Посвящается Зельде
    Привет, милая, добро пожаловать на бал!
    
     Для нашего здравомыслия практически непостижимо, что
     маленький, одинокий человечек смог свалить гиганта,
     окруженного лимузинами, легионами, толпами, службой
     безопасности. Если такое ничтожество расправилось с главой
     самой могущественной страны на земле, тогда трясина
     несоразмерности засасывает нас и мы живем во вселенной, имя
     которой - абсурд.

Норман Мейлер
    
     Для влюбленных оспины - что ямочки на щеках.
    Японская поговорка
    
     Танец - это жизнь.

     Я не из плаксивых, никогда таким не был.
     Моя бывшая говорила, что "отсутствие эмоциональной гибкости" - главная причина, по которой она ушла от меня (как будто парень, встреченный ею на собраниях Анонимных Алкоголиков - АА, не в счет). По словам Кристи, она смогла бы простить меня за то, что я не плакал на похоронах ее отца: я знал его только шесть лет и не понимал, какой он удивительный, щедрый человек (к примеру, на окончание школы она получила кабриолет "мустанг"). Но потом я не плакал и на похоронах своих родителей - они ушли с промежутком в два года, отец умер от рака желудка, мать - от острого инфаркта миокарда, который случился, когда она прогуливалась по флоридскому берегу, - и тогда Кристи начала понимать, что у меня отсутствует вышеозначенная эмоциональная гибкость. По терминологии АА, я не "чувствовал своих чувств".
     - Я никогда не видела тебя плачущим, - говорила Кристи тем бесстрастным тоном, к какому прибегают люди, когда доходит до окончательного, не подлежащего обсуждению разрыва. - Ты не плакал, даже когда сказал мне, что я должна пройти реабилитацию, а не то ты от меня уйдешь.
     Разговор этот произошел примерно за шесть недель до того, как она собрала вещи и перевезла их на другой конец города, переехав к Мелу Томпсону. "Найди свою вторую половинку на собрании АА" - еще одна их крылатая фраза.
     Я не плакал, когда смотрел, как она уходила. Не плакал и когда вернулся в маленький дом с большой закладной. Дом, в котором не появился ребенок и уже никогда не появится. Я просто лег на кровать, которая теперь принадлежала только мне, прикрыл рукой глаза и стал скорбеть.
     Без слез.
     Но никакого эмоционального блока у меня нет. В этом Кристи ошиблась. Однажды мама встретила меня, девятилетнего, у двери, когда я вернулся из школы, и сказала, что моего колли, Лохмача, сбил насмерть грузовик, а водитель даже не остановился. Я не плакал на похоронах Лохмача, хотя отец говорил, что никто не примет меня за слюнтяя, если я заплачу, но слезы потекли из глаз, когда мне сказали о гибели собаки. Отчасти - потому что я впервые столкнулся со смертью. В основном - потому что ответственность за гибель пса лежала на мне. Я не убедился, что Лохмач в полной безопасности и не сможет выбежать со двора.
     И еще я плакал, когда мамин врач позвонил, чтобы сообщить о случившемся на берегу: "Сожалею, но на спасение не было ни единого шанса. Иногда смерть наступает так внезапно, что врачи склонны видеть в этом благословение свыше".
     Кристи при этом не присутствовала - ей пришлось допоздна задержаться в школе, чтобы встретиться с матерью одного ученика: у той возникли вопросы по его успеваемости, - но я плакал, будьте уверены. Пошел в нашу маленькую прачечную, достал из корзины с грязным бельем простыню и поплакал в нее. Не так чтобы долго, однако слезы были. Позже я мог рассказать об этом Кристи, но не видел смысла. По двум причинам. Она могла подумать, что я напрашиваюсь на жалость (у АА такой оборот не в ходу, но, может, им стоило бы взять его на вооружение). И к тому же я не считал залогом крепкой семейной жизни способность в надлежащий момент выжать из себя слезу.
     Теперь, по здравом размышлении, я понимаю, что никогда не видел отца плачущим. В момент высшего эмоционального напряжения он тяжело вздыхал, порой с его губ слетали нервные смешки, но бить себя в грудь или гоготать - это не про Уильяма Эппинга. Я помню его строгим, молчаливым, и мать, по большей части, была ему под стать. Поэтому, возможно, отсутствие плаксивости заложено во мне генетически. Однако эмоциональный блок? Нечувствительность к собственным чувствам? Нет, это не про меня.
     Не считая того момента, когда мне сообщили о смерти матери, взрослым я плакал, если не изменяет память, лишь однажды, читая историю отца уборщика. Сидел один в учительской средней школы Лисбона и проверял сочинения, написанные моими взрослыми учениками. Снизу доносился шум: удары баскетбольного мяча, свистки судьи, крики болельщиков, наблюдавших за звериным поединком: "Борзые Лисбона" схватились с "Тиграми Джея".
     Кто может знать, когда жизнь зависнет на волоске или почему?
     Тему я предложил такую: "День, который изменил мою жизнь". В большинстве своем сочинения получились искренние, но ужасные: сентиментальные байки о доброй тетушке, приютившей у себя беременную девушку-подростка, об армейском друге, проявившем настоящую храбрость, о случайной встрече со знаменитостью (вроде бы с Алексом Требеком, ведущим телевикторины "Риск", а может, с Карлом Молденом). Если среди вас есть учителя, которые зарабатывают дополнительные три-четыре тысячи долларов в год за преподавание в классе взрослых учеников, пожелавших получить Общий эквивалентный аттестат , они знают, какое тоскливое занятие - чтение таких сочинений. Необходимость выставить оценку не имеет к этому ни малейшего отношения, по крайней мере для меня: "неуд" я не ставлю никому, потому что никогда не встречал взрослого ученика, не проявлявшего должного старания. Если ты сдаешь сочинение, можешь не сомневаться, что Джейк Эппинг с кафедры английского языка и литературы ЛСШ поставит тебе положительную отметку, а если текст разделен на абзацы, четверка с минусом точно гарантирована.
     Труднее всего то, что учить их приходилось, просто исправляя ошибки - ручкой с красной пастой, и я практически всю ее исписывал. Тоска наваливалась потому, что очень малая часть пасты могла принести пользу: если ты дожил до двадцати пяти - тридцати лет, не зная, как правильно писать слова (полностью - не полнастью), или ставить прописные буквы (Белый дом - не белый-дом), или составлять предложения, содержащие и имя существительное, и глагол, - тебе этому уже никогда не научиться. И тем не менее мы продвигались вперед, смело обводя неправильно использованное либо лишнее слово, скажем, "очень" в предложении "Мой муж сразу решил, что все очень ясно", а также заменяя определенную форму глагола неопределенной, например, "испортится" на "испортиться" в вопросе "Ну что там могло испортится?".
     В тот вечер я занимался этой бессмысленной, занудной работой, тогда как неподалеку баскетбольный матч между школьными командами приближался к завершению еще одной четверти... мир без конца, аминь. Происходило это вскоре после возвращения Кристи из реабилитационного центра, и, пожалуй, если я о чем-то и думал, то лишь об одном: надеялся, что, придя домой, увижу ее трезвой (так и случилось: за трезвость она держалась крепче, чем за мужа). Помнится, появилась легкая головная боль, и я массировал виски, чтобы неприятные ноющие ощущения не сменились размашистыми ударами парового молота. Я помню, как думал: Еще три штуки - и точка. Я пойду домой, налью большую чашку растворимого какао и окунусь в новый роман Джона Ирвинга, выкинув из головы эти искренние, но так плохо написанные сочинения.
     Не заиграли скрипки, не зазвенели тревожные колокольчики, когда я взял сочинение уборщика, лежавшее первым в тоненькой стопке еще не прочитанных, и положил перед собой. Не возникло никакого ощущения, что в моей заурядной жизни грядут перемены. Но мы никогда не знаем, что нас ждет, ведь так? Жизнь может развернуться на пятачке.
     Уборщик пользовался дешевой шариковой ручкой, паста во многих местах перепачкала все пять страниц, исписанных корявым, но разборчивым почерком, и он, похоже, очень сильно нажимал на ручку, потому что буквально выгравировал эти слова на бумаге. Закрыв глаза и пройдясь подушечками пальцев по обратной стороне вырванных листов, я мог бы прочесть текст, как по Брайлю. Каждая буква "у" снизу заканчивалась маленьким завитком, будто росчерком. Это я помню особенно ясно.
     Помню я и начало его сочинения. Слово в слово.
    
     Это был не день а вечер. Вечером который изменил мою жизнь, стал вечер когда мой отец убил мою мать и двух братьев и тежело ранил меня. От него досталось и моей сестре, и она ушла в кому. Через три года она умерла не очнувшись. Ее звали Эллен и я очень ее любил. Она любила собирать цветы и ставить их по вазам.
    
     На середине первой страницы у меня защипало глаза, и я отложил мою верную красную ручку. А когда добрался до того места, где описывалось, как он залез под кровать, а кровь заливала ему глаза ( она также стекала мне в горло, такая мерзкая на вкус ), из моих собственных глаз покатились слезы - Кристи бы очень мной гордилась. Я дочитал до конца, не исправив ни единой ошибки, вытирая лицо, чтобы влага не размыла слова, которые, несомненно, дались ему с огромным трудом. Раньше я думал, что с головой у него хуже, чем у остальных, что он, возможно, только на полшага опережает тех, кого принято называть "поддающимися обучению умственно отсталыми". Что ж, клянусь Богом, на то была причина. Как и причина для хромоты. Просто чудо, что он вообще остался в живых. Но он выжил. Милый человек, который всегда улыбался и никогда не повышал голос на детей. Милый человек, который прошел через ад, а теперь стремился - смиренно и с надеждой, как большинство моих учеников, - получить аттестат средней школы. Хотя до конца жизни ему предстояло быть уборщиком, неприметным парнем в зеленой или коричневой униформе, шурующим шваброй и соскабливающим с пола жвачку шпателем, который он всегда носил в заднем кармане. Может, он и стал бы кем-то еще, но за один вечер жизнь его круто переменилась, и теперь он - лишь неприметный парень в "Кархарт" , прозванный школьниками Гарри-Жаба за походку.
     Я плакал. Настоящими слезами, которые вдут от самого сердца. До меня донесся победный марш школьного оркестра. То есть хозяева праздновали победу, и я мог только порадоваться за них. Позже, когда зал опустеет, Гарри и паре его коллег предстояло откатить трибуны и выгрести весь мусор, который набросали зрители.
     Я поставил жирную красную пятерку в верхнем правом углу первого листа. Посмотрел на нее пару секунд, а потом добавил большой плюс. Потому что он написал хорошее сочинение и потому что его боль вызвала во мне, читателе, эмоциональную реакцию. А разве не это должно вызывать сочинение, за которое ставят пять с плюсом? Разве не эмоциональную реакцию?
     Если же говорить обо мне, остается только сожалеть, что моя бывшая ошиблась. Увы, с эмоциональным блоком у нее вышла промашка. Потому что эти слезы стали началом всех последовавших событий - всех этих ужасов.

     Гарри Даннинг окончил школу с отличием. Я пришел на небольшую церемонию вручения аттестатов взрослым ученикам, которая проводилась в спортивном зале ЛСШ, по его приглашению. А кого еще он мог пригласить? Я откликнулся с радостью.
     После завершающей благодарственной молитвы, произнесенной отцом Бэнди, который редко пропускал мероприятия, проводимые в ЛСШ, я сквозь толпу родственников и друзей прошел к одиноко стоявшему Гарри, одетому в просторную черную мантию, с аттестатом в одной руке и взятой напрокат квадратной академической шапочкой в другой. Я забрал у него шапочку, чтобы пожать руку. Он улыбнулся, продемонстрировав оставшиеся зубы (некоторые были кривыми) и дыры между ними. Но улыбка все равно была солнечной и обаятельной.
     Спасибо, что пришли, мистер Эппинг. Огромное спасибо.
     Не за что. И называйте меня Джейк. Это маленькое послабление я делаю всем ученикам, которые по возрасту годятся мне в отцы.
     На его лице отразилось недоумение, потом он рассмеялся:
     Действительно гожусь, да? Ну дела!
     Я тоже рассмеялся. Вокруг многие смеялись. И разумеется, не обошлось без слез. Мне-то они давались с трудом, а большинству - легко.
     За всю жизнь ни разу не получал пятерку с плюсом! И не ожидал получить!
     Вы ее заслужили, Гарри. И что вы сделаете в первую очередь, имея на руках аттестат средней школы?
     Улыбка на мгновение поблекла - так далеко он еще не заглядывал.
     Скорее всего пойду домой. Я снимаю домик на Годдард-стрит. - Он поднял аттестат, держа кончиками пальцев, словно боялся, что чернила могут размазаться: - Вставлю его в рамку и повешу на стену. Потом, наверное, налью стакан вина, сяду на диван и буду восхищаться им, пока не придет время ложиться спать.
     - План неплохой, - кивнул я, - но как насчет того, чтобы сначала съесть бургер с жареной картошкой? Мы можем посидеть у Эла.
     Я ожидал, что он поморщится, но, разумеется, так сделали бы разве что только мои коллеги. Нет, еще и большинство детей, которых мы учили. Забегаловку Эла они обходили как чумной барак, отдавая предпочтение "Дейри куин" напротив школы и кафе "Хай-хэт" на шоссе номер 196, рядом с тем местом, где когда-то находился старый автокинотеатр Лисбона.
     - С удовольствием, мистер Эппинг. Спасибо!
     - Джейк, помните?
     - Джейк, точно.
     И я отвез Гарри к Элу, куда другие учителя не заглядывали, и хотя в то лето Эл нанял официантку, он обслужил нас сам. Как обычно, с сигаретой (закон запрещает курение в барах, кафе и ресторанах, но Эла это никогда не останавливало), свисавшей из уголка рта, и прищуренным от дыма глазом. Увидев сложенную выпускную мантию и поняв, по какому случаю праздник, он настоял, что угостит нас за счет заведения (если на то пошло, все блюда у Эла стоили на удивление дешево, подпитывая определенные слухи о судьбе бродячих животных, заглянувших в окрестности забегаловки). Он также сфотографировал нас, чтобы потом повесить фотографию на так называемую Городскую стену славы. Среди других "знаменитостей", удостоенных этой чести, я видел ныне покойного Альберта Дантона, основателя ювелирного магазина "Ювелирные изделия Дантона", Эрла Хиггинса, бывшего директора ЛСШ, Джона Крафтса, владельца "Автомобильного салона Джона Крафтса", и, разумеется, отца Бэнди из церкви Святого Кирилла (рядом со святым отцом висела фотография папы Иоанна XXIII, который хоть и не был уроженцем Лисбона, но вызывал глубокое почтение у "доброго католика" Эла Темплтона). На фотографии, сделанной Элом в тот день, Гарри Даннинг улыбался во весь рот. Я стоял рядом с ним, и мы оба держали аттестат Гарри. Узел его галстука чуть съехал набок. Я помню это, потому что галстук навеял мысли о маленьких завитках, которыми заканчивались снизу буквы "у". Я все помню. Помню очень хорошо.

     Двумя годами позже, в последний учебный день, я сидел в той самой учительской и читал итоговые сочинения, написанные участниками моего семинара по американской поэзии. Сами ученики уже ушли, у них начались летние каникулы, и в самом скором времени я собирался последовать их примеру. Но пока я наслаждался непривычной тишиной и покоем. Даже подумал, что перед уходом приберу полки буфета, где хранилась еда. Решил, что это обязательно нужно сделать.
     В тот день, только раньше, вскоре после часов, отведенных на самостоятельные занятия (в последний учебный день они бывают особенно шумными что в классах для выполнения домашних заданий, что в коридорах), ко мне, прихрамывая, подошел Гарри и протянул руку:
     - Просто хочу поблагодарить вас за все.
     Я улыбнулся:
     - Вы уже поблагодарили, как мне помнится.
     - Да, но это мой последний день. Ухожу на пенсию. Поэтому захотел подойти и поблагодарить еще раз.
     Когда я пожимал его руку, проходивший мимо подросток (девятиклассник, никак не старше, если судить по свежей россыпи прыщей и комичной щетине, которую он пытался превратить в козлиную бородку) пробормотал:
     - Гарри-Жаба прыгает по а-ве-ню!
     Я попытался ухватить его за плечо, чтобы он извинился, но Гарри меня остановил. По его улыбке чувствовалось, что он нисколько не обиделся.
     - Не берите в голову. Я к этому привык. Это же дети.
     - Совершенно верно, - кивнул я. - И наша работа - учить их.
     - Я знаю, и у вас получается. Но это не моя работа - служить для кого-то... как это называется... наглядным пособием. Особенно сегодня. Надеюсь, все у вас будет хорошо, мистер Эппинг.
     По возрасту он, возможно, годился мне в отцы, но называть меня Джейком у него не получалось.
     - И у вас тоже, Гарри.
     - Я никогда не забуду ту пятерку с плюсом. Сочинение тоже поместил в рамочку. Висит у меня на стене рядом с аттестатом.
     - И это правильно.
     Я не кривил душой. Я верил, что это правильно. Воспринимал его сочинение как произведение примитивного искусства, ничуть не уступающее по мощи воздействия и искренности картинам Бабушки Мозес . Оно на порядок превосходило сочинения, которые я сейчас читал. Пусть в них практически не было орфографических ошибок и слова мои ученики выбирали правильно (хотя эти нацелившиеся на колледж перестраховщики тяготели - что раздражало - к частому использованию страдательного залога), но сочинения получались пресными., Скучными. Участники моего семинара учились в предвыпускном классе (выпускников Мак Стидман, заведующий кафедрой, забирал себе), да только писали они, как старички и старушки: "О-о-о, Милдред, душечка, там лед, смотри не поскользнись". Гарри Даннинг, несмотря на ошибки и натужный почерк, писал, как полубог. Хотя бы один раз.
     И пока я размышлял о разнице между энергичной и инертной манерами письма, прокашлялся настенный аппарат внутренней связи.
     - Мистер Эппинг все еще в учительской западного крыла? Джейк, ты на месте?
     Я поднялся, нажал кнопку.
     - На месте, Глория. Грехи не отпускают. Чем я могу тебе помочь?
     - Тебе звонят. Какой-то Эл Темплтон. Если хочешь, могу перевести звонок на учительскую. Или скажу ему, что ты уже ушел.
     Эл Темплтон - владелец и шеф-повар "Закусочной Эла", которую наотрез отказывались посещать все учителя ЛСШ, за исключением вашего покорного слуги. Даже мой глубокоуважаемый заведующий кафедрой - пытавшийся говорить как маститый преподаватель Кембриджа и приближавшийся к пенсионному возрасту - называл фирменное блюдо закусочной "Знаменитый котобургер Эла", хотя в меню значился "Знаменитый толстобургер Эла".
     Возможно, это не кошатина, как утверждают многие, наверняка не кошатина, но это и не говядина, не может это быть говядиной за доллар девятнадцать.
     - Джейк? Ты что, уснул?
     - Нет, сна ни в одном глазу. - Меня разбирало любопытство: с чего это Эл сподобился позвонить мне в школу? Если на то пошло, раньше он вообще никогда не звонил. Наши отношения не выходили за рамки повар- клиент. Я высоко ценил его кулинарное мастерство, а он - мои регулярные визиты. - Конечно, соедини меня.
     - А что ты там до сих пор делаешь?
     - Занимаюсь самобичеванием.
     - О-о-о, - простонала Глория, и я легко представил, как затрепетали ее длинные ресницы. - Как мне нравится, когда ты так говоришь. Жди звоночка.
     Она отключила связь. Тут же зазвонил телефон, и я снял трубку.
     - Джейк? Это ты, дружище?
     Поначалу я подумал, что Глория напутала с именем. Этот голос никак не мог принадлежать Элу. При самой жуткой простуде он не мог так хрипеть.
     - Кто это?
     - Эл Темплтон, разве она не сказала? Боже, от вашей музыкальной заставки просто тошнит. Что случилось с Конни Фрэнсис? - Он начал так громко и надсадно кашлять, что я отодвинул трубку от уха.
     - Ты, похоже, подхватил грипп.
     Он рассмеялся, продолжая кашлять. Сочетание получилось не из лучших.
     - Что-то я подхватил, это точно.
     - Быстро же тебя скрутило.
     Я заглядывал к нему вчера, на ранний ужин: толстобургер, картофель фри, клубничный молочный коктейль. Считаю, что человеку, который живет один, необходимо сбалансированное питание.
     - Можно сказать и так. А можно сказать, что какое-то время мой организм боролся. Оба варианта правильные.
     Я не знал, что на это ответить. За последние шесть или семь лет мы часто болтали с Элом, когда я приходил в его закусочную, и иной раз он вел себя довольно странно - скажем, называл "Патриотов Новой Англии" "Бостонскими патриотами", а о Тэде Уильямсе говорил так, будто знал его, как брата, - но столь необычного разговора я припомнить не мог.
     - Джейк, мне надо с тобой увидеться. Это важно.
     - Могу я спросить...
     - Я уверен, ты задашь не один вопрос, и я отвечу на все, но не по телефону.
     Я не знал, сколько ответов услышу до того, как его голос окончательно сядет, но пообещал, что буду примерно через час.
     - Спасибо. Если сможешь, постарайся побыстрее. Не зря же говорят, что время - деньги.
     И он положил трубку. Взял и положил, не попрощавшись.
     Я прочитал еще два сочинения. В стопке осталось только четыре, но раскрывать их я не стал. Пропал настрой. В итоге смахнул оставшиеся работы в портфель и отбыл. Мелькнула мысль, а не подняться ли наверх, в секретариат, чтобы пожелать удачного лета Глории, но я решил, что необходимости в этом нет. Я знал, что всю следующую неделю она проведет в школе - будет заниматься подготовкой отчета за учебный год, - а я собирался прийти сюда в понедельник, чтобы очистить полки буфета: дал себе слово. Иначе преподаватели, решившие летом использовать западную учительскую, обнаружат, что она кишит тараканами.
     Если бы я мог предположить, что меня ждет, обязательно поднялся бы наверх повидаться с Глорией. Возможно, одарил бы ее поцелуем, который словно висел между нами в воздухе последнюю пару месяцев. Но разумеется, я не знал, что меня ждет. Жизнь может развернуться на пятачке.

     "Закусочная Эла" - серебристый трейлер, отделенный от Главной улицы железнодорожными путями, - стояла в тени старой фабрики Ворамбо. Такие забегаловки обычно смотрятся неприглядно, но Эл разбил цветочные клумбы перед бетонными блоками, на которых размещался трейлер. Здесь даже нашлось место лужайке, и Эл аккуратно выкашивал ее старомодной механической косилкой, за которой ухаживал ничуть не меньше, чем за клумбами и газоном. Ни единого пятнышка ржавчины не темнело на сверкающих, заточенных ножах. Если судить по внешнему виду, косилку могли купить неделей раньше в магазине "Уэстерн авто"... если бы такой магазин еще существовал, а не пал жертвой гипермаркетов.
     Я прошел по мощеной дорожке, поднялся по ступеням и остановился, нахмурившись. Вывеска с надписью "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В "ЗАКУСОЧНУЮ ЭЛА" - ДОМ ТОЛСТОБУРГЕРА!" исчезла. Ее место занял квадратный кусок картона, гласивший: "ЗАКРЫТО И БОЛЬШЕ НЕ ОТКРОЕТСЯ В СВЯЗИ С БОЛЕЗНЬЮ ВЛАДЕЛЬЦА. СПАСИБО, ЧТО ПРИХОДИЛИ ДОЛГИЕ ГОДЫ, И ДА БЛАГОСЛОВИТ ВАС ГОСПОДЬ".
     Я еще не канул в туман нереальности, которому предстояло вскоре поглотить меня, но первые его щупальца уже начали приближаться, и я их почувствовал. Летняя простуда не могла вызвать те хрипы в голосе Эла, тот надсадный кашель. И грипп тоже. Судя по объявлению, речь шла о чём-то более серьезном. Но какая тяжелая болезнь способна так развиться за двадцать четыре часа? Даже меньше? Часы показывали половину третьего. Вчера вечером я ушел от Эла без четверти шесть, и он прекрасно себя чувствовал. Пребывал в очень приподнятом настроении, чуть ли не в экзальтации. Помнится, я спросил его, не многовато ли он пьет кофе собственного приготовления, и он ответил, что нет, просто думает о том, чтобы взять отпуск. Разве люди, которые заболевают, причем так тяжело, чтобы закрыть заведение, где в одиночку хозяйничали больше двадцати лет, говорят о намерении уйти в отпуск? Кто-то, возможно, и говорит, но не так чтобы многие.
     Дверь открылась, как только я потянулся к ручке, и за порогом стоял Эл, глядя на меня без тени улыбки. Я смотрел на него, чувствуя, как сгущается туман нереальности. День выдался теплым, но мне стало холодно. В этот момент еще можно было повернуться и уйти, выбраться на июньское солнце, и в глубине я хотел это сделать, однако застыл от изумления и испуга. А также от ужаса, готов признать. Тяжелая болезнь всегда пугает нас, правда? А в том, что Эл тяжело болен, сомнений быть не могло. Я это понял с первого взгляда. Я бы даже сказал, что он болен смертельно.
     Поражало не то, что обычно румяные щеки Эла ввалились и побледнели. И не то, что какие-то выделения сочились из уголков его голубых глаз, теперь выцветших и сощуренных, как при близорукости. И не то, что практически черные волосы стали совсем седыми, - в конце концов, он мог пользоваться красящим бальзамом, а тут вдруг смыл его, и волосы приняли естественный цвет.
     Дело было в другом: за двадцать два часа, прошедших с нашей последней встречи, Эл Темплтон похудел как минимум на тридцать фунтов. Может, на сорок, то есть потерял четверть своего прежнего веса. Никто не может похудеть за день на тридцать или сорок фунтов, никто. Но я видел перед собой такого человека. Вот тут-то туман нереальности и накрыл меня с головой.
     Эл улыбнулся, и стало понятно, что, кроме веса, он потерял еще и зубы. Десны выглядели бледными и нездоровыми.
     - Как тебе нравится такой Эл, Джейк? - спросил он и закашлялся, хриплые, лающие звуки поднимались откуда-то из глубины груди.
     Я открыл рот. Но с губ не сорвалось ни звука. Вновь появилось трусливое мерзкое желание бежать отсюда, однако я не смог бы этого сделать, даже если бы захотел. Ноги просто приросли к полу.
     Эл обуздал кашель и вытащил из заднего кармана носовой платок. Вытер рот, потом ладонь. Прежде чем Эл убрал платок, я заметил на нем кровь.
     - Заходи. Мне надо многое рассказать, и я думаю, что выслушать меня можешь только ты. Выслушаешь?
     - Эл... - Мой голос звучал так тихо, что я сам едва слышал его. - Что с тобой случилось?
     - Ты выслушаешь меня?
     - Разумеется.
     - У тебя будут вопросы, я постараюсь ответить на те, что смогу, но ты уж сведи их к минимуму. Не знаю, долго ли смогу говорить. Черт, да и сил осталось не много. Заходи.
     Я вошел. Увидел, что в помещении сумрачно, и прохладно, и пусто. Чистая, без единой крошки, стойка. Поблескивающие хромом высокие стулья. Сверкающий никелем кофейник. И табличка "ЕСЛИ ТЕБЕ НЕ НРАВИТСЯ НАШ ГОРОД, ПОИЩИ РАСПИСАНИЕ" на положенном месте у кассового аппарата. Недоставало только посетителей.
     И разумеется, повара-владельца. Место Эла Темплтона занял пожилой, болезненный призрак. Когда он повернул защелку, запирая дверь, по залу разнесся слишком громкий звук.

     - Рак легких, - буднично объяснил Эл, когда мы устроились в одной из кабинок в глубине зала. Похлопал по нагрудному карману рубашки, и я заметил, что он пуст. Всегда лежавшая в нем пачка "Кэмела" без фильтра исчезла. - Неудивительно. Я начал курить в одиннадцать и бросил, лишь когда мне поставили диагноз. Более пятидесяти чертовых лет. Три пачки в день, пока в две тысячи седьмом не подскочила цена. Тогда пришлось пойти на жертвы и ограничиться двумя пачками. - Он сипло рассмеялся.
     Я хотел было сказать ему, что у него не все в порядке с математикой, поскольку знал его настоящий возраст. Как-то в конце зимы я пришел в забегаловку, а он стоит за грилем в детской шляпе с надписью "С днем рождения". Я спросил, по какому поводу, и он ответил: "Сегодня мне пятьдесят семь, дружище. Так что можешь звать меня Хайнцем" . Но Эл попросил задавать только те вопросы, которые я сочту абсолютно необходимыми, и корректировка возраста в них не входила.
     - На твоем месте - а я бы с радостью на нем оказался, хотя совершенно не хочу, чтобы ты попал на мое, при нынешнем раскладе, - я бы подумал: "Здесь какая-то лажа. За одну ночь рак не может так далеко зайти". Правильно?
     Я кивнул. Конечно же, правильно.
     - Ответ прост. Он так далеко зашел не за одну ночь. Я начал выхаркивать мозги примерно семь месяцев назад, где-то в мае.
     Что ж, он меня удивил. Если он и выхаркивал мозги, то не в моем присутствии. И опять у него произошла математическая накладка.
     - Эл, ты что? Сейчас июнь. Если отсчитать семь месяцев назад, будет декабрь.
     Он помахал рукой - пальцы стали совсем тонкими, перстень морпехов свободно болтался, хотя раньше сидел плотно, - как бы говоря: "Давай не будем терять на это время".
     - Сначала я думал, что сильно простудился. Но температура не поднялась, а кашель, вместо того чтобы пройти, только усиливался. И я начал худеть. Что ж, я не идиот, дружище, и всегда знал, что могу вытащить карту с большой буквой "Р"... хотя мои отец и мать дымили как чертовы заводские трубы и прожили больше восьмидесяти лет. Вечно мы находим оправдания своим вредным привычкам, верно?
     Он опять закашлялся, достал носовой платок. Когда приступ закончился, Эл продолжил:
     - У меня нет времени переводить разговор на другую тему, но я это делал всю жизнь, и трудно теперь отказаться. Если хочешь знать, труднее, чем от сигарет. В следующий раз, когда меня потянет в сторону, проведи пальцем по горлу, хорошо?
     - Хорошо, - согласился я. Мелькнула мысль, что мне все это снится. Если так, сон получился очень уж реальный, даже с тенями от лопастей медленно вращающегося потолочного вентилятора на салфетках с надписью "САМАЯ БОЛЬШАЯ НАША ЦЕННОСТЬ - ЭТО ВЫ ".
     - Короче говоря, я отправился к врачу, сделал рентген, и они выявились, большие, как чертовы яйца, две опухоли. Прогрессирующий некроз. Неоперабельные.
     Рентген, подумал я. Неужели до сих пор используют рентген, чтобы диагностировать рак?
     - Какое-то время я там поболтался, но в итоге мне пришлось вернуться.
     - Откуда? Из Льюистона? Из Центральной больницы штата Мэн?
     - Из моего отпуска. - Он пристально смотрел на меня. - Только это был не отпуск.
     - Эл, я ничего не понимаю. Вчера ты был здесь и прекрасно себя чувствовал. - Внимательно присмотрись к моему липу. Начни с волос и продвигайся вниз. Постарайся не замечать воздействия рака - он сильно меняет внешность человека, в этом сомнений нет, - а потом скажи, тот ли я человек, которого ты видел вчера.
     - Что ж, ты, очевидно, смыл краску...
     - Никогда ею не пользовался. Не буду обращать твое внимание на зубы, которые потерял, пока находился... далеко. Я знаю, ты это заметил. Думаешь, это воздействие рентгеновского аппарата? Или стронция-девяносто в молоке? Я никогда не пью молоко, разве что добавляю капельку в последнюю за день чашку кофе.
     - Какого стронция?
     - Не важно. Попробуй посмотреть на меня, как женщины смотрят на других женщин, когда хотят определить возраст.
     Я попытался последовать его совету, и хотя любой суд откажется принять мои наблюдения в качестве доказательств, меня они убедили. От уголков глаз расходились паутинки морщинок, хватало их, маленьких и тонких, и на веках, как у всех тех, кому больше не приходится доставать дисконтную пенсионную карточку, подходя к кассе многозального кинотеатра. Отсутствовавшие вчера бороздки синусоидами пересекали лоб. Еще две морщины, гораздо более глубокие, отходили от уголков рта. Подбородок заострился, кожа на шее обвисла. Острый подбородок и обвисшую кожу я мог отнести к катастрофической потере веса, но эти морщины... и если он не лгал о волосах...
     Эл еле заметно улыбался. Мрачновато, но не без юмора. И от его улыбки мне стало совсем тошно.
     - Помнишь мой день рождения в начале марта? "Не волнуйся, Эл, - сказал ты, - если эта дурацкая шляпа загорится, когда ты наклонишься над грилем, я схвачу огнетушитель и потушу тебя". Помнишь?
     Я помнил.
     - Ты сказал, что теперь я могу называть тебя Хайнцем.
     - Да. А теперь мне шестьдесят два. Я знаю, из-за рака выгляжу старше, но это... и это... - Он коснулся сначала лба, потом уголка глаза. - Это естественные возрастные татуировки. Знаки доблести, если хочешь.
     - Эл... я бы выпил стакан воды.
     - Конечно. Шок, правда? - Он сочувственно посмотрел на меня. - Ты думаешь: "Или я сошел с ума, или он, или мы оба". Знаю. Я это уже проходил.
     Не без усилия он вылез из кабинки, ухватившись правой рукой за левую подмышку, словно опасался, что развалится. Потом повел меня за стойку. И пока мы шли, я отметил еще один нюанс этой нереальной встречи: за исключением тех случаев, когда мы делили скамью в церкви Святого Кирилла (такое бывало редко; хотя меня и воспитывали в вере, католик я плохой) или встречались на улице, я никогда не видел Эла без его поварского фартука.
     Он снял с полки сверкающий стакан и налил мне воды из поблескивающего хромом крана. Я поблагодарил его и повернулся, чтобы вернуться в кабинку, но он похлопал меня по плечу. Лучше бы он этого не делал. Казалось, меня коснулась рука кольриджского древнего морехода , остановившего одного из троих.
     - Я хочу, чтобы ты увидел кое-что, прежде чем мы снова сядем. Так будет быстрее. Только "увидел" - слово неправильное. Точнее - испытал. Пей, дружище.
     Я выпил полстакана холодной вкусной воды, но при этом не отрывал глаз от Эла. Я словно трусливо ожидал, что на меня сейчас набросятся, как на первую, ничего не подозревающую жертву фильма о маньяках, в названии которого обязательно присутствует цифра. Но Эл просто стоял, опираясь рукой о стойку. Морщинистая кожа, большие костяшки. Определенно не рука человека, которому только под шестьдесят, пусть и больного раком. А еще...
     - Это результат воздействия радиации? - спросил я.
     - Что?
     - Ты загорелый. Я не говорю про темные пятна на тыльной стороне ладоней. Такое бывает или от радиации, или от слишком долгого пребывания на солнце.
     - Раз курс лучевой терапии я не проходил, остается солнце. За последние четыре года я провел много времени на солнце.
     Насколько я знал, большую часть последних четырех лет Эл жарил бургеры и взбивал молочные коктейли под флуоресцентными лампами, но говорить об этом не стал. Допил воду. Когда ставил стакан на пластиковую стойку, заметил, что моя рука немного трясется.
     - Ладно, так что я должен увидеть? Или испытать?
     - Иди сюда.
     Он повел меня по узкому проходу мимо двустороннего гриля, фритюрниц, раковины, холодильника "Фросткинг", гудящей морозильной камеры высотой по пояс. Остановился перед выключенной посудомоечной машиной и указал на дверь в конце кухни. Низкую дверь. Элу, ростом пять футов и семь дюймов или около того, приходилось наклоняться, чтобы войти в нее. Меня, с моими шестью футами и четырьмя дюймами, некоторые ученики называли Эппинг-Вертолет.
     - Вот, - кивнул он. - Войди в эту дверь.
     - Разве у тебя там не кладовка? - Вопрос был риторический. За долгие годы я не раз и не два видел, как он выносил оттуда банки, сетки с картофелем, пакеты с бакалеей, и точно знал, что находится за дверью.
     Эл меня вроде бы и не услышал.
     - Ты знал, что сначала я открыл это заведение в Оберне?
     - Нет.
     Он кивнул, и этого хватило, чтобы вызвать очередной приступ кашля. Эл подавил его платком, на котором расплывались все новые красные пятна. Когда кашель наконец стих, он бросил платок в мусорное ведро и взял несколько салфеток из коробки на стойке.
     - Этот трейлер - "Алюминейр", сделан в тридцатых годах в стиле ар деко. Я такой хотел с тех пор, как отец ребенком взял меня в "Жуй-и-болтай" в Блумингтоне. Купил его полностью оборудованным и открыл закусочную на Сосновой улице. Пробыв там год, понял, что разорюсь, если останусь. По соседству хватало ресторанов и кафе быстрого обслуживания, хороших и не очень, но со своей клиентурой. Я же напоминал юношу, который только что окончил юридическую школу и пытается практиковать в городе, где уже работает с десяток уважаемых адвокатских контор. Опять же, тогда "Знаменитый толстобургер Эла" стоил два с половиной бакса. И в девяностом году за меньшую цену я его продавать не мог.
     - Тогда какого черта сейчас ты продаешь его в два раза дешевле? Если только это все-таки не кошатина.
     Он фыркнул, и звук этот эхом отдался глубоко у него в груди.
     - Дружище, я продаю стопроцентно чистую американскую говядину, лучшую в мире. Известно ли мне, что говорят люди? Естественно. Я не обращаю на это внимания. Что тут поделаешь? Затыкать им рты? С тем же успехом можно пытаться не давать ветру дуть.
     Я провел пальцем по шее. Эл улыбнулся:
     - Да, ухожу в сторону, но по крайней мере цена говядины - часть истории. Я мог бы и дальше биться головой о стенку на Сосновой улице, однако Ивонн Темплтон дураков не воспитывала. "Лучше убегите и подеритесь в другой день", - говорила она нам в детстве. Я собрал оставшиеся деньги, выпросил в банке еще пять тысяч ссуды - не спрашивай как - и перебрался в Фоллс. Сверхприбыли по-прежнему нет - экономика не в том состоянии, а еще эти глупые разговоры о котобургерах, или песобургерах, или скунсобургерах, у людей фантазия богатая, - да только теперь я не зависел от экономики, как все остальные. И причина тому - за этой дверью в кладовку. В Оберне за ней ничего особенного не было. Я готов поклясться в этом на стопке Библий высотой десять футов. Все проявилось только здесь.
     - О чем ты?
     Он пристально посмотрел на меня водянистыми, за ночь постаревшими глазами:
     - Сейчас говорить больше не о чем. Тебе надо все увидеть самому. Вперед, открой дверь.
     На моем лице наверняка читалось сомнение. Эл подбодрил меня:
     - Считай, это последняя просьба умирающего. Давай, дружище. Если только ты мне друг. Открой дверь.

     Я бы солгал, сказав, что бег сердца не ускорился, когда я повернул ручку и потянул дверь на себя. Я понятия не имел, с чем могу столкнуться (хотя, помнится, в голове мелькнул образ дохлых кошек, освежеванных и готовых к превращению в фарш в электрической мясорубке), но когда Эл протянул руку и включил свет, я увидел, что за дверью...
     Всего лишь кладовка.
     Маленькая, такая же ухоженная и опрятная, как и вся закусочная. На полках вдоль стен - большие, ресторанной расфасовки, банки консервов. В дальнем конце, где крыша плавно шла вниз, нашлось место порошкам и прочим чистящим средствам. Щетка и швабра лежали на полу, потому что потолок и пол разделяли только три фута. Пол застилал тот же серый линолеум, но пахло не жареным мясом, как в зале, а кофе, овощами и специями. Ощущался и еще какой-то запах, слабый и не очень приятный.
     - Ладно, - кивнул я, - это кладовка. Много всего, все аккуратно сложено. По управлению припасами, если такой предмет существует, ставлю тебе пятерку.
     - Чем тут пахнет?
     - В основном специями. Кофе. Может, еще освежителем воздуха. Не знаю.
     - Да, я использую "Глейд". Из-за того запаха. Ты хочешь сказать, что больше ничего не чувствуешь?
     - Что-то есть. Похоже на серу. Наводит на мысли о горелых спичках. - Я также подумал и об отравляющем газе, что мы всей семьей испускали после тушеных бобов, которые мама обычно готовила на субботний ужин, но не упомянул об этом. А может, лекарства от рака вызывают пердеж?
     - Это сера. Есть и другие запахи, тоже не "Шанель номер пять". Фабричная вонь, дружище.
     Безумие продолжалось, но я смог ответить лишь (да и то абсурдно-вежливым тоном, принятым на коктейльной вечеринке):
     - Правда?
     Эл опять улыбнулся, продемонстрировав десны, из которых всего днем раньше выступали ровные зубы.
     - Ты вежливо намекаешь, что фабрика Ворамбо закрылась, когда меня еще на свете не было? Если на то пошло, в конце восьмидесятых она сгорела почти дотла, а то, что осталось, - он ткнул пальцем себе за плечо, - всего лишь склад-магазин готовой продукции. Одна из главных туристических достопримечательностей, наряду с "Кеннебек фрут компани", где продают "Мокси". И еще ты думаешь, что сейчас самое время достать мобильник и вызвать парней в белых халатах. Так ведь, дружище?
     - Я никому не собираюсь звонить, потому что ты не псих. - Правда, я сам не верил в то, что говорил. - Но это всего лишь кладовка, а фабрика Ворамбо за последнюю четверть века не выткала ни рулона ткани.
     - Ты никому не позвонишь, это точно, поскольку я хочу, чтобы ты отдал мне мобильник, бумажник и все деньги, что у тебя в карманах, включая монеты. Это не ограбление. Я тебе все верну. Ты отдашь мне эти вещи?
     - Сколько у меня уйдет на это времени, Эл? Мне нужно прочитать несколько сочинений, чтобы выставить итоговые оценки за этот учебный год.
     - Оставайся там сколько хочешь, - ответил Эл, - потому что это займет две минуты. Это всегда занимает две минуты. Останься на час и как следует осмотрись, если возникнет желание, но я бы этого делать не стал, во всяком случае, в первый раз, потому что потрясение будет слишком велико. Ты сам увидишь. Доверишься мне? - Что-то в моем лице заставило его напрячься. - Пожалуйста. Пожалуйста, Джейк . Желание умирающего.
     Я уже точно знал, что Эл безумен, но знал и другое: он не ошибается по части своего состояния. За время нашего недолгого разговора его глаза, казалось, еще глубже погрузились в глазницы. И он совершенно выдохся. Двух десятков шагов от кабинки в одном конце закусочной до кладовки в другом хватило для того, чтобы он покачивался, едва держась на ногах. "И еще окровавленный носовой платок, - напомнил я себе. - Не забывай про окровавленный носовой платок".
     И... я понял, что проще пойти ему навстречу. Вы со мной не согласны?
     "Не противься, и пусть будет по-Божьему" - так им нравится говорить на собраниях, которые посещает моя бывшая, но я решил, что тут все иначе: не противься, и пусть все будет, как хочет Эл. Во всяком случае, до какого-то предела. И почему нет? - сказал я себе. Когда садишься в самолет приходится пройти через большую хренотень. А Эл даже не попросил меня снять обувь и поставить на транспортер.
     Я вытащил мобильник из чехла на ремне, положил на картонную коробку с банками консервированного тунца. Добавил бумажник, тонкую пачку купюр, доллар пятьдесят или чуть больше мелочью и кольцо с ключами.
     - Ключи оставь, они значения не имеют.
     Для меня имели, но я промолчал.
     Эл сунул руку в карман и достал пачку денег, куда более толстую, чем та, что лежала на коробке. Протянул мне:
     - Заначка. Вдруг ты захочешь купить сувенир или что-то еще. На, бери.
     - Почему я не могу воспользоваться своими деньгами? - Я подумал, что задаю вполне логичный вопрос. При условии, что этот безумный разговор укладывался в логические рамки.
     - Сейчас не будем об этом, - сказал он. - Личный опыт ответит на большинство твоих вопросов лучше, чем это сделал бы я даже в отличной форме, а сейчас с формой у меня просто беда. Возьми деньги.
     Я взял и просмотрел их. Сверху лежали долларовые купюры, и выглядели они так же, как те, которыми я привык пользоваться. Потом я добрался до пятерки, и тут обнаружились отличия. Над изображением Авраама Линкольна появилась надпись: SILVER CERTIFICATE , а слева от нее - большая синяя цифра "5". Я поднял купюру, чтобы посмотреть на просвет.
     - Это не подделка, если у тебя возникла такая мысль. - По интонациям хрипатого голоса чувствовалось, что Эла моя реакция забавляет.
     Может, и нет - на ощупь вроде бы настоящая, как и на вид, - но где водяные знаки?
     - Если купюра и настоящая, то очень старая.
     - Джейк, просто сунь деньги в карман.
     Я сунул.
     - У тебя есть карманный калькулятор? Какие-то электронные штучки?
     - Нет.
     - Тогда, думаю, ты готов. Повернись лицом к дальней стене кладовки. - Прежде чем я успел это сделать, он хлопнул себя по лбу. - Господи, что у меня с головой? Я забыл про Человека с желтой карточкой.
     - Кого? Что?
     - Человек с желтой карточкой. Так я его зову, а настоящего имени не знаю. Вот, возьми. - Он порылся в кармане и протянул мне пятидесятицентовую монету. Такой я не видел уже много лет. Возможно, с детства.
     Я подкинул ее на ладони.
     - Не думаю, что ты хочешь расстаться с ней. Она же ценная.
     - Естественно, ценная, стоит полбакса.
     Он закашлялся, и на этот раз кашель сотрясал его, как сильный ветер, но отмахнулся, когда я шагнул к нему. Оперся о картонные коробки - на верхней лежали вещи и деньги, которые я достал из карманов, - сплюнул в бумажные салфетки, посмотрел, поморщился, потом сжал салфетки в кулаке. Его осунувшееся лицо теперь блестело от пота.
     - Прилив или что-то в этом роде. Чертов рак нарушает терморегуляцию, как и все остальное. Теперь о Человеке с желтой карточкой. Он безвредный алкаш, но не похож на остальных. Словно что-то знает . Я думаю, это всего лишь совпадение - он обязательно будет слоняться неподалеку от того места, где ты выйдешь, - но я хотел бы подготовить тебя к встрече с ним.
     - Пока у тебя получается не очень, - заметил я. - Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь.
     - Он скажет: "У меня желтая карточка из зеленого дома, так что дай мне бакс, потому что сегодня - день двойной выплаты". Ты понял?
     - Понял. - Безумие крепчало.
     - И у него есть желтая карточка, она заткнута за ленту шляпы. Может, это визитная карточка таксомоторной компании или купон "Ред энд уайт", найденный в сточной канаве, но мозги у него высушены дешевым вином, и, возможно, он думает, что карточка эта - что золотой билет Вилли Вонки . В любом случае ты ответишь: "Бакс дать не могу, но держи половину", - и отдашь ему монету. Тогда он может сказать... - Эл поднял костлявый палец. - Он может сказать что-то вроде: "Почему ты здесь?" или "Откуда ты пришел?" Он может сказать: "Ты не тот парень". Вряд ли скажет, но это возможно. Я много чего не знаю. Что бы он ни сказал, оставь его у сушильного сарая - там он обычно сидит - и иди к воротам. Он скорее всего скажет тебе вслед: "Я знаю , ты можешь дать мне бакс, жадюга", - но не обращай на это внимания. Не оглядывайся. Перейди железнодорожные пути - и окажешься на пересечении Главной улицы и Лисбон-стрит. - Тут он насмешливо улыбнулся. - А потом, дружище, мир - твой.
     - Сушильный сарай?
     Я смутно помнил, что рядом с тем местом, где теперь находилась закусочная, вроде бы что-то стояло, может, и сушильный сарай старой фабрики Ворамбо, но здание это, для чего бы оно ни использовалось, давно снесли. И будь в дальней стене чисто прибранной кладовки, то есть в торце "Алюминейра", окошко, оно бы смотрело на вымощенный камнем двор и магазин верхней одежды, который назывался "Уютный уголок Мэна". Перед Рождеством я купил там теплую куртку "Норс фейс", и по очень хорошей цене.
     - Забудь про сушильный сарай, просто запомни все, что я тебе сказал. А теперь снова повернись... правильно... и сделай два-три шага вперед. Маленьких шажка. Детских. Будто в темноте пытаешься найти верхнюю ступеньку лестницы... Осторожно...
     Я в точности выполнил его указания, чувствуя себя полным идиотом. Один шаг... Мне пришлось наклонить голову, чтобы не зацепиться за алюминиевый потолок... Два шага... Теперь я ссутулился. Еще пара шагов, и я буду вынужден опуститься на колени. Этого я делать не собирался, даже по просьбе умирающего.
     - Слушай, это глупо. Если только ты не хочешь, чтобы я принес тебе коробку с фруктовым коктейлем или пару пакетиков желе, мне здесь нече...
     Тут моя нога ушла вниз, как происходит, когда спускаешься по ступенькам. Да, только она по-прежнему твердо стояла на темно-сером линолеуме. Я отлично ее видел.
     - Поехали. - Хриплость ушла из голоса Эла, во всяком случае, временно: удовлетворенность добавила ему мягкости. - Ты ее нашел, дружище.
     Но что я нашел? Что именно я испытывал? Похоже, воображение сыграло со мной злую шутку, поскольку, что бы я ни чувствовал, я видел, что нога по-прежнему стоит на полу. Только...
     Вы знаете, как в яркий, солнечный день, закрыв глаза, можно увидеть то, на что вы перед этим смотрели? Что-то похожее произошло и со мной. Когда я посмотрел на свою ногу, я увидел, что она на полу. А когда моргнул - за миллисекунду до или через миллисекунду после того, как мои глаза закрылись, - заметил, что моя нога на ступеньке. И уже не под тусклым светом лампочки в шестьдесят ватт, а под яркими лучами солнца.
     Я замер.
     - Иди дальше, - подбодрил меня Эл. - Ничего с тобой не случится, дружище. Просто иди дальше. - Он закашлялся, и в его вновь охрипшем голосе послышалось отчаяние. - Мне надо, чтобы ты пошел дальше .
     И я пошел.
     Да поможет мне Бог, пошел.

     Я сделал еще шажок вперед, на следующую ступеньку. Глаза по-прежнему говорили мне, что я в кладовке "Закусочной Эла", но я стоял выпрямившись, и моя макушка больше не скребла потолок. Разумеется, такого быть не могло. Мой желудок нервно дернулся в ответ на путаницу, устроенную органами чувств, и я почувствовал, как сандвич с яичным салатом и кусок яблочного пирога, съеденные за ленчем, готовятся к катапультированию.
     Сзади - уже издалека, будто нас разделяли пятнадцать ярдов, а не пять футов, - послышался голос Эла:
     - Закрой глаза, дружище, так будет легче.
     Едва я это сделал, путаница исчезла. Словно я перестал пытаться увидеть кончик собственного носа. Или, скорее, надел очки для просмотра трехмерного фильма. Я двинул правой ногой и спустился на очередную ступеньку. Я находился на лестнице. Теперь, с отключенным зрением, мое тело в этом не сомневалось.
     - Еще две, потом открывай глаза, - посоветовал Эл. Расстояние между нами снова увеличилось. Казалось, он отошел в другой конец закусочной, а не стоял у двери кладовки.
     Я поставил на первую ступеньку левую ногу, на вторую - правую. И тут же в голове послышался хлопок, какой ощущаешь, сидя в самолете, если давление резко меняется. Темнота под веками сменилась краснотой, кожей я почувствовал тепло. Солнечный свет. Никаких сомнений. И серный запах, ранее слабый, заметно усилился. В кладовке он едва чувствовался, а теперь раздражал. Опять-таки, никаких сомнений.
     Я открыл глаза.
     Уже не в кладовке. Уже не в "Закусочной Эла". И хотя дверь из кладовки вела только в зал, я оказался под синим небом. Во дворе. Правда, не вымощенном камнем. Под ногами я видел грязный, крошащийся бетон. И привычные магазины куда-то подевались. Несколько большущих металлических контейнеров стояло у белой оштукатуренной стены на месте "Уютного уголка Мэна". В контейнерах что-то лежало, прикрытое грубой коричневой мешковиной.
     Я повернулся, чтобы взглянуть на большой серебристый трейлер, который занимала "Закусочная Эла", но трейлер исчез.

     Там, где ему полагалось быть, возвышалась громада - будто сошедшая со страниц романов Диккенса - ткацко-прядильной фабрики Ворамбо, которая работала на полную мощность. Я слышал грохот красильных машин и сушилок, шуршание огромных плоскопрядильных машин, которые когда-то занимали второй этаж (я видел фотографии в маленьком здании Исторического общества Лисбона, что на Главной улице: на машинах работали женщины в платках и комбинезонах). Светло-серый дым поднимался над тремя высокими трубами, в восьмидесятые годы поваленными мощным ураганом.
     Я стоял рядом с большим зеленым зданием, вероятно, сушильным сараем. Он занимал половину двора и поднимался на добрых двадцать футов. Я сошел с лестницы, но теперь никаких ступенек не видел. Не видел пути назад. И запаниковал.
     - Джейк? - Голос Эла, но далекий-предалекий. Казалось, он донесся до моих ушей случайно, благодаря какому-то акустическому трюку, словно пролетел многие мили по длинному узкому каньону. - Ты сможешь вернуться так же, как вышел. Нащупай ступеньки.
     Я поднял левую ногу, опустил и нащупал ступеньку. Паника отступила.
     - Иди, - прозвучало едва слышно. Голос словно подпитывался собственным эхом. - Осмотрись, а потом возвращайся.
     Поначалу я никуда не пошел, постоял, вытирая рот тыльной стороной ладони. По ощущениям, глаза вылезали из орбит. Волосы, похоже, стояли дыбом, по загривку и спине ползали мурашки. Меня охватил страх - чего там, ужас, - но его уравновешивало (пока) набирающее силу любопытство, Я видел собственную тень на бетоне, точно очерченную, словно вырезанную из черной материи. Видел пятна ржавчины на цепи, которая отделяла сушильный сарай от остального двора. Ощущал отвратительный запах дыма, поднимавшегося из трех труб, достаточно сильный, чтобы защипало глаза. Инспектору из агентства по защите окружающей среды хватило бы одного вдоха, чтобы в мгновение ока остановить все производство. Да только... я сомневался, что во всей стране сыщется такое агентство. Я знал, где нахожусь. Штат Мэн, Лисбон-Фоллс, сердце округа Андроскоггин.
     Вопрос состоял в другом: в каком году ?

     На цепи висела табличка с надписью на обратной стороне, так что я не мог ее прочитать. Двинулся к табличке, тут же вернулся назад. Закрыл глаза и, шаркая, принялся разыскивать ступеньки. Когда левая нога наткнулась на первую ступеньку лестницы, ведущей в кладовку "Закусочной Эла" (я на это истово надеялся), остановился, нащупал в заднем кармане и вытащил сложенный листок бумаги, служебную записку от моего многоуважаемого заведующего кафедрой: "Хорошего тебе летнего отдыха, и не забудь про июльский рабочий день". На мгновение я задался вопросом, как он отнесется к предложению Джейка Эппинга включить в программу следующего учебного года шестинедельный семинар "Литература о путешествиях во времени". Потом оторвал сверху полоску и бросил на первую ступеньку невидимой лестницы. Она, разумеется, упала на землю, но отметила нужное место. Я полагал, что в этот теплый, тихий день ее никуда не сдует, однако все-таки нашел небольшой кусок бетона и воспользовался им как пресс-папье, на всякий случай. Теперь он лежал и на ступеньке, и на бумажной полоске. Только никакой ступеньки не было. В голове мелькнула строка из старой песни: Поначалу есть гора, а потом и нет горы, но затем опять гора .
     "Осмотрись", - предложил мне Эл, и я решил последовать его совету. Пришел к выводу, что еще какое-то время сохраню здравый ум, раз уж до сих пор не рехнулся. Если, конечно, не увижу стадо розовых слонов или НЛО, зависший над автомобильным салоном Джона Крафтса. Я пытался сказать себе, что этого нет, что так не бывает, но тщетно. Философы и психологи могут спорить о том, что реально, а что нет, однако большинство людей, живущих обычной жизнью, знает и принимает мир, который видит и ощущает вокруг себя. Таков и я. Если отбросить все остальное, для галлюцинации этот мир слишком уж вонял.
     Я подошел к цепи, висевшей на уровне моего бедра, нырнул под нее. На другой стороне таблички обнаружилась надпись черной краской: " ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН ДО ЗАВЕРШЕНИЯ РЕМОНТА СТОЧНОЙ ТРУБЫ ". Я огляделся, убедился, что в непосредственной близости никакого ремонта не ведется, обошел угол сушильного сарая и чуть не наступил на мужчину, гревшегося на солнышке. Впрочем, загар в его планы не входил. Иначе он снял бы старое черное пальто, которое укутывало его, точно бесформенная тень. На обоих рукавах налипли засохшие сопли. Тело, упрятанное под пальто, высохло до крайности. Обильно тронутые сединой черные волосы патлами свисали на небритые щеки. Никто не смог бы представить себе более типичного алкаша.
     Нахлобученную на голову мягкую фетровую шляпу с продольной ложбиной он, казалось, позаимствовал из какого-то фильма в жанре нуар пятидесятых годов, где у всех женщин большой бюст, а мужчины говорят очень быстро и из уголка рта у них свешивается сигарета. И да, из-под ленты на шляпе, словно древний репортерский пропуск, торчала желтая карточка. В свое время наверняка ярко-желтая, но потускневшая от прикосновений множества грязных пальцев.
     Когда моя тень упала ему на колени, Человек с желтой карточкой поднял голову и оглядел меня мутными глазами.
     - Ты, на хрен, хто? - просипел он. Прозвучало это как: "Тын-ахх-то".
     Эл не проинструктировал меня на предмет всех ответов, так что я выбрал, как мне думалось, наиболее безопасный:
     - Не твое, на хрен, дело.
     - Иди на хрен.
     - Как скажешь. В этом наши желания совпадают.
     - Чё?
     - Хорошего тебе дня.
     Я повернулся к открытым воротам, за которыми пролегали железнодорожные пути. За ними, слева, увидел незнакомую мне автостоянку. Ее заполняли автомобили, в большинстве своем видавшие виды и достаточно старые, чтобы коротать век в автомобильном музее. "Бьюики" с "мышиными норками" , "Форды" с носами-торпедами.
     Они принадлежат реальным фабричным рабочим, подумал я. Реальным рабочим, которые сейчас трудятся в цехах за почасовую оплату.
     - У меня желтая карточка из зеленого дома. - В голосе алкаша слышались агрессивность и тревога. - Так что дай мне бакс, потому что сегодня - день двойной выплаты.
     Я протянул ему монету в пятьдесят центов, чувствуя себя актером, который произносит в пьесе только одну реплику.
     - Бакс дать не могу, но держи половину.
     Потом отдашь ему монету, проинструктировал меня Эл, но делать этого не пришлось. Желтая Карточка выхватил ее у меня и поднес к лицу. Я уж подумал, что он собирается проверить пятидесятицентовик на зуб, но алкаш сжал длинные пальцы в кулак, и монета исчезла. Затем он вновь поднял глаза, на его лице было написано почти комичное недоверие.
     - Ты кто? Что ты здесь делаешь?
     - Будь я проклят, если знаю, - ответил я и повернулся к воротам, ожидая, что в спину полетят другие вопросы, но их так и не последовало.

     Самым новым автомобилем на стоянке оказался "Плимут-фьюри", модель середины или конца пятидесятых. Пластина с номерным знаком очень походила на древнюю версию той, что крепилась над задним бампером моей "Субару". Ее по требованию моей бывшей украшала розовая ленточка - символ борьбы с раком молочной железы. На пластине, на которую я сейчас смотрел (оранжевой - не белой), вместо ленточки была надпись "КРАЙ ОТДЫХА - МЭН". Как и в большинстве штатов, в нашем номерные знаки включали цифры и буквы; скажем, на моей "Субару" - 23383 IY, но номерной знак этого почти нового красно-белого "Плимута-фьюри" состоял исключительно из цифр: 90-811. Никаких букв.
     Я прикоснулся к багажнику. Твердый, теплый от солнца. Реальный.
     Перейди железнодорожные пути, и окажешься на пересечении Главной улицы и Лисбон-стрит. А потом, дружище, мир - твой.
     Перед старой фабрикой железнодорожных путей не было - в мое время, - но теперь я отчетливо их видел. И отнюдь не старые и ржавые. Отполированные рельсы сверкали на солнце. А где-то вдалеке слышалось "чух-чух" настоящего поезда. Когда поезда в последний раз проходили через Лисбон-Фоллс? Наверное, когда фабрика еще не закрылась, а компания "Ю-Эс джипсам", которую местные прозвали "Ю-Эс обдери", работала двадцать четыре часа в сутки.
     Да только она и работает двадцать четыре часа в сутки, подумал я. Готов спорить на любые деньги. Как и фабрика. Потому что я не во втором десятилетии двадцать первого века.
     Я прошел дальше, не отдавая себе в этом отчета - совсем как лунатик. И теперь стоял на углу Главной улицы и шоссе 196, также известной как Старая льюистонская дорога. Только ничего старого в ней не было. А за перекрестком, да противоположном углу...
     Да, "Кеннебек фрут компани" - претенциозное название для магазинчика, балансировавшего на грани закрытия - или это мне так казалось - все десять лет, что я учительствовал в ЛСШ. Невероятно, но его raison d'etre и единственным средством выживания служил "Мокси", самый своеобразный из прохладительных напитков. Владелец "Фрут компани", пожилой добряк по имени Фрэнк Аничетти, как-то объяснил мне, что население мира естественным образом (возможно, генетически) делится на две части: немногочисленных, но избранных Богом, которые ставят "Мокси" выше любого другого прохладительного напитка... и остальных, Фрэнк называл остальных "несчастным, дефективным большинством".
     "Кеннебек фрут компани" моего времени представлял собой выцветшую желто-зеленую коробку с грязной витриной, лишенной товаров... разве что там иногда спал кот. Крыша просела после многих снежных зим. В торговом зале для продажи предлагались только сувениры, связанные с "Мокси": ярко-оранжевые футболки с надписью "Я НАСЛАДИЛСЯ МОКСИ!", ярко-оранжевые шляпы, старинные календари, жестяные таблички. Они выглядели старинными, но скорее всего их изготовили пару лет назад в Китае. Большую часть года покупатели в магазин не заходят, да и полки пустуют... хотя здесь все-таки продаются расфасованные сладости и пакеты картофельных чипсов (если вам нравятся подсоленные и с уксусом). В холодильном шкафу для прохладительных напитков - только "Мокси". Холодильный шкаф для пива пуст.
     Каждый июль Лисбон-Фоллс устраивает фестиваль "Мокси" штата Мэн. С оркестрами, фейерверками и парадом - клянусь, это правда, - с платформами и местными королевами красоты, одетыми в закрытые купальники цвета "Мокси", то есть оранжевые и такие яркие, что могут вызвать ожог сетчатки. Церемониймейстер парада всегда наряжается доком Мокси, что подразумевает белый халат, стетоскоп и одно из этих старомодных налобных зеркал на голове. Два года тому назад церемониймейстером была директор ЛСШ Стелла Лэнгли, и теперь ей жить с этим вечно.
     В дни фестиваля "Кеннебек фрут компани" оживает и прилично зарабатывает, в основном на обалдевших туристах, которые едут в западную, курортную часть Мэна. В остальное время года это магазин-призрак, где стоит слабый запах "Мокси", всегда напоминающий мне - видимо, потому что я принадлежу к "несчастному, дефективному большинству" - мастерол, невероятно вонючую мазь, которой мать натирала мне грудь и шею, если я простужался.
     Теперь же, на другой стороне Старой льюистонской дороги, я видел бурлящее жизнью, процветающее заведение. Над дверью висела вывеска с двумя надписями: "ОСВЕЖИСЬ С "СЕВЕН-АП"" наверху и "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В "КЕННЕБЕК ФРУТ КО"" внизу - такая яркая, что слепило глаза. Стены сияли свежей краской, крыша не поддавалась погодным катаклизмам. Люди входили и выходили. А в витрине вместо кота...
     Боже мой, апельсины. В магазине с названием "Кеннебек фрут компани" когда-то торговали фруктами. Кто бы мог подумать?
     Я уже начал переходить улицу, но тут же отступил назад, заметив приближающийся ко мне рейсовый автобус. В окошечке над разделенным надвое лобовым стеклом виднелось название маршрута: "ЛЬЮИСТОНСКИЙ ЭКСПРЕСС". Когда автобус затормозил у остановки на перекрестке, я увидел, что большинство пассажиров курит. Вероятно, в салоне воздух по химическому составу приближался к атмосфере Сатурна.
     Как только автобус продолжил путь (оставив после себя синюшное облако выхлопных газов с запахом несгоревшего дизельного топлива, который добавился к сероводородной вони дыма, поднимавшегося из труб фабрики Ворамбо), я перешел улицу, задавшись вопросом: а что будет, если меня собьет автомобиль?
     Я просто исчезну? Приду в себя, очнувшись на полу в кладовке Эла? Вероятно, ни то ни другое. Может, я умру здесь, в прошлом, по которому тоскует столько людей. Они тоскуют, потому что забыли, как плохо пахло это прошлое, а может, никогда и не принимали во внимание эту особенность славных пятидесятых.
     У стены "Фрут компани", упираясь в деревянную обшивку согнутой ногой в черном сапоге, стоял какой-то паренек. В рубашке с поднятым воротничком и с прической (я ее узнал по старым фильмам) а-ля ранний Элвис. В отличие от учеников, которых я привык видеть на своих занятиях, этот не пытался отпустить козлиную бородку, его подбородок был девственно чист. Я понял, что в мире, где я сейчас пребывал (очень надеюсь, временно), его бы пинком вышвырнули из ЛСШ, шагни он на порог хотя бы с одним волоском на лице. Вышвырнули бы незамедлительно.
     Я кивнул ему. Джеймс Дин ответил тем же и поздоровался:
     - Хай-йо, папаша.
     Я вошел в магазин. Над дверью звякнул колокольчик. Пахло не пылью и медленно гниющим деревом, а апельсинами, яблоками, кофе и ароматизированным табаком. Справа была стойка с раскрытыми комиксами: "Арчи", "Бэтмен", "Капитан Марвел", "Пластичный человек", "Байки из склепа". Над этой сокровищницей, от одного вида которой любой завсегдатай аукциона "Ибэй" мог забиться в судорогах, висел лист бумаги с рукописной надписью: "КОМИКСЫ 5 центов штука, ТРИ ЗА 10, ДЕВЯТЬ - ЗА ЧЕТВЕРТАК. ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ТРОГАЙТЕ, ЕСЛИ НЕ СОБИРАЕТЕСЬ ПОКУПАТЬ".
     Слева стояла стойка с газетами. "Нью-Йорк таймс" я не нашел, только несколько экземпляров "Портленд пресс гералд" и один - "Бостон глоуб". Заголовок "Глоуб" кричал: " ДАЛЛЕС НАМЕКАЕТ НА УСТУПКИ, ЕСЛИ КРАСНЫЙ КИТАЙ ОТКАЖЕТСЯ ОТ ПРИМЕНЕНИЯ СИЛЫ НА ФОРМОЗЕ ". Обе газеты датировались вторником, 9 сентября 1958 года.

     Я взял "Глоуб", стоившую восемь центов, и направился к мраморному прилавку с газировкой, которого в мое время не существовало. За прилавком стоял Фрэнк Аничетти. По всем признакам - он, вплоть до полукружий седых волос над ушами. Только эту версию - назовем ее Фрэнк Один-Ноль - отличала худоба и бифокальные очки без оправы. И более высокий рост. Чувствуя себя незнакомцем в собственном теле, я уселся на высокую табуретку.
     Он указал на газету:
     - Вам этого хватит или налить какой-нибудь газировки?
     - Что-нибудь холодное, но только не "Мокси", - услышал я собственный голос.
     Фрэнк Один-Ноль улыбнулся:
     - "Мокси" не держим, сынок. Не желаете рутбира ?
     - Звучит неплохо, - ответил я, не погрешив против истины. В горле пересохло, лоб горел, будто поднялась температура.
     - Пять или десять?
     - Простите?
     - Бира на пять или десять центов? - Первое слово он произнес на мэнский манер: "би-и-йа".
     - A-а... Полагаю, на десять.
     - Что ж, я полагаю, вы полагаете правильно. - Он открыл морозильник и достал заиндевелую кружку размером с графин для лимонада. Наполнил ее из крана, и я почувствовал запах рутбира, сильный и резкий. Фрэнк Один-Ноль снял пену рукояткой деревянной ложки, долил кружку до самого края и поставил передо мной на мраморный прилавок. - Пожалуйста. Вместе с газетой - восемнадцать центов. Плюс один для губернатора.
     Я протянул старинный доллар Эла, и Фрэнк Один-Ноль отсчитал сдачу.
     Я отпил рутбира сквозь пену и чуть не ахнул. Такой... насыщенный. Такой вкусный. Лучше и не скажешь. Этот мир, отстоявший от нашего более чем на пятьдесят лет, пах гораздо хуже, чем я мог себе представить, но рутбир вкусом отличался в лучшую сторону. И еще как отличался.
     - Замечательный рутбир.
     - Правда? Рад, что вам понравилось. Вы не местный, да?
     - Да.
     - Из другого штата?
     - Висконсин, - ответил я. Если и солгал, то не совсем. Моя семья жила в Милуоки, пока мне не исполнилось одиннадцать.
     Потом отца взяли преподавателем английского языка в Университет южного Мэна. С тех пор я этот штат не покидал.
     - Вы выбрали для приезда очень удачное время, - кивнул Аничетти. - Большинство летних гостей разъехалось, и цены сразу пошли вниз. Ваш рутбир, к примеру. После Дня труда десятицентовая кружка стоит всего лишь дайм .
     Звякнул колокольчик над дверью, заскрипели половицы. Приветливым таким скрипом. В последний раз, когда я рискнул зайти в "Кеннебек фрут" в надежде купить упаковку "Тамс" (меня ждало разочарование), они стонали.
     За прилавок зашел подросток лет семнадцати. С коротко стриженными черными волосами. Его сходство с мужчиной не вызывало сомнений, и я осознал, что это Фрэнк Аничетти моего времени. А мужчина, снявший пену с кружки рутбира, - его отец. Фрэнк Два-Ноль даже не взглянул на меня - еще один покупатель.
     - Тит уже поставил пикап на подъемник, - доложил он отцу. - Говорит, к пяти все будет готово.
     - Так это хорошо. - Аничетти-старший достал сигарету, закурил. Только тут я впервые заметил на мраморном прилавке рядок маленьких керамических пепельниц. С надписью на боку: "ВКУСА "ВИНСТОН" ЛУЧШЕ НЕТ - ЭТАЛОН СИГАРЕТ". Фрэнк Один-Ноль посмотрел на меня. - Добавить в рутбир шарик ванильного мороженого? За счет заведения. Нам нравится окружать туристов заботой, особенно если они приезжают по окончании сезона.
     - Благодарю, но мне и так хорошо. - И я говорил чистую правду. Не сомневался, что от добавки сладкого моя голова просто взорвется. Да и рутбир мне дали крепкий - прямо-таки газированный эспрессо.
     Подросток улыбнулся мне - по сладости улыбка не уступала содержимому кружки. Никакого намека на пренебрежение, которое источал поклонник Элвиса, встреченный мною у магазина.
     - В школе мы читали рассказ о том, что местные едят туристов, если они приезжают после окончания сезона.
     - Фрэнки, разве можно говорить такое гостю? - Но мистер Аничетти улыбался, произнося эти слова.
     - Все нормально. Я сам разбирал с учениками этот рассказ. Ширли Джексон, правильно? "Летние люди".
     - Совершенно верно, - согласился Фрэнк. - Я не совсем его понял, но мне он понравился.
     Я отпил еще глоток рутбира и с ласкающим слух стуком поставил кружку на мраморный прилавок. Не особо удивился, обнаружив, что кружка практически пуста. Могу ведь и подсесть на этот рутбир, подумал я. "Мокси" ему и в подметки не годится .
     Старший Аничетти выпустил струю дыма к потолку, где неторопливо вращающиеся лопасти вентилятора перепахивали синеватое облако.
     - Вы преподаете в Висконсине, мистер?..
     - Эппинг. - Вопрос застал меня врасплох, и я не подумал о том, чтобы назваться вымышленной фамилией. - Да. Но этот год у меня субботний.
     - Это означает, что он на год в творческом отпуске, - пояснил Фрэнк.
     - Я знаю, что это означает, - ответил мистер Аничетти. Попытался изобразить раздражение, но получилось не очень. Я решил, что отец и сын нравятся мне ничуть не меньше рутбира. Мне нравился и продвинутый юнец с улицы, хотя бы по одной причине: он не знал, что уже стал штампом. Этот мир вызывал ощущение защищенности, ощущение - ну, не знаю - предопределенности. Конечно же, ложное ощущение, поскольку опасностью он не уступал любому другому. Но я обладал информацией, которой - как я верил часом ранее - мог располагать лишь Бог. Я знал, что паренек, полюбивший рассказ Ширли Джексон (пусть он "не совсем его понял"), проживет и этот день, и все другие дни последующих пятидесяти с небольшим лет. Не погибнет в автомобильной аварии, не умрет от сердечного приступа, не заболеет раком легких, вдыхая отцовский сигаретный дым. В ближайшие пятьдесят лет ничего такого с Фрэнком Аничетти не случится.
     Я посмотрел на настенные часы ("НАЧНИ СВОЙ ДЕНЬ С УЛЫБКИ, ВЫПЕЙ БОДРЯЩЕГО КОФЕ" - было написано на циферблате): двенадцать двадцать две. Для меня это ничего не значило, но я изобразил удивление. Допил мой би-и-йа и поднялся.
     - Должен идти, если не хочу опоздать на встречу с друзьями в Касл-Рок.
     - Только не разгоняйтесь на сто семнадцатом, - предупредил Аничетти. - Дорога - черт ногу сломит. - И вновь я обратил внимание на чересчур заметный мэнский выговор. Какого не слышал уже многие годы. Затем осознал, что так оно и есть, в прямом смысле слова, и чуть не рассмеялся.
     - Не буду. Большое спасибо. Сынок? Тот рассказ Ширли Джексон.
     - Да, сэр?
     Еще и сэр . Но совершенно без сарказма. Почтительность - ничего больше. Я уже решил для себя, что тысяча девятьсот пятьдесят восьмой - очень хороший год. За исключением, разумеется, фабричной вони и сигаретного дыма.
     - Там нечего понимать.
     - Нечего? Мистер Марчант говорит совсем другое.
     - При всем уважении к мистеру Марчанту, передай ему мнение Джейка Эппинга. Иногда сигара - просто курево, а рассказ - просто рассказ.
     Он рассмеялся:
     - Обязательно. Завтра на третьем уроке!
     - Хорошо. - Я кивнул его отцу, меня подмывало сказать ему, что благодаря "Мокси" (которой он не держал... пока) этот магазин простоит на углу Главной улицы и Старой льюистонской дороги много лет после его смерти. - Спасибо за рутбир.
     - Приходите в любое время. Я думаю о том, чтобы сбросить цену на большую кружку.
     - До дайма?
     Он улыбнулся. Естественно и искренне, как сын.
     - Вы быстро все схватываете.
     Звякнул колокольчик. Вошли три женщины. Никаких брюк. Платья до середины голени. И шляпки! Две с белыми вуальками. Женщины начали рыться в ящиках с фруктами, выбирая лучшие. Я уже шагнул к двери, потом повернулся.
     - Можете сказать, что такое зеленый дом?
     Отец и сын обменялись веселыми взглядами, напомнившими мне старый анекдот. Турист из Чикаго за рулем роскошного спортивного автомобиля останавливается у фермерского дома в сельской глубинке. Старик фермер сидит на крыльце, курит трубку из стержня кукурузного початка. Турист выходит из "Ягуара" и спрашивает: "Эй, старина, не подскажете, как добраться до Ист-Мачиаса?" Старик пару раз задумчиво затягивается, выпускает струю дыма и отвечает: "Проще всего - рукой" .
     - Вы и впрямь из другого штата? - спросил Фрэнк. Мэнского в его выговоре было куда меньше, чем у отца.
     Он больше смотрит телик, подумал я. Лучшее средство избавления от местного выговора - телевидение.
     - Да.
     - Странно, потому что я слышу гнусавый говор янки.
     - Это юперский диалект, - ответил я. - Верхний полуостров... - Да только - черт! - ВП в Мичигане.
     Но оба Аничетти, похоже, не имели об этом ни малейшего понятия. Более того, молодой Фрэнк отвернулся и начал мыть посуду. Вручную.
     - Зеленый дом - это винный магазин, - ответил Аничетти. - На другой стороне улицы, если хотите приобрести пинту горячительного.
     - Я думаю, рутбира мне хватит. Спросил из любопытства. Хорошего вам дня.
     - И вам тоже, друг мой. Приходите к нам опять.
     Я прошел мимо выбиравшего фрукты трио, пробормотал: "Дамы", - когда поравнялся с ними, и пожалел, что у меня нет шляпы, чтобы приподнять ее. Мягкой фетровой, с продольной ложбинкой, какие можно увидеть в старых фильмах.

     Продвинутый юнец покинул свой пост, и я подумал, а не пройтись ли мне по Главной улице, чтобы посмотреть, как она изменилась, но тут же отказался от этой мысли. Незачем искушать судьбу. Вдруг кто-нибудь спросит о моей одежде? Я полагал, что мои пиджак спортивного покроя и слаксы более-менее сойдут, но мало ли. Да еще волосы, которые касались воротника. В мое время для учителя средней школы такое считалось вполне нормальным - даже консервативным, - однако могло вызвать недоуменные взгляды в десятилетие, когда мужчины не выходили из парикмахерской без выбритой сзади шеи, а баки позволяли себе только фанаты рокабилли вроде того парня, что назвал меня папашей. Разумеется, я всегда мог притвориться туристом, ведь в Висконсине мужчины носили более длинные волосы, и все это знали, - но не только прическа и одежда вызывали ощущение, что я выделяюсь среди остальных, будто какой-то инопланетянин, неудачно маскирующийся под человека.
     Если на то пошло, я чувствовал себя не от мира сего. Нет, крыша у меня не поехала - человеческий разум достаточно хорошо приспосабливается ко всякого рода неожиданностям, и чтобы слететь с катушек, требуется огромное их количество, - но чужаком я себя ощущал, это точно. Все думал о женщинах в длинных платьях и шляпках, женщинах, которые никогда не рискнули бы показать на публике бретельку бюстгальтера. И о вкусе этого рутбира. Таком ядреном.
     На другой стороне улицы, напротив "Кеннебек фрут компани", располагался куда более скромный "ВИННЫЙ МАГАЗИН ШТАТА МЭН". Так гласила надпись крупными буквами над маленькой витриной. И да, фасад был выкрашен светло-зеленой краской. Внутри я разглядел моего дружка, прежде гревшегося на солнце у сушильного сарая. Длинное черное пальто болталось на его тощих плечах. Шляпу он снял, и волосы торчали в разные стороны, совсем как на карикатуре о вечном недотепе, который только что сунул палец в электрическую розетку. Он что-то доказывал продавцу, размахивая обеими руками, и в одной я видел драгоценную желтую карточку. В другой - как я понимал - была зажата монета в пятьдесят центов, полученная мной от Эла Темплтона. Продавца в короткой белой тунике, очень напоминавшей халат Дока Мокси на ежегодном параде, жесты и слова Желтой Карточки не впечатляли.
     Я остановился у перекрестка, дождался, пока проедут автомобили, перешел на ту сторону Старой льюистонской дороги, где находилась фабрика Ворамбо. Двое мужчин толкали через двор тележку, нагруженную рулонами материи, курили и смеялись. Я задался вопросом, а известно ли им, что творит с их легкими сигаретный дым на пару с загрязняющими атмосферу производственными выбросами фабрики, и решил, что нет. Возможно, оно и к лучшему, подумал я, но размышления на эту тему более приличествовали учителю философии, а не парню, который зарабатывал на хлеб насущный, знакомя шестнадцатилеток с нетленными творениями Шекспира, Стейнбека и Ширли Джексон.
     Когда они скрылись на фабрике, закатив тележку между ржавыми металлическими челюстями ворот высотой в три этажа, я вернулся к цепи с табличкой " ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН ДО ЗАВЕРШЕНИЯ РЕМОНТА СТОЧНОЙ ТРУБЫ ". Велел себе идти не слишком быстро и не глазеть по сторонам - не делать ничего такого, что могло бы привлечь внимание, - но получалось не очень. Я уже находился буквально на пороге времени, из которого пришел, и стремление поторопиться стало неодолимым. Во рту пересохло, выпитое бултыхалось в желудке. А если я не смогу вернуться? А если оставленной мной метки уже нет? Или она есть, но нет ступеней?
     Спокойно, сказал я себе. Спокойно.
     Быстро огляделся - не смог устоять - перед тем, как нырнуть под цепь, но двор целиком принадлежал мне. Откуда-то издалека, как во сне, вновь донеслось "чух-чух" железнодорожного дизеля. Этот звук вызвал в моей памяти очередную строку из песни: " В этом поезде - исчезающий железнодорожный блюз ..."
     Я пошел вдоль зеленой стены сушильного сарая, сердце громко стучало где-то у самого горла. Полоска бумаги, придавленная куском бетона, лежала на прежнем месте: пока все шло хорошо.
     Я легонько пнул ее ногой, думая: Пожалуйста, Господи, пусть сработает, пожалуйста, Господи, позволь мне вернуться.
     Мысок туфли отбросил кусок бетона - я увидел, как он отлетел в сторону, - но остановился, наткнувшись на невидимую ступеньку. Эти два взаимоисключающих события произошли одновременно. Я еще раз огляделся, хотя никто не мог видеть меня в этом узком проулке, если только не стоял напротив входа или выхода из него. Никто и не увидел.
     Я поднялся на одну ступень. Моя нога чувствовала ее, пусть глаза по-прежнему говорили, что я стою на потрескавшемся бетоне. Рутбир опять бултыхнулся в животе. Я закрыл глаза, и мне сразу полегчало. Поднялся на вторую ступеньку, третью. Ступеньки были невысоки. На четвертой солнце перестало греть спину, а темнота под веками сгустилась. Я попытался подняться на пятую ступеньку, но таковой не оказалось. Вместо этого я стукнулся головой о низкий потолок кладовки. Кто-то ухватил меня под локоть, и я чуть не вскрикнул.
     - Расслабься, - услышал я голос Эла. - Расслабься, Джейк. Ты вернулся.
     Он предложил мне выпить кофе, но я отрицательно покачал головой. Желудок все еще не пришел в норму. Эл наполнил свою чашку, и мы прошли к кабинке, в которой сидели до этого безумного путешествия. Мои бумажник, мобильник и деньги горкой лежали на столе. Эл сел со стоном боли и облегчения. Теперь он выглядел не таким измученным и чуть расслабился.
     - Итак, ты ушел и вернулся. Что скажешь?
     - Эл, не знаю, что и думать. Я потрясен до глубины души. Ты обнаружил это случайно?
     - Абсолютно. Меньше чем через месяц после того, как перебрался сюда. Еще не успел отряхнуть пыль Сосновой улицы с каблуков. В первый раз я в прямом смысле свалился с этих ступеней, совсем как Алиса в кроличью нору. Подумал, что рехнулся.
     Я мог себе это представить. Меня-то он подготовил, не так чтобы очень, но все-таки. С другой стороны, сомневаюсь, чтобы кто-то мог подготовить человека к путешествию во времени.
     - Долго меня не было?
     - Две минуты. Как и всегда, я тебе говорил. Не важно, на сколько ты там остаешься. - Он закашлялся, сплюнул в новую салфетку, сложил ее, убрал в карман. - И с последней ступеньки ты всякий раз спускаешься за две минуты до полудня девятого сентября тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Каждое путешествие - первое. Куда ты ходил?
     - В "Кеннебек фрут". Выпил рутбира. Превосходнейшего.
     - Да, там все вкуснее. Меньше консервантов или чего-то там еще.
     - Ты знаешь Фрэнка Аничетти? Я встретил его, семнадцатилетнего.
     Почему-то, несмотря на все, я ожидал, что Эл рассмеется, но он воспринял мои слова как нечто само собой разумеющееся.
     - Естественно. Я встречал Фрэнка много раз. Но он видит меня лишь однажды - в смысле там. Для Фрэнка всякий раз - первый. Он заходит в магазин, да? Возвращается с "Шеврона". "Тит уже поставил пикап на подъемник, - сообщает он отцу. - Говорит, к пяти все будет готово". Я слышал это не меньше пятидесяти раз. Я не всегда иду в магазин, когда появляюсь там, но если иду, слышу этот разговор. Потом заходят женщины и начинают выбирать фрукты. Миссис Саймондс с подругами. Будто снова и снова смотришь один фильм.
     - Всякий раз - первый, - медленно повторил я, с паузами между словами, чтобы эта идея лучше отложилась в голове.
     - Точно.
     - И каждый человек, которого ты видишь, тебя видит впервые, независимо от того, сколько раз вы до этого встречались?
     - Точно.
     - Я могу вернуться, и у нас состоится тот же разговор с Фрэнком и его отцом, но они этого знать не будут.
     - Именно. Или ты можешь что-то изменить, скажем, заказать банановый сплит вместо рутбира, и разговор потечет в ином русле. Единственный, кто что-то подозревает, - Человек с желтой карточкой, но он уже пропил мозги и не понимает, что чувствует. Если вообще что-либо чувствует. Причина проста: благодаря случаю он сидит очень близко от "кроличьей норы", или как еще ее называть. Может, она излучает какую-то энергию. Этот алкаш...
     Но Эл закашлялся и не смог продолжить. Я с болью в сердце наблюдал, как он сложился пополам, держась за бок и пытаясь не показывать мне, как ему плохо: внутри у него, наверное, все разрывалось. Долго он не продержится, подумал я. Не пройдет и недели, как его уложат на больничную койку. Разве не потому он меня позвал? Чтобы поделиться своим секретом, прежде чем рак навеки заткнет ему рот .
     - Я думал, что днем смогу все тебе рассказать, но не получается, - вновь заговорил Эл, справившись с приступом. Нужно поехать домой, принять лекарство, отдохнуть. Раньше никогда не принимал ничего сильнее аспирина, и этот оксиконтин вырубает меня. Я сплю шесть часов, а потом на какое-то время мне становится лучше. И сил прибавляется. Сможешь прийти ко мне в половине десятого?
     - Я бы пришел, если б знал, где ты живешь, - ответил я.
     - Маленький коттедж на Виноградной улице. Номер девятнадцать. Ищи садового гнома на лужайке у крыльца. Мимо не проскочишь. Он размахивает флагом.
     - О чем мы будем говорить, Эл? Я хочу сказать... ты мне все показал. Теперь я тебе верю. - Да, я поверил... но надолго ли? Мой визит в пятьдесят восьмой год уже начал таять в памяти, становясь похожим на сон. Еще несколько часов (может, дней), и я наверняка смогу убедить себя, что мне все это привиделось.
     - Поговорить нам надо о многом, дружище. Ты придешь? - Он не упомянул просьбу умирающего , но это читалось в его глазах.
     - Хорошо. Тебя подвезти до дома?
     Тут его глаза сверкнули.
     - У меня есть пикап, а езды тут пять кварталов. Такое расстояние я могу проехать и сам.
     - Конечно, можешь. - Я надеялся, что в моем голосе слышится уверенность, которой я сам не чувствовал. Поднялся и начал раскладывать свои вещи по карманам. Нашел в одном пачку денег, которую получил от Эла, достал. Теперь я понимал, откуда взялись изменения на пятерке. Вероятно, их хватало и на других купюрах.
     Я протянул деньги Элу, однако тот покачал головой:
     - Нет, оставь, у меня их достаточно.
     Но я положил деньги на стол.
     - Если каждый раз - первый, почему остаются деньги, которые ты приносишь? Почему они не исчезают, когда идешь туда в следующий раз?
     - Понятия не имею, дружище. Я же говорил, что многого не понимаю. Есть закономерности, некоторые я уяснил, однако далеко не все. - Его лицо осветила слабая, но определённо радостная улыбка. - Ты ведь принес с собой рутбир? По-прежнему плещется в желудке, или как?
     Если на то пошло, рутбир плескался.
     - А теперь иди. Увидимся вечером, Джейк. Я отдохну, и тогда мы поговорим.
     - Можно еще вопрос?
     Он махнул мне рукой, мол, валяй. Я заметил, что его ногти, всегда чистые и ухоженные, пожелтели и потрескались. Еще один признак. Не такой явный, как потеря тридцати фунтов веса, но все равно плохой. Мой отец говорил, что можно многое сказать о здоровье человека, взглянув на его ногти.
     - Знаменитый толстобургер.
     - А что с ним? - Но в уголках рта Эла уже затеплилась улыбка.
     - Ты продаешь дешево, потому что дешево покупаешь, верно?
     - Мясной фарш из "Ред энд уайт", - ответил он. - Пятьдесят четыре цента за фунт. Захожу туда каждую неделю. Точнее, заходил до моего последнего путешествия, когда я уехал далеко от Фоллс. Веду дела с мистером Уорреном, мясником. Если я прошу десять фунтов фарша, он говорит: "Сейчас сделаем". Если двенадцать или четырнадцать, говорит: "Придется подождать минуту, пока я накручу свежего. Семейное торжество?"
     - Всегда одно и то же.
     - Да.
     - Потому что всегда первый раз.
     - Именно. Как в библейской истории с хлебами и рыбами, если об этом подумать. Я покупаю один и тот же фарш из недели в неделю. Накормил им сотни, даже тысячи людей, несмотря на эти глупые разговоры о котобургерах, а его не стало меньше.
     - Ты покупаешь одно и то же мясо, снова и снова. - Я пытался донести до себя эту мысль.
     - Одно и то же мясо, в одно и то же время, у одного и того же мясника, который всегда говорит одно и то же, если я не скажу чего-то нового. Признаюсь тебе, дружище, иной раз меня подмывало подойти к мистеру Уоррену и спросить: "Как здесь житуха, мистер Уоррен, старый лысый ублюдок? В последнее время трахал молоденьких цыпочек?" Потом он бы ничего не вспомнил. Но я этого не сделал, потому что он милейший человек. Большинство людей, которых я там встретил, очень милые. - Тут на его лице отразилась грусть.
     - Я не понимаю, как ты можешь покупать мясо там... Готовить из него тут... Снова покупать там.
     - Ты не одинок, дружище. Я чертовски рад, что ты по-прежнему здесь... Ведь я мог тебя потерять. Более того, тебя могло не оказаться на месте, когда я звонил в школу.
     Отчасти мне именно этого и хотелось, однако я промолчал. К чему говорить лишнее? Он, конечно, заболел, но не ослеп.
     - Приходи ко мне вечером. Я расскажу тебе, что задумал, а потом ты решишь, как поступить. Но решать придется быстро, потому что время не ждет. Звучит смешно, учитывая, куда ведут невидимые ступени из моей кладовки, правда?
     Я еще медленнее повторил:
     - Каждый... раз... первый.
     Он вновь улыбнулся.
     - Вижу, это ты уяснил. Так я увижу тебя вечером? Дом девятнадцать по Виноградной улице. Ищи гнома с флагом.
     Из "Закусочной Эла" я ушел в половине четвертого. Следующие шесть часов не показались мне настолько необычными, как визит в Лисбон-Фоллс пятидесятитрехлетней давности, но странностей тоже хватало. Время и едва волокло ноги, и бежало стремглав. Я вернулся в свой дом в Сабаттусе (когда развалился наш семейный союз, мы с Кристи продали дом, в котором жили в Лисбон-Фоллс, а выручку разделили). Решил прилечь, но заснуть, разумеется, не смог. Двадцать минут лежал на спине, вытянувшись во весь рост, глядя в потолок, потом пошел в ванную, чтобы отлить. Наблюдая, как моча льется в унитаз, подумал: "Это же переработанный организмом рутбир тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года". Но поблизости вертелась и другая мыслишка: "Это все чушь собачья, Эл каким-то образом загипнотизировал меня".
     И мысли двоились, понимаете?
     Я попытался добить оставшиеся сочинения, однако нисколько не удивился, когда из этого ничего не вышло. Пустить в ход устрашающую красную ручку мистера Эппинга? Оценить написанное? Не смешите меня. Я едва мог связать пару слов. В итоге включил ящик (еще одно словечко из славных пятидесятых - современные плоские телевизоры ящиками не назовешь), пощелкал каналами. На ТМС наткнулся на старый фильм "Девушка угонщика". Когда понял, что пристально, чуть ли не до головной боли вглядываюсь в старые автомобили и молодых людей, не уверенных в своем будущем, выключил телевизор. Приготовил стир-фрай , но кусок в горло не лез, хоть я и проголодался. Сидел, уставившись в тарелку, и думал об Эле Темплтоне, который снова и снова скармливал людям гамбургеры из одних и тех же двенадцати фунтов говяжьего фарша, год за годом. Точно, то самое чудо с хлебами и рыбами, и плевать он хотел на слухи о кото- или песобургерах, вызванные низкими ценами. Мясо он покупал за такие гроши, что каждый проданный им толстобургер приносил фантастическую прибыль.
     Осознав, что бесцельно кружу по кухне, что не могу ни спать, ни читать, ни смотреть телевизор, а отлично приготовленный ужин вывален в раковину и пропущен через измельчитель, я прыгнул в машину и вернулся в Лисбон-Фоллс. Часы показывали без четверти семь, так что мест для парковки на Главной улице хватало. Я поставил автомобиль напротив "Кеннебек фрут", посидел за рулем, глядя на облупившуюся краску на стенах магазина, который в свое время процветал. Рабочий день закончился, и "Кеннебек фрут" выглядел так, будто его должны снести со дня на день. О человеческом присутствии говорили только несколько рекламных плакатов "Мокси" в запыленной витрине ("ПЕЙТЕ "МОКСИ" НА ЗДОРОВЬЕ" - призывал самый большой из них), но выглядели они старомодно, словно висели здесь уже долгие годы.
     Тень "Фрут" протянулась через улицу, накрыв мой автомобиль. Справа от меня, на месте винного магазина, стояло аккуратное кирпичное здание, в котором размещалось отделение "Ки-банка". Кому теперь нужен зеленый дом, когда можно зайти в любой продуктовый магазин штата и выйти оттуда с пинтой "Джека" или квартой кофейного бренди? Не пряча покупку в пакет из тонкой бумаги. В наши дни мы используем полиэтилен. Проживет века. И раз уж речь зашла о продуктовых магазинах, я не помнил ни одного под названием "Ред энд уайт". Если ты хотел купить продукты в Фоллс, то ехал в ИГА, расположенный в квартале по шоссе 196, напротив старой железнодорожной станции. Последнюю делили магазин футболок и тату-салон.
     При этом прошлое чувствовалось здесь очень явственно, возможно, благодаря золотистому отливу, который придавал всему уходящий летний свет: мне он всегда казался сверхъестественным. Будто пятьдесят восьмой год никуда и не делся, а прячется за тонкой пеленой разделяющих нас лет. И если только случившееся со мной днем - не плод моего воображения, он таки прятался.
     Он хочет, чтобы я что-то сделал. Что-то такое, что он сделал бы сам, если бы не рак. Он сказал, что вернулся в прошлое и оставался там четыре года (по крайней мере у меня сложилось впечатление, что он так сказал), но этих четырех лет ему не хватило.
     Хотелось ли мне спуститься по этим ступеням и провести в прошлом больше четырех лет? По существу, поселиться там? Вернуться через две минуты... но уже перевалив за сорок, с сединой, пробивающейся на висках? Я не мог представить себе, что соглашусь, однако и не догадывался, какое важное дело заставило Эла пойти на такое. Знал только одно: просить четыре года, или шесть, а то и восемь лет моей жизни - это чересчур, даже для умирающего.
     До встречи с Элом оставалось более двух часов. Я решил вернуться домой, еще раз приготовить что-нибудь и заставить себя поесть, а затем попытаться добить сочинения. Я, может, и принадлежал к тем считанным людям, которые совершали путешествие во времени - если на то пошло, круг этих людей за всю историю человечества, возможно, ограничивался Элом и мной, - но ученики моего поэтического семинара все равно имели право на оценку.
     По пути в город радиоприемник молчал, а теперь я его включил. Как и в случае с телевизором, сигнал поступал с управляемого компьютерами космического спутника, находившегося в двадцати двух тысячах миль от Земли. На это известие встреченный мной сегодня подросток - Фрэнк Аничетти - отреагировал бы широко раскрывшимися глазами (но, возможно; не отмел бы его с ходу как чистую выдумку). Я настроился на "Шестидесятые на шестом" и попал на "Дэнни энд зе Джуниорс", исполнявших "Рок-н-ролл будет здесь всегда": несколько страстных гармоничных голосов пели, перекрывая грохочущее пианино. За ними последовал Литл Ричард, во всю мощь легких Прооравший "Люсиль", потом- Эрни Кей-Доу, простонавший "Тещу": "Она думает, мы ждали ее совета, но лучше бы ей убраться на край света". Все песни звучали свежо и сладко, как апельсины, которые сегодня днем выбирали миссис Саймондс с подругами.
     Звучали как новые.
     Хотел ли я провести несколько лет в прошлом? Нет. Но я хотел вернуться туда. Хотя бы только для того, чтобы услышать, как пел Литл Ричард, когда его песни поднимались на верхние строчки хит-парадов. Или сесть в самолет "Транс уорлд эйр лайнз", не снимая обуви, не подвергаясь сканированию, не проходя через рамку металлодетектора.
     А еще я хотел выпить того самого рутбира.

Продолжение следует...