- Это одна из лучших комнат, значащихся в нашем списке, и я надеюсь, вам она понравится не меньше, чем мне, - сказала Анна. На краю ее письменного стола опасно зависла стопка листовок, объявлявших о предстоящем летнем пикнике и концерте "Дочерей и сестер", мероприятии, которое устраивалось в некоторой степени для Сбора средств, в некоторой для создания благоприятного имиджа организации в глазах общественности, а вообще-то представляло собой небольшой праздник. Анна взяла одну листовку, перевернула ее чистой стороной и набросала примерный план. - Вот здесь кухня, здесь откидная кровать, тут небольшая жилая зона. Вот ванная. Не могу сказать, что в ней очень просторно, сидя на унитазе, вам придется вытягивать ноги прямо под душ, но это ваша комната.
     - Да, - пробормотала едва слышно Рози. - Моя.
     В нее снова начало прокрадываться чувство, которого она не испытывала уже несколько недель, - словно все происходящее не более чем сон, и в любую секунду она может опять проснуться рядом с Норманом.
     - Вид из окна замечательный - не Лейк-драйв, конечно же, но парк Брайант весьма привлекателен, особенно в летнее время. Второй этаж. Район немножко сдал в восьмидесятые годы, но постепенно приходит в себя.
     - Вы так хорошо рассказываете, будто сами там жили, - вставила Рози.
     Анна пожала плечами - изящный, красивый жест, - нарисовала перед дверью комнаты коридор, затем лестницу. Она рисовала просто, без прикрас, с экономностью профессионального чертежника, и говорила, не поднимая головы.
     - Я бывала там не раз и не два, но вы, наверное, не это имеете в виду.
     - Да.
     - Часть моей души отправляется с каждой женщиной, когда та уходит. Я полагаю, это звучит до противного возвышенно, но мне все равно. Это правда, и это главное. Что скажете?
     Рози порывисто обняла ее и мгновенно пожалела о своей несдержанности, почувствовав, как напряглась Анна.
     "Не следовало мне этого делать, - подумала она, отступая. - Я же знала".
     Она действительно знала. Анна Стивенсон добра, верно, и внутренне Рози не сомневалась в ее доброте - в определенном смысле даже святости, - однако не надо забывать и про странное высокомерие и самодовольство; к тому же Рози успела понять, что Анна не терпит, когда люди вторгаются в ее личное пространство. И очень не любит, когда к ней прикасаются.
     - Простите, пожалуйста, - произнесла она тихо, отступая.
     - Не глупите, - коротко бросила Анна. - Так что вы скажете?
     - Я в восторге.
     Анна улыбнулась, и возникшая между ними небольшая неловкость осталась позади. Она нарисовала крестик на стене жилой зоны возле крошечного прямоугольника, обозначавшего единственное окно комнаты.
     - Ваша новая картина... клянусь, вы решите повесить ее именно здесь.
     - Мне тоже так кажется.
     Анна положила карандаш на стол.
     - Я счастлива, что имею возможность помочь вам, Рози, и очень рада, что вы оказались у нас. Эй, у вас все потекло.
     В очередной раз Анна протянула ей салфетку "Клинекс", и Рози подумала, что это, наверное, не та коробка, из которой Анна доставала салфетку в день первого интервью в кабинете. У нее создалось впечатление, что запасы салфеток Анне приходится пополнять очень часто. Рози взяла салфетку и утерла глаза.
     - Знаете, вы спасли мне жизнь, - сказала она хрипловатым голосом. - Вы спасли мне жизнь, и я никогда, никогда этого не забуду.
     - Лестно, но далеко от истины, - парировала Анна своим сухим спокойным голосом. - Говорить о том, что я спасла вам жизнь, было бы точно так же ошибочно, как утверждать, что Синтия уложила на лопатки Герт в спортивном зале. Вы сами спасли себе жизнь, воспользовавшись предоставившейся возможностью и покинув человека, который делал вам больно.
     - И все же спасибо огромное. Хотя бы за то, что я здесь.
     - Не стоит благодарностей, - ответила Анна, и в единственный раз за весь срок пребывания в "Дочерях и сестрах" Рози стала свидетелем появившихся на глазах Анны Стивенсон слез. С мягкой улыбкой она протянула коробку с салфетками назад хозяйке кабинета.
     - Вот, - сказала она. - Похоже, у вас в глазах тоже образовалась маленькая течь.
     Анна рассмеялась, вытерла глаза и бросила салфетку в мусорную корзину.
     - Ненавижу слезы. Это моя личная тайна, которую я храню от всех. Время от времени мне кажется, что я справилась со своим недостатком, что теперь уж точно я от него избавилась. А потом все происходит снова. Примерно то же самое я чувствую в отношении мужчин.
     На короткое мгновение в памяти Рози всплыли ореховые глаза Билла Штайнера.
     Анна снова взяла карандаш и быстро нацарапала что-то под схематичным наброском нового дома Рози, затем протянула ей листок. Опустив глаза, Рози прочитала адрес: Трентон-стрит, 897.
     - Теперь это ваш адрес, - добавила Анна. - Правда, это почти на другом конце города, но теперь вы можете пользоваться автобусом, так ведь?
     С улыбкой - и со слезами на глазах - Рози утвердительно кивнула головой.
     - Можете дать адрес тем подругам, с которыми познакомились здесь, и тем друзьям, которые в конце концов появятся у вас за стенами этого здания, но сейчас о нем знают только два человека - вы и я. - Ее слова казались Рози чем-то заранее заготовленным, похожим на многократно отрепетированную прощальную речь. - И помните, никто и никогда не узнает ваш адрес через "Дочерей и сестер". Просто мы так привыкли поступать. За двадцать лет работы с обиженными женщинами я убедилась, что нужно делать так, и только так, а не иначе.
     Последние слова Анны не стали для Рози неожиданностью; она уже многое знала из рассказов Пэм, Консуэло Дельгадо и Робин Сент-Джеймс. Рози вводили в курс дела чаще всего во время "Часа большого веселья", как в шутку называли обитательницы "Дочерей и сестер" ежевечернюю уборку помещений, однако Рози, собственно, и не нуждалась в объяснениях. Разумному человеку хватало двух или трех терапевтических сеансов, чтобы узнать все, что стоит знать о заведенном в "Дочерях и сестрах" распорядке. Кроме Списка Анны, существовали еще и Правила Анны.
     - Насколько он волнует вас? - спросила Анна. Мысли Рози уклонились от темы разговора; вопрос застал ее врасплох, и она встряхнула головой, приводя их в порядок. В первый момент она не поняла, кого имеет в виду Анна.
     - Ваш муж - в какой степени он волнует вас? Мне известно, что в первые две или три недели пребывания здесь вы опасались, что он будет разыскивать, вас... "пойдет по следу" - ваши собственные слова. Что вы думаете об этом теперь?
     Рози задумалась над вопросом. Прежде всего, "опасалась"- совершенно неточное слово для описания тех чувств к Норману, которые она испытывала на протяжении первой и, пожалуй, второй недели жизни в "Дочерях и сестрах"; даже такое определение, как "ужас", не могло в полной степени их отразить, ибо суть отношения к покинутому мужу в значительной мере измерялась другими эмоциями; стыдом из-за несостоявшейся семейной жизни, тоской по некоторым предметам, которых ей не хватало (креслу Пуха, например), эйфорическим чувством свободы, которое вспыхивало с новой силой каждое утро, облегчением, казавшимся таким холодным, что это ее пугало, - облегчением, которое может испытывать канатоходец, потерявший равновесие на проволоке, натянутой над глубокой пропастью... но все же устоявший на ногах.
     Впрочем, главной нотой в гамме ее чувств был все-таки страх, в этом она не сомневалась. В первые две недели, проведенные в "Дочерях и сестрах", почти каждую ночь снова и снова видела один и тот же сон: сидит в плетеном кресле на крыльце "Дочерей и сестер", и в этот момент перед ней у тротуара останавливается новенькая красная "сентра". Открывается водительская дверь, и из машины появляется Норман. На нем черная футболка с картой Южного Вьетнама. Иногда надпись под картой гласит: "ДОМ ТАМ, ГДЕ НАХОДИТСЯ СЕРДЦЕ"; "БЕЗДОМНЫЙ. БОЛЕЮ СПИДОМ". Его брюки забрызганы кровью. В руке держит нечто вроде маски с засохшими пятнами крови и клочьями прилипшего мяса. Она пытается встать с кресла, но не может; ее словно парализовало. Она только сидит и смотрит, не в силах встать с кресла, как он медленно приближается к ней, а он говорит, что хочет побеседовать с ней начистоту. Он улыбается, и она видит, что даже его зубы перепачканы кровью.
     - Рози? - окликнула ее Анна. - Вы здесь?
     - Да, - торопливо ответила она, слегка вздрагивая. - Я здесь, и- да, я все еще боюсь его.
     - Ничего удивительного, сами понимаете. На каком-то подсознательном уровне вы, подозреваю, никогда не избавитесь от страха перед ним. Но вам станет лучше, если вы запомните, что все чаще и чаще будут появляться долгие периоды без страха перед ним или кем-нибудь еще... даже мысли о нем не побеспокоят вас. Однако я не об этом хотела узнать. Я спросила, не опасаетесь ли вы, что он все-таки может разыскать вас.
     Да, она все еще боится. Вернее, не так боится, как раньше. Ей доводилось слышать множество его связанных с работой телефонных разговоров, она слышала, как он обсуждает с приятелями или коллегами самые разнообразные текущие расследования - в гостиной внизу или на веранде. Они почти не замечали ее, когда она приносила им горячий кофе или свежее пиво. Почти всегда в этих обсуждениях Норман исполнял ведущую партию, говоря быстрым, полным нетерпения голосом, наклонившись над столом с бутылкой пива, чуть ли не полностью потонувшей в его огромном кулаке, подгоняя остальных, развеивая их сомнения, отказываясь считаться с их доводами. Изредка он разговаривал и с ней. Разумеется, его не интересовало ее мнение о том или ином случае, просто она представляла собой удобную стену, о которую он мог постучать мячиком собственных мыслей. Быстрый по характеру, он всегда желал получить результат вчера и нередко терял интерес к делам, над которыми приходилось корпеть в течение нескольких недель - весьма продолжительный срок в его представлении.
     Может, он махнул на нее рукой, как на старое, чересчур затянувшееся расследование?
     Как бы ей хотелось верить в это! Как она старалась! И все же... не могла... поверить до конца.
     - Не знаю, - призналась она. - В какой-то степени мне хочется думать, что если бы он стремился найти меня, то уже появился бы. Но другая часть сознания утверждает, что он по-прежнему продолжает искать. К тому же он не водитель грузовика или водопроводчик, он полицейский. Ему известно, как разыскивать людей.
     - Да, я понимаю, - кивнула Анна. - И потому еще более опасен, и это означает, что вам нужно соблюдать особенную осторожность. Тем важнее вам помнить, что вы не одиноки. Дни одиночества позади, Рози. Обещаете мне не забывать об этом?
     - Да.
     - Вы уверены?
     - Да.
     - А если он все-таки объявится, что вы предпримете?
     - Захлопну дверь перед его носом и запру ее на ключ.
     - А потом?
     - Позвоню в полицию.
     - Без малейшего промедления?
     - Без малейшего, - подтвердила она, зная, что так и будет. Но тем не менее чувство страха не покидало ее. Почему? Потому что Норман полицейский, и они - те, кому она позвонит, - тоже полицейские. Потому что знала - Норман всегда находит способ добиться своего. Он ищейка. И еще потому, что помнила фразу, которую Норман повторял ей миллион раз: "Все полицейские братья".
     - А после того, как сообщите в полицию? Что вы сделаете потом?
     - Позвоню вам.
     - С вами все будет в порядке, - заверила ее Анна. - В полнейшем порядке.
     - Я знаю.
     Она произнесла эти слова уверенным тоном, но внутри точил червь сомнения... по-видимому, она не избавится от сомнений до тех пор, пока не появится он, чтобы взять все в свои руки и вырвать ее из призрачного мира предположений и допусков. А когда это произойдет, что случится с теми полутора месяцами, которые она провела здесь - с "Дочерями и сестрами", отелем "Уайтстоун", Анной, ее друзьями? Не рассеются ли они, как сон в миг пробуждения от вечернего стука в дверь, когда она вскакивала с кушетки, на которой незаметно задремала, и торопилась открыть дверь, чтобы увидеть стоящего за ней Нормана? Возможно ли такое?
     Взгляд Рози переместился на картину, стоящую на полу рядом с дверью кабинета, и она поняла, что это невозможно. Картина была обращена лицом к стене, и Рози видела только ее обратную сторону, и все же ей показалось, что она различает сам рисунок: в ее сознании выкристаллизовался отчетливый образ женщины на холме под затянутым грозовыми тучами небом над полусожженным храмом, и образ этот нисколько не походил на сон. Ничто, решила она, не сможет превратить эту картину в сон.
     "А если повезет, - подумала она и слабо улыбнулась, - мне никогда не придется узнать правильный ответ на все вопросы".
     - Сколько стоит квартплата, Анна? Смогу ли я осилить ее?
     - Триста двадцать долларов в месяц. Хватит ли у вас денег хотя бы на первые два месяца?
     - Да. - Анна могла и не спрашивать; не будь у Рози достаточно денег, чтобы обеспечить свое существование в первое время, разговор просто не состоялся бы. - По-моему, не очень дорого. Во всяком случае, для начала неплохо.
     - Для начала, - повторила Анна. Она ущипнула пальцами подбородок и бросила проницательный взгляд через стол на Рози. - Из чего следует логический вопрос о вашей новой работе. На первый взгляд, звучит соблазнительно, но при всем при том...
     - Сомнительно? Ненадежно? - Эти слова пришли ей на ум по дороге домой... и тот факт, что, несмотря на весь энтузиазм Робби Леффертса, она, собственно, не знала, способна ли исполнять такую работу, и не узнает до самого утра в понедельник. Анна кивнула.
     - Я бы, наверное, подобрала другие слова - какие именно, сказать не могу, - но эти тоже подойдут. Сложность состоит в следующем: если вы уйдете из "Уайтстоуна", я не в состоянии дать стопроцентную гарантию того, что вас возьмут обратно, особенно если все нужно будет сделать быстро. В "Дочерях и сестрах", как вам прекрасно известно, постоянно появляются новые женщины, и я, естественно, в первую очередь должна заботиться о них.
     - Конечно. Я понимаю.
     - Разумеется, я постараюсь сделать все, что в моих силах, но...
     - Если с работой, которую предлагает мне мистер Леффертс, не выгорит, я поищу где-нибудь место горничной или официантки, - тихо сказала Рози. - Спина сейчас беспокоит меня гораздо меньше, так что, думаю, справлюсь. Благодаря Дон я, надеюсь, смогу получить место кассира в какой-нибудь работающей допоздна лавке. - Дон Верекер обучала обитательниц "Дочерей и сестер" основам работы на кассовом аппарате, который хранился в одном из подсобных помещений. Анна по-прежнему внимательно смотрела на Рози.
     - Но не думаю, что до этого дойдет, как вы считаете?
     - Нет. - Она искоса бросила еще один взгляд на картину. - Надеюсь, все образуется. Между тем я многим вам обязана...
     - И знаете, что нужно делать со своими чувствами, не так ли?
     - Передать их дальше.
     - Верно, - кивнула Анна. - Если когда-нибудь вы встретите на улице женщину, похожую на вас недавнюю - женщину, которая выглядит растерянной и шарахается от собственной тени, - постарайтесь помочь ей. - Могу я задать один вопрос, Анна? - Пожалуйста, сколько хотите. - Вы как-то проговорились, что "Дочерей и сестер" основали ваши родители. Почему? И почему вы до сих пор продолжаете их дело?
     Анна выдвинула ящик письменного стола, порылась в нем и извлекла на свет толстую книгу в мягкой обложке. Она положила ее на край стола перед Рози. Та взяла книгу, посмотрела на нее, и на секунду ощутила потрясающей ясности вспышку памяти, яркую, как кошмарные отчетливые воспоминания тех, кто прошел через ужасы войны. В тот миг она не просто вспомнила влажность внутренней части бедер, ощущение маленьких зловещих поцелуев; она, казалось, пережила все заново. Она увидела тень Нормана, разговаривающего на кухне по телефону. Она увидела, как тени от его пальцев без устали перебирают похожий на спираль телефонный шнур. Она услышала, как он сообщает собеседнику на другом конце линии о том, что это, конечно же, срочно, что его жена беременна. Потом она увидела, как он возвращается в комнату, подбирает куски разорванной книги, которую выхватил у нее из рук перед тем, как ударить. На книге, которую показала ей Анна, она увидела ту же самую рыжеволосую девушку. В этот раз она была одета в бальное платье и ее сжимал в объятиях красивый цыган со сверкающим взглядом.
     Вот откуда начинаются все неприятности, - сказал тогда Норман. - Сколько раз говорил я тебе, что мне такое дерьмо не нравится!"
     - Рози? - В голосе Анны звучала явная обеспокоенность. И еще ее голос доносился издалека, как голоса, которые слышишь сквозь сон. - Рози, вам плохо?
     Она с усилием оторвала взгляд от книги ("Несчастная любовь", - гласило название, сделанное такими же блестящими красными буквами, а ниже утверждалось, что это "самый потрясающий роман Пола Шелдона") и выдавила жалкое подобие улыбки.
     - Все нормально, не волнуйтесь. Какой-то бестселлер?
     - Душещипательные романы - одно из моих тайных пристрастий, - призналась Анна. - Лучше шоколада, потому что от них не толстеешь, а мужчины в них не чета настоящим, они не звонят в четыре часа утра и не завывают с пьяными всхлипываниями в трубку, предлагая начать все сначала. Но это дешевка, и знаете почему?
     Рози покачала головой.
     - Потому что в них объясняется весь мир. В них обязательно найдется причина для всего. Иногда это такие же вымышленные и искусственные истории, как в рекламных газетах, которые бесплатно раздаются в супермаркетах, иногда они полностью противоречат тому, что известно разумному человеку о поведении людей в реальном мире, но объяснения всегда при них. В "Несчастной любви" Анна Стивенсон, заправляющая "Дочерями и сестрами", обязательно окажется пострадавшей в молодости... или ее мать будет пострадавшей. Но я таковой себя не считаю, да и маму, насколько помню, никто никогда не обижал. Муж иногда игнорировал меня - к вашему сведению, я разведена уже двадцать лет, если Пэм или Герт еще не успели сообщить вам, - но он никогда и пальцем меня не тронул. В реальной жизни, Рози, люди подчас совершают поступки, как хорошие, так и плохие, просто потому что. Вы понимаете, о чем я говорю?
     Рози медленно кивнула головой. Вспоминала все те дни, когда Норман бил ее, издевался, доводил до слез... а потом, ни с того ни с сего приносил вечером дюжину роз и вел на ужин в ресторан. Если она спрашивала, в чем дело, по какому поводу такая честь, почему ему вздумалось вытащить ее из дому, он обычно пожимал плечами и говорил: "Захотелось доставить тебе удовольствие". Другими словами, просто потому что. Мама, почему я должен отправляться спать в восемь часов даже летом, когда на дворе светло, как днем? Просто потому что. Папа, почему бабушка умерла? Просто потому что. Очевидно, Норман полагал, что эти редкие выходы в свет и подарки способны компенсировать то, что он считал, наверное, "приступами несдержанности". Он никогда не узнает (да, пожалуй, и не понял бы, скажи она ему об этом), что внезапная ласка и подарки страшили ее еще сильнее, чем его злость и вспышки ярости. Во всяком случае, она знала, как вести себя при этом.
     - Мне тошно от мысли, будто все, что мы делаем, предопределено заранее чьими-то поступками или иными причинами, - прикрыв глаза, произнесла Анна. - Получается, что мы начисто лишены самостоятельности в выборе линии поведения. Кроме того, откуда тогда берутся немногочисленные святые и дьяволы, которые встречаются среди нас? А самое главное, я сердцем чувствую, что такое представление о мире ложно. Правда, в книгах авторов вроде того же Пола Шелдона оно оправданно. Оно дает утешение. Позволяет поверить, пусть даже ненадолго, что Бог - существо разумное, и с теми героями книги, которые нам так нравятся, не случится ничего плохого. Вы не могли бы вернуть мне книгу? Я собираюсь закончить ее сегодня ночью. Буду читать и запивать горячим чаем. Галлонами чая.
     Рози улыбнулась, и Анна улыбнулась в ответ.
     - Надеюсь, вы появитесь на пикнике, Рози? Мы намерены устроить его в Эттингер-Пиерс. Лишние руки нам никогда не помешают.
     - Я обязательно приду, - заверила ее Рози. - Конечно, если мистер Леффертс не решит, что я недостаточно хорошо поработала за неделю и не заставит меня трудиться и в субботу.
     - Сомневаюсь.
     Анна встала из-за стола и, обойдя его, приблизилась к Рози; Рози тоже поднялась. И только сейчас, когда разговор практически закончился, ей пришел на ум самый элементарный вопрос:
     - Анна, а когда я смогу переехать в новую квартиру?
     - Хоть завтра, если захотите.
     Анна наклонилась и подняла картину. Она задумчиво посмотрела на слова, написанные углем на обратной стороне полотна, затем повернула ее к себе.
     - Вы сказали, она странная, - сказала Рози. - Почему?
     Анна ногтем постучала по стеклу.
     - Потому что женщина располагается в самом центре, однако изображена спиной к зрителю. Мне такой подход к рисунку, который во всех остальных отношениях выполнен в традиционной манере, представляется весьма оригинальным. - Она бросила искоса взгляд на Рози, а когда заговорила снова, в речи слышалась некоторая неловкость, словно она извинялась. - И здание у подножия холма не вписывается в перспективу, если вы заметили.
     - Я знаю. Человек, который продал мне картину, сказал об этом. Мистер Леффертс считает, что автор сделал это намеренно. Иначе, как он утверждает, потеряются какие-то детали.
     - Наверное, он прав. - Взгляд Анны задержался на картине еще на несколько секунд. - Все-таки в ней что-то есть, правда? Что-то от штиля.
     - Простите? Я не совсем поняла, что вы имеете в виду. Анна рассмеялась.
     - Я и сама не понимаю... как бы там ни было, в ней есть нечто, заставляющее меня вспоминать романтические новеллы. Сильные мужчины, страстные женщины, гормональные вихри. Штиль - единственное слово, которое приходит мне в голову, ничего лучшего для описания своих чувств я подобрать не могу. Что-то вроде затишья перед штормом. Может, потому что небо такое? - Она опять повернула картину и посмотрела на надпись углем. - Не это ли в первую очередь привлекло ваше внимание? Ваше собственное имя?
     - Нет, - покачала головой Рози. - К тому времени, когда я увидела надпись, я уже знала, что куплю картину. - Она улыбнулась. - Пожалуй, это просто совпадение - из тех, которым нет места в обожаемых вами романтических книгах.
     - Понятно. - Однако весь вид Анны свидетельствовал о том, что она совершенно ничего не понимает.
     Анна провела подушечкой большого пальца по надписи. Буквы легко размазались.
     - Да, - сказала Рози. Неожиданно, без всякой на то причины, она ощутила прилив тревоги. Как будто в этот момент в том другом часовом поясе, где уже начался настоящий вечер, кто-то подумал о ней. - В конце концов, Роуз - довольно распространенное имя, в отличие от Евангелины или, к примеру, Петронеллы.
     - Наверное, вы правы. - Анна передала ей полотно. - И все-таки забавно, что название картины выведено углем, согласитесь.
     - Почему же?
     - Уголь очень легко стирается. Если надпись не защитить - а на вашей картине она не защищена, - она превращается в грязное пятно буквально за считанные дни. "Мареновая Роза". Думаю, это было написано совсем недавно. Но почему? Сама картина выглядит почтенно, ей, должно быть, лет сорок, и я не удивлюсь, если на самом деле она написана восемьдесят или сто лет назад. И в ней есть еще одна странная деталь.
     - Какая?
     - Отсутствует подпись художника, - сказала Анна.

     Норман покинул родной город в воскресенье, за день до того, как Рози должна была приступить к новой работе... работе, с которой она вряд ли справится. Во всяком случае, ей так казалось. Он уехал автобусом компании "Континентал экспресс", отправлявшимся в одиннадцать ноль пять. Им двигали не мотивы экономии; он поставил перед собой задачу - жизненно важную задачу - проникнуть в мысли, в сознание, в голову Роуз. Норман до сих пор не желал признаться самому себе, насколько сильно потряс его абсолютно неожиданный уход жены. Он старательно убеждал себя в том, что его в первую очередь вывело из себя похищение кредитной карточки - только похищение карточки, и ничего более, - однако в душе понимал, что это не так. Хуже всего то, что у него не возникло ни малейших подозрений. Ни малейшего предчувствия. Даже интуиция не сработала.
     В их семейной жизни был продолжительный период, когда он мог похвастаться тем, что знает каждую ее мысль при пробуждении, может с почти стопроцентной уверенностью сказать, что ей снилось ночью. Тот факт, что все разом изменилось, сводил его с ума. Самые сильные страхи - не выраженные словесно, однако не совсем укрывшиеся от глубинного самоанализа - он испытывал, когда думал, что она, возможно, замышляла и планировала побег в течение недель, месяцев, а то и года. Знай он правду о том, как и почему она сбежала (говоря иначе, знай он о единственной капельке крови, которую она обнаружила на пододеяльнике), он, пожалуй, чувствовал бы себя спокойнее. А может, и наоборот, нервничал бы сильнее, чем когда-либо.
     Как бы там ни было, он понял, что его первоначальное намерение- снять, выражаясь образно, шляпу мужа и надеть фуражку полицейского- ошибочно. После разговора с Оливером Роббинсом он решил, что должен снять оба этих головных убора и надеть что-то из ее гардероба. Он обязан думать точно так же, как и она, и поездка автобусом, в котором покинула город Роуз, призвана положить начало этому преображению.
     Он поднялся по ступенькам в автобус, держа в руке сумку с вещами первой необходимости и сменой одежды, и остановился у сиденья водителя, глядя на проход между креслами.
     - Решил передохнуть, приятель? - раздался голос следующего за ним мужчины.
     - Решил узнать, каково чувствовать себя со сломанным носом?- мгновенно отозвался Норман. Стоявший за ним пассажир счел за благо промолчать.
     Норман задержался еще на несколько секунд, решая, на какое кресло он (она) сядет, затем двинулся по проходу, пробираясь к выбранному месту. Она ни в коем случае не пойдет в самый конец автобуса; его брезгливая женушка ни за что не согласится сесть рядом с кабинкой туалета, разве что по необходимости, если все остальные места заняты, однако хороший друг Нормана Оливер Роббинс (который и выписал ему билет - как и ей) заверил его, что рейс в одиннадцать ноль пять практически никогда не бывает переполнен. Она не сядет над колесами (очень сильно подбрасывает) или близко к кабине водителя (слишком подозрительно). Нет-нет, ее устроит только место в центральной части автобуса, и с левой стороны, потому что она левша, ведь люди, которые уверены, что выбирают направление наугад, в большинстве случаев попросту поворачивают в сторону своей сильной руки.
     За годы работы в полиции Норман пришел к выводу, что телепатия вполне осуществима, но для этого нужно здорово попотеть... почти немыслимая задача, если вы надели не тот головной убор. Вам непременно нужно обнаружить правильный путь в сознание нужного вам человека, последовать за стремящимся схорониться в своей норе зверьком, вы должны прислушиваться не к звукам, а к волнам мозга: если быть точным, нужно не понять мысли, а проникнуть в образ мышления. А когда вы добились цели, тогда перед вами предстает многообразие выбора; вы можете срезать угол - пока ваша жертва проделывает долгий окружной путь, вы доберетесь до нужной точки короткой дорогой и однажды ночью, когда он или она меньше всего ожидает, появиться, выйти из-за двери... или затаиться под кроватью с ножом наготове, дожидаясь момента, чтобы вонзить его в тело через матрас при первом же скрипе пружин под тяжестью ничего не подозревающего ягненка (вернее, овечки).
     - Когда ты меньше всего ожидаешь, - пробормотал Норман, усаживаясь в кресло, в котором, как он полагал, ехала его жена. Произнесенная фраза доставила ему удовольствие, и он повторил ее снова, когда автобус задом выезжал из прямоугольника посадочной платформы, чтобы отправиться на запад. - Когда ты меньше всего ожидаешь.
     Поездка продолжалась долго, однако нисколько не утомила его и даже показалась приятной. Дважды он выходил на остановках для отдыха, чтобы сходить в туалет - не потому, что ему хотелось в туалет, а потому что, как предполагал, так должна была поступить она, ибо она не захочет пользоваться туалетом в автобусе. Да, Роуз брезглива, на у нее слабые почки. По-видимому, маленький генетический подарок от покойной маменьки. Норману всегда казалось, что старая стерва не может пройти мимо куста сирени, чтобы не остановиться и не помочиться под ним.
     На второй остановке он увидел группку мужчин, собравшихся вокруг урны для окурков у стены вокзала. Секунду-другую он с вожделением и завистью смотрел на них, затем отвернулся и, пройдя мимо, вошел в здание вокзала. Организм изнывал без привычной порции никотина, но Роуз не испытывала подобных чувств; она не курит. Вместо этого он помял в руках нескольких мягких пушистых зверюшек, потому что Роуз питает непонятную страсть к дерьму такого рода, а потом купил в киоске у двери криминальный роман в мягкой обложке, потому что она время от времени читает дерьмо подобного рода. Он миллион раз повторял ей, что настоящая полицейская работа даже отдаленно не напоминает то дерьмо, которое пишут в этих книжках, и она всегда соглашалась с ним - если он так говорит, значит, так оно и есть - и тем не менее продолжала читать. Он совсем не удивился бы, узнав, что Роуз подходила к тому же самому киоску, что даже взяла книжку... а потом неохотно положила назад на полку, не желая тратить пять долларов ради трехчасового развлечения, когда впереди ждет неизвестность, а денег в кармане совсем мало.
     Он съел салат, заставляя себя читать при этом купленный криминальный роман, затем вернулся на свое место в автобусе. Несколько минут спустя они снова тронулись в путь. Норман положил книгу на колени и выглянул в окно, за которым по мере того, как Восток уступал место Среднему Западу, все шире и шире разворачивались просторы полей. Он перевел стрелки часов назад, когда водитель объявил о пересечении границы часовых поясов, но не потому, что его волновали эти условности (в течение следующих тридцати дней он будет жить по собственному расписанию), а потому, что так сделала бы Роуз. Он раскрыл роман, прочел о том, как викарий обнаружил в саду тело, и отложил книжку; ему стало скучно. Впрочем, скука была только на поверхности. В глубине же он совсем не ощущал ее. В глубине его сознания затаилось странное ощущение девочки из старой сказки про трех медведей. Он посидел на стульчике маленького медвежонка, он держал на коленях книжку медвежонка, скоро он найдет домик, в котором прячется сам медвежонок. Скоро, если ничего не помешает, он спрячется под кроваткой маленького медвежонка.
     - Когда ты меньше всего ожидаешь, - проговорил он. - Когда ты меньше всего ожидаешь.
     Он вышел из автобуса в середине ночи, вошел в здание вокзала и остановился сразу за дверью, осматривая огромное гулкое помещение с высоким потолком, отбрасывая прочь чисто профессиональный взгляд, уверенно выхватывающий из общей толпы наркоманов и проституток, гомосексуалистов и нищих, стараясь увидеть все ее глазами, проникнуться ее ощущениями, она приехала тем же самым рейсом, вошла в ту же самую дверь и увидела вокзал в тот же самый предутренний час, когда бодрствующий организм человека слегка ошарашен непривычным нарушением биоритмов.
     Он стоял у двери, давая этому гулкому миру возможность влиться в его сознание; впитывая его запах, вкус, вид, ощущения.
     "Кто я?" - спросил он себя.
     "Роуз Дэниеле", - ответил он.
     "Что я чувствую?"
     "Ничтожность. Одиночество. Растерянность. И страх. Самое главное - страх. Мне страшно".
     На мгновение его потрясла неожиданная мысль: а что если она, потеряв голову от панического страха, обратилась не к тому человеку? Такая возможность не исключается; для некоторых типов мрази вокзалы- настоящая кормушка. Что если тот человек, к которому ей не следовало обращаться, увел ее в темноту, затем ограбил и убил? Не надо лгать себе, говоря, что подобный поворот событий маловероятен; он ведь полицейский и знает, что это не так. Если, например, какой-нибудь кретин обратит внимание на блестящую стекляшку у нее на пальце...
     Он сделал несколько глубоких вдохов, переключая, перефокусируя ту часть своего сознания, которая пыталась воплотиться в Роуз. Что еще остается делать? Если ее убили, значит, она погибла. И спутала тем самым все его карты, так что лучше об этом не думать... а кроме того, невыносимой была сама мысль о том, что ей удалось убежать от него таким образом, что какой-то нанюхавшийся идиот мог забрать то, что по праву принадлежит Норману Дэниелсу.
     "Спокойно, - приказал он себе, - спокойно. Делай свое дело. А сейчас твое дело - идти, как Роуз, говорить, как Роуз, думать, как Роуз".
     Он медленно двинулся по зданию автовокзала, сжимая в руке бумажник (придуманную им замену ее сумочки), глядя на людей, которые проплывали мимо него рваными волнами; кто-то тащил за собой чемодан, кто-то нес на плече, с трудом удерживая равновесие, гору перевязанных проволокой картонных ящиков, парни обнимали за плечи своих девушек, девушки обнимали за пояс своих парней. Он увидел, как какой-то мужчина пробежал мимо него и бросился к женщине и маленькому мальчику, только что сошедшим с автобуса, на котором приехал Норман. Мужчина поцеловал женщину, потом схватил мальчика и подбросил высоко в воздух. Мальчик испустил вопль восторга и ужаса.
     "Я боюсь - все новое, все непривычное, и мне страшно, - произнес мысленно Норман. - Есть ли хоть что-то, что внушает мне доверие? Что-нибудь, на что я могу положиться? Хоть что-нибудь?"
     Он шагал по просторному помещению с кафельным полом, медленно, медленно, прислушиваясь к эху собственных шагов, глядя на все, что его окружало, глазами Роуз, пытаясь кожей поймать ее ощущения. Быстрый незаметный взгляд на мальчишек с остекленевшими глазами (у кого-то к четвертому часу ночи накопилась усталость, у кого-то глаза застыли от дозы порошка), прилипших животами к игровым автоматам, затем возвращение в основной зал автостанции. Она: смотрит на ряд телефонных автоматов, но кому ей звонить? У нее нет ни друзей, ни семьи - даже захудалой старой тетки на рукоятке Техаса [очертания штата Техас напоминают сковороду с ручкой.] или в горах Теннесси. Она смотрит на двери, ведущие на улицу, может, думает, что ей стоит уйти отсюда, найти номер в гостинице, закрыть дверь между собой и всем огромным сумасшедшим, безразличным, опасным миром - для этого у нее достаточно денег благодаря его кредитной карточке - но так ли она поступает?
     Норман остановился у эскалатора и, нахмурившись, изменил форму вопроса: "Так ли я поступаю?"
     "Нет. - решил он (она). - Я так не сделаю. Во-первых, мне не хочется поселяться в мотель в половине четвертого ночи, чтобы оказаться выставленной за дверь в полдень; слишком большая роскошь для моих скудных денег. Я могу пошататься здесь, пусть даже этот мир действует мне на нервы, но я потерплю, если надо. Но есть еще одно соображение, которое мешает мне покинуть стены вокзала; я в чужом городе, до рассвета еще по меньшей мере два часа. Я видела по телевизору невесть сколько детективных фильмов, прочитала кучу дешевых криминальных романов в мягких обложках, я замужем за полицейским. И знаю, что может случиться с женщиной, которая выходит в ночь
     одна, поэтому лучше подожду рассвета.
     Но чем мне заняться? Как убить время? Урчание в желудке подсказало ответ на этот вопрос. "Точно, мне надо перекусить. Последняя остановка была в шесть вечера, и я проголодалась".
     Кафетерий располагался недалеко от окошек билетных касс, и Норман пошел туда, переступая через тела спящих бродяг и сдерживая желание ударить ногой по той или иной грязной, завшивевшей башке так, чтобы она шарахнулась о стальную ножку ближайшего стула. Это желание ему приходилось сдерживать в последнее время все чаще и чаще. Он ненавидел бродяг; он считал их собачьим дерьмом с ногами. Он питал отвращение к их нудным извинениям и неудачным попыткам изобразить безумие. Когда один бродяга, находящийся в полукоматозном состоянии, в отличие от остальных, которые валялись на полу в полной прострации, подковылял к нему и спросил, не найдется ли у него лишней монетки, Норман едва удержался, чтобы не схватить его за руку и показать, к кому стоит обращаться за подаянием, а к кому нет. Вместо этого он тихим голосом сказал:
     - Оставьте меня в покое, пожалуйста, - потому что именно эти слова и именно таким тоном произнесла бы Роуз.
     Он потянулся было за беконом с яичницей на столике самообслуживания, но вспомнил, что она не ела бекон, если он не заставлял ее, что случалось время от времени (его не интересовало, что она ест, просто она не должна забывать, кто ее хозяин, вот что важно, очень важно). Он попросил холодную овсянку, взял чашечку омерзительного кофе и половину грейпфрута, который, судя по виду, сорвали с дерева еще во времена президентства Рейгана. Еда добавила ему сил, он сразу почувствовал себя лучше. Расправившись с ней, он автоматически поднес руку к карману рубашки, где лежала пачка сигарет, затем медленно опустил руку. Роуз не курит, значит, Роуз не будет испытывать той тяги, от которой он не находит себе места. Через несколько секунд медитаций на эту тему желание, как и следовало ожидать, отступило.
     Первое, что он увидел, остановившись у выхода из кафетерия, заправляя свободной рукой выбившуюся из-под ремня брюк рубашку на спине (в другой он по-прежнему сжимал бумажник), был большой светящийся сине-белый круг с надписью "ПОМОЩЬ ПУТЕШЕСТВЕННИКАМ" на внешней полосе. В голове Нормана внезапно загорелся яркий огонь. "Иду ли я туда? Подхожу ли к киоску с большой, обещающей утешение вывеской? Кажется ли мне, что там я найду то, что мне надо? Конечно - что еще мне остается делать?" Он направился к киоску, но по касательной, сначала прошел мимо, потом обернулся и посмотрел на него, стараясь внимательно рассмотреть сидящего внутри человека со всех сторон. Он увидел еврейчика с карандашно тонкой шеей, представляющего такую же опасность, как кролик Тампер, дружок Бэмби из диснеевского мультфильма. Еврейчик читал газету, в которой Норман определил "Правду", отрываясь от нее каждые несколько минут, чтобы, подняв голову, окинуть просторный зал бессмысленным тупым взглядом. Если бы Норман продолжал пребывать в личине Роуз, Тампер, без сомнения, заметил бы его, но Норман снова превратился в Нормана, находящегося на работе инспектора Дэниелса, а это означало, что стал практически невидимым. Большей частью он просто двигался по плавной дуге позади будки (непрерывность движения очень важна; на вокзалах и в местах подобного рода вы вряд ли рискуете привлечь к себе чье-то внимание, если не останавливаетесь), оставаясь вне поля зрения Тампера, но не удаляясь за пределы зоны слышимости, чтобы не пропустить ни единого его слова.
     Примерно в четверть пятого к киоску "ПОМОЩЬ ПУТЕШЕСТВЕННИКАМ" подбежала плачущая женщина. Она сообщила Тамперу, что приехала автобусом "Грейхаунд" из Нью-Йорка, и пока спала, кто-то вытащил из сумочки кошелек. Последовал длительный обмен сопливыми репликами, женщина уменьшила запас салфеток Тампера наполовину, и в конце концов он нашел для нее дешевый отель, который согласился взять ее на пару ночей без предварительной оплаты, пока муж не пришлет деньги.
     "На месте вашего мужа, леди, я привез бы деньги лично, - подумал Норман, все еще делая маятниковые движения позади будки. - И еще привез бы пинок в зад за то, что вы позволили себе совершить такую глупость".
     Во время телефонного разговора с отелем Тампер представился, назвавшись Питером Слоуиком. Для Нормана этого оказалось достаточно. Когда еврейчик принялся объяснять растяпе, как добраться до отеля, Норман отошел от киоска к общественным телефонам, где, как ни странно, обнаружил два справочника, которые не сожгли, не разорвали и не украли. Он мог бы получить всю необходимую информацию позже, днем, позвонив в свое полицейское управление, но предпочел поступить по-иному. Как знать, каким образом обернутся события с читающим "Правду" еврейчиком. Телефонные звонки могут стать опасными, они относятся к тем фактам, которые, случается, позже приобретают неприятно важное значение. К тому же всю нужную информацию Норман получил из справочника. В толстой книге городских абонентов он обнаружи всего трех Слоуиков. Лишь один из них носил имя Питер. Дэниеле переписал адрес Тамперштайна, вышел из здания вокзала и направился к стоянке такси. Водитель первой машины оказался белым- повезло, - и Норман спросил его, остался ли в городе отель, где человек может получить номер за наличные и не слушать топот тараканьих бегов, начинающихся сразу после того, как гаснет свет. Водитель задумался на минутку, потом кивнул головой:
     - "Уайтстоун". Хороший, недорогой, наличные принимают, лишних вопросов не задают. Норман открыл дверцу такси и сел на заднее сиденье.
     - Поехали, - сказал он.

     Робби Леффертс, как и обещал, был там, когда в понедельник утром Рози последовала за сногсшибательной рыжеволосой ассистенткой с модными длинными ногами, которая привела ее в студию звукозаписи "Тейл Энджин", и он разговаривал с ней так же мило, как и на уличном перекрестке, когда уговаривал прочесть вслух несколько отрывков из купленной им книги. Рода Саймоне, приближающаяся к сорокалетнему рубежу женщина, режиссер Рози, тоже вела себя мило, но... режиссер? Если вдуматься, такое странное слово рядом с Рози Макклендон, которая даже не пыталась принять участие в театральных постановках в старших классах школы. И Куртис Гамильтон, звукоинженер, был мил, хотя поначалу приборы занимали его гораздо больше и он наградил Рози лишь коротким рассеянным рукопожатием. Рози присоединилась к Робби и миссис Саймоне, чтобы выпить чашечку кофе перед тем, как (по выражению Робби) поднять паруса, и ей даже удалось выпить ее без эксцессов, не пролив ни единой капли. И все же, войдя через двойную дверь в маленькую кабинку со стеклянными стенами, она ощутила приступ такой ошеломляющей паники, что едва не выронила пачку отпечатанных на ксероксе листов, которые ей вручила Рода. Ощущения походили на то, что она испытала, заметив приближающуюся к ней по Уэстморлэнд-стрит красную машину и приняв ее за новую "сентру" Нормана.
     Она увидела направленные на нее через стекло взгляды - даже серьезный молодой Куртис Гамильтон смотрел на нее, - и их лица показались ей искаженными и расплывчатыми, словно она видела их не через стекло, а через толщу воды. "Вот такими кажемся мы, люди, золотым рыбкам, когда те подплывают к стенкам аквариума, чтобы взглянуть на нас, - подумала она, и тут же вдогонку:
     - Я не справлюсь. Господи, отчего я вдруг решила, что смогу?"
     Радался громкий щелчок, заставивший ее вздрогнуть.
     - Миссис Макклендон? - зазвучал голос инженера звукозаписи. - Не могли бы вы присесть перед микрофоном, чтобы я настроил уровень?
     Она сомневалась. Она сомневалась даже в своей способности двигаться. Ее ноги приросли к полу, Рози, словно окаменев, глядела на микрофон, тянущийся к ней, похожий на голову опасной фантастической металлической змеи. Даже если она заставит себя пересечь кабину и сесть перед микрофоном, вряд ли из ее горла вырвется хоть один звук, кроме сухого слабого писка.
     В этот момент перед глазами Рози рухнула вся мысленно построенная картина будущей жизни - она мелькнула в ее воображении с кошмарной скоростью железнодорожного экспресса. Рози представила, как ее выгоняют из маленькой уютной комнаты, в которой она прожила всего четыре дня, потому что ей нечем за нее платить, представила, как натыкается на холодный прием обитательниц "Дочерей и сестер", даже самой Анны.
     "Не могу же я снова взять вас на старое место! - услышала она голос Анны. - В "Дочерях и сестрах", как вам прекрасно известно, постоянно появляются новые женщины, и я, естественно, в первую очередь буду заботиться о них. До чего же вы глупы, Рози! Откуда взялась у вас мысль, что вы способны стать артисткой, даже на таком примитивном уровне?" Она представила, как ей отказывают в месте официантки в пригородных кофейнях, - не из-за внешнего вида, а из-за ощущения, от нее исходящего, ощущения поражения, позора и неоправдавшихся ожиданий.
     - Рози? - К ней обратился Робби Леффертс. - Присядьте, пожалуйста, перед микрофоном и скажите несколько слов, чтобы Курт настроил аппаратуру.
     Он не понимает, ни он, ни другой мужчина не понимают, а вот Рода Саймоне... по крайней мере, она догадывается. Рода достала торчавший в волосах карандаш и принялась рисовать на листке блокнота какие-то каракули. Впрочем, она не смотрела на лежащий перед ней лист; она смотрела на Рози, и ее брови сосредоточенно нахмурились.
     Неожиданно, словно утопающая, хватающаяся за любой подвернувшийся под руку предмет, который способен поддержать ее на поверхности несколько лишних секунд, Рози подумала о картине. Она повесила ее в том самом месте, которое предложила Анна, в жилой зоне рядом с единственным окном комнаты - там даже имелся вбитый в стену крючок, оставшийся от прежнего жильца. Место оказалось просто идеальным, особенно в вечернее время; можно немного полюбоваться из окна заходящим солнцем, заливающим лучами темную зелень Брайант-парка, затем посмотреть на картину, потом снова на парк. Они прекрасно сочетались и дополняли друг друга, окно и картина, картина и окно. Она не понимала, в чем секрет, но чувствовала это всей душой. Если, однако, она потеряет комнату, картину придется снять...
     "Нет, - сказала она себе, - она должна остаться на месте. Она должна остаться там!"
     Последняя мысль помогла ей найти силы, чтобы хотя бы сдвинуться с места. Она медленно пересекла стеклянную кабинку, приблизилась к столу, положила листки (увеличенные фотокопии страниц книги, изданной в пятьдесят первом году) перед собой и села. Она села, но ей показалось, что она свалилась на стул, словно кто-то выдернул фиксирующие шпильки из ее колен.
     "Ты справишься, Рози, - заверил ее внутренний голос, но теперь его убежденность звучала фальшиво. - У тебя все прекрасно получилось на уличном перекрестке, ты справишься и здесь".
     Она совсем не удивилась, почувствовав, что внутренний голос не убедил ее. Однако ее по-настоящему поразила последовавшая затем мысль: "Женщина на картине не испугалась бы; такой чепухи женщина в мареновом хитоне ни капельки не испугалась бы".
     Это же смешно, люди добрые; если бы женщина на картине была настоящей, она жила бы в античном мире, где кометы считались предвестниками несчастья, боги бродили по верхушкам гор, а большинство людей от рождения до смерти даже не видели, что представляет собой книга. Если бы женщина из тех времен перенеслась в такую комнату, этот стеклянный кубик с холодным светом и стальной змеиной головой, торчащей из крышки единственного стола, она либо с воплем бросилась к двери, либо потеряла бы сознание на месте.
     Но тут Рози почему-то показалось, что светловолосая женщина в мареновом хитоне на вершине холма ни разу в жизни не теряла сознания на месте, и для того, чтобы заставить ее закричать, обыкновенной обстановки современной студии звукозаписи отнюдь не достаточно.
     "Ты думаешь о ней так, словно она настоящая, - произнес голос в глубине ее сознания. В нем ощущалась явная нервозность. - Ты уверена, что поступаешь правильно?"
     "Если она поможет мне пройти через это испытание, то да", - подумала она в ответ.
     - Рози? - донесся из динамиков голос Роды Саймоне. - С вами все в порядке?
     - Да, - ответила она, с облегчением отмечая, что все еще способна издавать звуки, правда, слегка квакающие. - Во-первых, у меня в горле пересохло. Во-вторых, мне страшно до смерти.
     - Слева под столом вы найдете небольшой холодильник с водой "Эвиан" и фруктовыми соками, - сказала Рода. - Что касается страха, это вполне естественно. Он пройдет, не переживайте.
     - Пожалуйста поговорите еще немного, Рози, - попросил Куртис. Он уже надел наушники и возился со своей аппаратурой, щелкая переключателями и передвигая рычажки настройки.
     Паника действительно проходила - благодаря женщине в мареновом хитоне. В качестве успокоительного средства мысли о ней могли сравниться с пятнадцатью минутами раскачивания в кресле Винни-Пуха.
     "Нет, это не она, это ты, - заверил ее глубинный голос. - Это ты стоишь на вершине холма, подружка, по крайней мере сейчас, и не она помогла тебе; ты сама успокоилась. И сделай мне одолжение, будь столь любезна, независимо от того, чем закончится прослушивание, договорились? Постарайся не забыть, кто здесь настоящая Рози, а кто- Рози Настоящая".
     - Неважно, о чем, просто говорите, - добавил Куртис. - О чем, не имеет значения.
     На мгновение она совершенно растерялась. Взгляд ее опустился к лежащим на столе листкам. Первый представлял собой репродукцию обложки книги. На ней изображалась плохо одетая женщина, к которой приближался угрожающего вида сутулый и небритый мужчина с ножом. У мужчины были усы, и мысль, настолько мимолетная, что она едва успела уловить ее (давай повеселимся крошка мы сделаем это по-собачьи) пролетела мимо ее сознания, как зловонный выдох.
     - Я собираюсь прочесть книгу, которая называется "Сияющий луч", - заговорила она, надеясь, что ее голос звучит нормально. - Она была издана в тысяча девятьсот пятьдесят первом году издательством "Лайон Букс", маленькой компанией, выпускавшей книги в мягких переплетах. Хотя на обложке написано, что автором является... хватит или еще?
     - Магнитофон настроен, - сообщил Куртис, отталкиваясь ногами и перекатываясь в кресле на колесиках от одного конца панели с аппаратурой к другому. - Поговорите еще чуть-чуть, пока я займусь эквалайзером.
     - Отлично, отлично, - вставила Рода, и Рози подумала, что облегченные интонации в голосе режиссера ей не почудились.
     Слегка приободрившись, она снова обратилась к микрофону.
     - На обложке значится, что автор книги - некий Ричард Расин, однако мистер Леффертс - Роб - говорит, что на самом деле книгу написала женщина по имени Кристина Белл. Книга является частью несокращенного радиосериала "Женщины в масках", и я получила эту работу, потому что женщине, которая должна была читать романы Кристины Белл, предложили...
     - У меня все, - перебил ее Куртис Гамильтон.
     - Боже мой, она говорит, как Лиз Тейлор в "Баттерфилд-8", - заметила Рода и вдруг зааплодировала.
     Робби кивнул. Он улыбался, явно довольный и Рози, и собой.
     - Рода будет подсказывать и помогать вам, но если вы прочитаете так, как читали "Темные аллеи" возле "Либерти-Сити", мы все будем счастливы.
     Рози наклонилась, едва успев остановиться, чтобы не стукнуться головой о крышку стола, и достала из холодильника бутылку воды "Эвиан". Открывая ее, она обратила внимание на заметную дрожь в руках.
     - Я постараюсь сделать все, что могу. Обещаю.
     - Мы знаем, - откликнулся он.
     "Думай о женщине на холме, - велела себе Рози. - Подумай о том, как она стоит на вершине прямо сейчас, не боясь ничего - того, что приближается к ней в ее мире, того, что подкрадывается за ее спиной из моего.
     Она безоружна, и все же не боится - тебе совсем не обязательно заглядывать ей в лицо, чтобы понять это, ты видишь, что ей не страшно, по изгибу спины. Она..."
     - ...готова ко всему, - пробормотала Рози, Робби приник к стеклу со своей стороны.
     - Простите? Я не расслышал.
     - Я сказала, что готова, - произнесла Рози.
     - Уровень отличный, - вставил Куртис и повернулся к Роде, которая положила перед собой рядом с блокнотом свою копию романа. - Начинаем по вашей команде, маэстро.
     - Отлично. Рози, давайте покажем им, как надо работать, - сказала Рода.
     - Кристина Белл. "Сияющий луч". Заказчик - "Аудио консептс". Режиссер - Рода Саймоне. Читает Рози Макклендон. Лента пошла. Начинайте читать на счет раз, и... раз!
     "Господи, я не могу!" - в неведомо какой раз подумала Рози. Затем сузила поле своего сознания до единственного ослепительно яркого образа: она представила золотой браслет, надетый на правую руку женщины в мареновом хитоне чуть выше локтя. И когда образ выкристаллизовался в мозгу, свежие волны паники отступили.
     - Глава первая.
     Нелла догадалась, что ее преследует мужчина в поношенном плаще, только тогда, когда оказалась между уличным фонарем и замусоренным переулком слева, разверстым, как челюсти старика, умершего с непережеванной пищей во рту. Но было уже поздно. Она услышала топот ботинок со стальными набойками на каблуках. Топот приближался, и большая грязная рука потянулась к ней из темноты..."

     Рози вставила ключ в замочную скважину двери своей квартирки на втором этаже дома на Трентон-стрит в пятнадцать минут восьмого. Ее одолевала усталость, ей было жарко - в этом году лето пришло в город очень рано, - однако все чувства подавляло счастье. На руке Рози висела большая сумка с покупками. На самом верху лежала стопка желтых листовок, сообщавших о предстоящем летнем пикнике и концерте, который устраивают "Дочери и сестры". Рози заглянула в "Дочери и сестры", чтобы рассказать, как прошел первый день на работе (ее буквально распирало от желания поделиться своей радостью), и перед уходом Робин Сент-Джеймс спросила, не могла бы она захватить с собой пачку листовок и раздать их соседям. Рози, стараясь не показать, какую гордость она испытывает оттого, что у нее есть соседи, согласилась взять столько, сколько ей дадут.
     - Ты просто палочка-выручал очка, - сказала Робин. В этом году ей поручили распространять билеты, и она не скрывала, что дела шли из рук вон плохо. - И если кто-нибудь начнет расспрашивать, Рози, скажи им, что это не молодежная тусовка. И что мы не лесбиянки. Эти дурацкие истории составляют половину проблем с продажей билетов. Обещаешь?
     - Конечно, - ответила Рози, заранее зная, что ничего подобного делать не станет. Она не представляла, как будет читать лекцию соседке, с которой никогда раньше не встречалась, лекцию о том, кем являются "Дочери и сестры"... и кем они не являются.
     "Но я ведь могу сказать, что они хорошие женщины, - подумала она, включая вентилятор в углу и открывая дверцу холодильника, чтобы разгрузить сумку с продуктами.
     - Нет! Я скажу, что они леди. Настоящие леди".
     Да, так звучит гораздо лучше. Мужчины - особенно те, кому перевалило за сорок, - чувствуют себя комфортнее с этим словом, нежели с "женщинами". Глупо, конечно (впрочем, считала Рози, то, как пыхтят некоторые женщины над тонкими семантическими оттенками слов, еще глупее), но эти размышления пробудили вдруг воспоминания о Нормане, о том, как он называл проституток, которых иногда арестовывал. Он никогда не использовал слова "леди" (оно предназначалось исключительно для жен коллег, например: "Жена Билла Джессапа - настоящая леди"); он никогда не называл их "женщинами". Про них он всегда говорил "девочки".
     Девочки были там-то, девочки делали то-то. До этого момента Рози даже не подозревала, насколько ненавистным стало для нее это, в общем-то, безобидное слово "Девочки".
     "Забудь о нем, Рози, его здесь нет. И никогда не будет".
     Как всегда, эта простая мысль наполнила ее радостью, удивлением и благодарностью. Ей говорили - в частности, на терапевтических сеансах в "Дочерях и сестрах", - что эйфория в конце концов пройдет, однако она отказывалась этому верить. Его нет рядом. Она убежала от чудовища. Она свободна.
     Рози закрыла дверцу холодильника, повернулась и окинула взглядом комнату. Минимум мебели и полное - если не считать ее картины- отсутствие украшений, и все же она не увидела ничего, что омрачило бы ее радость. Замечательные кремового цвета стены, в которых никогда не находился Норман Дэниеле; стул, на который Норман Дэниеле никогда не толкал ее, чтобы она не "умничала"; телевизор, который Норман Дэниеле никогда не смотрел, презрительно посмеиваясь над новостями или хохоча над показываемыми в очередной раз телешоу "Для всей семьи" или "Веселитесь". А самое главное, она не обнаружила ни одного угла, где сидела бы, плача и думая, что рвота ни в коем случае не должна испачкать пол, - в фартук или подол платья, и только туда. Потому что он никогда не бывал здесь. И никогда не появится.
     - Я одна, - пробормотала Рози... и обняла себя, не в силах сдержать чувства.
     Она приблизилась к противоположной стене и посмотрела на картину. Хитон светловолосой женщины, казалось, сиял в свете весеннего вечера. И она - женщина, подумала Рози. Не леди, и уж, конечно, не девочка. Она стоит там, на холме, и бесстрашно глядит на разрушенный храм и поверженных богов... "Богов? Но он же один... разве не так?" Нет, увидела она, на самом деле их два - один, бесстрастно взирающий на грозовые тучи со своего места неподалеку от упавшей колонны, и еще один, чуть поодаль справа. Этот лежал на боку, почти полностью скрытый густой травой. Просматривались только белый изгиб каменной брови, глаз и мочка одного уха; все остальное пряталось в траве. Она не замечала его раньше, ну и что? Вероятно, в картине осталось много деталей, которые ей еще предстоит увидеть, множество незаметных подробностей- как на картинке из серии "Найдите Вальдо" с изобилием мелких штрихов, открывающихся лишь при внимательном рассмотрении, и...
     И все это чушь собачья. В действительности картина очень проста.
     - Ну, - прошептала Рози, - она была простой. Она задумалась над историей, которую рассказала Синтия, - о картине, висевшей в пасторате, где она выросла... "Де Сото смотрит на запад". О том, как сидела перед ней часами и глядела на нее, как на экран телевизора, наблюдая за течением реки.
     - Она притворялась, что видит, будто река движется, - сказала Рози и открыла окно в надежде поймать ветерок и впустить его в комнату. Вместо ветерка комнату заполнили голоса резвящейся в парке детворы и крики ребят постарше, играющих на площадке в бейсбол. - Притворялась, вот и все. Дети любят прикидываться. Я тоже так делала, когда была маленькой.
     Подставила под створку окна палочку - иначе рама, подержавшись некоторое время, закрывалась с громким стуком - и снова повернулась к картине. В голову ей пришла неожиданная пугающая мысль, настолько мощная, что Рози почти не сомневалась в своей правоте. Складки и изгибы маренового хитона приобрели иную форму. Их расположение изменилось. А изменилось оно потому, что женщина, одетая в тогу, или хитон, или как там называется ее платье, изменила позу.
     - По-моему, ты сходишь с ума, - прошептала Рози. В груди раздавались гулкие удары сердца. - Ты окончательно свихнулась. Ты же сама понимаешь, это невозможно...
     Понимала. И все же склонилась к картине поближе, вглядываясь в переплетения линий и смешения красок. Она замерла в таком положении, едва не уткнувшись носом в нарисованную на вершине холма женщину, секунд на тридцать задержав дыхание, чтобы пар от него не оседал на прикрывающем картину стекле.
     Наконец она отодвинулась от полотна и с шумом выдохнула. Складки и линии на хитоне совершенно не изменились. За это она ручается. (Ну, почти ручается). Наверное, разыгравшееся воображение решило подшутить над хозяйкой после долгого дня - дня, который принес ей огромное удовлетворение и радость и вместе с тем оказался чрезвычайно тяжелым.
     - Да, но я выдержала, - сообщила она женщине в хитоне. Откровенные разговоры вслух с изображенной на холсте женщиной уже не казались ей странными. Может, слегка эксцентричными, верно, ну и что из этого? Кому от них плохо? И вообще, кто об этом узнает? А тот факт, что светловолосая женщина повернута к ней спиной, почему-то вселял уверенность, что она слушает.
     Рози перешла к окну, оперлась ладонями о подоконник и посмотрела на улицу. На другой стороне мальчишки с шумом и криками перебегали с места на место, дока мяч находился в воздухе. Прямо под ней к тротуару подкатил автомобиль. Совсем недавно вид автомобиля, тормозящего у тротуара, привел бы ее в ужас, сознание заполнил бы кулак Нормана с кольцом на пальце, надвигающийся на нее: слова "Служба, верность, общество" становятся все больше и отчетливее и в конце концов заслоняют собой весь мир... но те времена прошли. Слава Богу.
     - Честно говоря, я поскромничала, когда сказала, что выдержала, - сообщила она картине. - На самом деле я добилась гораздо большего. Робби считает, что у меня все получилось превосходно, я знаю, но важнее всего было убедить Роду. Мне кажется, она с самого начала отнеслась ко мне с некоторой предвзятостью, потому что я - находка Робби, понимаешь? - Она в очередной раз повернулась к картине, - так, как женщина поворачивается к настоящему другу, желая по выражению лица проверить, какое впечатление производят на него ее слова, но, женщина на картине по-прежнему взирала на разрушенный храм, предоставляя Рози возможность судить о произведенном эффекте по очертаниям спины.
     - Ты же знаешь, какими стервами бываем иногда мы, женщины, - произнесла Рози и засмеялась. - Но мне кажется, что я завоевала ее расположение. Мы расправились всего с пятьюдесятью страницами, но ближе к концу я читала гораздо лучше, а кроме того, старые книжки почти всегда короткие. Думаю, мы закончим в среду днем, и знаешь, что самое прекрасное? Я получаю почти сто двадцать долларов в день - не в неделю, в день - и меня ждут еще три книги Кристины Белл. Если Робби и Рода решат дать их мне, я...
     Она умолкла на середине фразы, глядя на картину широко раскрытыми глазами, не слыша звонких криков мальчишек на улице, не слыша даже шагов человека, поднимающегося по лестнице с первого этажа и приближающегося к ее двери. Опять смотрела на силуэт, вырисовывавшийся у правого края картины - изгиб брови, изгиб слепого глаза без зрачка, изгиб уха. И неожиданно прозрела. Да, она была права и одновременно ошибалась - права в том, что второй поверженной статуи раньше не существовало, ошибалась в своем предположении о том, что каменная голова каким-то непостижимым образом материализовалась на картине, пока она читала "Сияющий луч" в студии звукозаписи. Мысль о том, что складки на хитоне женщины выглядят по-другому, - наверное, подсознательная попытка объяснить первое ошибочное впечатление созданием некой иллюзии. В конце концов, то, первоначальное объяснение правдоподобнее, чем то, что она увидела теперь. - Картина стала больше, - констатировала Рози. Нет, не совсем так.
     Она подняла руки и развела их с стороны, измеряя воздух перед висящим на стене полотном и убеждаясь в том факте, что оно по-прежнему имеет те же размеры, занимая на стене прямоугольник три на два фута. Она увидела ту же самую рамку, которая не стала шире или выше, так в чем же дело?
     "Второй каменной головы просто не было раньше, вот в чем дело, - подумала она. - Разве что..."
     Рози неожиданно почувствовала головокружение и легкую тошноту. Она крепко зажмурилась и принялась растирать виски, в которых пыталась родиться головная боль. Когда она снова открыла глаза и посмотрела на картину, рисунок потряс ее, как в первый раз, не отдельными своими деталями - разрушенный храм, павшие статуи, мареновый хитон женщины, поднятая левая рука, - но как единое целое, нечто, призывавшее ее и взывавшее к ней собственным неслышным голосом.
     В картине появились новые детали. Она почти не сомневалась в том, что это не впечатление, а простой неопровержимый факт. В физическом смысле картина не стала больше, выше или шире, просто ей открылись новые пространства справа и слева... а также вверху и внизу, если быть точным. Как будто киномеханик только что сообразил, что пользуется не той установкой и переключился с древнего дряхлого проектора для тридцатипятимиллиметровой пленки на широкоэкранную "Синераму-70". Теперь на экране виден не только Клинт Иствуд, но и ковбои справа и слева от него.
     "Ты очумела, Рози. Картины не растут, как грибы".
     Нет? Тогда как же объяснить второго бога? Она наверняка знала, что он находился в картине с самого начала, но увидеть его смогла только теперь, потому что...
     - Потому что в картине теперь больше права, - пробормотала она. Глаза ее округлились, хотя посторонний вряд ли принял бы выражение ее лица за гримасу страха или удивления. - И больше лева, и больше верха, и больше ни...
     За ее спиной прогремел неожиданный скорострельный стук в дверь, настолько быстрый, что отдельные удары, казалось, сталкивались один с другим. Рози повернулась к двери, чувствуя, что движется плавно, словно при замедленной съемке или под водой. Она не заперла дверь.
     Стук повторился. Рози вспомнила автомобиль, который затормозил у тротуара под ее окном - небольшая машина, из разряда тех, которые путешествующий в одиночестве
     мужчина снимет в прокатной фирме "Херц" или "Авис", - и все мысли о картине разлетелись, как стая воробьев, вспугнутые другой мыслью, зажатой в черные тиски решимости и отчаяния: все-таки Норман ее разыскал. На это ушло довольно много времени, больше, чем следовало, но он-таки добился своего.
     В памяти всплыл обрывок последнего разговора с Анной - Анна спросила, как она поступит, если Норман все-таки объявится. Она обещала запереть дверь и позвонить в полицию, однако замкнуть дверь она забыла, а телефон еще не установила. Последнее вообще смешно, ибо в углу жилой зоны есть гнездо телефонной розетки и оно подключено к городской сети. Сегодня в обеденный перерыв она успела съездить в телефонную компанию и уплатила первый взнос. Обслуживавшая Рози женщина дала ей новый телефонный номер на маленькой белой карточке, которую Рози сунула в сумочку, а потом промаршировала к двери- проследовала прямо к двери мимо груды продающихся телефонных аппаратов, расставленных на полках. Подумала, что сэкономит десять долларов, если купит телефон в торговом центре на Лейквью-молл, когда подвернется случай. И теперь из-за того, что пожалела какой-то вшивый червонец...
     За дверью стояла тишина, но, опустив взгляд к щели под дверью, она увидела тень от туфель. Больших черных блестящих туфель. Конечно, конечно, ему ведь не обязательно теперь носить полицейскую форму, но он, как и прежде, надевает блестящие черные туфли. Жесткие туфли. Кому-кому, а ей это известно не понаслышке, потому что их отметины на животе, ногах, ягодицах появлялись много раз в течение всех лет, проведенных с Норманом.
     Стук повторился - три короткие серии по три удара: туктуктук, пауза, туктуктук, пауза, туктуктук.
     И снова, как в момент жуткой бездыханной паники утром в стеклянной кабинке студии звукозаписи, разум Рози обратился за помощью к женщине на картине, - женщине, стоящей на вершине поросшего травой холма, не испытывающей страха перед приближающейся грозой, не боящейся, что в руинах здания у подножия холма могут обитать привидения или тролли, или бродячие разбойники, не пугающейся ничего. Она не боится ничего - это видно по распрямленной спине, по вызывающе поднятой руке, даже (как казалось Рози) по округлой форме едва заметной левой груди.
     "Я не она, я боюсь - мне так страшно, что я могу обмочиться, - но я не позволю тебе, Норман, просто так прийти и забрать меня, клянусь перед Господом, я так просто не дамся".
     Секунду или две она лихорадочно восстанавливала в памяти бросок, который показывала им Герт Киншоу, тот, в котором атакующего противника нужно схватить за руки, а потом развернуть боком. Бесполезно - всякий раз, когда она пыталась представить завершающий элемент приема, перед ней возникал надвигающийся, заслоняющий собой все Норман с ухмылкой обнажающей зубы (она называла ее кусачей улыбкой), который пришел, чтобы поговорить с ней начистоту. Здесь и сейчас.
     Сумка с продуктами все еще стояла на кухонном столе рядом со стопкой листовок, рекламирующих предстоящий пикник. Она переложила в холодильник скоропортящиеся продукты, однако несколько консервных банок все еще лежали в сумке. Подойдя к кухонному столу на негнущихся, начисто лишенных чувствительности ногах, напоминавших деревянные протезы, она сунула руку в сумку.
     Раздался новый строенный стук: туктуктук.
     - Иду! - крикнула Рози и сама удивилась тому, насколько спокойно прозвучал ее голос. Она извлекла из сумки самый крупный предмет- двухфунтовую жестяную банку фруктового коктейля. Перехватив ее поудобнее, зашагала к двери на бесчувственных деревянных ногах. - Иду-иду, секундочку, сейчас открою.

     Пока Рози ходила по магазинам, Норман Дэниеле в трусах и майке валялся на кровати в отеле "Уайтстоун", курил и смотрел в потолок.
     Он начал курить точно так же, как многие другие мальчишки, выуживая сигареты из отцовских пачек "Пэлл Мэлла", стойко принимая побои, когда заставали на месте преступления, считая, что это справедливое наказание за статус, который приобретаешь, когда тебя видят на пересечении Стейт-стрит и шоссе сорок девять - ты стоишь с торчащей в уголке рта сигаретой, подняв воротник куртки, подпирая плечом телефонную будку между обрейвилльской аптекой и городским почтовым отделением, и чувствуешь себя в своей тарелке: "Спокойно, крошка, я парень что надо". И когда приятели проезжают мимо в доживающих последние дни машинах, откуда им знать, что ты стащил окурок из пепельницы на папашином письменном столе или что в тот единственный раз, когда ты набрался храбрости, чтобы купить в киоске свою первую собственную пачку сигарет, старик Джордж, снисходительно хмыкнув, прогнал тебя и предложил вернуться после того, как у тебя вырастут усы?
     В пятнадцатилетнем возрасте курение считалось шиком, очень большим шиком, и почему-то он думал, что оно в некоторой мере компенсирует отсутствие того, чего он не мог иметь (машины, например, хотя бы старого драндулета вроде тех, на коих красуются его сверстники - заляпанные грунтовкой и в пятнах ржавчины, с белым "пластмассовым стеклом" на фарах и с подвязанными проволокой бамперами), и к тому дню, когда ему исполнилось шестнадцать, он превратился в заядлого курильщика - две пачки в день и натуральный удушающий кашель по утрам.
     Через три года после того, как он женился на Роуз, вся ее семья- отец, мать, шестнадцатилетний брат - погибли на том же шоссе сорок девять. Они возвращались после дня, проведенного на озере в карьере Фило, когда грузовик со щебнем выехал на встречную полосу и раздавил их, как мух на подоконнике. Оторвавшуюся голову старика Макклендона с открытым ртом и пятном вороньего помета, залепившим глаз, нашли в грязной канаве в тридцати ярдах от места столкновения (к тому времени Норман уже работал в полиции, а копы любят пересказывать друг другу такие подробности). Дэниелса смерть родителей жены нисколько не опечалила; признаться честно, он даже обрадовался, узнав о несчастном случае. Собаке собачья смерть - такая мысль промелькнула в его голове. Старый кретин Макклендон получил по заслугам. Этому козлу не сиделось на месте, и он вечно приставал к дочке с вопросами о делах, которые его совершенно не касались. В конце концов, Роуз уже не дочь Макклендона - по крайней мере в глазах закона; в глазах закона она прежде всего жена Нормана Дэниелса.
     Глубоко затянулся сигаретой, выпустил три кольца и проследил за тем, как они друг за дружкой медленно плывут к потолку. За окном гудел и сигналил поток машин. Он провел в этом городе всего полдня, но уже успел возненавидеть его. Слишком он велик. Слишком много в нем укромных мест. Но это не имеет особого значения. Все встало на верный путь, и скоро очень тяжелая и очень прочная каменная стена обрушится на головку Роуз, своевольной дочурки покойного Крейга Макклендона.
     На похоронах Макклендонов - тройных похоронах, собравших едва ли не всех способных самостоятельно передвигаться жителей Обрейвилля, - Дэниеле вдруг раскашлялся, да так, что не мог остановиться. Люди оборачивались, чтобы посмотреть на него, и он готов был выцарапать им глаза за взгляды, которыми его награждали. С пунцовой физиономией, злой от негодования (и все же не в силах остановить приступ кашля), Дэниеле оттолкнул рыдающую молодую жену и выскочил из церкви, зажав рукой рот.
     Он остановился, кашляя поначалу так сильно, что пришлось согнуться и опереться руками о колени, чтобы не упасть, глядя сквозь слезы на нескольких человек, вышедших перекурить - троих мужчин и двоих женщин, которые не смогли выдержать без никотина даже жалкие тридцать минут погребальной службы, - и неожиданно решил, что с него хватит. Он бросает курить. Пусть даже приступ кашля на самом деле вызван его обычной летней аллергией, черт с ним. Курение - привычка для идиотов, возможно, самая идиотская привычка на земле, и будь он проклят, если врач, который засвидетельствует факт его смерти, напишет в графе "Причина смерти" два слова "Пэлл Мэлл".
     В день, когда он, вернувшись домой, обнаружил исчезновение Роуз- если придерживаться точной хронологии, то вечером, когда он увидел пропажу кредитной карточки и не мог больше опровергать очевидное, - он направился в магазин 24 у подножия холма и купил первую за одиннадцать лет пачку сигарет. Вернулся к старой марке, как убийца возвращается на место преступления. "In hoc signo vinces", - было написано на каждой кроваво-красной пачке, то есть "С этим знаком ты победишь", если верить отцу, который, насколько Норман помнил, если и побеждал жену, то лишь в многочисленных кухонных стычках.
     От первой затяжки у него закружилась голова, а когда он докурил сигарету - до самого конца, до фильтра, - ему казалось, что его стошнит, он потеряет сознание или с ним случится сердечный приступ. Возможно, все сразу. Однако, пожалуйста, вот он, любуйтесь: все те же две пачки в день и все тот же утренний кашель, достающий до самого дна легких, начинающийся с той минуты, когда Норман выкатывается из постели. Как будто он и не бросал курить.
     Ну да ничего страшного, просто он ведет напряженный образ жизни, как любят выражаться эти олухи-психиатры, а когда люди ведут напряженный образ жизни, они часто возвращаются к прежним привычкам. Привычки - особенно плохие, вроде курения или пьянства - это костыли, говорят люди. Ну так что? Что плохого в пользовании костылем, когда хромаешь на обе ноги? Как только он разберется с Роуз (проследив за тем, чтобы в случае неофициального развода, так сказать, последний состоялся на его, а не на ее условиях), все костыли будут выброшены на свалку. В этот раз навсегда.
     Норман повернул голову и посмотрел в окно. Еще не стемнело, но до вечера совсем недолго. Во всяком случае, достаточно поздно, чтобы отправляться в путь. Он не хочет опаздывать к назначенному сроку. Он раздавил сигарету в переполненной пепельнице, стоящей на ночном столике рядом с телефоном, спустил ноги с кровати и начал одеваться.
     Что приятно: никуда торопиться не надо, у него поднакопилось изрядное количество отгулов за работу в выходные дни, и, когда он захотел взять их все сразу, капитан Хардэуэй согласился, не медля ни секунды. Для этого, насколько мог судить Норман, имелось две причины. Во-первых, телевидение и газеты превратили его в героя месяца; во-вторых, капитану Хардэуэю он не нравился, тот дважды направлял на него ищеек из отдела внутренних расследований за превышение служебных полномочий и применение излишней жесткости, поэтому, без сомнений, был рад избавиться от него хотя бы на некоторое время.
     - Сегодня, сучка, - пробормотал Норман, спускаясь на лифте в компании собственного отражения в старом усталом зеркале на дальней стене кабины. - Сегодня вечером, если мне повезет. А я чувствую, что мне повезет.
     У тротуара вытянулась линия такси, но Дэниеле прошел мимо машин. Таксисты запоминают поездки, иногда они запоминают лица. Нет, в этот раз он снова сядет на автобус. Городской автобус. Он быстрым шагом направился к остановке, раздумывая по пути, действительно ли он пребывает в удачливом настроении или ему это только кажется. Норман решил, что не обманывает себя. Он знал, что до нее рукой подать. Знал, потому что ему удалось найти дорожку в ее образ мышления.
     Автобус - зеленого цвета, ему нужна зеленая линия - вырулил из-за угла и подкатил к тому месту, где стоял Норман. Он вошел, заплатил за билет, уселся в дальнем конце - слава Богу, сегодня не надо играть роль Роуз - и посмотрел в окно, где мелькали, сменяя друг друга, названия баров, ресторанов, магазинов. "ДЕЛИКАТЕСЫ". "ПИВО". "ПИЦЦА ЦЕЛИКОМ И ЛОМТИКАМИ". "СТРИПТИЗ-КЛУБ".
     "Тебе здесь не место, Роуз, - подумал он, когда автобус проезжал мимо ресторана под названием "Попе Китчей". "Говядина исключительно из Канзаса" сообщала кроваво-красная неоновая вывеска в витрине. - Тебе здесь не место, но это не страшно, потому что теперь здесь я. Я приехал, чтобы увезти тебя домой. Во всяком случае, чтобы увезти куда-нибудь".
     Паутина неоновых вывесок и темнеющий бархат неба вызвали в нем воспоминания о тех днях, когда жизнь Не представлялась такой странной и не вызывала клаустрофобии, как стены комнаты, которые вдруг начали сжиматься, грозя расплющить тебя. Когда загорался неон приходила пора веселья - так было почти всегда на протяжении относительно простых лет его молодости. Ты находишь место, где неон горит ярче всего, и проскальзываешь внутрь. Те дни давно миновали, но большинство полицейских - большинство хороших полицейских - знают, как нужно двигаться после наступления темноты. Как проскользнуть за неоновую вывеску, как застать врасплох уличную мразь. Коп, неспособный незаметно двигаться в темноте, долго не живет.
     Наблюдая за тем, как проскакивают в окне автобуса неоновые рекламы, Норман решил, что Каролина-стрит должна уже находиться где-то поблизости. Он встал с кресла, подошел к выходу и остановился, держась за поручень. Когда автобус затормозил и двери с шипением раскрылись, он, не говоря ни слова, спустился по ступенькам и растворился в темноте.
     В киоске при отеле он купил схему города, заплатив шесть долларов пятьдесят центов, - мародерство, однако цена расспросов может оказаться еще выше. Почему-то люди хорошо запоминают тех, кто спрашивает у них, как пройти к тому или иному месту; удивительно, но иногда лица сохраняются в памяти даже через пять и более лет. Так что лучше за справками ни к кому не обращаться. На тот случай, если что-то случится. Скорее всего, все пройдет без сучка и задоринки, но осторожность никогда не бывает излишней.
     В соответствии с картой, Каролина-стрит пересекалась с Бьюдрай-плейс в четырех кварталах к западу от автобусной остановки. Непродолжительная приятная прогулка теплым вечером. Бьюдрай-плейс- это улица, на которой живет еврейчик из "Помощи путешественникам".
     Сунув руки в карманы, Дэниеле медленно шагал по тротуару, по-настоящему наслаждаясь прогулкой. На его лице застыло скучающее и слегка глуповатое выражение, и никто из встречных прохожих не заподозрил бы, что все его органы чувств напряжены, как мышцы спортсмена перед стартом. Он изучал каждую проезжавшую мимо машину, каждого пешехода, с особым вниманием выискивая взглядом тех, кто смотрел бы в его сторону. Тех, кто видел бы его. Таковых не оказалось, и это хорошо.
     Добравшись до дома Тампера - еще одна улыбка фортуны, потому что это действительно был отдельный дом, а не меблированная квартира в пансионе, - он дважды прошел мимо, глядя на машину, стоящую на подъездной дорожке, и на свет в окне первого этажа. Окно гостиной. Жалюзи подняты, но шторы задернуты. Через них он видел неясное цветное пятно работающего телевизора. Тампер не спит, Тампер дома, Тампер смотрит телевизор и, наверное, хрумкает морковку, прежде чем отправиться к автовокзалу, где он постарается помочь еще одной или двум женщинам, слишком глупым для того, чтобы заслуживать помощи. Или слишком плохим.
     Кольца на руке Тампера он не заметил, и по виду тот вообще напоминал голубого, но лучше перестраховаться, нежели потом сожалеть. Норман уверенно поднялся по подъездной дорожке и заглянул в "форд" четырех-или пятилетней давности, пытаясь увидеть в салоне автомобиля признаки того, что его владелец живет не один. Он не обнаружил ничего, что внушало бы подозрения.
     Довольный, Норман поднял голову и оглядел тихую улицу. Никого.
     "У тебя нет маски, - подумал он"- Норман, у тебя нет даже нейлонового чулка, чтобы натянуть на лицо; ты не побеспокоился об этом".
     Да.
     "Ты забыл об этом, верно?" Да нет,., не забыл. Просто он подумал, что завтра, когда взойдет солнце, в мире станет на одного еврейчика меньше. Потому что иногда неприятности происходят даже в тихих жилых кварталах вроде этого. Бывает, в дом вламываются грабители, наркоманы, всякая дрянь, и покой обитателей нарушают события, более привычные для других районов. "Дерьмо может упасть на любого", как утверждают надписи на футболках и автомобильных наклейках. И время от времени, как ни трудно в это поверить, дерьмо падает на головы хороших, а не плохих людей. Например, на головы читающих "Правду" еврейчиков, лезущих из кожи вон, чтобы помочь женам удрать от своих мужей. Разве можно с этим мириться? Разве так следует управлять обществом?
     Если каждый примется вести себя подобным образом, общество совсем перестанет существовать.
     Такое поведение действительно таит в себе угрозу обществу, ибо большинство ведущих себя подобным образом добросердечных подонков не получают заслуженного наказания. Однако большинство этих добросердечных подонков не совершили фатальной ошибки: они не помогали его жене... а еврейчик помог. Норман знал это так же хорошо, как свое собственное имя. Еврейчик, мать его, совершил эту ошибку.
     Он поднялся по ступенькам к двери, еще раз огляделся и нажал на кнопку звонка. Подождал, потом нажал снова. Его слуха, настроенного на то, чтобы улавливать даже малейший шорох, достиг звук приближающихся шагов, не туп-туп-туп, а шуф-шуф-шуф. Тампер в чулочках, как мило.
     - Иду, иду, - крикнул Тампер из-за двери. Дверь открылась. Тампер посмотрел на него плавающими за линзами очков в роговой оправе глазами.
     - Чем могу вам помочь? - спросил он. Незастегнутая, не заправленная в брюки рубашка была наброшена на плечи поверх майки- точно такой же, какие носил Норман, и вдруг его охватила неудержимая ярость, неожиданно это стало последней соломинкой, той, от которой сломался спинной хребет старого дромадера, и Норман словно лишился разума. Вшивый еврейчик не имеет никакого права надевать такую майку! Майку белого человека.
     - Сможешь, не переживай, - произнес Норман, и что-то в его внешности или голосе, - а скорее всего, и в том, и в другом - должно быть, встревожило Слоуика, потому что его карие глаза округлились, он попятился от незнакомца, а его рука потянулась к двери, по-видимому чтобы захлопнуть ее перед носом Нормана. Если так, то было поздно. Норман оказался проворнее, он схватил Слоуика за ворот рубашки и втолкнул в глубь дома. Поднял ногу и лягнул дверь, которая захлопнулась с громким стуком.
     - Поможешь, обязательно поможешь, - повторил он. - Думаю, поможешь, иначе тебе же придется хуже. Я собираюсь задать несколько вопросов, Тампер, хороших вопросов, и посоветовал бы тебе помолиться своему носатому еврейскому богу, чтобы тот подсказал хорошие ответы.
     - Убирайтесь из моего дома! - воскликнул Слоуик. - Иначе я вызову полицию!
     Норман Дэниеле невольно усмехнулся угрозе, затем развернул Слоуика и заломил ему руку так, что сжатый кулачок еврейчика коснулся лопатки. Слоуик закричал. Норман сунул руку ему между ног и зажал яички.
     - Затихни, приятель, - велел он. - Замолчи, иначе я раздавлю их, как виноград. Ты услышишь, как они лопнут, обещаю.
     Тампер умолк. Он хватал ртом воздух, временами из его горла вырывался сдавленный писк, но с этим Норман мог мириться. Он втолкнул Тампера в гостиную, свободной рукой поднял с кресла пульт дистанционного управления и включил телевизор на полную громкость.
     Не выпуская тонкой руки еврейчика, он увел его на кухню и там толкнул к холодильнику.
     - Прислонись к дверце, - приказал он. - Прижмись задницей к холодильнику, и, если сдвинешься хоть на дюйм, я оторву тебе губы. Понял?
     - Д-д-д-да, - сказал Тампер. - Кто-кто-кто-кто вы? - Он все еще походил на дружка Бэмби Тампера, но разговаривал теперь, как припадочная сова Вудси.
     - Ирвинг Левин из телекомпании Эн-Би-Си, - ответил Норман. - Так я провожу свободное время.
     Он принялся выдвигать все подряд ящики и раскрывать дверцы, не сводя при этом глаз с Тампера. Он не думал, что старик Тампер предпримет попытку к бегству, но как знать. После того, как страх превышает некую отметку, от людей можно ждать чего угодно. Они становятся непредсказуемыми, как торнадо.
     - Что... я не знаю, что...
     - А тебе и не нужно знать, - перебил его Норман. - В том-то вся прелесть, Тамп. Тебе не нужно знать ничего, кроме ответов на несколько крайне примитивных вопросов. Все остальное поручи мне. Я профессионал. Можешь считать меня представителем организации "Хорошие руки".
     Он обнаружил то, что искал, в пятом, последнем ящике: пару рукавиц с вышитыми на них цветочками. Какая прелесть. То, что маленький хорошо одетый кагтавый евгейчик надевает, когда снимает с гогячей плиты гогячие кастгюльки. Норман натянул рукавицы, быстро прошелся вдоль ящиков, стирая с ручек отпечатки пальцев, которые могли там остаться. Затем увел Тампера назад в гостиную, где поднял с кресла пульт дистанционного управления и вытер его о рубашку.
     - Мы немножко побеседуем тет-а-тет, Тампер, - произнес он, протирая пульт. Его горло вздулось; вырывавшийся из него голос казался почти нечеловеческим даже его обладателю. Норман нисколько не удивился, почувствовав, что у него возникает эрекция. Он швырнул пульт дистанционного управления на кресло и повернулся к поникшему Слоуику, из-под очков которого струились слезы. К Слоуику, одетому в майку белого человека. - Я хочу поговорить с тобой начистоту. Ты мне веришь? Мой тебе совет - будь со мной откровенен. Не вздумай юлить, мать твою.
     - Пожалуйста, - простонал Слоуик, протягивая к Норману дрожащие руки. - Пожалуйста, не трогайте меня. Вы ошиблись, я ничего не знаю - то, что вам надо, вы от меня не узнаете. Я ничем вам не помогу.
     Но в конечном итоге Слоуик помог, и очень здорово. К тому времени они спустились в подвал, потому что Норман начал кусаться, и даже телевизору, выставленному на полную мощь динамиков, не удавалось целиком заглушить крики еврейчика. Но, как бы там ни было, несмотря на крики, он все-таки здорово помог ему.
     Когда веселье завершилось, Норман нашел под кухонной мойкой несколько мешков для мусора. В один он уложил рукавицы-прихватки и свою рубашку, в которой теперь нельзя было показываться на людях. Он заберет мешок с собой и избавится от него позже.
     Наверху, в спальне Тампера, он раскопал единственный предмет гардероба, который хотя бы приблизительно закрывал его мощный торс: мешковатый выцветший свитер с эмблемой "Чикаго Буллз". Норман положил свитер Тампера на кровать Тампера, потом пошел в ванную комнату Тампера и включил душ Тампера. Ожидая, пока стечет холодная вода, он заглянул в аптечку Тампера, нашел пузырек ампила и выпил четыре таблетки сразу. У него болели зубы, у него ныли челюсти. Всю нижнюю часть лица покрывала кровь, к губам прилипли волоски и кусочки кожи.
     Он ступил под душ и снял с полочки мыло Тампера, мысленно напомнив себе о том, что его тоже нужно будет сунуть в мешок. На самом деле он не представлял, насколько необходимыми окажутся принятые меры предосторожности, поскольку не мог судить, какое количество достаточных для суда улик оставил за собой в подвале. После какого-то момента его память перестала фиксировать события. Намыливая волосы, он запел:
     - Бродя-а-а-а-ачая роза.., бродя-а-а-а-ачая роза... где ты бро-о-о-одишь... никто-о-о не зна-а-а-ает... под ве-е-е-етром холо-о-одным... ты вы-ы-ы-ыросла, роза... и кто-о-о-о же прижме-е-ется... к колю-у-у-учему стеблю?..
     Он закрутил кран, вышел из ванны и посмотрел на свое тусклое отражение в запотевшем зеркале над раковиной умывальника.
     - Я, - глухо проговорил он. - Я, кто ж еще?

Продолжение следует...