Предчувствие беды витало не только в стенах больницы. Казалось, оно постепенно прибывало вместе с бурными коричневатыми водами реки, переполнявшейся апрельскими дождями, а по вечерам опускалось на затемненный в целях маскировки город, как душевный мрак, поразивший всю страну, как неподвижный зловещий туман, неизбежный в позднюю пору холодной весны, независимо от благодати, которую она с собой несла, как ожидание неотвратимого конца. Представители старшего медицинского персонала тайно совещались, собираясь на коридорных перекрестках. Молодые врачи словно стали чуть выше ростом, походка их сделалась более решительной, а главный врач-консультант во время обходов казался рассеянным и однажды утром даже, подойдя к окну, долго смотрел на реку, забыв о медсестрах, безропотно застывших в ожидании у кроватей больных. Пожилые санитары, перевозя пациентов из палат в процедурные кабинеты и обратно, выглядели подавленными и, судя по всему, напрочь забыли жизнерадостные цитаты из радиоспектаклей, которыми прежде любили пересыпать речь; последнее в некотором роде даже радовало Брайони, поскольку она терпеть не могла их вечное: "Зовите любовь, а то она ведь может и не прийти".

На пороге между тем уже явно что-то замаячило. Больницу постепенно, незаметно для стороннего взгляда, начали освобождать. Поначалу это казалось случайным совпадением - внезапной эпидемией здоровья, которую иные недалекие практикантки склонны были приписывать совершенствованию своего мастерства. Но постепенно начала вырисовываться закономерность. Койки, пустовавшие и в их отделении, и в соседних, ночью напоминали мертвецов. Брайони казалось, что удалявшиеся шаги в широких стерильно чистых коридорах звучали теперь приглушенно и словно виновато, в то время как раньше они служили признаком решительности и компетентности персонала. Рабочие, которых прислали поменять муфты брандспойта, висевшего на лестничной площадке за лифтами, и установить новые ящики для песка, трудились весь день без перерыва и ни с кем не разговаривали, даже с санитарами. В отделении из двадцати коек заняты были только восемь, и, хотя работы стало больше, чем обычно, какая-то тревога, почти суеверный ужас удерживали сестер-практиканток от жалоб, даже когда они оставались одни во время перерыва на чай. Все они как-то притихли, стали более покладистыми и уже не протягивали друг другу руки, сравнивая свои цыпки.

Кроме того, их неотступно преследовал страх совершить ошибку. Они безумно боялись сестру Марджори Драммонд, боялись ее сухой, зловещей улыбки и вкрадчивых манер, предвещавших вспышку гнева. Брайони отлично знала, что за последнее время допустила несколько ошибок. Четыре дня назад, несмотря на подробные наставления, одна из ее подопечных выпила карболку - по словам видевшего это санитара, она проглотила ее залпом, как пинту пива "Гиннесс", - и ее вырвало прямо на одеяло. Брайони также подозревала, что сестра Драммонд видела, как она несла всего три подкладных судна, между тем как теперь им полагалось уметь уверенно пронести через палату стопку из шести поставленных один на другой сосудов - наподобие официанта-виртуоза из парижского ресторана "Ла Куполь". Вероятно, она допустила и еще какие-нибудь промахи, о которых забыла из-за усталости или которых вовсе не заметила. Хуже всего дело обстояло с осанкой - забываясь, Брайони переносила центр тяжести на одну ногу, что приводило в неописуемую ярость ее наставницу. Упущения и оплошности могли накапливаться в течение нескольких дней: не туда поставленная метла, одеяло, заправленное ярлыком наружу, едва заметный перекос туго накрахмаленного воротника, колесики кровати, выбивающиеся из ряда или повернутые не внутрь, а наружу, хождение по отделению с пустыми руками - все это молча фиксировалось до тех пор, пока чаша терпения не переполнялась. И тогда, если вовремя не уловить предзнаменований, гнев обрушивался на голову несчастной неожиданно, именно в тот момент, когда она полагала, что все сделала правильно.

Впрочем, в последнее время сестра не расточала стажеркам своих безжалостных улыбок и не разговаривала с ними вкрадчивым тихим голосом, приводившим их в ужас. Она вообще почти забросила свои обязанности, была чём-то чрезвычайно озабочена, и ее часто можно было видеть в отделении мужской хирургии, где она подолгу совещалась с коллегой. Порой сестра и вовсе исчезала дня на два.

В другой обстановке, имея другую профессию, она, с ее округлыми формами, выглядела бы доброй матушкой, а то и чувственной дамой - ее не знавшие помады губы были полными, яркими, красиво очерченными, а кукольное лицо с круглыми щеками, пышущими здоровым румянцем, предполагало мягкий нрав. Однако это впечатление рассеялось сразу же, когда стажерка из группы Брайони, крупная, добрая, медлительная девушка с безобидным коровьим взглядом, испытала на себе всю растерзывающую силу ее гнева. Практикантка Лэнгленд была временно отправлена в отделение мужской хирургии, и ее попросили подготовить молодого солдата к аппендэктомии. Оставшись на несколько минут наедине с больным, она немного поболтала с ним, чтобы ободрить перед операцией. Вероятно, он задал ей естественные вопросы, на которые она простодушно ответила, нарушив тем самым непреложное правило. Оно было четко сформулировано в учебном пособии, хотя никто и представить не мог, насколько строгим считалось его требование. Через несколько часов после операции, отходя от наркоза, солдат произнес имя практикантки в присутствии стоявшей у его постели старшей сестры. Практикантка Лэнгленд была с позором изгнана в свое отделение, но предварительно всех собрали и прочли лекцию в назидание. Положение бедняжки Сьюзен Лэнгленд оказалось бы не намного тяжелее, даже если бы она по неосторожности или злому умыслу угробила дюжину больных. Сестра Драммонд закончила свою речь, заявив, что практикантка нарушила принципы, завещанные сестрой Найтингейл, коим все они должны хранить верность, и следует считать большим везением, что в ближайший месяц ей доверят хотя бы разбирать грязное белье. Не только Лэнгленд, но и другие девушки плакали навзрыд.

Брайони не плакала, но в тот вечер перед сном все еще чуть дрожащими руками лишний раз пролистала учебник, желая убедиться, что не упустила еще какого-нибудь правила профессионального этикета. Перечтя, она повторила наизусть требование: ни при каких обстоятельствах сестра не должна сообщать пациенту имя, данное ей при крещении.

Отделения пустели, а работы прибавлялось. Каждое утро кровати сдвигали к центру, чтобы практикантки могли до блеска отдраить все углы тяжеленными швабрами. Мести полы следовало трижды в день. Освободившиеся тумбочки отскребали, матрасы дезинфицировали, медные крючки вешалок, дверные ручки и замочные скважины полировали до блеска. Все деревянные предметы - включая двери и плинтусы - мыли раствором карболки так же, как железные рамы и пружины кроватей. Судна драили жесткими щетками, мыли и сушили, пока они не начинали сиять, как столовый фарфор. Армейские трехтонки подъезжали к воротам складских помещений и выгружали все новые партии кроватей - старых и грязных. Кровати приходилось долго скоблить, прежде чем их разрешали внести в отделение, выстроить рядами и обработать карболкой. Между этими занятиями девушки десятки раз на день мыли свои растрескавшиеся руки с кровоточащими цыпками грубым мылом в ледяной воде. Борьба с микробами не прекращалась никогда. Практикантки были обязаны исповедовать культ гигиены. Их учили, что нет ничего опаснее" чем угол одеяла, свисающий с кровати и вбирающий в себя батальоны, дивизии вредоносных бактерий. Каждодневное кипячение, скобление, полировка и протирание стали для них знаком профессионального отличия, ради которого следовало не задумываясь жертвовать любым личным комфортом.

Санитары приносили со складов огромное количество нового оборудования и перевязочных материалов, которые требовалось распаковать, инвентаризировать и разложить по местам - бинты, лотки, шприцы для подкожных инъекций, три новых автоклава и множество упаковок с надписью "Пакеты Баньяна", назначения которых им пока не объяснили. В отделении поставили новый металлический шкаф для лекарств и - разумеется, после троекратного мытья жесткой щеткой - набили его препаратами. Шкаф запирался на ключ, ключ хранился у сестры Драммонд, но однажды утром, когда шкаф оказался открытым, Брайони заметила в нем ряды коробок с ампулами морфия. Когда ее посылали по разным поручениям, она видела, что такие же приготовления ведутся и в других отделениях. Одно было уже полностью освобождено от больных и сияло чистотой в безмолвном ожидании. Задавать какие бы то ни было вопросы запрещалось. Отделения, располагавшиеся на верхнем этаже, в целях защиты от бомбежек были закрыты год назад, сразу после объявления войны. Операционные располагались теперь в полуподвале. Окна нижнего этажа завалили мешками с песком, все слуховые окна зацементировали.

Армейский генерал в сопровождении полудюжины врачей совершил обход больницы. Никакие церемонии во время этого обхода не соблюдались, даже тишины никто не требовал. Рассказывали, что обычно во время подобных важных визитов линия носа каждого больного обязана была совпадать с центральной складкой на отвороте простыни. На сей раз готовиться не было времени. Генерал, кивая и что-то бормоча, проследовал со своей свитой через отделение и вышел.

Тревога нарастала, но строить предположения было некогда, да это и официально было запрещено. Если стажерки не находились на дежурстве, они слушали лекции, присутствовали на практических занятиях или самостоятельно штудировали учебники. За их питанием и сном наблюдали так, словно они были ученицами Роудин-скул первого года обучения. Когда Фиона, девушка, спавшая на кровати, соседней с кроватью Брайони, отодвинула тарелку, заявив, не обращаясь ни к кому персонально, что она "органически не в состоянии" есть овощи, сваренные в бульоне из кубиков "Оксо", сестра-хозяйка из корпуса сестер милосердия имени Флоренс Найтингейл стояла над ней до тех пор, пока тарелка не опустела. Фиона была подругой Брайони; в дортуаре в первый же день обучения она попросила Брайони срезать ей ногти на правой руке, поскольку, как объяснила, не могла держать ножницы в левой и раньше ей всегда помогала мама. Девушка была рыжеволосой и веснушчатой, что сразу насторожило Брайони. Но в отличие от Лолы Фиона оказалась шумной и веселой. На тыльной стороне ладоней у нее были ямочки, а необъятный бюст служил постоянным объектом для шуток: девушки говорили, что с таким бюстом Фиона обречена когда-нибудь стать старшей сестрой. Ее родители жили в Челси. Как-то ночью она шепотом сообщила Брайони, что ее отец вскоре должен стать членом военного кабинета министров Черчилля. Но когда состав кабинета обнародовали, его фамилии в списке не оказалось, Фиона никак это не объяснила, а Брайони не стала расспрашивать. В первые месяцы учебы у Фионы и Брайони не было возможности разобраться, нравятся ли они друг другу. Обеим было удобно считать, что нравятся. Они были из тех немногих, кто не имел никакого опыта. Большинство девушек уже окончили курсы первой помощи, а некоторые успели послужить в добровольных санитарных отрядах и соприкоснуться с кровью и смертью, по крайней мере они сами так утверждали.

Но развивать дружеские отношения было нелегко. Практикантки постоянно дежурили в отделениях, три часа в день посвящали самостоятельным занятиям, время оставалось только на сон. Расслаблялись они лишь во время чаепития, между четырьмя и пятью, когда снимали с полок, сколоченных из деревянных реек, свои персональные миниатюрные коричневые чайнички и садились чаевничать в маленькой комнате отдыха. Разговоры были осторожными, поскольку сестра-хозяйка присматривала за тем, чтобы все было пристойно. Кроме того, стоило им сесть, как наваливалась усталость, тяжелая, как три ватных одеяла. Одна девушка заснула сидя, с чашкой в руках, и ошпарила ногу. Сестра Драммонд, явившаяся на крик, сочла это прекрасным поводом попрактиковаться в лечении ожогов.

Да и вообще Брайони была закрыта для дружбы. В те первые месяцы она считала, что ей следует ограничиться отношениями с сестрой Драммонд. Та постоянно была рядом: то надвигалась из дальнего конца коридора с каким-нибудь ужасным заданием, то оказывалась за плечом Брайони, долдоня ей в ухо, что она была невнимательна во время подготовительного курса, и вот результат - она не может правильно провести обтирание больного: только после второй смены воды следует давать пациенту намыленную фланельку и влажное полотенце, чтобы он мог "сам закончить процедуру". Душевное состояние Брайони менялось чуть ли не каждый час в зависимости от того, как оценивала ее работу старшая сестра. Каждый раз, ловя на себе взгляд сестры Драммонд, она ощущала холод в желудке. Невозможно было понять, правильно ли ты все сделала. Брайони ужасно боялась навлечь на себя гнев старшей сестры. О похвале не могло быть и речи. Самое большее, на что можно было рассчитывать, - это отсутствие замечаний.

В редкие моменты, когда она принадлежала себе, обычно в темноте, перед тем как заснуть, Брайони вспоминала призрачный параллельный мир детства, Гертон, чтение Мильтона. Она могла бы сейчас учиться в том же колледже, где училась ее сестра, а не работать в больнице. Но Брайони считала, что в военное время должна приносить пользу. В сущности, она свела свою жизнь к общению с женщиной, которая была на пятнадцать лет ее старше и обладала над ней властью куда более сильной, чем власть матери над младенцем.

Это ограничение, которое прежде всего означало отказ от собственных личных интересов, она приняла на себя задолго до того, как услышала о сестре Драммонд. Урок унижения был преподан ей в первый же день учебы перед лицом всего класса. Вот как это случилось. Она подошла к сестре-наставнице, желая вежливо указать, что в ее имени на нагрудной карточке допущена ошибка: она "Б. Толлис", а не "Н. Толлис".

Ответ прозвучал спокойно и невозмутимо: "Вы называетесь и будете называться впредь так, как здесь написано. Меня не интересует ваше настоящее имя. А теперь сядьте, пожалуйста, на место, сестра Толлис".

Девушки посмеялись бы, если б посмели, потому что у всех на карточках был один и тот же инициал - безличное "Н", но они почувствовали, что веселье не встретит одобрения. Тогда они слушали лекции по гигиене и учились делать обтирания на манекенах в натуральный рост человека - миссис Макинтош, леди Чейз и малыше Джордже, неотчетливо выраженные половые особенности которого позволяли использовать его и в качестве девичьего манекена. То было время, когда они привыкали к бездумному повиновению, учились носить подкладные судна стопками и усваивали основное правило: никогда не слоняться по отделению с пустыми руками. Физические нагрузки помогали Брайони сузить мыслительный кругозор. Высокий туго накрахмаленный воротник безбожно натирал шею. Из-за необходимости десятки раз в день мыть руки хозяйственным мылом под обжигающе ледяной водой у нее огрубела и потрескалась кожа. Туфли, которые пришлось купить за собственные деньги, отчаянно сдавливали пальцы. Форма, как любая казенная одежда, лишала индивидуальности и требовала постоянного ухода - приходилось каждый день заглаживать складки, прикалывать капор шпильками, вытягивать швы, чистить туфли, следить, чтобы не стоптались каблуки, - и это постепенно отодвигало на второй план прочие заботы. К тому времени, когда девушки были готовы начать практику в отделениях под руководством сестры Драммонд и подчинить себя рутине жизни "между подкладным судном и "Боврилом" ", воспоминания о прежней жизни поблекли и стали почти неразличимы. Головы практиканток оказались в определенном смысле пусты, система защиты рухнула, так что им ничего не стоило признать безоговорочный авторитет старшей сестры. Она заполняла их опустошенные умы, не встречая никакого сопротивления.

Об этом не говорилось вслух, но система обучения была армейской. Мисс Найтингейл, которую здесь никогда не называли по имени, Флоренс, достаточно много времени провела на Крымской войне, чтобы осознать значение дисциплины, четкого подчинения приказам и высокой натренированности воинского состава. Вот почему, лежа в темноте и прислушиваясь к нескончаемому храпу Фионы - та спала на спине, - Брайони уже тогда понимала, что линия параллельной жизни, которую она еще недавно легко могла представить по воспоминаниям о своих визитах в Кембридж, где навещала Леона и Сесилию, скоро начнет безнадежно отклоняться от линии жизни нынешней. Здесь, в этом регламентирующем каждый шаг режиме, теперь ее университет, ее четырехгодичный курс обучения, и у нее нет ни желания; ни возможности уйти. Она обрекла себя на жизнь, полную ограничений, правил, ухода за больными и постоянного страха навлечь на себя гнев начальства. Хотя новый набор практиканток осуществлялся каждые несколько месяцев, она была пчелой только своего роя и вне его не имела индивидуальности. Здесь не вели дискуссий и никто не жертвовал сном ради ее интеллектуального развития, Она выносила судна и мыла их, подметала и натирала полы, варила какао и "Боврил", приносила, уносила и была избавлена от рефлексии" Практикантки второго года обучения говорили, что позднее собственная ловкость начнет доставлять удовольствие. И в последнее время Брайони довелось вкусить этого удовольствия, когда ей - под присмотром, разумеется, - доверяли измерить пульс и температуру больного и занести показания в карточку. Что касается собственно лечебных процедур, то она научилась прижигать ляписом язвы у больных стригущим лишаем, смазывать порезы эмульсией аквафлавина и делать свинцовые примочки, Но в основном она была кем-то вроде прислуги за все, а в свободные часы - зубрилой, заучивавшей простейшие факты, и радовалась, что у нее нет времени размышлять о чем-то другом. Но когда перед сном, стоя в халате у окна, Брайони смотрела на раскинувшийся по ту сторону реки затемненный город и думала о том, что там, на улицах, царит такая же тревога, как здесь, душа ее погружалась во мрак. И никто в этой размеренной жизни, даже сестра Драммонд, не мог защитить ее от этого мрака.

За полчаса до того, как выключали свет, выпив какао, девушки были обязаны прекратить хождение по комнатам, рассесться по кроватям и писать письма родным или возлюбленным. Некоторые все еще роняли слезы, тоскуя по дому, ив такие моменты, обнявшись, шептали друг другу слова утешения. Брайони казалось смешным и неестественным, что без пяти минут взрослые женщины плакали по своим мамочкам или, как сквозь всхлипывания сказала одна из них, по аромату папиной трубки. Слишком уж они упивались этими взаимными утешениями. В подобной сентиментальной атмосфере Брайони иногда писала краткие письма домой, в которых сообщала лишь, что здорова, не испытывает особых трудностей и недостатка в средствах и ничуть не жалеет о своем поступке вопреки предсказаниям матери. Другие девушки в подробностях описывали повседневные обязанности и напряженную учебу, чтобы потрясти любящих родителей. Брайони такое доверяла только дневнику и даже в нем была крайне сдержанна. Она не хотела, чтобы мать проведала, какой грязной работой она занимается. Отчасти ее решение стать медсестрой диктовалось стремлением к независимости, и ей было важно, чтобы родители, особенно мать, знали о ее жизни как можно меньше.

Если не считать повторявшихся из письма в письмо вопросов, которые оставались без ответов, Эмилия в основном писала об эвакуированных. Три мамаши с семью детьми, все из лондонского района Хакни, были расквартированы в доме Толлисов. Одна из эвакуированных женщин опозорилась в деревенском пабе, и дорога туда была для нее теперь закрыта. Другая была правоверной католичкой и с тремя детьми регулярно ходила на воскресные службы в ближайший городок за четыре мили. Однако Бетти, которая сама, как известно, была католичкой, подобная набожность ничуть не трогала. Она одинаково ненавидела всех трех женщин и их отпрысков. В первое же утро те заявили, что им не понравилась ее стряпня. Она утверждала, будто видела, как усердная прихожанка плюнула на пол в холле. Старший из детей, тринадцатилетний подросток, выглядевший на восемь, залез в фонтан, вскарабкался на скульптуру и отломал рог, в который трубил Тритон, вместе с рукой - по самое плечо. Джек сказал, что ничего не стоит приделать все это обратно. Но отломанная деталь, которую принесли в дом и положили в буфетной, пропала. Бетти, ссылаясь на свидетельство старого Хардмена, твердила, что парень утопил рог в озере. Мальчик отвечал, что знать ничего не знает. Хотели было спустить воду из озера, но на нем гнездилась лебединая пара, и птиц пожалели. Мать яростно защищала сына, говорила, что опасно иметь фонтан рядом с домом, в котором живут дети, и что она пожалуется депутату парламента. Сэр Артур Ридли был крестным отцом Брайони.

Тем не менее Эмилия считала везением, что им определили на постой эвакуированных, поскольку был момент, когда дом вообще хотели реквизировать под нужды армии. Впрочем, потом предпочли усадьбу Хью ван Влайета, поскольку там имелся стол для игры в снукер. Еще Эмилия сообщала, что ее сестра Гермиона по-прежнему в Париже, но подумывает о переезде в Ниццу, а также что коров пришлось развести по трем разным выпасам, чтобы иметь возможность засевать пшеницей северную часть парка. Полторы мили чугунной ограды, отлитой в 1750 году, сняли и увезли на переплавку для производства "спитфайров". Даже рабочие, которые демонтировали ее, понимали, что этот металл для самолетостроения негоден. На берегу реки, точно на ее излучине, прямо среди осоки, из кирпича и цемента соорудили укрепленную огневую точку, разрушив гнезда чирков и серых трясогузок. Еще одну строят в том месте, где главная дорога вливается в деревню, у почты. Все хрупкие вещи, включая клавесин, снесли в подвал. Несчастная Бетти уронила на ступеньках вазу дядюшки Клема и разбила вдребезги. Она сказала, что большой осколок сам собой отломился под ее пальцами, отчего ваза и выпала из рук, но в это верится с трудом. Дэнни Хардмен записался во флот, остальные молодые люди из деревни вступили в Восточносуррейский полк. Джек слишком много работает. Недавно участвовал в какой-то закрытой конференции, вернулся худой, осунувшийся, усталый и не имел права даже сказать, где был. Он взбесился из-за вазы и почти орал на Бетти, что на Него совсем не похоже. В довершение несчастий она потеряла карточки, и им пришлось две недели обходиться без сахара. Их постоялица, та, которую изгнали из "Красного льва", где-то посеяла свой противогаз, другого ей не выдали. Уполномоченный по светомаскировке, брат констебля Уокинса, три раза приезжал проверять, как они соблюдают эту самую светомаскировку. В последнее время он приобрел привычки маленького диктатора. Его никто не любит.

Читая подобные письма в конце изнурительного дня, Брайони испытывала смутную ностальгию, неясную тоску по давно ушедшей жизни. Едва ли она жалела себя. Порвать с домом было ее собственным решением. Между окончанием подготовительного курса обучения и началом практических занятий, когда им дали недельный отпуск, она поехала к дядюшке и тетушке в Примроуз-Холл и, разговаривая с матерью по телефону, не соглашалась на ее уговоры: почему бы Брайони не приехать хоть на денек, здесь все так мечтают увидеть ее, хотят послушать рассказы о ее новой жизни. И почему она так редко пишет? Отвечать прямо на эти вопросы - потому что теперь нужно держаться подальше от семьи - было трудно. В тумбочке возле кровати Брайони хранила большую тетрадь в картонном переплете с мраморным рисунком. К тетради шнурком был привязан карандаш. Чернилами и автоматическими ручками в спальне пользоваться запрещалось. Брайони начала вести дневник в первый же вечер по прибытии в больницу и почти каждый день урывала для него хоть десять минут перед тем, как выключали свет. Поначалу дневник состоял из творческих манифестов, банальных жалоб, зарисовок характеров и бесхитростного перечисления ежедневных дел, но постепенно стали появляться и описания фантазий. Брайони редко перечитывала дневник, но любила перелистывать густо исписанные страницы. Здесь, по эту сторону именной карточки и казенной формы, скрывалось и втайне упорно копилось ее истинное "я". Радость, которую она испытывала в детстве при виде собственной рукой исписанных страниц, не исчезла. Причем ей было почти все равно, что именно там написано. Поскольку тумбочка не запиралась, о сестре Драммонд она старалась писать иносказательно, изменяла и фамилии больных. А с переменой фамилий становилось легче преобразовывать обстоятельства и события. Брайони любила наделять своими фантазиями их беспорядочные мысли и не чувствовала себя обязанной писать только правду - ведь она не давала обета создавать хронику событий. Ведение дневника было единственным занятием, при котором она могла чувствовать себя свободной. Она сочиняла маленькие рассказы - не слишком убедительные, порой вычурные - о людях, окружавших ее в отделении. Некоторое время она представляла себя кем-то вроде "медицинского" Чосера, летописцем, чья епархия изобиловала живописными характер рами: чудаками, пьяницами, старомодными типами, милыми душками, скрывающими страшные тайны. Позднее она жалела, что не придерживалась фактов строже и не накопила побольше документального материала. Было бы полезно точнее помнить, что тогда происходило, как все выглядело, кто присутствовал и что именно сказал. Но в то время дневник помогая ей сохранить достоинство: она могла выглядеть как сестра-практикантка, жить ее жизнью, вести себя как положено в этом качестве, но в душе мнила, что на самом деле под этой маской скрывается серьезный писатель. В отрыве от всего, что было ей близко, - от семьи, дома, друзей - сочинительство представлялось ниточкой, не дававшей оборваться связям. К тому же это было то, что она привыкла делать раньше.

В течение дня редко выдавались моменты, когда Брайони могла дать волю мыслям. Иногда ее посылали с каким-нибудь поручением на аптечный склад, где в ожидании провизора можно было ходить по коридору до лестничной площадки, из окна которой открывался вид на реку. Слегка перенеся тяжесть тела на одну ногу, она невидящим взором смотрела на здание парламента, находившееся на другом берегу, и думала не о своем дневнике, а о повести, которую написала и отнесла в журнал. Во время каникул в Примроуз-Холле Брайони попросила у дяди пишущую машинку, прочно обосновалась в столовой и одним указательным пальцем напечатала окончательный вариант. Она занималась этим всю неделю по восемь часов в день, пока не начинало ломить спину и шею, а перед глазами не принимались плясать разнообразные завитушки - фрагменты печатных знаков. Но никогда еще она не испытывала такого удовольствия, как по окончании работы, когда смотрела на аккуратную стопку страниц - сто три листка! - и огрубевшими подушечками пальцев ощущала вес своего творения. Собственного творения. Никто другой не мог этого написать. Оставив себе сделанный под копирку второй экземпляр, Брайони упаковала повесть (совершенно неподходящее слово) в коричневую оберточную бумагу, села в автобус до Блумсбери, дошла до дома на Лэнсдон-Террас, где находилась редакция нового журнала "Горизонт", и передала пакет симпатичной молодой женщине, вышедшей на звонок.

Что больше всего нравилось ей в собственном сочинении, так это строгая геометрия композиции при нарочитой неопределенности взгляда, характеризовавшей, по ее представлениям, современное сознание. Эпоха четких ответов миновала вместе с эпохой характеров и сюжетов. Несмотря на зарисовки с натуры, которые делала в дневнике, Брайони больше не верила в идею создания характеров средствами литературы. Они были для нее теперь лишь изящным вымыслом, принадлежащим девятнадцатому веку. Сама концепция "персонажа художественного произведения" основывалась на ошибке, которую развенчала современная психология. Сюжет тоже представлялся ржавым механизмом, колеса которого навсегда прекратили вертеться. Современному романисту пристало создавать характеры и сюжеты не более, чем современному композитору сочинять симфонии в духе Моцарта. Брайони интересовали мысли, восприятия, чувства, индивидуальное сознание, которое течет, как река сквозь время, и способы, коими можно передать это течение, а равно и движение тех притоков, которые оно вбирает на своем пути, и те препятствия, которые заставляют его менять русло. Ах, если бы она могла воспроизвести ясный свет летнего утра, ощущения ребенка, стоящего у окна, кружащий и ныряющий полет ласточки над озером! Роман будущего не будет похож ни на что, созданное прежде. Она три раза перечла "Волны" Вирджинии Вулф, убедилась, что сама природа человека претерпевает великую трансформацию и что только художественная литература, новая литература, в состоянии уловить суть этой перемены. Внедриться в чужое сознание, показать, как оно работает или реагирует на внешние воздействия, и написать об этом в рамках строгой композиции - вот это был бы триумф художника. Так размышляла сестра Толлис, слоняясь по коридору аптечного склада в ожидании провизора, глядя на противоположный берег Темзы и забыв о подстерегающей опасности: могла ведь появиться сестра Драммонд и заметить, что девушка стоит, опираясь на одну ногу.

Прошло три месяца, ответа из "Горизонта" не было.

На свою вторую рукопись Брайони тоже не получила никакого отклика. В канцелярии она узнала адрес Сесилии и в начале мая написала сестре письмо, но теперь начинала думать, что молчание было и ее единственным ответом.

В последние майские дни поток оборудования и перевязочных материалов возрос. Больных с неопасными заболеваниями выписали домой. Большинство палат опустело бы полностью, если бы неожиданно не поступило сорок моряков - какая-то редкая разновидность желтухи обрушилась на королевский флот. У Брайони теперь не оставалось времени для дневника. Они осваивали новые медицинские навыки и слушали курс основ анатомии. Первокурсницы спешили с дежурств на лекции, потом в столовую, затем бросались штудировать учебники. На третьей странице их начинало клонить в сон. Куранты Биг-Бена отбивали смену этих дневных периодов, и бывало, одинокая нота, означавшая четверть часа, исторгала у иной практикантки сдавленный стон ужаса, поскольку девушка понимала, что в этот момент ей надлежало быть уже в другом месте.

Всеобщий ночной сон считался самостоятельной медицинской процедурой. Большинству пациентов, независимо от их состояния, запрещалось в это время сделать далее несколько шагов до туалета. Поэтому день начинался с подкладных суден. При этом не приветствовалось; чтобы нянечки носились по палатам как теннисные мячи. К половине восьмого утра, когда полагалось начинать раздачу лекарств, все должно было бьпъ "во славу Господа" вынесено, вычищено, вымыто и возвращено на свои места. Потом весь день - снова судна, обтирания, мытье полов. Девушки жаловались на боли в спине от бесконечной заправки кроватей и на то, что у них горят ступни - от необходимости проводить на ногах много часов подряд. Дополнительной обязанностью практиканток стало занавешивание огромных окон темными маскировочными полотнищами. Ближе к концу дня - опять судна, мойка плевательниц, приготовление какао. Между окончанием дежурства и началом занятий едва оставалось время, чтобы забежать в спальню за тетрадями и учебниками. Дважды за один день Брайони, неосмотрительно пробегая по коридору, поймала на себе осуждающий взгляд старшей сестры, но оба раза реприманд был сделан бесстрастным тоном. Только кровотечения и пожар считались достаточно вескими поводами для того, чтобы бегать по отделению.

Но основное время младшие практикантки проводили в моечной. Поговаривали, что в госпитале установят автоматические мойки для суден и уток, однако скорее всего те, кто это говорил, выдавали желаемое за действительное. Пока девушкам приходилось работать так же, как до них работали их предшественницы. В тот день, когда Брайони дважды получила замечание за пробежку, ее лишний раз, вне очереди, послали в моечную. Конечно, мог произойти случайный сбой в неписаном графике, но это было маловероятно. Закрыв за собой дверь, она надела тяжелый резиновый фартук. Единственным возможным для нее способом освобождать судна от содержимого было закрыть глаза, задержать дыхание и отвернуться. Потом следовало промыть судно карболкой. Не дай Бог забыть проверить, вымыты ли и насухо ли вытерты ручки пустого судна, - это грозило серьезной карой со стороны старшей сестры.

Выполнив внеочередное задание, Брайони перешла к вечерней уборке палаты - ставила на место сдвинутые тумбочки, вытряхивала пепельницы, собирала накопившиеся за день газеты. При этом она автоматически взглянула на развернутую страницу "Санди грэфик". Вообще новости она узнавала от случая к случаю, лишь иногда выхватывая взглядом отдельные не связанные между собой сообщения. У нее никогда не хватало времени сесть и внимательно почитать газету. Она знала, что линия Мажино прорвана, знала о бомбежках Роттердама, о капитуляции голландской армии, а прошлой ночью девочки в спальне шептались о неминуемом падении Бельгии. События на фронтах развивались наихудшим образом, но должен был наступить перелом. Сейчас внимание Брайони привлекла одна вроде бы утешительная фраза - она была значительна не сама по себе, а тем, что за ней неловко пытались скрыть: британская армия в северной Франтили "совершает стратегическое отступление на заранее подготовленные позиции". Даже Брайони, совершенно не знакомой ни с военной стратегией, ни с особенностями журналистских штампов, стало ясно, что это эвфемизм бегства. Наверное, она была последним человеком в больнице, который осознал наконец, что происходит. До сих пор она воспринимала освобождающиеся палаты, поток медикаментов и оборудования как обычные военные приготовления. Слишком уж она была погружена в собственные незначительные заботы. Теперь стали вспоминаться отдельные газетные заголовки, они постепенно обретали смысл и сделали очевидным для нее то, что остальные давно знали и к чему администрация больницы тщательно готовилась: немцы вышли к Ла-Маншу, британская армия попала в тяжелейшее положение. Во Франции все обернулось очень плохо, хотя никто пока не представлял, насколько плохо. Вот, стало быть, что означали все эти предзнаменования, этот витавший повсюду немой страх, который она подсознательно ощущала.

Приблизительно в то время, когда последнего пациента проводили домой, пришло письмо от отца. После кратких приветствий и вопросов об учебе и здоровье он сообщал ей то, что узнал от коллег и чему получил подтверждение из семейных источников: Пол Маршалл и Лола Куинси венчаются через неделю, в субботу, в церкви Святой Троицы Клапамского прихода. Отец никак не комментировал новость и не вдавался в причины, побудившие его поделиться ею с дочерью, просто небрежно приписал внизу страницы: "Любовь берет свое".

Все утро, выполняя привычные обязанности, Брайони думала об этом сообщении. Она не видела Лолу с того самого лета, поэтому невеста у алтаря представлялась ей тщедушной пятнадцатилетней девочкой. Помогая выписывающейся пациентке, пожилой даме из Ламбета, собирать чемодан, Брайони старалась сосредоточиться на ее жалобах. Дама сломала палец на ноге, ей велели двенадцать дней не вставать с постели, а она пролежала всего семь. Посадив пациентку в кресло-коляску, санитар увез ее. Отрабатывая смену в моечной, Брайони сделала в уме кое-какие подсчеты. Лоле сейчас двадцать, Маршаллу скоро двадцать девять. В самом факте их женитьбы не было ничего удивительного; ее шокировало то, что этот брак служил доказательством. Он стал возможен благодаря ей.

В течение всего дня, снуя вдоль коридоров по отделению, Брайони с новой силой ощущала знакомое чувство вины. Она скоблила освободившиеся тумбочки, помогала мыть карболкой кровати, мела и мыла полы, моталась по поручениям начальства на аптечный склад и в канцелярию с удвоенной скоростью, не переходя при этом на бег, помогала в отделении мужской терапии делать перевязку после вскрытия фурункула и прикрывала Фиону, которой пришлось пойти к стоматологу. В этот первый действительно теплый день мая она вся взмокла под своей накрахмаленной формой. Но единственное, чего ей хотелось, это, отработав смену, принять ванну и проспать до следующей смены. Впрочем, Брайони понимала, что это бесполезно. Какой бы тяжелой и грязной работой она ни занималась, как бы хорошо и усердно ее ни выполняла, какую бы хорошую память ни оставила по себе со временем в аудиториях и на спортивных площадках колледжа, она никогда не сможет возместить ущерб, который причинила. Ей нет прощения.

Впервые за много лет ей захотелось поговорить с отцом. Его отстраненность она всегда воспринимала как должное и ничего не ждала. Может, посылая ей письмо с таким специфическим сообщением, отец хотел дать понять, что знает правду? После чаепития, несмотря на крайнюю нехватку времени, она направилась к телефону-автомату, находившемуся за больничной территорией, неподалеку от Вестминстерского моста, и попыталась дозвониться к нему на службу. Телефонистка соединила ее с любезным гнусавым голосом, после чего связь прервалась, пришлось набирать номер снова. Но срыв повторился, а на третий раз после слов: "Сейчас попытаюсь соединить" - на линии вообще воцарилась полная тишина.

К тому времени у нее кончились монеты и пора было возвращаться в отделение. Она постояла немного возле телефонной будки, любуясь огромными кучевыми облаками, плывущими по бледно-голубому небу. Вспухшая от весеннего паводка река несла воды к морю, отражение облаков и неба на ее поверхности играло серыми и зелеными бликами. Биг-Бен, казалось, нескончаемо заваливался на фоне движущегося неба. Несмотря на выхлопные газы, в воздухе витал запах весенней свежести - то ли скошенной в больничном саду травы, то ли молодой листвы растущих вдоль реки деревьев, Хотя воздух сверкал на солнце, ощущалась чудесная прохлада. Ничего более приятного она не видела много дней, а то и недель. Слишком много времени приходилось проводить в помещении, пропитанном запахами дезинфекции. На обратном пути Брайони повстречались два молодых офицера, врачи из военного госпиталя, располагавшегося на набережной Миллбэнк, они дружески улыбнулись ей. Она опустила взгляд, тут же пожалев, что хоть как-то не ответила на их приветствие. Не обращая внимания ни на что вокруг, они пошли через мост, занятые разговором. Один из них высоко поднял руку, словно показывая, как достает что-то с полки, и его спутник рассмеялся. На середине моста они остановились, с восхищением глядя на проплывавшую канонерку. Брайони отметила, как свободны и жизнерадостны офицеры медицинской службы, и ей захотелось хоть с опозданием улыбнуться им в ответ. Значит, в душе ее еще теплились, казалось бы, напрочь забытые чувства. Она опаздывала, и теперь у нее не было иного выхода, кроме как побежать, несмотря на отчаянно жмущие туфли. Сюда, на грязный, не промытый карболкой тротуар, власть сестры Драммонд не распространялась. Не было ни пожара, ни кровотечений, но, совершая пробежку до больничных ворот со всей возможной в туго накрахмаленном переднике скоростью, она испытала удивительное, почти физическое наслаждение - словно вкусила глоток свободы.

Теперь больница погрузилась в усталое ожидание. В ней оставались только желтушные моряки. Сестры с восторгом и упоением обсуждали их: то, как строго они соблюдают дисциплину, даже находясь на больничных койках, как штопают носки, как, несмотря ни на какие уговоры, сами стирают белье и сушат его на струнах, протянутых вдоль радиаторов. Те, кто оставался пока лежачим, терпели жуткие мучения, но ни за что не просили принести утку. Было сказано, что порядок в палатах моряки поддерживают сами: подметают и моют полы тяжелыми швабрами. Такая аккуратность мужчин была девушкам в диковинку, и Фиона заявила, что ни за что не выйдет замуж за человека, не прошедшего службу в королевском флоте.

Без всякого видимого повода стажерок на полдня освободили от работы и занятий, однако запретили снимать форменную одежду. После обеда Брайони с Фионой, перейдя через мост и миновав здание парламента, отправились в Сент-Джеймсский парк. Обошли озеро, выпили чаю, стоя за столиком у кафетерия, взяли напрокат кресла, чтобы послушать адаптированного для медных духовых инструментов Элгара в исполнении оркестра, состоявшего из пожилых представителей Армии спасения. В те майские дни, до того как стало ясно, что происходит во Франции, до сентябрьских бомбежек, в Лондоне были заметны признаки войны, но лондонцы еще не осознали ее начало. Обилие военных в форме, плакаты, предупреждающие об опасности "пятой колонны", два огромных противовоздушных навеса, установленные посреди парковых лужаек, и, разумеется, засилие бюрократии. Пока девушки сидели в своих взятых напрокат креслах, к ним подошел человек в фуражке, с повязкой на рукаве и потребовал, чтобы Фиона показала ему свой противогаз. В целом же все было тихо и невинно. Даже тревога по поводу ситуации во Франции, охватившая всю страну, в этот солнечный день словно отступила на время. Еще не приходили похоронки, а без вести пропавшие считались живыми. В своей обыденности обстановка казалась какой-то призрачной. Молодые матери возили по дорожкам коляски с поднятым верхом, а в них, защищенные от прямых солнечных лучей, лежали младенцы с мягкими темечками и впервые взирали на огромный мир. Дети, которых не увезли в эвакуацию, бегали по траве с криками и хохотом, оркестр безнадежно пытался справиться со слишком сложной для него мелодией, а взять кресла напрокат все еще стоило два пенса. Трудно было представить, что менее чем в сотне миль отсюда разразилась катастрофа.

Брайони продолжала думать о своем. Возможно, Лондон подвергнется газовой атаке или на город будет сброшен немецкий десант, поддержанный с земли "пятой колонной", до того, как состоится свадьба Лолы. Брайони слышала, как санитар-всезнайка не без некоторого удовольствия говорил, будто теперь ничто не сможет остановить немецкую армию. У них есть новая тактика, а у нас - нет, они модернизировали свою армию, мы - нет. Нашим генералам не мешало бы прочесть книгу Лидделла Харта или заглянуть в комнату санитаров во время чаепития и внимательно прислушаться к их разговорам.

Фиона тем временем рассказывала о своем маленьком братике, о том, какие умные вещи он изрекает за обеденным столом. Делая вид, что слушает, Брайони думала о Робби. Если он сражался во Франции, возможно, его уже взяли в плен. Или того хуже... Как переживет такое сообщение Сесилия? Когда музыкальная тема, одушевленная импровизационными диссонансами, воспарила к своей пронзительной кульминации, Брайони, вцепившись в деревянные подлокотники, закрыла глаза. Если с Робби что-то случится, если Сесилии и Робби не суждено быть вместе... Ее душевные муки и всеобщая тревога в связи с войной всегда казались ей ипостасями разных миров, но теперь она поняла, что война может усугубить ее преступление. Единственным приемлемым решением проблемы было бы отменить прошлое. Если Робби не вернется... Брайони страстно мечтала, чтобы у нее было другое прошлое, чтобы она сама была кем-нибудь другим, ну, например, душевной девушкой вроде Фионы с ее незамутненным будущим, с ее любящей огромной семьей, у членов которой все собаки и кошки неизменно носили латинские имена, с домом, ставшим любимым местом встреч творческой элиты Челси. Единственное, что требовалось от Фионы, - это жить своей жизнью и следовать по заданному пути в ожидании предначертанных судьбой событий. Что же касается Брайони, то ей казалось, будто ее жизнь протекает в комнате, не имеющей выхода.

- Брайони, что с тобой?

- Что? Нет, ничего. Все в порядке, спасибо.

- Я тебе не верю. Принести воды?

Под гром аплодисментов - судя по всему, никто не сетовал на то, что оркестр играл плохо, - Брайони наблюдала, как Фиона шла через лужайку мимо музыкантов, мимо человека в коричневом костюме, выдававшего кресла, к кафетерию, приютившемуся среди деревьев. Следующим номером программы оркестра Армии спасения был "Прощай, черный дрозд" - куда более подходящее для этих музыкантов произведение. Слушатели, сидевшие в креслах, присоединились к исполнителям, хлопая в такт. Импровизированный хор звучал несколько вымученно, не знакомые друг с другом певцы смущенно переглядывались, когда чей-нибудь голос выбивался из общего ряда, однако Брайони решила не обращать на это внимания. Пение так или иначе взбодрило ее, и, когда Фиона вернулась с чашкой воды, а оркестр уже исполнял попурри из любимых старых песен, включая "Долог путь до Типпарери", разговор коснулся работы. Девушки посплетничали насчет новообращенных: кто из них им нравится, а кто раздражает; о сестре Драммонд, чей голос Фиона умела имитировать, о сестре-хозяйке, почти такой же величественной и недоступной, как главный врач. Они припоминали эксцентричные выходки пациентов и делились огорчениями: Фиону бесило то, что ей не разрешают класть вещи на подоконник, Брайони - то, что в одиннадцать часов выключают свет. Но говорили они обо всем этом с явным, хотя и застенчивым удовольствием и постепенно, забываясь, смеялись все громче, так что люди стали оборачиваться, картинно прижимая пальцы к губам. Однако делали они это скорее шутливо, большинство тех, кто оглядывался на девушек, снисходительно улыбались, поскольку было нечто особенное в этих двух молодых медсестрах - медсестрах военного времени, - в их бело-розовых одеяниях, темно-синих накидках с капюшонами и безукоризненно белых, почти по-монашески безупречных чепцах. Девушки отдавали себе отчет в собственной неуязвимости и, весело насмешничая, хихикали все громче. Фиона обнаружила недюжинные способности к подражанию, а в ее юморе, при всей его бесшабашности, был оттенок жестокости, что нравилось Брайони. Ее подруга по-своему воспроизводила говор кокни, свойственный сестре Лэмбет, и, безжалостно преувеличивая, пародировала мольбы и нытье больных, наблюдательно подмечая их невежество: "Сестра, сэрце у мене прыгат. Оно у мене не с той стороны. У мамаши так же было". "А правда, шо дети выпрыгиват снизу, сестра? И как это мой выпрыгнет, я ж вся закрытая". "У мене было шесть ребятенков, потом поехала я на автобусе, на восемьсят восьмом, из Брик-стона, и потеряла одного. Наверно, на сиденье забыла. Ой, сестра, я ж так его и не нашла. Уж как я убивалась - все глазоньки выплакала".

На обратном пути к Парламент-сквер у Брайони от того, что они так много смеялись, слегка кружилась голова и ощущалась слабость в коленках. Она удивлялась, как быстро, оказывается, может меняться ее настроение. Чувство вины и тревоги не исчезло, но отодвинулось на задний план, переживания временно утратили остроту. Держась за руки, девушки перешли Вестминстерский мост. Половодье начинало спадать, и в ярком солнечном свете изрытый мириадами дождевых червей ил, оставшийся на берегах, казался сияющей фиолетовой пленкой, испещренной крохотными резкими штрихами. Свернув на Лэмбет-Пэлэс-роуд, девушки увидели перед въездом в больничные ворота колонну армейских грузовиков и притворно тяжело вздохнули: опять распаковывать и раскладывать оборудование.

Но очень скоро они заметили среди грузовиков санитарные машины, а подойдя ближе, увидели носилки, десятки носилок, беспорядочно сваленных на землю, а также кучи полевых форм и грязных бинтов. Тут и там группами стояли оцепеневшие неподвижные солдаты, одни были в кровавых бинтах, другие лежали на земле. Больничные грузчики вытаскивали из кузовов винтовки. Между ранеными сновали сестры, врачи и санитары. Перед входом стояло пять-шесть каталок - явно недостаточно. С минуту Брайони и Фиона ошарашенно смотрели на все это, потом не сговариваясь бросились вперед.

Уже через несколько секунд они были среди раненых. Свежий весенний ветерок не мог разогнать смрада выхлопных газов и гниющих ран. Лица и руки солдат были черными, и, с одинаково стриженными тусклыми короткими волосами, с бирками, выданными им на сборных санитарных пунктах, они были почти неотличимы друг от друга - дикое племя мужчин, пришедших из страшного мира. Даже те, что стояли, казались спящими. Из больницы выбегали все новые врачи и медсестры. Один из врачей принял на себя обязанности разводящего, и система сортировки раненых четко заработала. Самых тяжелых укладывали на каталки. Впервые за весь период обучения к Брайони обратился врач-ординатор, которого она никогда прежде не видела:

- Беритесь за тот конец носилок.

Сам врач взялся за передние ручки. Ей еще не доводилось носить носилки, и ее поразило, какие они тяжелые. Когда они с врачом и раненым уже были в здании, прошли ярдов десять по коридору, она почувствовала, что левая рука немеет. На кителе раненого были сержантские лычки. Он был бос, и от его посиневших пальцев исходил гнилостный запах. Повязка на голове покрылась алыми и черными пятнами. Края разорванных брюк въелись в рану на бедре. Брайони показалось, что она видит выпирающий осколок белой кости. Каждый их шаг причинял сержанту чудовищную боль. Его веки были плотно сомкнуты, но рот беспрерывно открывался и закрывался в беззвучной мольбе. Если левая рука подведет Брайони, носилки накренятся. Когда они вошли в лифт и наконец поставили носилки на пол, пальцы у нее уже почти отнялись. Пока лифт медленно поднимался, врач определял пульс у раненого и громко сопел при этом. На Брайони он не обращал никакого внимания. Третий этаж проплывал мимо, и она думала только об одном: сможет ли она преодолеть последние несколько ярдов до палаты. Наверное, она обязана была предупредить врача, что не сможет. Но врач, стоя к ней спиной, уже с лязгом раздвинул железные створки наружных дверей лифта и велел поднимать носилки. Она молилась лишь о том, чтобы левая рука не отказала и чтобы врач шел побыстрее. Если она уронит носилки, то не переживет позора. Раненый с почерневшим лицом продолжал открывать и закрывать рот, словно что-то жуя. Его язык был покрыт белым налетом. Почерневшее, так же как лицо, адамово яблоко поднималось и опускалось. Брайони не могла отвести от него взгляд. На пороге палаты ее пальцы начали соскальзывать с ручек. На ее счастье, кровать оказалась возле двери, рядом уже стояли медсестра и опытная санитарка. Когда носилки расположили параллельно кровати, пальцы Брайони разжались, но она вовремя подставила колено. Деревянная ручка впилась ей в бедро. Носилки закачались, однако медсестра подхватила их. У раненого вырвался вздох, напоминающий вздох изумления, словно он не верил, что боль может быть такой ужасной.

- Девушка, ради Бога, - пробормотал врач.

Они переложили сержанта на кровать.

Брайони постояла немного, не зная, нужна ли она здесь еще. Но теперь все трое хлопотали над раненым и не обращали на нее никакого внимания. Санитарка снимала повязку с его головы, сестра разрезала брюки. Ординатор, подойдя ближе к свету, изучал бирку, которую оторвал от рубашки сержанта. Брайони тихонько кашлянула, сестра оглянулась, явно раздраженная тем, что практикантка все еще здесь.

- Не бездельничайте, сестра Толлис. Спускайтесь вниз и помогайте!

Брайони униженно побрела назад, чувствуя, как в животе разливается ощущение пустоты. В первый же момент, когда война коснулась ее непосредственно, она оказалась не на высоте. Если ее опять заставят нести носилки, она не продержится и полдороги до лифта. Но и отказаться не посмеет. А если она выпустит ручки, то просто уйдет, соберет вещички и отправится в Шотландию, запишется там в добровольческую Земледельческую армию, на сельскохозяйственные работы. Так будет лучше для всех. Проходя по коридору нижнего этажа, она увидела Фиону, державшую передний край носилок, которые несли навстречу. Фиона была сильнее Брайони. Лица человека, лежавшего на носилках, почти не было видно под бинтами, открытым оставался лишь черный овал на месте рта. Девушки встретились взглядами, и что-то пробежало между ними: потрясение или стыд оттого, что еще совсем недавно они хохотали в парке.

Выйдя на улицу, Брайони с облегчением заметила, что последние носилки поднимают на каталку и санитары ждут, чтобы увезти ее. Опытные медсестры, в том числе и из ее отделения, стояли, выстроившись в шеренгу, с чемоданами у ног. Однако времени расспрашивать, куда их направляют, не было. Видно, где-то происходило нечто еще более ужасное. Теперь дошла очередь до ходячих раненых. На улице их оставалось больше двухсот. Какая-то сестра велела Брайони отвести пятнадцать человек в палату сестры Беатрис. Они пошли за ней цепочкой по двое, как школьники на прогулке. У одних были подвязаны руки, другие имели черепные травмы или ранения грудной клетки. Трое ковыляли на костылях. Никто не разговаривал. У дверей лифта образовалась пробка из каталок: одни следовало спустить в полуподвал, где находились операционные, другие - поднять в палаты. Брайони нашла место в нише, где раненые на костылях могли подождать сидя, велела им никуда не уходить, а остальных повела по лестнице пешком. Двигались они медленно, отдыхая на каждой площадке.

- Уже недалеко, - все время повторяла она, но подопечные, казалось, не слышали ее.

О прибытии в палату Брайони, согласно правилам, была обязана доложить старшей сестре. Но той не оказалось в кабинете. Брайони обернулась к команде, стоявшей у нее за спиной. Однако раненые смотрели не на нее. Они вперили взгляды куда-то поверх ее головы, в викторианский простор величественной палаты с высокими колоннами, пальмами в кадках и аккуратно выстроенными кроватями, застеленными одеялами с отворотами чистейших простыней.

- Подождите здесь. Придет старшая сестра и укажет каждому его кровать, - сказала Брайони и направилась в дальний угол, где сестра и две санитарки обихаживали больного, но тут же услышала шаркающие шаги позади и, оглянувшись, увидела, что солдаты вползают в палату. Ужаснувшись, Брайони хлопнула в ладоши: - Назад, пожалуйста, отойдите назад и ждите.

Но они уже разбрелись по палате, каждый сам выбрал себе постель. Не получив указаний, не сняв ботинок, не приняв ванну, не пройдя санобработку, не переодевшись в больничные пижамы, они укладывались на кровати. На фоне подушек уже вырисовывались их черные лица и немытые слипшиеся волосы. Сестра решительным шагом вышла из своего угла, в величественной тишине палаты эхо удвоило дробь ее каблуков. Подойдя к кровати, на которой лицом вверх лежал и нянчил свою выскользнувшую из перевязи руку солдат, Брайони дернула его за рукав. Солдат вытянул ноги, на одеяле остался черный масляный след. Это она во всем виновата.

- Немедленно встаньте, - сказала Брайони, когда сестра уже стояла рядом, и тихо добавила: - Существует же определенная процедура.

- Раненым нужно поспать. Оставим процедуру на потом. - Сестра говорила с ирландским акцентом. Положив руку на плечо Брайони, она развернула ее так, чтобы видеть нагрудную, карточку. - Сестра Толлис, отправляйтесь в свое отделение. Думаю, там вы нужнее, - добавила она и осторожно подтолкнула Брайони к выходу.

В этом отделении, в отличие от ее собственного, прекрасно обходились без дисциплинарных строгостей. Раненые уже спали, а она снова выставила себя идиоткой. Ну конечно же, им прежде всего необходимо выспаться. А она просто действовала так, как ее учили. В конце концов не она устанавливала все эти правила. Ей в течение нескольких месяцев вдалбливали процедуру приема новых больных. Откуда ей было знать, что на самом деле это ничего не значит? Брайони негодовала, пока шла до своего отделения, но тут вспомнила о трех раненых на костылях, которых оставила ждать лифта, и поспешила вниз по лестнице. Ниша оказалась пустой, в коридоре тоже не было видно ее подопечных. Ей не хотелось демонстрировать собственную некомпетентность, расспрашивая сестер и санитаров. Вероятно, кто-то уже поднял раненых наверх. Больше она их никогда не видела. Ее собственное отделение ввиду огромного количества раненых было преобразовано в нечто вроде перевалочного пункта для последующей неотложной хирургии. Впрочем, название значения не имело. Можно было назвать его и фронтовым эвакуационным пунктом. Набрали новых сестер и старших санитарок. Пять или шесть врачей занимались самыми тяжелыми пациентами. Прибыли два священника, один сидел у кровати лежавшего на боку раненого, другой читал молитву над умершим, с головой накрытым одеялом. На всех сестрах и санитарках были марлевые маски, у всех, в том числе и у докторов, - засучены рукава. Медсестры бесшумно сновали между кроватями, делали уколы - скорее всего морфия, - ставили капельницы для переливания крови или плазмы. Красные и желтые пластмассовые мешочки свисали с высоких стоек, как экзотические фрукты. Практикантки разносили по палатам бутылки с горячей водой. Просторные помещения были наполнены тихим резонирующим гулом, больничным гулом, который то и Дело пронизывали стоны и крики раненых. Все койки были заняты, вновь прибывавших оставляли на носилках, которые ставили между кроватями, чтобы иметь возможность и этим больным делать внутривенные вливания. Два санитара всегда были наготове, чтобы выносить покойников. Склонившись над кроватями, сестры снимали с раненых грязные повязки. Каждый раз приходилось решать, что лучше: делать это медленно и осторожно или резко рвануть, чтобы боль хотя бы была кратковременной. В этом отделении предпочитали второе, что чаще всего и становилось причиной криков. И повсюду висел специфический спертый запах - смесь вязкого кисловатого запаха свежей крови, вони грязной одежды и пота, солярки, дезинфицирующих средств, медицинского спирта, а поверх всего - смрад гангренозной плоти. Двум раненым, отправленным в операционную, пришлось сделать ампутацию.

Ввиду того, что большинство старших сестер откомандировали в эвакуационные госпитали, расположенные ближе к фронтовой зоне, а поток раненых все прибывал, теперь в отделении распоряжались сестры среднего звена. Практиканток из набора Брайони наделили новыми обязанностями. Для начала ей велели снять грязную повязку с ноги капрала, лежавшего на носилках у двери, и обработать рану. Новую повязку накладывать не следовало до того, как рану осмотрит врач. Капрал лежал лицом вниз. Когда она, опустившись на колени и приблизив губы к его уху, объяснила, что собирается делать, его лицо исказила гримаса.

- Простите заранее, если я буду кричать, сестра, - пробормотал он. - Да, вы уж промойте ее. Я не хочу потерять ногу.

Брючина была разорвана. Наложенная кое-как повязка казалась относительно недавней. Брайони начала разматывать бинт. Когда продеть руку под голень раненого оказывалось невозможно, она прибегала к помощи ножниц.

- Меня подцепило в Дувре, на набережной.

Теперь рану, распоровшую ногу от колена до щиколотки, прикрывала только марля, почерневшая от свернувшейся крови. Черной была и вся безволосая нога. От ужаса Брайони приоткрыла рот.

- Как же вас угораздило? - спросила она, стараясь, чтобы голос звучал бодро.

- Меня взрывной волной отбросило на забор из рваной рифленой жести.

- Не повезло. Сейчас я буду снимать марлю.

Она осторожно подцепила уголок, капрал поморщился.

- Сосчитайте до трех и быстро рваните, - попросил он и стиснул кулаки.

Брайони крепко зажала край марли большим и указательным пальцами и резко дернула. В голове промелькнуло детское воспоминание о знаменитом фокусе со скатертью, который показали как-то у нее на дне рождения. Марля оторвалась в один прием со скрипучим звуком - словно разъединили два склеенных листа бумаги.

- Меня сейчас вырвет, - сказал капрал.

Она быстро поднесла к его рту лоток. Раненый рыгнул, но и только. В складках кожи на затылке появились капельки пота. Рана имела не менее восемнадцати дюймов в длину, а может, и больше, и изгибалась чуть ниже колена. Швы были наложены неумело и неровно. В нескольких местах один край разорванной кожи накладывался на другой, обнажая жировой слой с крохотными вкраплениями, похожими на миниатюрные гроздья винограда, проросшие сквозь расщелины.

- Не двигайтесь, - попросила Брайони. - Я буду обрабатывать кожу вокруг и не хочу задеть рану. - По правде говоря, ей вообще не хотелось прикасаться к его ноге.

Нога была черной и мягкой, как перезрелый банан. Брайони обмакнула вату в спирт и, страшась, что кожа начнет сходить вместе с грязью, осторожно провела тампоном вокруг щиколотки в двух дюймах от краев раны. Потом еще раз, уже решительнее. Кожа оказалась упругой, поэтому Брайони усиливала нажим, пока капрала не передернуло. Она убрала руку и осмотрела очищенные участки. Тампон стая черным. Это не гангрена. Она не смогла сдержать вздоха облегчения, у нее даже перехватило дыхание.

- В чем дело, сестра? - спросил раненый. - Вы можете сказать мне всю правду. - Приподнявшись на локтях, он попытался через плечо заглянуть ей в глаза. В его голосе звучал страх.

Брайони сглотнула и невозмутимо произнесла:

- Мне кажется, заживление идет хорошо.

Она оторвала еще клочок ваты. Нога была в мазуте, смешанном с прибрежным песком, отмыть его было нелегко. Через несколько минут Брайони, двигаясь вдоль раны, очистила кожу уже дюймов на шесть и тут почувствовала, как ей на плечо опустилась рука, и услышала женский голос:

- Хорошо, сестра Толлис, но нужно немного побыстрее. Брайони стояла на коленях, склонившись над носилками, зажатыми между соседними кроватями, поэтому обернуться было трудно. А к тому времени, когда ей это удалось, она увидела лишь удалявшуюся знакомую фигуру. Когда она начала промывать кожу между швами, раненый уже спал. Он дергался и вздрагивал во сне, но не просыпался. Изнеможение действовало как снотворное. Когда, закончив обработку, она распрямилась и собрала грязные тампоны, подошел врач и отпустил ее.

Тщательно вымыв руки, она получила новое задание. Теперь, когда у нее за плечами было пусть маленькое, но достижение, все выглядело по-иному. Ей поручили поить солдат, пребывавших в забытьи. Было важно предотвратить их обезвоживание. Ну же, рядовой Картер. Попейте и можете спать дальше. А сейчас приподнимитесь... Одной рукой она держала маленький эмалированный поильник, пока они тянули воду через его носик, другой прижимала к фартуку грязные головы этих гигантских младенцев. Потом снова отмывала руки и разносила судна. Никогда еще это занятие не вызывало у нее так мало неприятных ощущений. Ее послали ухаживать за солдатом, раненным в живот. Этот несчастный лишился части носа. Сквозь дыру в окровавленном хряще Брайони видела зев и изодранный корень языка. От нее требовалось вымыть несчастному лицо. Как и в первом случае, этот человек был перепачкан мазутом и въевшимся в кожу песком. Раненый не спал, как она догадалась, но лежал с закрытыми глазами. Морфий успокоил его, он медленно раскачивался из стороны в сторону, будто в голове у него звучала музыка. Когда из-под грязевой маски стало проступать лицо, она вспомнила проявляющиеся картинки, которые так любила в детстве: трешь тупым концом карандаша - и возникает рисунок. Среди раненых вполне мог оказаться Робби, подумала она. Вот так же она могла снять повязку, осторожно начать оттирать ватным тампоном пятна грязи, и вдруг показались бы знакомые черты; а он повернул бы к ней благодарное лицо и, увидев, кто она, взял ее за руку и молча сжал в знак прощения. А потом позволил бы ей укрыть его одеялом и убаюкать.

Обязанностей у Брайони становилось все больше. С инструментами и лотком ее послали в соседнюю палату к летчику, у которого в ноге застряли осколки шрапнели. Тот внимательно наблюдал, как она раскладывает инструменты.

- Если осколки надо вынимать, я предпочитаю операцию, - сказал он.

Руки у Брайони задрожали. Но она даже удивилась, как легко ей удалось справиться с волнением и заговорить бодро и уверенно, как умеют некоторые сестры, не допускающие никаких возражений. Она поставила ширму у его кровати и сказала:

- Не говорите глупостей. Мы вынем их - глазом моргнуть не успеете. Как это случилось?

Объясняя, что занимался строительством взлетных полос на полях северной Франции, летчик по-прежнему не сводил глаз с металлических пинцетов, которые она вынимала из автоклава. Они сверкали в лотке с синей каемкой.

- Мы шли на работу, в небе появился "джерри" и сбросил на нас свой груз. Мы рванули назад, на другое поле, он - за нами, мы - еще дальше. И так - пока не уперлись в море.

Брайони улыбнулась и откинула одеяло.

- Давайте-ка посмотрим, что у нас здесь, хорошо?

Его ноги уже были отмыты от мазута и въевшейся грязи. Из мышц голени торчали осколки. Раненый приподнялся, взволнованно глядя на Брайони.

- Лягте на спину, чтобы я могла осмотреть ногу.

- Они мне нисколько не мешают, - заверил летчик.

- Пожалуйста, лежите спокойно.

На голени виднелось несколько осколков. Вокруг каждого кожа немного вспухла и воспалилась.

- Сестра, они мне и правда не мешают. Я даже рад буду сохранить их на память. - Он неубедительно рассмеялся. - Будет что показывать внукам.

- Они вызывают воспаление, - объяснила она. - И могут уйти внутрь.

- Внутрь?

- Да, внутрь, а потом - попасть в кровь, и кровотоком их может отнести к сердцу. Или в мозг.

Похоже, он поверил ей, потому что лег на спину и вздохнул, адресуясь к высокому потолку:

- Черт с вами. Ой, извините, сестра. Просто я не думал, что это будут делать уже сегодня.

- Давайте вместе сосчитаем их. Давайте?

Они начали считать вслух, хором. Восемь. Брайони легонько толкнула летчика в грудь:

- Они выйдут легко. Лежите. Я постараюсь сделать все как можно быстрее. Если вам так будет легче, ухватитесь руками за спинку кровати.

Ноги раненого были напряжены и, когда она взяла в руку пинцет, задрожали.

- Не задерживайте дыхание. Постарайтесь расслабиться.

- Легко сказать - расслабиться! - хрипло хохотнул он.

Брайони подстраховывала правую руку левой. Было бы удобнее сесть на край кровати, но это считалось непрофессиональным и строго запрещалось. Когда она положила левую ладонь на невоспаленный участок ноги, больной поморщился. Она нашла самый маленький осколок на краю пораженного участка. Его выступающий наружу конец имел треугольную форму. Брайони ухватила его пинцетом, выдержала паузу, потом быстро и уверенно, но не дергая удалила осколок.

- Мать твою! - не сдержал летчик вырвавшееся ругательство. Слова, рикошетом отразившись от стен, повторились несколько раз. В палате по ту сторону ширмы не то чтобы все замерло, но стало явно тише. Брайони еще сжимала пинцетом окровавленный кусочек металла с острым концом длиной в три четверти дюйма, когда за ширмой послышались решительные шаги. Брайони бросила осколок в лоток. Сестра Драммонд чуть сдвинула край ширмы. Она совершенно спокойно взглянула на табличку с именем, прикрепленную к изножию кровати, оценила состояние раненого и, глядя ему прямо в глаза, тихо произнесла:

- Как вы посмели? Как вы посмели так выражаться в присутствии одной из моих сестер?

- Простите меня, сестра. Вырвалось.

Сестра Драммонд с презрением заглянула в лоток.

- По сравнению с ранами тех, кто поступил к нам за последние несколько часов, авиатехник Янг, ваши - пустяк. Можете считать, вам повезло. Так что извольте держаться мужественно и не позорить честь мундира. Продолжайте, сестра Толлис.

В тишине, последовавшей за уходом старшей сестры, Брайони весело сказала:

- Ну, продолжим? Осталось семь. Когда все будет позади, я принесу вам бренди.

Раненый вспотел, дрожал всем телом, костяшки пальцев, сжимавших спинку кровати, побелели, но он не проронил больше ни звука, пока она вынимала остальные осколки.

- Вы можете кричать, если хотите, - разрешила Брайони. Но летчик вовсе не жаждал новой встречи с сестрой Драммонд, и Брайони его прекрасно понимала. Самый большой осколок она оставила напоследок. Его не удалось вытащить одним движением. Раненый выгнулся и, стиснув зубы, зашипел. Со второй попытки осколок вышел из раны на два дюйма. Окончательно вытащить его удалось только с третьей. Брайони подняла осколок повыше и показала летчику - окровавленный стилет длиной в четыре дюйма с зазубринами. Раненый смотрел на него с изумлением.

- Промойте его, сестра. Я увезу его домой, - попросил он и, уткнувшись в подушку, заплакал. Вероятно, причиной слез была не только боль, но и произнесенное вслух слово "домой".

Отправившись за бренди, Брайони завернула в моечную, ее вырвало.

Потом она еще долго снимала старые повязки, мыла и бинтовала наименее серьезные раны, пока не поступило распоряжение, которое привело ее в ужас:

- Перебинтуйте лицо рядового Латимера.

Она уже пыталась покормить этого раненого из чайной ложки через то, что осталось от его рта, но пища проливалась мимо, и Брайони как могла старалась избавить его от унижения. Испытывая невыносимую боль от глотательных движений, он отталкивал ее руку. У него не было половины лица. Теперь Брайони боялась не столько того, что увидит, сняв бинты, сколько укоризненного взгляда его больших карих глаз: что же вы со мной сделали? Он общался с персоналом при помощи тихого мычания, идущего из глубины гортани как слабый стон досады.

- Мы вас скоро вылечим, - твердила ему Брайони, не в силах придумать ничего другого.

Вот и сейчас, приближаясь к его кровати с чистыми бинтами, она не нашла ничего лучше, кроме как оживленно воскликнуть:

- Привет, рядовой Латимер! Это снова я.

Он взглянул на нее, не выказав никаких признаков узнавания. Снимая зажим, с помощью которого повязка крепилась у него на макушке, Брайони сказала:

- Все будет хорошо. Вы выйдете отсюда через неделю-другую, вот увидите. Не всем, кто здесь лежит, мы можем это обещать.

Обычный прием: всегда найдется тот, кому еще хуже. Например, полчаса назад капитану из Восточносуррейского полка - того самого, куда записалось большинство парней из ее деревни, - провели множественную ампутацию. А некоторые раненые вообще умерли.

С помощью хирургических щипцов Брайони начала осторожно отдирать слой за слоем насквозь пропитанную кровью, задубевшую марлю, прикрывавшую страшную рану. Когда был снят последний слой, сходство с наглядным пособием по анатомии, манекеном, у которого половина лица была лишена кожи и мышц, оказалось весьма отдаленным. Ее взору предстала живая окровавленная развороченная плоть. Сквозь отсутствующую щеку были видны нижние и верхние задние коренные зубы и блестящий, неестественно длинный язык. А выше, там, куда она страшилась посмотреть, - мышцы, окружающие глазную впадину. Вид был слишком интимный, не предназначенный для разглядывания. Рядовой Латимер превратился в монстра и наверняка догадывался об этом. Была ли у него до войны любимая девушка? Сможет ли она и теперь любить его?

- Скоро мы вас вылечим, - снова солгала Брайони и поспешила закрыть рану чистыми марлевыми салфетками, пропитанными формалином. Когда она уже закрепляла зажимом бинты, он издал свое невразумительное мычание.

- Принести утку? - спросила она.

Он покачал головой и снова замычал.

- Вам неудобно лежать?

Снова не то.

- Хотите воды?

Кивок. От губ у него остался лишь крохотный уголок. Она вставила в него носик поильника и начала вливать воду. При каждом глотке раненый морщился, что, в свою очередь, вызывало фантомные боли отсутствующих мышц. Он страшно мучился, но, когда она убрала поильник, поднял руку и потянулся к ее запястью. Его все еще мучила жажда. А может, не столько жажда, сколько боль. Так продолжалось несколько минут - чтобы отвлечься от чудовищной боли, он просил пить.

Брайони посидела бы с ним, но у нее было столько дел: опытным сестрам постоянно требовалась помощь или какой-нибудь солдат просил, чтобы к нему подошли. Передохнуть удалось лишь тогда, когда отходившего от наркоза раненого вырвало прямо ей на фартук и пришлось идти за другим. В коридоре, взглянув в окно, она с удивлением увидела, что уже темно. С тех пор как они с Фионой вернулись из парка, минуло пять часов. Стоя в бельевой, Брайони завязывала тесемки чистого фартука, и тут вошла сестра Драммонд. Трудно было понять, что именно изменилось, - сестра вела себя по-прежнему отстраненно-спокойно и распоряжения отдавала непререкаемым тоном, но за щитом самодисциплины под воздействием увиденных бед проглянуло понимание.

- Сестра, пойдите помогите надеть пакеты Баньяна на руки и ноги капрала Макинтайра. И обработайте его кожу дубильной кислотой. Если будут трудности, приходите ко мне, - сказала она и тут же отвернулась, чтобы проинструктировать другую сестру.

Брайони видела, как капрала вносили в палату. Он был одним из тех, кого залило горящей нефтью на тонущем пароме возле Дюнкерка. Капрала выловила из воды и подняла на борт команда эсминца. Вязкая нефть намертво прилипла к коже и прожгла ее вместе с мышцами. То, что лежало теперь на кровати, больше походило на обгоревшие останки человеческого существа. Брайони подумала, что капралу ни за что не выжить. Трудно было даже найти вену, чтобы впрыснуть морфий. Некоторое время назад ей пришлось помогать двум санитаркам подкладывать под него судно. При малейшем прикосновении он пронзительно кричал.

Пакеты Баньяна представляли собой большие целлофановые контейнеры, которые наполнялись солевым раствором. В нем поврежденная конечность плавала, ни к чему не прикасаясь. Раствор должен был иметь строго определенную температуру, отклонение даже на один градус считалось недопустимым. Когда Брайони подошла, другая стажерка уже грела раствор на примусе, установленном на специальной передвижной подставке. Контейнеры следовало часто менять. Капрал Макинтайр находился в подвешенном состоянии, поскольку никакого прикосновения его кожа вынести не могла. Жалобно подвывая, он просил пить. Больные, страдающие ожогами, особо подвержены обезвоживанию. Губы у капрала были сплошь опаленными, распухшими, а язык так густо покрыт волдырями, что поить его через рот не представлялось возможным. Раствор, который пытались вводить капельницей, подтекал: поврежденные вены не удерживали иглу. Опытная сестра, которой Брайони прежде не видела, прикрепляла к стойке новый мешочек с жидкостью. Разведя в миске дубильную кислоту, Брайони взяла ватный тампон, собираясь начать обработку с ног, чтобы не мешать медсестре, искавшей вену на почерневшей руке капрала. Но та спросила:

- Кто вас сюда прислал?

- Сестра Драммонд. Не поднимая головы, медсестра отрывисто сказала:

- Сейчас он слишком страдает. Не надо его трогать, пока я не введу гидрат. Идите займитесь чем-нибудь другим.

Брайони повиновалась. Она не помнила, сколько времени прошло после этого. Но когда ее послали за чистыми полотенцами, у входа в ординаторскую стояла та самая медсестра. Она тихо плакала. Капрал Макинтайр скончался. На его месте уже лежал другой раненый.

Сокурсницы Брайони и студентки второго года обучения работали уже двенадцать часов без отдыха. Сколько времени провели в палатах без перерыва настоящие медсестры, никто не знал. Позднее Брайони поняла, что навыки, которые она приобрела, оказались полезными, особенно привычка повиноваться, но истинное понимание того, что значит быть медсестрой, пришло только в ту ночь. Ей прежде не доводилось видеть плачущих мужчин. Поначалу это шокировало, но уже через час она привыкла. В то же время стоицизм некоторых солдат поражал и даже пугал ее. Мужчины, которых привозили в палаты после ампутации, заставляли себя отпускать шуточки: "Чем же я теперь буду лягать свою мадам?" Все тайны человеческой анатомии откровенно обнажились: выпирающие сквозь мышцы кости, кощунственный вид кишок или глазного нерва...

Соприкоснувшись с этой новой, сокровенной стороной действительности, Брайони усвоила простую и очевидную истину, которую умом понимала и прежде, которая ни для кого, собственно, и не была секретом: человеческий организм, как и любой другой, есть материальный объект, его легко повредить, но трудно исправить. Она на максимально возможное для себя расстояние приблизилась к полям сражений, ибо каждый раненый, которому она помогала, нес в себе частицу того, что составляет суть войны. Кровь, мазут, песок, грязь, морская вода, пули, осколки шрапнели, моторное масло, запах кордита, пропотевшая насквозь полевая форма, в карманах которой завалялись протухшие остатки еды с прилипшими к ним размякшими крошками шоколада "Амо"... Каждый раз, подходя к умывальнику с высоко расположенными кранами и хозяйственным мылом в мыльницах, она выскребала въевшийся между пальцами морской песок. Остальных практиканток своего курса Брайони воспринимала сейчас только как коллег, а не как подруг, она лишь мельком отметила, что одной из санитарок, помогавших подкладывать судно капралу Макинтайру, была Фиона. Порой, когда солдат, за которым ухаживала Брайони, особенно мучился от боли, она испытывала отстраненную нежность, которая позволяла ей, отвлекаясь от реальных страданий, без страха, как следует выполнять свою работу. Именно в эти часы она поняла, что значит быть истинной сестрой милосердия, и по-настоящему захотела овладеть профессией и получить личный жетон. Теперь она могла бы отказаться от писательских амбиций и посвятить себя работе в госпитале ради таких вот моментов возвышенной, обобщенной любви.

В половине четвертого утра, когда Брайони стелила очередную постель, ее позвали к сестре Драммонд. Чуть раньше она видела наставницу в моечной. Казалось, та была вездесуща и не гнушалась никакой работой.

- Помнится, вы немного говорите по-французски, - сказала сестра Драммонд.

- Всего лишь в школьном объеме, сестра. Та кивком указала в угол палаты.

- Видите того солдата, который сидит на кровати? У него тяжелое ранение, но маску надевать не обязательно. Принесите стул, сядьте рядом, возьмите его за руку и поговорите с ним.

Брайони невольно почувствовала себя оскорбленной:

- Но я совсем не устала, сестра. Честное слово.

- Делайте, что я говорю.

- Слушаюсь, сестра.

На вид солдату можно было дать не больше пятнадцати, хотя Брайони уже заглянула в его карту и знала, что ему, как и ей, восемнадцать. Он сидел, обложенный подушками, и наблюдал за происходившим вокруг с каким-то непосредственным детским любопытством. Трудно было поверить, что он - солдат. У него было нежное лицо с тонкими чертами, черные брови, темно-зеленые глаза и пухлые мягкие губы. Белая кожа неестественно сияла, в глазах стоял нездоровый блеск, голова обмотана толстым слоем бинтов. Когда она приставила к кровати стул и села, он улыбнулся так, словно ждал ее, а когда она взяла его за руку, ничуть не удивился.

- Ну вот и ты наконец, - напевно растягивая гласные так, что она с трудом понимала его, сказал он по-французски. Рука у него была холодная и скользкая на ощупь.

- Сестра велела мне немного поболтать с вами, - ответила Брайони. Не зная, как по-французски будет "медсестра", она перевела слово буквально.

- Твоя сестра очень добра. - Он склонил голову набок и добавил: - Она всегда была добрая. У нее все в порядке? Что она теперь делает?

В его обаятельном взгляде светилось такое дружелюбие и такое мальчишеское желание снискать расположение, что Брайони оставалось лишь подыгрывать ему:

- Она тоже ухаживает за больными.

- Ну конечно. Ты же мне говорила. Она счастлива? Вышла замуж за того парня, который так ее любил? Знаешь, я не помню его имени. Надеюсь, ты меня простишь. После ранения у меня с памятью плохо. Но мне сказали, что она скоро восстановится. Так как его звали?

- Робби. Только...

- Так они поженились и живут счастливо?

- Ну... надеюсь, скоро так и будет.

- Как я рад за нее.

- Ты не сказал, как тебя зовут.

- Люк. Люк Корне. А тебя?

Брайони запнулась.

- Толлис.

- Толлис. Какое милое имя! - В его устах оно и впрямь прозвучало мило.

Отвернувшись от нее, он с легким удивлением медленно обвел взглядом палату. Потом закрыл глаза и начал что-то бессвязно бормотать. Скудный запас французских слов не позволял Брайони понять все, но она уловила:

- Держи их и медленно считай на пальцах... шарф моей мамы... выбираешь цвет и живешь с ним всю жизнь...

Он помолчал несколько минут, продолжая сжимать ее руку. Когда заговорил снова, глаза его были по-прежнему закрыты.

- Хочешь, я скажу тебе одну странную вещь? Я первый раз в Париже.

- Люк, ты в Лондоне. Скоро мы отправим тебя домой.

- Мне говорили, люди здесь холодны и неприветливы, но это неправда. Они очень добры. И ты очень добра - вот снова пришла ко мне.

Какое-то время ей казалось, что он спит. У нее самой начали слипаться глаза - ведь она присела впервые за много часов. Но солдат снова так же медленно обвел глазами палату и сказал:

- Ну конечно же, ты та самая девушка с английским акцентом.

- Расскажи мне, чем ты занимался до войны, - попросила она. - Где жил? Ты это помнишь?

- А ты помнишь ту Пасху, когда приехала в Милло? - Своей слабой рукой он покачивал ее ладонь из стороны в сторону, словно хотел всколыхнуть ее память, а его зеленые глаза смотрели на нее с мольбой.

Брайони подумала, что не следует и дальше вводить его в заблуждение.

- Я никогда не была в Милло...

- Помнишь тот день, когда ты впервые вошла в нашу булочную?

Она придвинула стул поближе к кровати. Его бледное лоснящееся лицо раскачивалось перед ее глазами, по нему скользили световые блики. - Люк, послушай меня...

- Кажется, за прилавком стояла моя мать. Или кто-то из моих сестер. Мы с отцом работали в глубине помещения, в пекарне. Я услышал твой акцент и вышел посмотреть на тебя...

- Я хочу объяснить тебе, где ты находишься. Ты не в Париже...

- На следующий день ты пришла снова, на этот раз у прилавка стоял я, и ты сказала...

- Ты скоро заснешь. А я завтра снова приду тебя проведать, обещаю.

Люк пощупал свою голову и, нахмурившись, тихо произнес:

- Я хочу попросить тебя о небольшом одолжении, Толлис.

- Ну разумеется.

- Эта повязка такая тугая. Не могла бы ты ее немного ослабить?

Брайони встала и осмотрела его голову. Бинты были завязаны так, что распустить узлы было совсем не трудно. Когда она начала осторожно развязывать концы, Люк сказал:

- Моя младшая сестра, Анн, помнишь ее? Она - самая симпатичная девушка в Милло. На переводном экзамене она играла маленькую пьеску Дебюсси - такую воздушную, задорную. Во всяком случае, так считала Анн. Эта мелодия постоянно звучит у меня в голове. Возможно, ты ее тоже помнишь.

Он промурлыкал несколько случайных нот. Брайони продолжала разматывать бинт.

- Все удивляются: откуда у нее такой талант. Всем остальным у нас в семье медведь на ухо наступил. За роялем Анн так прямо держит спину. И никогда не улыбается, пока не закончит. Спасибо, так гораздо лучше. Кажется, именно Анн обслуживала тебя в тот первый раз, когда ты зашла в нашу булочную...

Брайони не собиралась совсем снимать повязку, но, когда она ее ослабила, тяжелая стерильная прокладка соскользнула вместе с подложенным под нее окровавленным тампоном. У Люка недоставало части черепа. Голова была обрита вокруг пролома, зиявшего от макушки до уха. Под зазубренными краями черепа виднелось губчатое розовое вещество - мозг. Она подхватила прокладку, не дав ей упасть на пол, и несколько секунд стояла неподвижно, стараясь справиться с подступившей тошнотой. Только теперь она осознала, как глупо и непрофессионально поступила. Люк сидел смирно и ждал. Брайони оглянулась. Никто в палате не обращал на них внимания. Она вернула на место тампон, стерильную прокладку и снова забинтовала ему голову. Потом, присев на стул, вложила руку в холодную влажную ладонь Люка и попыталась успокоиться. Люк снова что-то бормотал:

- Я не курю. Я обещал отдать свой пай Жанно... Посмотри, он там, на краю стола... под цветами... дурочка, кролик тебя не слышит...

Потом его речь стала совсем бессвязной, Брайони стало трудно его понимать. Что-то насчет учителя, который был слишком строг, а может, то был не учитель, а командир. Наконец он затих. Брайони протерла покрывшееся испариной лицо Люка влажным полотенцем.

Снова открыв глаза, он заговорил так, словно никакого "перерыва не было.

- Как тебе нравятся наши багеты и булочки?

- Очень вкусные.

- Поэтому ты и приходила каждый день?

- Да.

Подумав немного, он спросил осторожно, словно касался деликатной темы:

- А наши круассаны?

- Они у вас - лучшие во всем Милло.

Он улыбнулся. Теперь к его голосу примешивался какой-то идущий из глубины горла скрипучий звук, но они не обратили на это внимания.

- У моего отца - собственный рецепт. Все зависит от качества масла. - Он смотрел на нее с восторгом, накрыв ладонью ее сложенные руки. - Ты знаешь, что очень нравишься моей матери?

- В самом деле?

- Она только о тебе и говорит. Думает, мы летом поженимся.

Брайони не отвела взгляда. Теперь ей было понятно, почему именно ее послали к нему. Ему было трудно глотать, вдоль края повязки и на верхней губе выступили капельки пота. Она вытерла их и хотела дать ему попить, но он вдруг спросил:

- Ты меня любишь?

Она лишь слегка запнулась, прежде чем ответить: "Да". Иное было немыслимо. К тому же в этот момент она действительно любила его. Он был чудесным мальчиком, оказавшимся вдали от дома, и он умирал.

Она дала Люку воды, а когда снова протирала ему лицо влажным полотенцем, он спросил:

- Ты когда-нибудь бывала в Косс-де-Ларзак?

- Нет, никогда.

Однако он не пообещал свозить ее туда, а лишь отвернулся и, уткнувшись в подушку, снова что-то бессвязно забормотал, но руки не отпустил, будто помнил о ее присутствии.

Когда сознание снова прояснилось, Люк повернул к ней голову и спросил:

- Ты ведь еще не уходишь?

- Конечно, нет. Я останусь с тобой.

- Толлис...

Продолжая улыбаться, он прикрыл глаза. И вдруг дернулся, словно через его тело пропустили электрический разряд, посмотрел на нее с изумлением и приоткрыл рот. Потом рванулся вперед. Она вскочила, испугавшись, как бы он не упал с кровати. Не отпуская ладони Брайони, он свободной рукой обнял ее за шею, уткнулся лбом в ее плечо, щекой прижался к щеке. Брайони боялась, что повязка соскользнет у него с головы, что она не удержит его, и еще - что во второй раз не вынесет вида его раны. Скрипучий звук, шедший из глубины горла, зазвучал у нее в ухе. Она попыталась уложить Люка обратно на подушки.

- Меня зовут Брайони, - сказала она тихо, только он мог услышать.

Глаза его широко раскрылись от удивления, восковая кожа заблестела в электрическом свете. Она приложила губы к его уху и, несмотря на то что почувствовала, как кто-то остановился у нее за спиной, даже несмотря на то, что этот кто-то положил руку ей на плечо, прошептала:

- Я не Толлис. Называй меня Брайони. Чьи-то пальцы оторвали ее от юноши.

- Встаньте, сестра Толлис.

Сестра Драммонд поддержала Брайони под локоть и помогла подняться. На ее щеках горели красные пятна, кожа на скулах натянулась, обозначилась четкая линия между красным и белым участками кожи.

Санитарка, стоявшая по другую сторону кровати, уже натягивала простыню на лицо Люка Корне.

Поджав губы, сестра Драммонд поправила воротник Брайони.

- Умница. Теперь пойди и смой кровь с лица. Не нужно расстраивать других пациентов.

Брайони сделала так, как велели: пошла в туалет, холодной водой умыла лицо и через несколько минут вернулась к своим обязанностям.

В половине пятого утра практиканток отослали спать, велев явиться в отделение к одиннадцати. Брайони шла в спальню вместе с Фионой. Они не разговаривали, но, когда их руки соединились, им показалось, что они продолжают свой путь через Вестминстерский мост - целую жизнь спустя. Им не было нужды рассказывать друг другу, что они делали в последние часы и как это их изменило. Достаточно было просто идти рука об руку по пустому коридору вслед за остальными девушками.

Пожелав всем спокойной ночи и очутившись наконец в своем закутке, Брайони увидела на тумбочке письмо. Почерк на конверте был незнакомый. Должно быть, кто-то из девочек захватил конверт на проходной. Вместо того чтобы сразу распечатать конверт, она разделась и приготовилась ко сну. Сидя на кровати в ночной рубашке, Брайони думала о том мальчике. Край неба, видневшийся в окне, уже посветлел. У нее в ушах звучал его голос... Люк произносил "Толлис" так, словно это было девичье имя. Она представила булочную на узкой тенистой улочке, кишащей тощими кошками, музыку, льющуюся из верхнего окна, золовок, весело передразнивающих ее английский акцент, и горячо любящего Люка Корне... Ей хотелось бы поплакать над ним, над его семьей, ждущей известий о нем в далеком Милло. Но она ничего не чувствовала. Брайони была опустошена и почти полчаса сидела в полном оцепенении. Потом, вконец обессилевшая, но все еще не способная заснуть, она привычно перевязала волосы лентой, легла и достала из конверта письмо.

Дорогая мисс Толлис! Спасибо, что прислали нам рукопись "Две фигуры у фонтана". Примите, пожалуйста, извинения за запоздалый ответ. Как Вы знаете, не в наших правилах публиковать целиком произведения неизвестных авторов и даже авторов, снискавших известность. Однако мы были готовы выбрать подходящий фрагмент. К сожалению, такового не нашлось. Возвращаю Вам рукопись отдельной бандеролью. Должен сказать, что мы прочли рукопись (в некотором роде помимо своей воли, поскольку работы в редакции предостаточно) с немалым интересом. И хотя мы не сможем опубликовать фрагмент, хотим довести до Вашего сведения, что не только мне, но и другим сотрудникам журнала будет интересно познакомиться с тем, что Вы напишете в будущем. Мы не относимся свысока к начинающим авторам, более того, с удовольствием печатаем подающую надежды молодежь и будем рады рассмотреть все, что Вы напишете, особенно если это будут короткие рассказы. Мы считаем, что "Две фигуры у фонтана" - весьма котельное чтение даже для искушенного читателя. Поверьте, я не бросаюсь подобными словами. Мы даже на время отложили в сторону другие рукописи, иные из которых принадлежат авторам с именами. В Вашей повести есть несколько запоминающихся описаний. Мне понравилась, например, "высокая трава, хищно преследуемая львиной желтизной зрелого лета". Вам удается уловить переливы мысли, передать ее нюансы, характеризующие персонаж, ухватить нечто неповторимое и необъяснимое. Однако нам кажется, что Вы слишком увлечены подражанием миссис Вулф. Разумеется, каждый момент бытия - достойный сюжет, особенно для поэзии; это позволяет писателю продемонстрировать свои способности, углубиться в тайны сознания, представить стилизованные версии мыслительного процесса, исследовать причудливость и непредсказуемость внутреннего мира личности и так далее. Кто же сомневается в ценности подобных экспериментов? Однако такая техника письма уместна лишь тогда, когда повествование сознательно лишается развития. Иными словами, Ваше сочинение еще больше захватывало бы внимание читателя, если бы включало простое развитие сюжета. Развитие в той или иной форме необходимо произведению. Возьмем, например, ребенка, от имени которого ведется первое повествование. Вам удалось точно уловить отсутствие у девочки способности воспринять ситуацию в целом - отсюда ее дальнейшие действия и чувство причастности к тайнам взрослых. Мы видим девочку на пороге осознания собственной личности. Нас привлекает ее решимость покончить с волшебными сказками, рассказами и пьесами, которые она писала раньше (хорошо было бы, кстати, дать почувствовать, что это были за сочинения), но вместе с водой она выплескивает и ребенка - лишает свою прозу содержательности. Потому что, несмотря на обилие интересных наблюдений, в дальнейшем в повести не происходит ничего, что оправдывало бы читательские ожидания. Молодой человек и девушка у фонтана, между которыми явно существует множество нерешенных эмоциональных проблем, спорят из-за китайской вазы династии Мин и разбивают ее. (Кстати, многие сочли неправдоподобным, что такую бесценную вещь кто-нибудь решился бы вынести из дому. Может, уместнее, чтобы это был севрский или мейсенский фарфор?) Женщина в почти полном одеянии прыгает в фонтан, чтобы подобрать осколки. Может, было бы лучше, если бы девочка у окна не знала, что ваза разбилась? Тогда для нее причины такого поступка оставались бы более таинственными. Сколько сюжетных ходов могло бы проистечь из такой завязки! Но Вы предпочитаете посвящать десятки страниц описаниям света и тени, а также случайных впечатлений. Далее события описываются с точки зрения мужчины, потом - женщины, но и из этих описаний мы узнаем мало нового. Лишь то, как по-иному видят и ощущают они некоторые предметы, а также их не относящиеся к делу воспоминания. Мужчина и женщина расходятся, на земле остается лишь мокрое пятно, которое вскоре испаряется. Вот и все. Такая статичность не достойна Ваших способностей. Если эта девочка не поняла того, что увидела, или была совершенно сбита с толку, то это могло серьезно повлиять на жизнь двух взрослых людей. Может, она каким-то чудовищным образом встала между ними? Или, напротив, пусть случайно, способствовала их дальнейшему сближению? Или, скажем, невольно выдала их родителям? А те, разумеется, не одобрили связи между своей старшей дочерью и сыном уборщицы. А может, молодые люди использовали ее в качестве своей письмоносицы? Иными словами, вместо того чтобы так долго рассуждать об особенностях сознания трех персонажей, не лучше ли было представить их читателю экономичнее - сохранив в разумных пределах яркие описания света, камней и воды, которые Вам так хорошо удаются, - но далее придать тексту некоторую динамику, создать игру света и тени внутри самого повествования? Не сомневаюсь, что даже Ваши наиболее искушенные читатели, наверняка знакомые с новейшими бергсонианскими теориями, втайне по-детски жаждут, чтобы им рассказали такую историю, где повествование увлекало бы, и им хотелось бы узнать: чем же дело кончилось. Элизабет Боуэн (1899-1973) - англо-ирландская писательница, автор десяти романов, в которых исследовала сложность межличностных отношений   "Разочаровывающие ответы" - автобиографическая книга Квентина Криспа (1908-1999), культовой фигуры в английской культуре 1930-х годов, писателя, просла-. вившегося также эпатирующим, экстравагантным поведением и снискавшего титул "современного Оскара Уайльда" Условно выражаясь, Вашему повествованию недостает стержня. Вероятно, Вам будет интересно узнать, что одной из Ваших благодарных читательниц оказалась миссис Элизабет Боуэн. Она зашла как-то в редакцию по пути на званый обед, перелистала несколько страниц Вашей рукописи, попросила разрешения взять ее почитать и проглотила в один присест. Сначала Ваша проза показалась ей "слишком плотной, перенасыщенной", но это, по ее мнению, "компенсируется тем, что в ней слышатся отзвуки "Разочаровывающих ответов" " (что мне, признаться, в голову не пришло). Потом "ее задело", и, наконец, она высказала ряд соображений, которые включены в изложенное выше. Возможно, сами Вы абсолютно удовлетворены своим сочинением и наши замечания вызовут у Вас праведный гнев или такое отчаяние, что Вы решите никогда больше не притрагиваться к своей рукописи. Но мы искренне надеемся, что этого не произойдет. Мы бы хотели, чтобы Вы изучили наши соображения, которыми мы поделились с Вами из самых добрых побуждений, и попытались создать новый вариант. Ваше приложенное к рукописи письмо отличается крайней сдержанностью, но из него можно понять, что сейчас у Вас совершенно нет свободного времени. Если обстоятельства изменятся и Вы решите продолжить литературную деятельность, мы будем чрезвычайно рады принять Вас у себя и за бокалом вина обсудить все подробнее. Надеемся, что мы Вас не обескуражили. Может быть, утешением послужит для Вас тот факт, что обычно наши письма с отказами содержат не более трех фраз. Вы вскользь извиняетесь за то, что не пишете о войне. Посылаем Вам один из последних номеров нашего журнала с соответствующей редакционной статьей. Как Вы поймете, мы отнюдь не считаем, что художник обязан откликаться на злобу дня. В сущности, он поступает мудро, если игнорирует войну и посвящает себя иным материям. Поскольку художник не может оказать влияния на политику, он должен использовать военное время, чтобы совершенствоваться на иных эмоциональных уровнях. Ваша практическая работа, та, что обусловлена войной, должна способствовать развитию Вашего таланта в том направлении, коего он требует. Вражда в какой бы то ни было форме, как отмечается в нашей статье, чужда творчеству. Судя по обратному адресу, Вы - либо врач, либо прикованы болезнью к постели. В таком случае мы все желаем Вам скорейшего и полного выздоровления. И последнее: один наш сотрудник интересуется, нет ли у Вас сестры, которая училась в Гертоне лет шесть-семь назад. Искренне Ваш, С.К.

В последующие дни благодаря внесенным в расписание дежурств изменениям чувство безвременья первых суток исчезло. Брайони была довольна тем, что занята весь день: с семи утра до восьми вечера с несколькими получасовыми перерывами на еду. Когда в пять сорок пять звонил будильник, она выныривала из глубокой ямы, в разреженную атмосферу которой проваливалась, обессиленная, с вечера, и после нескольких секунд пребывания между сном и явью снова подспудно ощущала постоянно теплившееся в ней волнение, приятное возбуждение и чувство свершившейся перемены. Это напоминало пробуждение ребенка в день Рождества, когда он, еще на грани сна, испытывает неясный радостный трепет и лишь потом осознает его причину. Не открывая глаза, чтобы яркий свет летнего утра не ослепил ее, Брайони нащупывала кнопку будильника и снова откидывалась на подушку. Вот тут-то оно и наваливалось - ощущение, абсолютно не схожее с рождественским. Не схожее ни с чем вообще. Со дня на день здесь будут немцы. Об этом говорили все - от больничных санитаров, сформировавших отряд местной самообороны, до самого Черчилля, рисовавшего картины страны, покоренной, умирающей от голода страны, у которой в лучшем случае сохранится лишь королевский флот. Брайони понимала, что грядет нечто ужасное: рукопашные бои и публичные казни на улицах, рабское унижение, конец всему хорошему. Но, сидя на краю своей измятой, все еще теплой постели и натягивая чулки, она не могла избавиться от постыдного в нынешних обстоятельствах чувства пьянящей радости. По всеобщему мнению, страна осталась в одиночестве - оно и лучше.

Все теперь казалось иным - рисунок из ирисов на ее несессере, зеркало в облезлой пластмассовой раме, ее собственное отражение в нем - все выглядело ярче, рельефнее. Шарообразная дверная ручка, когда Брайони ее поворачивала, была надменно холодной и твердой на ощупь. Выйдя в коридор и услышав в отдалении, на лестнице, тяжелые шаги, она представляла грубые немецкие сапоги, и у нее подводило от страха живот. Перед завтраком она урывала несколько минут, чтобы прогуляться вдоль реки. Даже в этот ранний час в ясном, омытом утренней свежестью небе можно было наблюдать свирепые вспышки, гаснувшие вдали, по ту сторону госпиталя. Неужели действительно может случиться, что немцы окажутся на берегах Темзы?

Отчетливость всего, что видела, слышала, к чему прикасалась Брайони, была вызвана, разумеется, не новизной и буйством раннего лета, а вспыхнувшим осознанием того, что события идут к неизбежному завершению. И она чувствовала, что нынешние дни особым образом запечатлятся в ее памяти. Эта яркость, эта длинная вереница солнечных дней была последним всплеском радости перед наступлением другого исторического периода. Утренние гигиенические процедуры, моечная, раздача чая, перевязки и новые невосполнимые потери не могли омрачить ее приподнятого настроения. И это накладывало отпечаток на все, что она делала, и было постоянным фоном ее существования. А еще что-то побуждало торопиться с осуществлением своих планов. Брайони чувствовала: времени у нее не много. "Замешкаешься, - думала она, - глядишь, немцы войдут в город, и другого шанса может уже не быть".

Новых раненых привозили каждый день, но поток их не был уже таким мощным. Система пришла в норму, и теперь каждый лежал на своей кровати. Тех, кому требовалось хирургическое вмешательство, готовили и отвозили в операционные, располагавшиеся по-прежнему в полуподвальном этаже. После этого большинство пациентов отправляли для завершения лечения в отдаленные госпитали. Смертность среди раненых оставалась высокой, но для практиканток это перестало быть драмой - обычная рутина: загородить ширмой кровать, у которой священник отпевает умершего, натянуть простыню на лицо, позвать санитаров, снять грязное и постелить чистое белье. Как быстро блекли и сливались в памяти лица ушедших! Лицо сержанта Муни наплывало на лицо рядового Лоуэлла, они обменивались своими смертельными ранами между собой и с другими солдатами, чьих имен уже не вспомнить.

Теперь, когда Франция пала, считалось, что скоро начнутся бомбежки и артобстрелы Лондона. Никому без крайней необходимости не рекомендовалось оставаться в городе. Окна нижних этажей обложили дополнительными мешками с песком, ополченцы проверяли состояние дымоходов и прожекторов, установленных на крышах. Несколько раз проводили учения по эвакуации больных из помещения - с сурово выкрикиваемыми командами и свистками. Репетировали также тушение пожаров, доставку раненых на сборные пункты, надевание противогазов на не способных двигаться больных и тех, кто находился в бессознательном состоянии. Сестрам постоянно напоминали, что в первую очередь они обязаны надеть противогазы сами. Сестра Драммонд больше не терроризировала подопечных. Теперь, когда они приняли крещение кровью, она уже не разговаривала с ними, как со школьницами. Распоряжения отдавала хладнокровно, профессионально-бесстрастно, и им это льстило. В такой новой обстановке Брайони не составило труда поменяться дежурствами с Фионой, которая великодушно согласилась отработать субботу вместо понедельника.

Из-за административной неразберихи кое-кто из идущих на поправку раненых остался в госпитале. Несмотря на то что они отоспались и при регулярном питании немного отъелись, даже среди тех, кто не стал инвалидом, царило мрачное настроение. Большинство из них были пехотинцами. Они лежали на койках, курили, уставившись в потолок, и перебирали в памяти события последних недель. Или собирались маленькими группками и вели бурные беседы. Эти люди презирали себя. Некоторые говорили Брайони, что не сделали ни единого выстрела. Но самое бурное негодование вызывали у них высшее командование и собственные офицеры, бросившие их на произвол судьбы во время отступления, а также французы, сдавшиеся без боя. Их возмущала поднятая в печати бравурная кампания, представлявшая бегство как чудо спасения и превозносившая героизм команд маленьких судов. Брайони слышала, как они говорили:

- Это ж была просто бойня, мать их! Сраные ВВС.

Некоторые солдаты недружелюбно относились даже к медикам, не делая различия между генералом и нянечкой. Для них все они были представителями безмозглого начальства. Чтобы вразумить таких солдат, понадобился авторитет самой сестры Драммонд.

Окончание следует...