцам и заплакала еще громче. Татьяна Викторовна пошла в учительскую, достала из аптечки валерьянку, накапала в стакан двадцать капель, потом подумала и добавила еще полпипетки, без счета.

- Что, до валерьяночки дошло дело? - жизнерадостно закричала вошедшая в учительскую следом за ней молоденькая преподавательница химии. - Правильно! Это они, паразиты, могут. У меня сегодня в химкабинете такую содому подняли - ну, думаю, сейчас всё!

- Леночка, не стоит называть учеников паразитами, - сказала Татьяна Викторовна, закрывая аптечку. - Если они это услышат, вам придется еще труднее. Кстати, поднимают обычно содом, окончание мужского рода. Содома - это итальянский художник, современник Рафаэля...

- А, ну точно! - закричала Леночка еще жизнерадостней. - Который Сикстинку нарисовал? Точно!

Когда Татьяна Викторовна вернулась в Ленинскую комнату, Ника уже не плакала. Она послушно выпила валерьянку, утерла глаза скомканным платочком.

- Ника, - сказала Татьяна Викторовна, помолчав. - А что, собственно, так пугает тебя во всей этой истории? Ты... думаешь, что родители скрывают от тебя что-то?

- Да.

- Ну... допустим. Ника, у взрослых людей могут быть какие-то свои... тайные воспоминания, подчас очень тяжелые, которыми они предпочитают не делиться с детьми. Не забывай, ты еще очень-очень молода, для матери ты еще ребенок самый настоящий... родители ведь не всегда улавливают эту очень неопределенную возрастную грань, за которой их сын или дочь вдруг перестают быть детьми. Может быть, твоя мама просто считает, что еще рано посвящать тебя в какие-то свои дела...

- Она боится, - сказала Ника каким-то угасшим голосом. - Это совсем другое дело.

- Если боится, то - согласна - другое. Но, видишь ли...

- Татьяна Викторовна...

- Да?

- Я должна сказать это вам. Сначала я думала, что не смогу сказать этого никому и никогда. Но сейчас я просто боюсь сойти с ума, если... не скажу. Потому что я думаю об этом все время и... в общем...

Она помолчала, глядя в тусклое от непогоды окно, потом снова заговорила тем же невыразительным и неестественно спокойным голосом:

- Вы помните, я когда была у вас в прошлом году... еще мы с Андреем ходили в музей, а вечером собирались в театр... я вам тогда рассказывала о своей семье и сказала, что... у меня был братик. Его звали Славиком. Он умер... совсем маленьким, в эвакуации. Он и родился там. Мама со Светкой долго жили на Урале, почти всю войну, они вернулись уже только после войны. Так вот, мне всегда говорили, что Славик умер там в сорок третьем году. А я думаю, что вот этот человек - о котором рассказал водолаз - это и есть мой брат. Что он совсем не умер тогда. И что это мама сдала его тогда в детдом.

Тут уж Татьяна Викторовна испугалась по-настоящему.

- Ника, опомнись, - сказала она негромко. - Опомнись, что ты выдумываешь...

- Я не выдумываю... И пожалуйста, не надо со мной так. Я уже три недели хочу опомниться и не могу - не могу, понимаете, не могу! Я вообще не могу так больше! Я просто пойду и найду того человека, который рассказывал Грибову, и спрошу - как звали его приятеля там, на Урале. Этого... Ратманова! И я вам сразу хочу сказать, Татьяна Викторовна: если окажется, что это действительно мой брат, то я покончу с собой.

Татьяна Викторовна долго молчала.

- Ника, послушай, - сказала она наконец. - Я начала говорить с тобой как со взрослой девушкой. Будем продолжать разговор на этом же уровне, хорошо? Так вот, я знаю, что бывают положения, когда мысль о самоубийстве как о единственно возможном выходе может прийти в голову даже психически здоровому человеку. Но для этого, видишь ли, нужны... очень серьезные мотивы. По-настоящему серьезные. Скажи, почему эта мысль пришла в голову тебе?

- Вот потому!

- Ника, это не ответ.

- Потому что для чего тогда жить, если нельзя никому верить и если вообще может быть такое...

- Что именно - "такое"?

- Вот такое. Ложь, жестокость... Понимаете?

- Нет, не понимаю. Ты что же, не знала до сих пор - хотя бы из книг, - что в жизни есть и ложь, и жестокость, и еще более страшные вещи? Или все дело в том, что до сих пор они не касались тебя лично?

- Вас, Татьяна Викторовна, они тоже не коснулись, иначе вы не говорили бы об этом так... так спокойно! Ах, подумаешь, в жизни есть и еще более страшные вещи! Это у вас теоретические рассуждения. Вообще, в принципе!

- О, нет, - Татьяна Викторовна покачала головой. - Я, Ника, принадлежу к поколению, чье знакомство со страшной стороной жизни никак не назовешь теоретическим. Я в твоем возрасте попала в оккупацию - одна, без старших - и последний год войны провела в Германии, в концлагерях. Так что, поверь, кое-что и меня "коснулось". И я вот что хочу тебе сказать: отчаяться в жизни оттого только, что в мире есть зло, - глупо. Просто глупо, понимаешь? Зло всегда было, есть и будет, и от этого никуда не деться. А отчаяться и опустить руки при встрече с частным, конкретным проявлением зла - это трусость, Ника. И... предательство, если хочешь... потому что в трусости всегда есть элемент предательства. При встрече со злом человек просто не имеет права прятаться... даже в собственную смерть. Понимаешь?

- Это все опять... рассуждения. И вообще, при чем тут концлагери - это же совсем другое! Мы с мамой были такими друзьями, я так ей верила...

- Ника, послушай, - терпеливо сказала Татьяна Викторовна. - Прежде всего, я уверена, - я совершенно уверена! - что все не так плохо и что многое тут следует отнести за счет твоих расстроенных нервов. Но предположим - ты права, в вашей семье действительно произошла когда-то эта трагедия и твоей маме пришлось отдать ребенка. Почему она это сделала? Ты ведь не знаешь обстоятельств, а они могли быть какими угодно... особенно в то время! Постарайся их выяснить - это первый совет, который я могу тебе дать. Поговори с мамой, Ника. Возьми и поговори с ней прямо и открыто - ты ведь уже действительно взрослая. А к этому человеку, который тебе рассказал, ходить пока не нужно. Не предпринимай ничего до приезда родителей - наберись терпения, в конце концов это еще каких-нибудь две недели. И чем выяснять что-то окольными путями, спроси просто у мамы. Поверь, Ника, так будет лучше. Одно дело - узнать голый факт, а другое - увидеть его, так сказать, в контексте, со всеми сопутствовавшими ему обстоятельствами. Понимаешь?

- Да, - ответила Ника безучастно. - Мне можно идти, Татьяна Викторовна?

- Ступай, конечно, уже поздно. Поезжай домой и постарайся поменьше думать обо всем этом до маминого приезда. Да, одну минутку! С этим сочинением. Можешь написать его дома и сдать завтра, договорились? Ты же понимаешь, как это опасно - двойка в завершающем году! Весной будешь жалеть, что не исправила ее вовремя...

Господи, весной, думает Ника, спускаясь по лестнице. Нет у нее других забот - думать о том, что будет весной. Все-таки они удивительный народ, взрослые. "Постарайся поменьше думать до маминого приезда", какое мудрое цэу. Господи, хоть бы умереть в самом деле...

На улице мелкий ледяной дождь, четыре часа, по кривым переулкам Замоскворечья начинают расползаться хмурые октябрьские сумерки. Ника идет не разбирая дороги, сворачивает за угол - кажется, это Климентовский. У церкви ее догоняют торопливые шаги.

- Извини, я за тобой шел от школы, - говорит Андрей. - У тебя было такое лицо, когда ты вышла...

- Нет, ничего, - отзывается она, не глядя на него.

- Ника... у тебя какие-нибудь неприятности? Дело в том, что... мама спрашивала меня на прошлой неделе, не знаю ли я, что с тобой...

- Ох, слушай, не начинай еще и ты! - обрывает она, едва сдерживаясь.

- Я ничего не начинаю. Просто хотел спросить, не могу ли чем-нибудь тебе помочь...

- Нет! Ты мне ничем не можешь помочь, и не провожай меня, и вообще оставьте вы меня все в покое! Оставьте - меня - в покое!!

Какая-то прохожая в плаще с капюшоном оглядывается на Нику, та ускоряет шаги, почти бежит. У станции метро она поворачивает обратно. Впрочем, бежать незачем, ее никто не преследует. Туман в переулках еще плотнее, тускло тлеют первые фонари, наступил час пик, и троллейбусы на Полянке едва ползут, осевшие до самого асфальта и разбухшие от пассажиров, которые гроздьями торчат из незакрывающихся дверей. У Ники от голода и усталости подгибаются ноги, она входит в полуподвальную закусочную - низкую, душную, пропитанную запахами мокрых плащей и скверной еды, - берет два стакана кофе с какими-то пирожками и ест стоя у шаткого мраморного столика. Нужно что-то решать, но голова совершенно не работает, совершенно, и думается все время о всякой ерунде, лезут глупые вопросы - например, произойдет ли короткое замыкание, если троллейбус осядет еще больше и коснется земли своим железным кузовом; или откуда взялась десятка, которую она обнаружила в кошельке, когда платила за кофе. Впрочем, с десяткой все ясно - это на покупки, Дина Николаевна поручала что-то купить, даже записывала на бумажке. А вот как с троллейбусом? В Марьину Рощу идет тринадцатый, от "Детского мира". Нет, все-таки, наверное, не замкнет, у него ведь сверху два контакта; да, но у трамвая один, и не замыкает, значит с двумя должен замкнуть? Непонятно как-то. И что она скажет, когда приедет? Как она объяснит, зачем ей сведения о том Ратманове?

Ника мучительно пытается припомнить весь разговор с Грибовым. Беда в том, что начало ей не запомнилось; история заинтересовала ее не сразу, и очень может быть, что она пропустила мимо ушей что-то очень важное, что было сказано вначале. Этот мальчик начал разыскивать родных, получив паспорт. Примерно десять лет назад, в пятьдесят девятом или шестидесятом. Сама она еще не ходила в школу, Светка училась в университете - постой... Что он сказал, Грибов? Родителей мальчик нашел, но при этом вскрылась история его "сиротства", и он отказался вернуться. Да-да, это было именно так. Но если в семье случилось такое, то Светка не могла не знать - не услышать чего-то, не догадаться...

Нет, Светка знала, думает Ника, холодея. От этой новой мысли голова тоже становится холодной и ясной, начинает работать с пугающей отчетливостью Память, словно электронный компьютер, безошибочно отбирающий нужную информацию из огромного потока ненужной, начинает услужливо выдавать ей факт за фактом, вернее это даже не факты, а только какие-то их обломки; но она-то знает, как безошибочно можно восстановить амфору из черепков, целое - из фрагментов, истину - из намеков... У них в семье всегда старательно избегали разговоров о войне, особенно об эвакуации, - просто потому, что это тяжелая тема? Да, но с войной у всех связаны тяжелые воспоминания, почти у всех погиб кто-то из близких, и однако все вспоминают! У бабы Кати погибли на фронте муж, оба брата и трое сыновей, однако она о них говорит, постоянно вспоминает, и это естественно... А почему у них не сохранилось ни одной вещички Славика - ни чепчика, ни распашонки? Даша из "Хождения по мукам" чуть не сошла с ума, когда умер ее ребенок, но хранила чепчик, да и все что-то хранят как память... И то, как мама однажды прикрикнула на нее, когда она начала приставать с расспросами об умершем братике; и то, как однажды папа, подвыпив с гостями, шутливо жаловался на то, что у него "одни девки", и те его странные слова за столом в день приезда Светки, когда он вспомнил, как гонял по Германии на машине, не думая об опасности, - "терять было нечего, молодой, без семьи", - но ведь дома его ждали жена и дочь? Или у него в сорок пятом году были какие-то основания не считать их своей семьей? Да, все это мелочи, казалось бы, черепки, но сейчас они громоздятся стеной, замыкая вокруг нее кольцо страшной очевидности...

Ника выходит из закусочной, долго стоит на троллейбусной остановке и, пропустив две переполненные, забирается наконец в относительно свободную "восьмерку". Через четверть часа ей, полузадушенной и с оттоптанными ногами, удается выдраться из троллейбуса у Консерватории; дальше она идет по тихой улице Станкевича, сворачивает на Горького, доходит до Моссовета и решительно поворачивает обратно - к светящемуся сквозь туман глобусу Центрального телеграфа. Сначала она звонит домой предупредить дуэнью, что задержится. Потом идет в главный зал и заказывает срочный разговор с Новосибирском.

Возвращается она поздно. Дина Николаевна уже начала было волноваться, однако успокоилась, узнав, что Ника выполняла важное общественное поручение по комсомольской линии.

- Ложись скорее спать, - говорит она, - у тебя ужасно утомленный вид. Впрочем, я в твои годы вообще не спала. Помню, когда начиналась сплошная коллективизация, нас однажды всех вызывают ночью в райком и...

- Извините, Дина Николаевна, - вежливо говорит Ника. - Я чуть не забыла - мы едем на картошку, дней на десять.

- На картошку - сейчас?

- Д-да, кажется, ее нужно... перебирать, что ли, я не совсем поняла.

- Как странно! Ну что ж, раз посылают, значит надо. Когда ты едешь?

- Наверное, завтра, то есть определенно завтра, да. Сразу после школы. И вот я не знаю, стоит ли вам беспокоиться, приезжать сюда вечером...

- Да нет, зачем же, - задумчиво говорит Дина Николаевна. - Зачем же мне в такую даль, я ведь каждый день после работы еду навестить кота - соседи-то его кормят, но все равно ему без меня тоскливо, - так я уж тогда завтра дома и останусь. Ну, а ты позвонишь мне, если что-нибудь изменится.

- Разумеется, Дина Николаевна, я вам тотчас же позвоню.

Потом она долго лежит без сна, перебирая в памяти разговор со Светкой. Она сейчас удивительно спокойна, только вот почему-то не спится; даже странно, что несколько часов назад она могла истерически рыдать перед преподавательницей, могла накинуться на ни в чем не повинного Андрея. Ну да, тогда она еще волновалась, потому что еще ничего не было известно толком, а теперь что ж волноваться... теперь все предельно ясно. В один миг она потеряла все - все решительно. Мать, сестру, любимого. Его она тоже потеряла, потому что она не может ни рассказать ему такое о своей матери, ни скрыть этого. Лгать умолчанием, как лгали все эти годы ей?

Светка, конечно, смотрит на это иначе. Когда она спросила, знает ли Юрка, в трубке раздался смешок. "Лягушонок милый, это не из тех фамильных преданий, которыми супруги могут уютно обмениваться у камина, тебе не кажется?" Откуда у нее этот цинизм, эта жестокость... Впрочем, гены. "Где он сейчас? Надо полагать, работает в этом своем Новоуральске, - я, признаться, последнее время не интересовалась..." Она не интересовалась! Еще бы, зачем интересоваться жизнью брата, когда вокруг столько приятного - поездки на конгрессы, диссертация...

Она лежит без сна, в комнате тихо, где-то в стене негромко урчит водопроводная труба, по потолку изредка уже пробегают отсветы фар, запоздалые машины спешат куда-то - может быть, во Внуково, может быть, к симферопольскому самолету. Хотя вряд ли есть такие поздние рейсы - среди ночи. Да и кто сейчас полетит в Крым... там теперь тоже пусто и холодно, как и во всем мире.

Просыпается она очень рано, невыспавшаяся, с тяжелой головой, заставляет себя принять холодный душ и сесть за работу. Нужно написать это сочинение, раз уж она обещала; ей самой совершенно безразлично, но если Татьяна Викторовна хочет... Впрочем, работается ей, против ожидания, легко: тема живая, Маяковский все-таки, к тому же под рукой есть четвертый том Литературной энциклопедии. Закончив, Ника выключает настольную лампу и раздергивает шторы - над Ленинским проспектом встает ледяной туманный рассвет. Суббота, одиннадцатое октября.

Только войдя в класс, Ника вспоминает, что не приготовила ни одного урока, но это ее не волнует. На большой переменке она отдает Татьяне Викторовне сочинение; благополучно сходит и с неприготовленными уроками - никто ее в этот день не спрашивает, только на химии случается казус. К химии в десятом "А" относятся легко, это любимый предмет, особенно у мальчишек, потому что жизнерадостная молодая химичка по прозвищу Ленка-Енка прочно удерживает школьный рекорд по мини-юбкам.

- Так что, Ратманова, - бодро спрашивает рекордсменка, - отвечать будем?

- Не думаю, - говорит Ника, не вставая (на уроках Ленки-Енки это не принято).

- У меня вопрос, - басит Женька Карцев. - Лен-Иванна, что это за мода, говорят, новая появилась на Западе, макси?

- А ты, знаешь, поменьше насчет моды интересуйся, - парирует Ленка-Енка. - На тройках еле вылазишь, а туда же!

- Лен-Иванна! - взывает кто-то с задних парт. - А у кого пятерки, можно интересоваться модами?

- Ну, хватит! - кричит Ленка-Енка, стуча по столу карандашом. - Давай, Ратманова, давай, не тяни резину! На сегодня были ароматические углеводороды. Чего ты о них знаешь, выкладывай быстренько!

- Я о них совершенно ничего не знаю, - говорит Ника очень спокойно. - Духи какие-нибудь?

- Ты чего, не учила, что ли?

- Да, не учила.

- Понятно, - говорит Ленка-Енка почти с восхищением. - Ты что же это себе воображаешь, Ратманова, органику за тебя на выпускных кто сдавать будет, Менделеев?

- Едва ли.

- Вот и я тоже думаю, что едва ли он за тебя будет сдавать. Значит, так, Ратманова: оценку я тебе выставлять сейчас не буду, в общем-то мне из-за вас в двоечницах ходить тоже неохота, поэтому я тебя не спрашивала и ты мне не отвечала, ясно? А к следующему уроку выдашь мне все это как из пушки. Вот так!

- Ладно, - рассеянно говорит Ника, продолжая листать "Курьер".

На большой перемене, в буфете, она подходит к Питу.

- Послушай, ты после уроков занят?

- После пятого у меня факультатив по математике, а потом ничего. А что такое?

- Пит, приезжай, когда освободишься, вытащи мне магнитофон. Помнишь, ты в прошлом году вмонтировал его в ящик письменного стола...

- Помню, конечно. А зачем вытаскивать - поломался, что ли?

- Я его хочу продать, Пит, только ты, пожалуйста, никому не говори. Понимаешь?

Пит смотрит на нее удивленно.

- Что, у тебя... случилось что-нибудь?

- Пит, ну, это долго рассказывать, и вообще я не могу сейчас об этом. Мне нужно срочно продать магнитофон, поэтому, если можешь, приди и вытащи его из этого ящика.

- Ну, хорошо... я-то вытащу, это минутное дело... А куда ты его хочешь, в комиссионку?

- Наверное, куда же еще можно...

- Погоди, погоди... Слушай, у тебя же, помнится, какой-то фантастический маг - "Филипс", да?

- "Грундиг".

- Точно, это у Витьки Звягинцева "Филипс"... Знаешь, Ник, тебя ведь в комиссионке обдерут. У меня есть парень, который купит с ходу. Сколько ты за него хочешь?

- Понятия не имею, я ведь его не покупала.

- Вот что, - решительно говорит Пит, - я приду часам к пяти и приведу этого парня. Он даст настоящую цену. Только ты молчи, а договариваться буду я...

Они беседуют, продвигаясь вместе с очередью вдоль стеклянного прилавка, потом Ника берет свой завтрак и оглядывается с тарелкой в руках. Андрей сидит в дальнем углу, рядом с ним за столиком никого нет. Она подходит и садится на пружинящий алюминиевый стул.

- Андрей, я должна извиниться перед тобой, - говорит она, не поднимая глаз от голубого пластика столешницы. - Пожалуйста, прости меня...

- Я не сержусь, - отвечает он. - Я понимаю, что на тебя нельзя сердиться... сейчас. С тобой ведь что-то происходит, я тоже вижу. Поэтому я и хотел вчера...

- Мне очень жаль, Андрей, что я не... не смогла ответить тебе иначе.

- Не нужно об этом, - говорит он твердым мужским голосом.

Из школы она едет в центр. Оказывается, купить билет на поезд не так просто, в городских кассах в здании "Метрополя" давка, очереди, и вообще выясняется, что здесь только предварительная продажа. Нужно ехать на Ярославский вокзал. Там тоже очереди и тоже давка, окошек много, ничего нельзя понять, к справочной протолкаться еще труднее, чем к билетной кассе. Но в конце концов что-то проясняется, Нике указывают нужную очередь, она терпеливо стоит и наконец оказывается перед полукруглым вырезом в стеклянной стенке кассы.

- Пожалуйста, один билет на сто сорок второй поезд, до Новоуральска, - говорит она робко, просовывая в окошечко деньги.

- На сто сорок второй только плацкартные.

- Да-да, пожалуйста, все равно...

Кассирша шелестит бумажками, лязгает ножницами, что-то пишет. Качнувшись, мягко щелкает компостер.

- Сдачу возьмите, - говорит кассирша. - Билет. Посадочный. А это за постельное белье. Отправление в ноль пятьдесят. Следующий!

Ника едва успевает вернуться домой к пяти часам, почти следом за нею приезжает Пит с каким-то незнакомцем в импортном нейлоновом пальто. Пит вытаскивает магнитофон, они долго возятся с ним в столовой, пробуют запись, воспроизведение, о чем-то спорят; Ника тем временем сидит в своей комнате, не в силах ни за что взяться, охваченная страшной, обморочной слабостью. Нужно собираться, решать, что брать с собой, но как можно собраться за несколько часов, если уезжаешь на всю жизнь...

- Ник, послушай, - огорченным шепотом говорит Пит, войдя в комнату. - Он не дает больше трехсот пятидесяти, я не знаю, что делать...

- Продавай, разумеется!

- Понимаешь, я был уверен, что возьму четыреста...

- Чепуха, Пит, триста пятьдесят - это отлично. Только, пожалуйста, пусть он поскорее уходит, я себя плохо чувствую...

- Да-да, мы сейчас, Ник, - говорит Пит почти испуганно.

Они наконец уходят. Ника сидит, смотрит на лежащие на столе деньги - семь зеленых пятидесятирублевых бумажек - и не знает, что делать, с чего начинать сборы. Потом достает со шкафа чемодан - тот самый, с которым ездила в Крым, - красивый немецкий чемодан, черный, округло-плоский, опоясанный широкой хромированной полосой со скрытыми в ней потайными замками и удобной, словно отлитой по ладони ручкой. Ника раскрывает его, проводит рукой по темно-зеленому шелку внутри, под пальцами у нее песок. Еще тот, крымский. А чемодан они купили с мамой в июне, незадолго до отъезда, зашли однажды в ГУМ - в отдел чемоданов в переулочке за главным корпусом, - и этот так ей понравился, что она упросила купить...

Ника опять садится и плачет, долго и беззвучно, но бой часов в столовой напоминает ей о времени. Она раскрывает шкаф, берет что-то с полок, швыряет в раскрытый чемодан - почти наугад, что попадается под руку. Потом стоит перед выдвинутыми ящиками письменного стола - нечего и думать разобрать все это, взять нужное... Это невозможно, тут каждая вещь или бесценна, или не имеет ровно никакой цены, в зависимости от того, как посмотреть. Старая тетрадка стихов, какие-то записки, коробочка с янтарным кулоном, подаренным к окончанию девятого класса, несколько рисунков Андрея, театральные программки, проспекты международных выставок - словом, целая жизнь, которой больше нет. Зачем ей теперь все это?

Из черепков, разложенных в ряд за стеклом книжной полки, она решает взять один - тот единственный, что увезла без разрешения, попросту украла. На этом небольшом треугольном черепке темной глины глубоко оттиснуты шесть очень четких букв - дельта, эпсилон, мю, эпсилон, тау, ро. Дальше идет отлом, слово не окончено; возможно, это часть посвятительной надписи богине Деметре. Но она предпочитает видеть в нем имя Дмитрия. Разве не могли звать так гончара - Деметриос?

Она осторожно заворачивает черепок в папиросную бумагу, прячет его в шкатулочку, где письма, щелкает крошечным ключиком. Вместе со шкатулкой в чемодан отправляется пачка открыток с видами Феодосии, туристская схема Крыма, подаренный Мамаем план "Как проехать по Ленинграду", потрепанный и истертый на сгибах, и "Античная полевая археология" Блаватского, которую Дима купил ей в тот день, когда они попали под ливень. Потом она долго ходит по квартире, пытаясь что-то вспомнить, заставляет себя поесть, перекрывает газовый кран, проверяет, выключен ли свет в ванной и туалете. Удивительное спокойствие овладевает ею теперь. Она пишет короткую записку Татьяне Викторовне, находит конверт, надписывает и запечатывает. Потом берет еще один лист почтовой бумаги и пишет крупными буквами: "Мама! Я все узнала насчет Славика. Жить с вами я не могу. Пожалуйста, не надо меня разыскивать, я все равно не вернусь. Вероника".

Она кладет лист посреди стола, придавив угол таллинским канделябром. Потом, уже одетая, в овчинковой куртке, брюках и сапожках, она еще раз возвращается в столовую, чтобы положить ключи от квартиры поверх записки. На лестничной площадке она секунду медлит, сердце у нее колотится, во рту сухо и горько, ей вдруг с пугающей несомненностью становится ясно, что в некоторых случаях смерть - это действительно самый простой выход. Сильным рывком на себя Ника намертво захлопывает тяжелую дверь и с чемоданом в руке идет к лифту.

А на вокзале оказывается, что еще очень рано - до отхода поезда остается полтора часа. Чемодан получился тяжелым, Ника сдает его в камеру хранения, выходит на площадь, смотрит в последний раз на ночную Москву. Дождь перестал, сильно похолодало, и, если присмотреться, на небе можно различить мелкие озябшие звезды. Нику начинает трясти. В буфете Ленинградского вокзала она, чтобы согреться, выпивает стакан кофе, не отрываясь смотрит на проходящих к перронам пассажиров. Не нужно было сюда идти, она понимает это, но все-таки идет следом за всеми. "Стрела" стоит у шестой платформы, отражения тележек носильщиков плывут, изламываясь, в вишневом лаке вагонов, какие-то беспечные люди курят за зеркальными стеклами. Завтра в половине девятого они будут в Ленинграде.

Ника медленно идет вдоль вишневого состава, оцепенев от непереносимой боли, судорожно стиснув в кармане куртки кошелек с жетоном камеры хранения и билетом до Новоуральска. На сигнальном табло горят цифры, последняя меняется каждую минуту - 23.44, 23.45, 23.46, 23.47... Еще несколько минут, и экспресс тронется, всю ночь он будет лететь с ураганным грохотом по самой прямой в мире дороге, чтобы в половине девятого утра бесшумно подплыть к ленинградскому перрону. А там, чтобы попасть на Таврическую, нужно просто сесть в троллейбус, пятый или седьмой, и по Суворовскому проспекту доехать до улицы Салтыкова-Щедрина, которую каждый уважающий себя ленинградец называет только Кирочной. О, как она знает этот коротенький маршрут, на память, наизусть, всем сердцем, как она благодарна Мамаю за его шутливый прощальный подарок - потрепанную схему "Как проехать по Ленинграду"...

23.53, 23.54, 23.55 - и лакированный вагон вишневого цвета беззвучно трогается и уже плывет вдоль перрона. Проплывает щеголеватая проводница в открытой двери, литые гербы и буквы, зеркальные стекла мелькают все быстрее и быстрее, они уже летят, сливаясь в сверкающую полосу, потом все это великолепие вдруг обрывается - вспышка красных фонарей - и перрон пуст.

Ника добегает до стеклянной кабинки автоматической междугородной связи, лихорадочно роется в кошельке - слава богу, кажется мелочи хватит... Дрожащими пальцами, закусив губу, она сует монеты в щель, набирает цифры по инструкции, слишком много цифр, не может быть, чтобы это действительно соединилось, это просто чудо какое-то было бы... И чудо происходит - в трубке слышатся далекие гудки, долго никто не подходит, потом старушечий голос спрашивает: "Вам кого?"

- Пожалуйста, - говорит Ника задыхаясь, - попросите Дмитрия Павловича, я очень вас прошу...

Пробурчав что-то, старушка уходит, - конечно, уже ведь полночь, кто же звонит в такое время; впрочем, он-то не спит, конечно, лишь бы был дома... И чудо продолжается!

- Да, я слушаю, - звучит в трубке. - Кто это?

- Дима... Это я, Дима!

- Ника? Здравствуй, солнышко, ты что так поздно? Послушай, я уже беспокоился - что с тобой, почему ты молчишь, что вообще случилось? Ника!

- Да, Дима. Я... слушай, Дима, я уезжаю из Москвы...

- Уезжаешь? Ничего не понимаю. Ника! Куда ты уезжаешь? В чем дело? Откуда ты звонишь?

- С вокзала, Дима. Я сейчас на Ленинградском вокзале...

- На Ленинградском? Ты едешь в Ленинград? Ника, ну ты просто молодец, как это тебе удалось, - послушай, ты с родителями или тебя встречать? И каким поездом?

- Дима, - говорит она, кусая губы и захлебываясь слезами. - Дима, я тебе потом все объясню, я не могу сейчас. Я еду не в Ленинград, ты понимаешь, я вообще уезжаю из Москвы, насовсем, я тебе напишу потом...

- Ника, послушай, я ничего не понимаю, погоди - куда ты едешь? Ника! Что случилось?

- У меня большое несчастье, Дима. Я не могу больше жить в Москве, понимаешь, я уезжаю отсюда, насовсем, я обещаю потом тебе написать...

- Ника! - кричит он уже в панике. - Не смей никуда ехать - ты слышишь? У тебя есть карандаш? Я продиктую адрес своих друзей, поезжай немедленно к ним, - ты слышишь? - а утром я приеду, тут есть, кажется, какой-то поезд около часа - я сейчас прямо на вокзал, время еще есть, утром буду в Москве...

- Нет, Дима, - говорит она твердо. - Не нужно, я тебе объясню потом, ты ведь ничего не знаешь...

- Ника, я тебе запрещаю, ты слышишь!!

- Дима, прощай, я не могу больше...

Зажмурившись, Ника дергает книзу рычаг - так, наверное, спускают курок, когда дуло у виска. Она долго стоит на площади, без мыслей, без чувств, совершенно пустая и легкая, потом возвращается на Ярославский вокзал, забирает чемодан из камеры, идет на перрон. Вот и поезд "Москва - Владивосток", зеленый, бесконечно длинный. В тускло освещенном вагоне она растерянно задерживается в дверях - здесь почему-то нет ни купе, ни коридора, просто полки и отовсюду торчат ноги. Душно, отвратительный спертый воздух, за боковым столиком трое, раздевшись до маек, шумно пьют водку. Сзади Нике наподдают чемоданом, она подхватывает свой и торопливо пробирается вперед, уклоняясь по возможности от торчащих на уровне лица чужих ног. Разыскав свое место, она вскарабкивается наверх и сидит там, съежившись, испуганная, совершенно оглушенная. Как здесь раздеваются, если нет перегородок? Видимо, никак; придется спать в одежде, но эта невыносимая духота, и вообще...

На нижние полки Ника предпочитает даже не заглядывать - там очень шумно и многолюдно и, кажется, тоже пьют. Судя по всему, она попала в какой-то особый вагон для пьющих, но теперь уж ничего не поделаешь... Она с трудом стаскивает куртку, сапожки, начинает кое-как умащиваться на узкой и жесткой полке - и вдруг чуть не слетает вниз от резкого рывка.

- Поехали, стало быть, - удовлетворенно басит кто-то за стенкой. - Чего ж, нагостевались в Белокаменной, пора и за дело браться...