После страстной недели наступили дни Пасхи, глубокочтимые византийцами и ознаменованные шествиями из храмов с белыми пальмовыми ветвями в виде серебристо-нежного леса.
     И все лики икон как бы невольно участвовали в общей радости и видели поклонение себе православных. Живописный лик Вседержителя Бога на фасаде храма Бога Творца, с брадой, струящейся наподобие ручья, святых, преподобных, угодников, ангелов, властей, архангелов, толпы Божеские и человеческие, - все в эти великие дни имели высшее наслаждение коленопреклонного себе поклонения. И все иконы эти ярко сверкали под византийским бирюзово-матовым небом. У некоторых из них неизъяснимым и непонятным чудом струились чистые или кровавые слезы; некоторые при одном лишь прикосновении к их мозаичной одежде исцеляли ослабленных и недужных; у одних при мольбе, обращенной к ним, слетали с каменных уст, как кристалл, звенящие слова утешения, у других все тело на золотом фоне вдруг, словно живое, начинало пламенеть, как бы освещенное изумительным пожаром. Но это еще не все: внутри храмов стояли выставленные мощи мучеников, творившие чудеса; здесь женщины чувствовали внезапно приступы родов, грудные младенцы могли читать любую страницу открытого Евангелия; немые приобретали дар красноречивого слова, и старцы чувствовали в своих жилах переливы юной, обновленной крови. Одна мать, дочь которой едва могла передвигаться от злой, снедающей ее чахотки, увидала, что при одном прикосновении к святой плащанице дочь ее пошла поспешно, щеки ее запылали, и здоровым блеском заблистали глаза. Один воин, коего руки были покрыты гнойными струпьями, приложился к Святому Кресту Господню и тут же засвидетельствовал неожиданное исцеление. Все, что было языческого в племени эллинов, способствовавшее развитию естественных культов древней Греции, все стремление обоготворить высшие мировые силы, олицетворенные и очеловеченные некогда в богах, а ныне во Христе, Приснодеве, Теосе, в угодниках, ангелах, архангелах, престолах, властях, во всех нарисованных кистью художника или изваянных резцом скульптора памятниках религии, словом, - все бытие, воплощенное человеческим искусством, расцветало, овеянное восторженным религиозным поклонением православных, которых еще не тревожили власть и могущество. Два храма, повинуясь обряду празднования Пасхи, совсем отстранились, однако, от всеобщей радости: это храм Святой Премудрости и храм Святой Пречистой. Первый был слишком поглощен подготовкой к грядущему иконоборству; второго отстраняло суровое его учение, обосновывавшее иконопочитание с возвышенностью ума и глубиной мысли, непостижимыми для толпы, способной понять лишь крупные линии и предпочитавшей предаваться религиозному восторгу в других местах.
     Пасхальная неделя кончалась днем конских бегов, на которые с самого утра устремлялась вся Византия. Из широких и узких улиц, змеившихся по семи холмам, оттененным величественными куполами, стекались в своих четырехугольных или трубчатых головных уборах, обрамленных перьями или перевитых лентами, византийцы, сливаясь с людьми в одеждах из ярких тканей, украшенных блещущими узорами из накладного золота и серебра. Пробирались армяне в широких шальварах, завязанных внизу шелковой тесьмой, в одежде едва достигающей колен. Тянулась вереница роскошных экипажей, вожаков с собаками и медведями в намордниках из металлических колец; лошадей, покрытых расшитыми волочившимися попонами, по краям которых прозрачно звенели бронзовые колокольчики; пышные колесницы богачей и колесницы кочевников с колесами, отяжелевшими от грязи дальних дорог; шли когорты трубачей с протоспафариями во главе, шли тысяченачальники и полководцы, за ними хорэги барабанщиков, трубачи, музыканты с громадными арфами, покоившимися на их мощных грудях; шла толпа в беспорядке, шли другие музыканты - сыны варварских племен, пришедшие повеселиться без малейшей заботы о том, каковы будут последствия праздника; несли либийские бубны, русские балалайки, восточные караманджи и зурны, тимпаны из железа и бронзы длиною в фут; шли вереницею монахи в скуфьях, длинноволосые пастыри, коих божественное пение и необычное, в нос провозглашаемое "аллилуйя" звучало под скрещенными хоругвями, покачивающимися на древках, окрашенных фиолетовой краской; шла густая толпа, стремительная, оживленная, жестикулирующая; весело мелькали яркие краски, повторялись крики пролагавших себе дорогу; виднелись различные цвета человеческой кожи, начиная с очень светлого лица, пришедшего издалека галло-франка и кончая головой негра, подобной клубку черной шерсти, перерезанному алой лентой толстых губ и впадинами белесоватых глаз; показались портики Форума Августеона с улетающим ввысь бронзовым памятником Юстиниана, и на фоне синего неба обрисовался величественной архитектуры храм Святой Премудрости, с девятью куполами и девятивратным нарфексом, перед которым виднелась паперть, выложенная плитами.
     Позади богатых садов возвышались красивые по своей архитектуре здания: аркадийские бани, примыкающие к маленькой гавани, куда приставали проворные челноки, а за ними, виднелись части Великого Дворца - здание со сводами, с портиками, с террасами, по которым шествовали сановники, влача свои тяжелые одежды. Справа возвышались стены Ипподрома с окаймляющей его круглой галереей, по которой бродили в томительном ожидании любопытные; они имели вид подлинных пигмеев перед величественными статуями, увенчивающими круг. Продавцы в расположенных кругом лавках, а между ними и Савватий, предлагали арбузы, сушеную рыбу, печеные яйца; все это ел простой народ: лодочники, носильщики и различные ремесленники. Толпа прибывала. Слышалось словно жужжание миллиона пчел, перемешанное односложными и многосложными шипящими звуками различных наречий; произносились имена возниц, а также прежних и будущих победителей; а эти последние, стоя в своих роскошных колесницах, убранных парчою, украшенных резными из слоновой кости фигурами и бляхами из металла, выпуклыми и изогнутыми в виде листьев, исчезли в открытых вратах, в которые виднелись внутренние стены Ипподрома, его арена, разделенная линией камптер и возвышение ступеней, под которыми были ходы в конюшни, откуда неслось ржанье коней, удары бича и крики животных.
     Внутренность Ипподрома скоро обрисовалась еще яснее: вот знаменитая кафизма, высеченная полукружием, и против нее прямоугольная сфендоне, расположенная на концах огромного эллипса. Кафизма возвышалась отвесно, словно над бездной, и была окаймлена красными и фиолетовыми, золотом шитыми занавесями, по бокам от нее располагались две трибуны поменьше. Кафизма, пока еще пустая, как бы гордилась своим величавым устройством, она казалась грозной, мощно охраняемой от тех, кто дерзнул бы взять ее приступом, целым войском, собранным под нею. У подножия кафизмы стояла стража, сдерживавшая толпу, по которой пробегал, словно молния, отблеск золотых мечей и секир. Стражи были неподвижны, едва заметно хмурили они брови, когда мгновениями, повинуясь порыву ветра, развертывались знамена, желтые, зеленые и голубые, собранные в виде пирамиды другими стражами, стоящими позади. Они открыто смотрели на народ, скоплявшийся во вратах и размещавшийся на многочисленных ступенях, причем Зеленые размещались слева от кафизмы, а Голубые справа. Стражу составляли схоларии, экскубиторы и кандидаты из войска Базилевса, поместившего их здесь не столько для сдерживания толпы, сколько для украшения подножия кафизмы, где на бегах всегда привыкли их видеть. Профиль почти каждого был полусемитский, полутуранский, движенья, полные ленивой неги, присущей смуглым варварам, говорили ясно об их происхождении, родственном Константину V, который был исавриец, подобно им.
     В проходе полуоткрытых врат показались клирики в своих красных или белых одеждах, в голубых или лиловых мантиях, в шерстяных скуфьях, держа в руках, на длинных рукоятках, кресты и хоругви, вышитые серебром, золотом и жемчугами. Почти все направились к Зеленым, встретившим их с наклоненной головой, тогда как Голубые смеялись им прямо в лицо, угрожая кулаками.
     Здесь были все православные монахи, во главе с игуменами: из монастырей Калистрата и Дексикрата, из монастыря Приснодевы, из славной обители Студита; смиренные священнослужители, ослепленные дневным светом, из общин Осьмиугольного Креста, святой Параскевы, Пантепопта, Ареобиндской; священнослужители богатые, но поклоняющиеся иконам, враги Константина V, братия святого Мамия, святых апостолов, Бога-Слова, архангела Михаила, святого Трифона и Пантелеймона. Показались монахи Святой Пречистой, во главе которых шел тонкий, небольшого роста Гибреас в своем фиолетовом игуменском одеянии, с серебряными, осененными полукружиями, крестами; черные волосы его падали волнами из-под вуали головного убора. Последним шел Иоанн, снявший четырехгранную скуфью и обнаживший свою шершавую голову, подобную шаровидной колючей поверхности кактуса.
     Эти монахи Влахернской церкви отличались бледными вялыми лицами, а скрытые длинными ресницами глаза их, казалось, блуждали и светились пророческим отшельническим выражением; они едва влачили изможденные слабые тела свои.
     Заговор не был, конечно, тайной, так как о нем говорили сто тысяч уст, за него или против него билось сто тысяч сердец. Но всего поразительнее казалось глубокое равнодушие, быть может, деланное, власти, которая не приняла никаких предосторожностей против мятежа, исключая обычной охраны, и рисковала подвергнуться последствиям его с беспечностью, способной вселить или восторг, или ужас.
     И вот на трибунах, слева, затянули гимн, который вскоре подхватили все Зеленые перед безмолвными Голубыми. Этот гимн-акафист возвещал и воплощал требование Константину V остаться неизменным в вере и таил в себе скрытые указания на то, чтобы он не предпринимал гонения на иконы. Зеленые подымали руки, клялись, молились. Взоры устремлялись на Гараиви, который сидел, оттененный своей скуфьей, в далматике, испещренной изображениями растений и животных, и на Сепеоса в чешуйчатых латах своего вооружения, в коническом шлеме без забрала, веселого, неустрашимого и самоуверенного. На ступенях трибун Голубых показалось могущественное духовенство. Тучный поблекший человек сел прямо против Гибреаса, чей взор, устремленный на него, заблестел еще ярче; другие садились по сторонам. Это были представители церкви иконоборцев, друзья власти и силы, которым они служили своими лживыми изощрениями ума. Бледный тучный человек этот восседал на патриаршем престоле Святой Премудрости, где поддерживал Зло вкупе со своими соседями - богатыми и чванными, коварно смотревшими порочными помазанниками. Возле него были архимандрит, синкелларий, сакелларий, хранитель алтаря, хартофилакс, протодиакон, наставник псалмов, иеромнемон, периодевт, псалмопевец, церковно-глашатай и много других, презирающих арийское учение о Добре. Они, казалось, смеялись под личиной жеманства и благочестия, были довольны, словно заранее зная участь, уготованную заговорщикам.
     На арене, уставленной статуями, примыкал к камптерам гранитный испещренный иероглифами обелиск Феодосия, - длинный пирамидальный столб, который был до самого верха покрыт золоченой бронзой, а по ней одна за другой следовали надписи, затем стояла колонна в виде змей, чудовищное сплетение трех пресмыкающихся, поддерживающих расходящимися головами статую Аполлона, захваченную тысячу лет тому назад персами Ксеркса в Дельфийском храме. На двух противоположных сторонах арены стояли два столба - меты, один под кафизмой близ большого бассейна, второй под сфендоне. На них сановники установили низенькие серебряные органы, которые вскоре зазвучали под блуждающими пальцами мелистов. Народ все заполнял громадный Ипподром; толпа стремилась наверх, змеилась, широким кольцом окружая Зеленых и Голубых, и волновалась вокруг священнослужителей; кричали люди, работали кулаки; в переливающемся сиянии солнечных лучей пестрели цветные одежды, перемешиваясь с живыми пятнами лиц, вспыхивающих внезапно сверкающим взором, движущихся, бородатых, белых, темных, медно-красных, желтых. Они мелькали всюду: вверху, внизу, даже на верхней галерее, где при блеске дня они среди статуй отливали лиловатыми тонами. Шумная теснившаяся толпа окутывалась тонким облаком пыли, прорываемым приливом и отливом новых людских потоков, стремившихся со всех сторон. Народ шел отовсюду: из четырех врат Ипподрома, из проходов, распахивавшихся под напором толпы, внося волны воздуха и солнечного света и позволяя взглянуть на то, что делалось снаружи. А там ожидали своего часа колесницы, толпились кони в уборе блестящих украшений, золотых бубенцов и узд; стояли верблюды с морщинистыми головами, вещими и лукавыми, на покачивающихся длинных шеях; их огромные тени падали на дворцы и прямые линии дорог, окаймленных домами из блестящего мрамора и базальта.
     Люди спешили по дорогам и толпились вдали на перекрестках: опоясанные шитыми тканями голубого, зеленого, пурпурового и желтого цвета, лицами умытыми наскоро, в странного вида прическах и головных уборах, на их шеях звенели драгоценности: ювелирные, стеклянные, эмалевые и другие подвески, блистающие при свете дня.
     Принесли еще серебряные органы, и послышались металлические звуки, то усиливающиеся - густые, то тонкие - замирающие; раздалось пение, словно в бреду, разрастались порывы восторга, дикости которых не будет, казалось, конца. Противники-помазанники встали; Патриарх смотрел на Гибреаса; сановники его молча грозили игуменам; задорные епископы устремились в толпу Голубых и обращались к отдельным группам монахов, окруженных Зелеными, над которыми реяли хоругви, сиявшие полными красоты ликами в оправе крупных алмазов. Над толпой кое-где виднелся высунувшийся бюст с локтями, выходившими из широких рукавов, двигались бороды и вновь становились неподвижны, уши настораживались в ожидании органных звуков и гимнов.
     Подобно золотому видению предстал Самодержец в Гелиэконе Великого дворца, над Ипподромом, отделенным обширным пространством от его высоких стен.
     Быстро раздвинулся пурпурный занавес, престол показался между четырьмя колоннами, осененными киборионом; с престола поднялся Константин V, по обеим сторонам его сидели патриции, чины двора, сенаторы, соблюдая величественный порядок. Он был в белом скарамангионе, пурпурной, шитой золотом порфире и широкой хламиде, застегнутой на его мощной шее. Хламида заткана была золотым шитьем, блестевшим яркими узорами на зелено-фиолетовом фоне. Сзади она ниспадала складками, которые расправлял в форме лучей внимательный сановник. Из-под золотого венца, осенявшего его голову и усыпанного рубинами, сапфирами, топазами, аметистами, изумрудами, сардониксами и опалами, выступал загнутый нос на белом лице, а руки медленно двигались; то скрещивая, то раздвигая их, он посылал благословения на Ипподром - и в этот миг воцарилась тишина. Затем снова задернулась пурпурная завеса, и видение исчезло. Но вскоре Константин V показался в кафизме, - он и его верховные кубикулярии, патриции в иерархии степеней, сенаторы и власти, одновременно с ним исшедшие из Гелиэкона Великого Дворца. Боковые сводчатые трибуны стали заполняться сановниками, на которых снизу указывали пальцами, - сановниками, несомненно, не любимыми народом, судя по лицемерному и напыщенному виду их; здесь был великий Доместик в головном уборе из золота и с золотым посохом в руке; великий Логофет; великий Друнгарий, тучный с белесоватыми глазами; протостатор, худощавый и невзрачный; протовестиарий, с лицом собаки; великий Стратопедарх, коего строгий взор старательно избегал проклятий византийцев, которых он, вероятно, угнетал; блюститель певчих, выставлявший свою, словно у страуса, длинную шею, он сидел между великим хартулярием и протокинегом, которые вертели шеями, подобными верблюжьим. Народ созерцал также протоиерокария, великого Диойсета, Протопроэдра, Проэдра, Великого Миртаита, Каниклейоса, Кетонита и Кюропалата, приятно покачивавших головами, над которыми выделялась тыквообразная голова великого Папия Дигениса. Сильнее других тряс он ею, озлобленный против Зеленых, православных и Гибреаса, смотря на них яростным взглядом неуклюжего кабана.
     Константин V как бы вознесся над человечеством, воссев на своем высоком троне. Сзади развевались одежды беспрестанно прибывавших людей, рисовались очертания головных уборов, остроконечных, трубчатых или четырехгранных. Мягко двигали опахалами евнухи с жиром заплывшими челюстями. Кубикулярии держали знаки высшей власти: золотой меч с отвесной рукояткой, золотой шар, поддерживаемый эллинским крестом; и целым лесом мечей, щетиной золотых секир и копий сверкали вокруг стражи Базилевса - схоларии, экскубиторы и кандидаты.
     Сепеос встал, скрестив руки на кольчуге, облегавшей грудь, на голове его блестел конический стальной шлем; его глаза, полные энергии, и усы, оттеняющие профиль с орлиным носом, повернулись в сторону Гараиви в скуфье набатеянина, выделявшегося в толпе морщинистым своим лицом и заплатанной далматикой, облегавшей его мощное тело и пестревшей причудливыми узорами животных, полы ее он придерживал мозолистыми шершавыми руками.
     Множество Зеленых на левой стороне цирка отвечали друг другу знаками, перекидывались шутками в радостном предвкушении приближающегося состязания. В веселье их чувствовалась угроза, направленная на кафизму, величественную, надменно равнодушную и верховновысшую. И спокойствие кафизмы, тяжелый взор Константина V, смех сановников - весь этот беспечный облик Власти весьма радовал Зеленых, на которых, сильно озабоченный, с грустью смотрел теперь Гибреас, окруженный своими монахами, словно бледные призраки бормотавшими неясные слова молитвы.
     Под трибунами на одном уровне с ареной, в притворах конюшен за решетчатой оградой снарядились возницы Зеленых и Голубых со своими союзниками, выжидающими, осторожными Красными и Белыми. Они стояли на колесницах, запряженных четверками коней в золотых попонах, держали в зубах бичи, а в руках вожжи, обвитые вокруг стана, на котором оттопыривался камзол, опоясанный крестообразно шарфом цвета партии. Между ними виднелся Солибас, спокойный, могучий, с костистым упругим телом, с красным лицом в рамке черной бороды; он молчал и не слушал, что говорили кругом другие возницы, коротая время. Демархи Зеленых и Голубых, сопровождаемые демархами Красных и Белых, торжественно обозначали путь; их нотарии и хартюларии вступили уже в спор; спешили мандаторы, поэты принимали задумчивый вид, художники и ваятели со вниманием старались получше рассмотреть лики хоругвей, развеваемых тихим ветром жаркого дня; стражи, неумолимо вооруженные бичами, ударяли время от времени зрителей, чтобы те держали себя спокойно под властным взглядом Константина V; акробаты, мимики, вожаки медведей и собак готовились к представлению, которого с тревогой в широко раскрытых глазах ожидали сто тысяч византийцев.

     Самодержец встал со своего трона; наклонившись и окинув испытующим взором весь Ипподром, он медленно трижды благословил его и золотой ветвью сделал знак сановникам, сидящим на соседних трибунах. Сразу все огласилось пронзительными звуками органов, рокотом поэтов, читавших стихи как прелюдию к выезду; раздались ритмические удары бубен из туго натянутой кожи, рыдание восточных зурн, щелканье тимпанов величиною в пядь, - грянула яростная буря струнных и духовых, к неописуемому ужасу стражи, бросившейся на музыкантов, чтобы заставить их умолкнуть. Наконец, раздвинулись железные решетки конюшен, расступилась стража, и беспрепятственно, как ураган, вылетели колесницы, блистающие золотом и слоновой костью. Народ встал и сел снова. Наклоненные станы, руки с развевающимися на ветру рукавами вдруг застыли. Четыре колесницы стремглав мчались вперед. В них, правее, сидели возницы. Стан их откинулся назад, на голове сверкал серебряный сборчатый убор, одна рука держала бесконечные шитые золотом шелковые вожжи, другая сыпала удары бича. За ними подымалось, окутывая их, густое облако пыли, скрывая крупы лошадей, крепкие колеса, всю упряжь, вздымаясь до выложенных слоновой костью полукруглых передков, до самых голов возниц, которые едва виднелись в пыли; зубы их были стиснуты, глаза горели, лоб покрылся потом, и повторяющиеся свисты бичей совершенно утопали в раздирающих звуках органов, сильных ударах бубен, щелканий тимпанов, во всей неистовой буре инструментов, прерываемой пронзительными звуками золотых труб экскубиторов, схолариев и кандидатов.
     Солибас мчался, выделяясь неподвижной шеей на тяжелом стане; откинув локоть, он придерживал одной рукой жесткие вожжи, другая его рука поднялась и сжимала рукоятку бича; он описывал им невероятные круги и овалы, колол вздрагивающие уши своей великолепной четверки, завязывал в воздухе узлы, которые при ударе мгновенно развязывались и рассыпались с дробным треском. При оглушительном шуме арены бега продолжались. Солибас мчался впереди, трое других возниц следовали на расстоянии, они уже обогнули обелиск и змеевидную колонну, кони летели, как птицы; четыре колесницы обогнули мету Зеленых, затем мету Голубых, и бег коней, безумный, страстный, задыхающийся встречен был музыкой органов, бубен, балалаек, всех оркестров, которые все же не могла заставить умолкнуть усердная стража, - у подножия кафизмы, откуда началось состязание, под белым, к ним наклоненным носом Константина V, стоявшего в белом скарамангионе, в шитом золотом пурпурном сагионе и золотой хламиде, ниспадающей прямыми складками, словно на изваянии, в противоположность развевающимся одеждам неподвижных сановников.
     Победителем снова был Солибас. Его шарф издали зеленел, словно ветка растения. Толстый демарх, увешанный золотым шитьем и драгоценностями, в желтом сборчатом головном уборе и желтых башмаках, вручил Солибасу белый пергамент с красными печатями, висевшими на красных же нитях; затем он надел на его чресла драгоценный пояс и в поцелуе прикоснулся к нему своими щетинистыми усами. Народ встал снова; Зеленые кричали от радости; союзники, - умеренные Красные, разделявшие заговор Зеленых лишь постольку, поскольку тем улыбнулось счастье, чуть не прыгали, ликуя; Голубые, поддерживаемые Белыми, грозили яростными жестами победителю, на которого смотрел своим лицемерным взглядом Патриарх, его растленные помазанники и великий Папий Дигенис с лицом, выражающим насмешку посреди казавшихся озлобленными сановников; Сепеос выпрямился в волнении; поодаль поднялся Гараиви; люди инстинктивно смутились; органист Зеленых ослабил металлические звуки своего инструмента, и вопли послышались в ответ на их трепетные переливы; все монахи стройно запели гимн, быть может, акафист, знаменовавший торжество юного Управды; Гибреас делал им озабоченные знаки, по-видимому, приведенный в отчаяние решимостью Сепеоса, не ждавшего, пока игумен снабдит его своим таинственным оружием, свойства которого еще не были открыты.
     А тот тряхнул головой, согнул плечи, по которым развевались волны его волос под лиловым вуалем игуменского клобука, и серебряным крестом своим посылал направо и налево благословение, в которых чувствовалось что-то скорбное.
     Взор его беспрерывно устремлялся на кафизму, к ее подножью и к конюшням, куда все в поту вернулись кони и где другие возницы и кони ждали своей очереди, чтобы выполнить остальные семь забегов из восьми, назначенных на этот день. Эта часть арены была запружена многочисленной стражей, но уже не экскубиторами, схолариями и кандидатами, а простыми ловкими воинами, маглабитами в кожаных кафтанах, буккелариями, провинциальной милицией, миртаитами-копьеносцами с железными пиками, которые они в дни празднеств украшали миртовыми ветками; были здесь люди из отряда Аритмоса с четырехугольными щитами, окаймленными кожей гиппопотама, с палицей и круглым шлемом, воины варанги, вождь которых Акалутос выставлял свое варварское лицо росса, способного на всякое злодейство; виднелось, наконец, много людей, подымавших руки под темными сводами конюшен и махавших бесчисленными бичами, похожими на лианы, обвивающие лес и колеблемые сильным ветром. Рядом с кафизмой сановники смеялись злобным смехом. Своей тыквообразной головой Дигенис делал знаки Патриарху, который отвечал ему мерным покачиванием золотой тиары и указывал значительным взглядом на наружную галерею, где мелькали серые тени воинов из отряда Сепеоса, который смотрел на них с веселою улыбкой, словно глубоко в них уверенный. Но вдруг Зеленые умолкли ошеломленные, услышав гимн-акафист, общий для обеих партий, но в котором пятидесятитысячная толпа Голубых и Белых громко восславляла Константина V, неожиданную победу Базилевса, их устами предупреждавшего Зеленых и православных, смутно обеспокоенных, и Красных, которые насторожились. Все возницы удалились; в числе их Солибас, исчезнувший в конюшнях в мерцании серебряного венка на голове, брошенного ему Зелеными. Даже животные, приведенные для представления между отдельными забегами, вместе с жирными гиппопотамами, медведями и лохматыми собаками - исчезли, прогнанные железными прутьями при непрерывной музыке пронзительных органов. Опять задвинулись решетки, и повсюду показались мощные фигуры стражей; изрыгнутые конюшнями выстроились сплошной колонной, удлиняясь до самого края камптер, воины Базилевса, и ряды блестящих экскубиторов, схолариев и кандидатов вытянулись у подножия кафизмы; первые были в чешуйчатых кольчугах и с золотыми пиками, вторые с овальными щитами и золотыми секирами, составлявшими также вооружение кандидатов наравне с золотыми мечами. А на галерее, населенной статуями, кишели в изобилии спафарии; они прогоняли людей, осыпали их ударами и перебрасывали некоторых через стены к великому ужасу толпы, испускавшей вопли.
     Сепеос, к несчастью, устремился вперед в безумной надежде, что Зеленые последуют за ним; он не понимал, почему воины, которых он убеждал речами, склонял обещаниями, так яростно низвергали византийцев вместо того, чтобы броситься на Самодержца. Но его держали чьи-то руки, чьи-то дружеские руки, желавшие спасти его от безумного шага, который, без сомнения, был бы для него гибельным. Очевидно, что этот захват Ипподрома был лишь началом тех грозных мер, которые поразят союзников Управды и Евстахии, Зеленых и Православных, монастыри, презирающие власть, и Гибреаса - противника Святой Премудрости. Злобно кричали все Голубые. Помазанники-иконоборцы, архимандрит, сакелларий, синкелларий, скевофилакс, хартофилакс, протодиакон, иеромнемон, периодевт, протопсалтий, лаосинакт - все казались очень довольными; взоры их были устремлены на монахов обителей Калистрата, Дексикрата, Приснодевы и прославленного святого Студита, Осьмиугольного Креста, святой Параскевы и Пантепопта, Ареобиндской и святого Мамия, Святых Апостолов, Бога-Слова, архангела Михаила, святого Трифона, святого Пантелеймона, на всех врагов своих разного звания; Патриарх между тем внимательно следил за движениями изливавшихся из конюшен воинов, бросал злые взгляды на бесстрастных монахов Святой Пречистой, переводил их на Дигениса, который, покачивая своей тыквообразной головой, указывал на Сепеоса, смешавшегося с толпой заговорщиков, которым, как и Гибреасу, вооруженная схватка казалась преждевременной.
     И произошло следующее: первые ряды стражей давили на скамьи Зеленых, очень спокойно двигаясь военным строем; маглабиты выставили свои пики острием вперед, а копьеносцы скрестили над ними свои копья; воины Аритмоса простирали свои палицы; грозила острыми рогатинами варанга, свистели бичи, переплетаясь, как лианы, колеблемые сильным ветром. Зеленые разбегались; многие из них извлекали спрятанные под одеждой короткие сверкавшие кинжалы, православные молились о спасении тех, кому в этот день грозила смерть, и в немой мольбе взывали к ликам, сиявшим на хоругвях и к серебряным крестам на длинных рукоятках, которые держали монахи. Столкновение казалось неизбежным; в нем православные были бы побеждены, а Зеленые перебиты почти без сопротивления, - такие искусные меры принял Самодержец, по-прежнему неподвижно восседавший в своей кафизме.
     Гибреас встал; подняв благословляющую руку, с лицом озабоченным и грустным, он повелительно приказал Зеленым и православным не двигаться с мест, не противиться Власти, что было бы бесцельно! Очевидно, не настал еще час свергнуть Самодержца, изгнать Патриарха и ополчиться на иконоборцев, стремящихся господствовать через избиение своих противников. Лучше ожидать, когда оружие, коего туманную силу он искал, вручится - а это настанет скоро - в руки византийского народа - борцов Добра, лелеющих мечту дать империи Базилевса, воплощающего их идеал. Таким будет Управда, который сочетается с Евстахией, чтобы объединить в возрожденной империи Востока племена славянское и эллинское и спасти истинную религию Иисуса. Гибреаса поняли, ему повиновались, и всюду прекратилось начавшееся сопротивление.
     - Сын мой во Христе, брат мой во Христе! Не противься, не сражайся, ибо я еще не мог вооружить тебя так, как бы хотел! И вы, Зеленые, повремените. Я не подал знака, зачем биться преждевременно?
     Необычный голос Гибреаса обращался к Сепеосу, которого старались схватить первые маглабиты, варангийцы и воины Аритмоса, несмотря на отчаянное его сопротивление. Но было поздно. Ему в голову бросилась яростная кровь; схватив палицу, он отступал и наскакивал прыжками; дырявило ряды тяжелое оружие, сплющивало круглые шлемы, бронзовые латы, рассекало лезвия и крошило лица воинов, устремивших на него рогатины, копья и стегающие бичи. Легко поднялся он до вершины Ипподрома, словно смертоносной косой нанося мощные удары. Зеленые бросились ему на помощь, несмотря на Гибреаса, молившего их не губить себя вместе с Сепеосом, в гибели которого он был уверен, и не предать преждевременно святого и великого заговора во славу Управды и Евстахии. Вокруг них скоро образовалось пустое пространство. Смелые Зеленые пытались прорвать живой поток почти бесчисленного войска, которое подкреплялось теперь сошедшими с подножья кафизмы могучими экскубиторами, схолариями и кандидатами, присоединившимся к маглабитам, буккелариям, копьеносцам, варангийцам, отряду Аритмоса и кнутовщикам. Ведомые вождями и прикрытые с тыла пышными сановниками, они все шли и шли из-под кафизмы; сбоку бежал, потрясая своим серебряным ключом Дигенис, и волновались, притекая, секиры, мечи, копья, овальные щиты и конические золотые шлемы. Арена была запружена воинами; едва виднелась линия камптер с обелиском, пирамидионом и змеевидной колонной; все исчезли с Ипподрома: Патриарх и его помощники, Голубые и Белые, монахи и Православные, кроме Гибреаса с его братией, кроме войска, Сепеоса с Зелеными и самого Константина V, который своим тяжелым взглядом наблюдал за этим безудержным сопротивлением.
     - Сыновья во Христе! Братья мои во Христе! Зеленые, союзники Добра, не сопротивляйтесь! Ждите оружия, которое грянет разрушительным огнем, с помощью которого мы бесповоротно сокрушим зло!
     Гибреас хотел удержать их. Печальное, исполненное жалости лицо его повернулось в их сторону. Он говорил им о грозном оружии, которого не мог еще даровать. Но они не слушали его. Бились сначала своими короткими кинжалами, потом завладели копьями и палицами, разбивали черепа, из которых с кровавыми брызгами разлетались бледно-розовые мозги. Пока их настигнуть было еще нельзя, они отступали, переходя со ступени на ступень, подымаясь к верхней галерее Ипподрома, сверкавшей спафариями, приготовившимися их схватить. И хотя вокруг них уже был целый лес сверкающего оружия, они продолжали биться, - радостные, сильные, ловкие, смелые, самоуверенные, с неустрашимым Сепеосом во главе. Наконец, их окружили, прижав к колоннам верхней галереи.
     Все они были схвачены и смяты, пронзены копьями, размозжены палицами или обезглавлены секирами; иных стражи искрошили концами мечей, и осыпая ударами без промаха. Лишь Сепеос схвачен был живым - за шею, за стан, за бившиеся ноги. Обезоруженного, подняли его чьи-то цепкие руки и понесли через гущу сплоченных плеч, спин и латами закрытых грудей. Он не был ранен; видел, что его несут вниз с тех самых ступеней, на которые взобрался он так проворно; видел отвесные линии стен, облитых солнечным светом и высоко в них углубление кафизмы, в которой восседал, полусклонившись, Константин V. Затем потянулись ходы, мрачные и длинные; ступени, железные и бронзовые двери, ткани, ниспадавшие со стен, шпалерами стоявшие люди, которые сторонились перед несущими его стражами. Сколько их было? Наверное, сотни! Молчаливые и запыхавшиеся, поспешали они куда-то неровными шагами. Кто знает, куда!
     Разъяренные резней кандидаты, во главе которых бежал, покачиваясь, Великий Папий, устремились на Гибреаса и его иноков, окруженных Зелеными во главе с Гараиви и Солибасом, который поспешил из конюшен, увенчанный серебряным венком. Повинуясь игумену, не желавшему испытывать судьбу заговора в безрассудной битве, в которой застигнутые врасплох Зеленые наверно были бы побеждены, - не выручили они Сепеоса. Им не нравилась их сдержанность; особенно трепетал от волнения Солибас, лицо которого покраснело, и Гараиви, который насупился со свирепым видом. Они бросились вперед; когда подступили, бряцая секирами и золотыми мечами, кандидаты. Но возвышаясь над ними, на одной из ступеней, медленным жестом встретил их Гибреас; рука его указала на Великого Папия и поднялась потом отвесно к лазурному небу, осенявшему этот обагренный кровью день. Он творил непонятные знаки, вероятно, проклятие и вскоре, о чудо! голубоватое пламя, словно сияние, окутало его с головы до ног. Медленно опустили тогда воины свое оружие и отступили с мягкотелым евнухом, который обратился вспять, выставляя напоказ постыдные чресла под голубой одеждой, обшитой фиолетовыми галунами, и оттопыренные уши, выглядывавшие из-под камилавки, украшенной пером цапли. Другие стражи пытались обрушиться на Гибреаса, но торжествующий игумен в своей сияющей пелене, которая ошеломляла их, все также встречал их таинственными знаками, и воины отступили, бряцая латами и овальными щитами. Поднялся Константин V, не отдавший доселе ни единого приказания, и велел всем удалиться, не трогая Гибреаса, иноков его, Зеленых, Солибаса и Гараиви, как бы признавая тем, что сан помазанника облекает игумена неприкосновенностью и вместе с ним спасает остальных.
     Пустел Ипподром. Развевалась хоругвь Святой Пречистой, сияя серебряными крестами, один из которых ронял тень на лохматую голову Иоанна, шествовавшего перед братией, гнусаво напевавшего гимн, слабо поддерживаемый монахами. Скорбно взглянул Гибреас на подножье кафизмы, поглотившее Сепеоса, и сокрушенно потряс волнами волос, в уборе развевающейся ткани; исчезло облекавшее его сияние. Беспощадно дрались снаружи гонимые стражей Зеленые и Голубые в присутствии Красных и Белых, которые, не вмешиваясь, созерцали схватку, как осторожные свидетели. Один Голубой умертвил Зеленого и пал сам, опрокинутый на другого Зеленого. Раздавались пронзительные крики, всюду струилась и капала алая кровь.
     В глубине дороги, окаймленной высокими дворцами, где спускались уже серовато-зеленые сумерки, прорезаемые лиловыми лучами закатного солнца, обрисовались очертания чьего-то торса; то был Солибас в мерцании серебряного венца на голове, тихо реявшей над толпой Зеленых, которые несли своего победителя под вещие созвучия акафиста, воспеваемого устами многих, которые, несмотря на пленение Сепеоса, не считали себя побежденными.

     - Пресвятая Матерь Божия! Великий Вседержитель! Помолимся за Сепеоса; помолимся за мученика, за исповедника, за восставшего на ад, снишедший в душу Константина V. Помолимся, помолимся! Казни предадут Сепеоса. Отсекут длань, которую Иисус хотел зреть с оружием; ногу, которую Иисус хотел зреть проворною; выколют глаз, который Приснодева хотела зреть видящим. Пусть умрет он, но архангелы, ангелы, силы, власти, апостолы, девы и блаженные встретят его у преддверия семи сфер небесных, кои наполняешь Ты Собою - Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой!
     Это происходило на Гебдомоне, площади, упиравшейся в стены, фасадом своим обращенные к Золотому Рогу, - обширной, светлой, опаленной солнцем бухте, с песчаным дном, подобным арене, которое лизали волны. Всюду столпотворение народа: карабкались мужчины, толкались женщины, дети, и над головами их в беспорядке мелькали кресты и хоругви. Золотой Рог изборожден был многовесельными паландриями; словно вспахан носами судов, медленно вонзавшимися в его волны; во все стороны изрезан тысячами палубных барок, вмещавших безмолвных людей в четырехгранных скуфьях, в одеждах, украшенных расцветившимися образками Иисуса и Приснодевы; словно отточенный в извилистых очертаниях, как будто приготовился Золотой Рог лицезреть муки Сепеоса, присужденного Константином V к утрате глаза, отсечению руки и ноги.
     И вещали о неумолимой муке сто тысяч уст, превращая ее в слезы всего народа; толпа изливала в глухой угрозе похоронный напев, незаметно могущий перейти в военную песнь. Мощно врезались в звуки его псалмы, выкрикиваемые роями многочисленных монастырских иноков, которые топали при этом ногами с такой силой, что трепетали кресты и хоругви.
     Подхваченные откликами, насыщались ужасом, облекались проклятиями и все сильней разносились, отражаясь в камне стен, несметные жалобные и мрачные причитания:
     - Да вознесут апостолы, в лучезарном сиянии окружающие Теоса и Иисуса, душу Сепеоса, ибо умрет он! - к стопам Приснодевы. Да начертают они ей путь, по которому достигнет она престола вечной чистоты, где мечи ангелов и архангелов сверкают, сокрушая бездны ада! Свят! Свят! Свят! Примите душу, которая отойдет скоро из тела страдальца; украсьте ее добродетелью и мудростью, уготовьте ей место меж вас, дабы победила она мрак, питающий все злодеяния богомерзкого и гнусного Константина V!
     Мощный поток отнес толпу к Влахерну, и она разлилась оттуда до стен, прямыми углами огибающих местность, над которой высилась близ устья залива Святая Пречистая. Серый и розовый, с срединным куполом, живой и как бы смущенный, возносился в свежей синеве раннего утра храм этот со своими двумя трансептами, скрывавшими закругленность свода; и виднелся на наружном его нарфексе, под круглым разрезом фасада Вседержитель, восседающий на троне, строгий, неподвижный и благословляющий. За Кенегионом расстилалась равнина, зеленели холмики терпентина и сикоморы, а вдали возвышался целый лес стройного камыша, увенчанного перистой шапкой.
     Из ворот Карсийских вышли спафарии, те самые, которым Сепеос открыл тайну заговора и на которых возлагал свои надежды. Многочисленным войском проходили они отдельными гетериями из лагеря, с длинными мечами, в конических шлемах без забрала, осенявших железные кольчуги стана; во главе выступали полемархи и кюропалаты; сбоку выделялись гетериархи и повсюду - аколиты. Гибкие, стройные, мощные, они, по-видимому, недоумевали. Без сомнения, они совершенно не поняли речей Сепеоса, так как предуведомили власть о замыслах Зеленых, Православных и Гибреаса.
     Константин V, уже насторожившийся после доноса, полученного Дигенисом от Гераиска, Пампрепия и Палладия, приказал допросить некоторых из них и скоро узнал таким путем, что замыслил совершить на бегах Сепеос. Не предпринимая дальнейших розысков, он ограничился пока заточением спафария и тем пресек заговор в самом его зародыше, решив заняться им впоследствии, если бы оказалась в этом надобность.
     Длинное шествие, предводимое очень высоким всадником, следовало от Великого Дворца и Святой Премудрости, все облитое блеском золота, металлов, хоругвей и крестов; величаво выделялся облик Константина V с овалом белого носа над окладистой черной бородой, державшего в одной руке голубой глобус, в другой золотой меч. Голова Константина венчалась неподвижностью сарикиона, покрывала хламида его плечи. Толпа тихо застенала, молитвенно сложив руки, и женщины, простершись, целовали землю.
     Напротив, на возвышенном берегу, зеленом и тенистом, где было Сикоэ, берегу, изрытом бухточками, на чистом песке которых отдыхали плоскодонные барки, чернел ожидающий народ, - чужестранцы и варвары, укрытые под сенью грозных стен.
     Повсюду росло волнение, лились слезы и звучали жалобные, глухие причитания, в которых звенела трогательная скорбь.
     Константин V остановился, и вздрогнул конь его, колыша попоной, покрывавшей его от ушей до самого хвоста. Сияли скипетр его и золотой меч. Прорезав толпу окружающих его сановников - мягких, жирных евнухов или воинов с лицами, изборожденными строгими складками - он выдвинулся вперед, провожаемый с Гебдомона полными ужаса взорами многочисленного народа.
     Казалось, что шествию не будет конца. За сановниками шли стражи Великого Дворца: сперва схоларии в вооружении овальных щитов и золотых секир, а за ними экскубиторы в чешуйчатых панцирях и с золотыми копьями, затем кандидаты с золотыми мечами и секирами; они выступали сомкнутыми рядами, сверкая доспехами, предназначенными и для атаки, и для защиты. Следом растянулись воины Аритмоса и пышной варанги, миртаиты, буккеларии и маглабиты; спафарокандидаты и спафарокубилярии, превращавшиеся в кубиляриев в походе, и много других воинов, вооруженных палицами и луками. Конница в остроконечных шлемах обрамляла ряды войск.
     Их сопровождали оркестры железных и бронзовых тимпанов, напевы цитр сливались с пронзительными звуками балалайки и зурны; инструменты соответствовали разноплеменности воинов, которые были из Европы, Азии и Африки. Кольцо спафариев окаймляло площадь. И воины строились на примыкающих дорогах и как бы парили клубком золотистых облаков, горевших остриями копий и чередовавших очертания луков с блеском секир и золотистых мечей!
     - Пресвятая Матерь Божия! Великий Вседержитель! Примите в лоно свое душу Сепеоса, если суждено умереть ему, - Сепеоса, за веру страдальца и мученика. Иисусе, Иисусе! Простри к нему всемогущие длани Твои! Укрепи его снести муку и страданья свои, или вознестись в превысшие сферы, где узрит млечные реки, сияние золотых дворцов и зеленую дубраву, под сенью которой обрящет он отдохновение вдали от Аспида и Василиска, от богомерзкого и гнусного, который присудил выколоть ему глаз, отсечь руку и ногу!
     Так толпа, полная православных и монахов, слагала скорбные моления, и усилилась их душераздирающая грусть, когда вдали, окруженный маглабитами, показался Сепеос, связанный веревками, державшими его по рукам и ногам, скудно прикрытый чешуйчатой кольчугой, с профилем, оттененным усами, падающими вниз, и сильно отросшей в дни заключения бородой. Он приближался, влекомый маглабитами, и взоры всех обратились на него с нескрываемым нежным сочувствием, которого он намеренно не замечал. Издалека обрисовалась Святая Пречистая, и ярко отражались на светлом фоне неба ее серо-розовые очертания, приковавшие к себе взгляд Сепеоса, шествовавшего с обнаженной головой, палимой солнцем, с копной неприбранных волос.
     Шествие тянулось из нее с Гибреасом во главе, славшим ему благословение, медленно воздевая руки; в людях, сопровождавших игумена, узнал он Зеленых, Солибаса и Гараиви; вот Евстахия на седалище, а вот Виглиница и Управда. Склонив крупную голову на плечо брата, Виглиница посылала ему знаки печального прощания, как бы разлучаясь с ним навсегда, словно неминуема была смерть его от предстоящей ему муки.
     Его отвели в тень дворца Гебдомона, в который, удалился Константин V, чтобы показаться снова в выступавшем этаже, являя белый нос свой над черной бородой, сияя золотым венцом, бросавшим золотые отблески на окружающих сановников, алчно вожделевших страданий Сепеоса. Плаха возвышалась на красном эшафоте, по гулким ступеням которого взошел осужденный спафарий. Один маглабит с силой схватил его за шею и положил на плаху его вытянутую руку со сжатым кулаком, и тогда глухонемой палач одним взмахом широкого топора отсек ему кисть, и кровь брызнула из перерубленной руки.
     Он закрыл глаза, в которых блеснуло серо-розовое сияние Святой Пречистой, откуда Гибреас слал ему укрепляющие благословения в глубоком молчании толпы. В волнении многочисленных Зеленых отражалось желание освободить его. Как и в дни победных состязаний, высился на плечах их Солибас в мерцающем сиянии серебряного венца, нежно переливавшегося на голубом фоне неба. Насупилось мрачное лицо Гараиви. Евстахия, словно видение, простирала красную лилию; Виглиница кричала ему страстные слова утешения и увлекала за собой Управду. Но Гибреас повернулся, и с тонких губ его слетали слова - вероятно, успокоения - и останавливали народ, снова изливавший потоки вещих жалобных молений:
     - Великий Вседержитель! О, Иисусе! Иисусе! Да снесет Сепеос мужественно свои страдания и, если умрет он, да примите его сферы мира, источник жизни, плодоносное лоно, где Добро рождается не угрожаемое Злом. Да освятится казнью его низвержение Константина V; да покарает она вечной карой Патриарха и растленных его помазанников, ничего не совершивших для спасения его и не пришедших сюда, чтобы помолиться за него!
     То были скрытые угрозы, направленные против Власти, хранившей невозмутимое спокойствие, и не услышанные Сепеосом. Благословения Гибреаса служили как бы бальзамом, целительно изливавшимся на кровавый обрубок его отсеченной руки. Палачи подняли его и опрокинули голову на помост эшафота, вытянув на плаху одну ногу. В этом положении он не видел больше Влахернского храма, но ненавистно преобразилась перед ним картина: в глубокой дали, на краю горизонта, обрисовалась Святая Премудрость с девятью куполами, из которых срединный - высокий - закруглялся, осиянный убором исполинского креста, и с девятивратным нарфексом ее и с экзонарфексом, который окружали портики. И тоже тянулась оттуда залитая золотом и серебром процессия, изливавшая песнопения, веселые и победные - гимн жестоких помазанников, издевавшихся над его муками, знаменовавшими поражение православия и иконопоклонников, Святой Пречистой и, наконец, Добра, которое победило бы в лице Управды, если б провозгласили его Базилевсом и умертвил бы Автократора Сепеос.
     Но исчезло вскоре искаженное видение: глухой удар, обильный пот, жестокая боль, затем ночь: Нога, у которой отсекли ступню, истекала кровью!
     Палачи подняли его. Как бы совсем утраченными ощущал он руку без кисти и ногу без ступни. Снова обращенный к Святой Пречистой, увидел он Гибреаса во главе неподвижных монахов; Евстахию на мерцавшем седалище, простиравшую к нему красную лилию, словно чашу утешения; Солибаса на плечах Зеленых; Гараиви, грозящего кулаком Константину V и кутавшегося в свою заплатанную далматику, еще мрачнее насупившего лицо, оттененное скуфьею; Виглиницу с туманным плачущим, взором, сжимавшую взволнованного Управду на своей юной сильной груди. Узрел теснившихся от подножия эшафота до разветвления дорог воинов, толпы уязвленного народа, белые и смуглые лица под заостренными головными уборами, над развевающимися волосами, пылкие взоры, исполненные сострадания и гнева; уста, задыхавшиеся от злобы и стиснутые в ужасе! Увидел иноков монастырей, перемежавших тихие молитвы печальными стенаниями, псалмами смерти; и ясно долетали до него призывы мужественно перенести страдания. Свирепо запрокинули палачи его голову, что-то острое и жгучее пронзило ему глаз и неумолимо терзало его, несмотря на его усилие высвободиться. Он упал; он захлебывался кровью, собственной своею кровью, которая заливала весь помост эшафота; он уже не слышал жалобных причитаний толпы, жадно подхватывавшей шелестящие моления монахов - причитаний, перешедших в беспрерывный рокот. Он не видел расходившейся толпы и шествующих иноков, мелькавших голов коней и всадников, воинов, вооруженных палицами и луками, и кнутовщиков; маглабитов, буккелариев, миртаитов, воинов Аритмоса и Варанги, кандидатов, экскубиторов и схолариев, коих золотые овальные щиты составляли словно стену. Из выступавшего этажа дворца Гебдомона его рассматривал Константин V. Он свесил свой стан, на котором чернела борода под белым выгнутым носом. Но Сепеос не видел его!
     Поднятого, истомляя, понесли его грубые плечи маглабитов и понесли его местами, которые не узнавал он в своей муке, жалкий, изувеченный; не узнавал облика кварталов, пересеченных множеством улиц, где стояли толпы, рукоплещущие его казни; то были, несомненно, Голубые, сопровождаемые очень довольными Красными. Потянулись фасады дворцов, за ними форум Августеона, с четырехугольником портиков и статуей Юстиниана, ради потомка которого выкололи ему глаз, отсекли кисть руки и ступню ноги. Темный свод, визг ключей в заржавленных замках! Головокружительные, глубокие лестницы, бесконечные проходы, длину которых он едва ощущал, наконец, темница, мрачная, едва озаренная полоской сумеречного света - и его бросили туда, всего истекающего кровью, воющего от мук и, несмотря на увечья, все еще проникнутого жизнью!

     Открылись девять врат нарфекса Святой Премудрости. В озаренной дневным светом и паникадилами, спускающимися из девяти куполов на золотых цепях, внутренности храма виднелась толпа в одеждах и воинских доспехах со знаками могущества и силы. Чины духовные, государственные, монашествующие, военные переполняли базилику от боковых кораблей до галереи, касаясь самых сводов и как бы уносясь ввысь, в полете золотистых волн света, лившихся в разрезы окон. Патриарх сошел с амвона, увенчанного киборионом, осененным золотым крестом; а из наоса, в глубине окаймленного богатым иконостасом, закрывавшим престол в алтаре, освещенном окнами, продолжавшими круг на двух смежных овалах, - показались помазанники, много помазанников от всех церквей и во всевозможных мантиях. Здесь были епископы из Африки, смуглая кожа, орлиный нос и суровый вид которых так резко отличались от епископов Македонии, белокурых и приветливых; были монахи-островитяне и простые священники из-за Дуная, где они посвящали в христианство племена, еще исповедующие языческие мифы. Множество других священнослужителей стояли сплошной толпой, подобные стае болотных птиц, словно отдельное племя в сверкающих митрах, в облачении ряс, стихарей, епитрахилей и далматик, затканных необычными сложными узорами, драгоценные нити которых передавали оттенки заходящего солнца, переливы занимающейся зари. Колебанием крестов и хоругвей сбивалось острое пламя свечей, которое голубым и желтым сиянием расплывалось под сводами и бесследно исчезало в пространстве. В установленном порядке двинулась толпа по частям через корабли, нарфекс ко всем выходам и поспешно построилась снаружи. Народ склонился, крестясь, воспевая радостные похвалы, в которых слышалось и изумление.
     Всколыхнулись стоящие в наосе чины, и задвигался балдахин, несомый над грозным обликом Самодержца, над его сурово нахмуренным челом, сверкающими глазами, белым орлиным носом, черной бородой, выделявшейся на пурпурном сагионе, поверх которого ниспадала перехваченная у плеча золотая, с золотыми узорами хламида. В сопровождении сановников величественно проследовал Самодержец с мечом в одной руке, с державою в другой, паря над лесом дрогнувших секир и золотых копий. И опустела Святая Премудрость, казавшаяся еще громаднее в своей пустоте, величавее возносились серединный и боковые купола; ярче обрисовалось пламя паникадил, прежде тускневшее, и раскрылись исшедшие из облаков фимиама красками начертанные лики: исполинские ангельские головы посреди скрещенных крыльев или крылатые ангелы на золотом фоне в прозрачных одеждах, вооруженные мечом и копьем; украшавший внутренний нарфекс исполинский Иисус, восседавший на троне со спинкой, увенчанной двумя тиарами, раскрывший Евангелие, устремивший голубые глаза свои на простершихся апостолов и ниже на лики Приснодевы, в рамках золотых кругов. Блестящая толпа выстроилась в иерархическом порядке: впереди всех Самодержец и войска его, ожидавшие снаружи, затем епископы Европы, Азии и Африки, наконец, простые священники и монахи. Из экзонартекса они проследовали на форум Августеон и обогнули миллиарии и статую Юстиниана; оттуда направились к Пропонтиде и через бронзовые ворота Монофирос проникли в выложенный плитами проход, окаймлявший отдельно расположенный дворец Магнавры, невдалеке от Великого Дворца, отделенного зубчатыми стенами; налево тянулись сады до самого моря, они шли и направо, опушая груду зданий с металлическими куполами и мраморными стенами, расцвеченными дневным светом. Дорога, выложенная плитами, обрывалась у скрещения других дорог, расходившихся во все стороны лучами; затем показался спуск, перерезающий карусель - Триканистерион, перед которой на лужайках верховые стражи с бичами объезжали лошадей. Вскоре обрисовался дворец Буколеон и против него гавань, укрепленная двумя плотинами, на которых остановилась пышная, величавая толпа.
     Отбрасывая тени на поверхность вод, от набережной отплыли суда: высокая триера с золотой кормой и пурпуровыми парусами на единственной мачте, вокруг которой вилась поверху круглая галерея; другие триеры, приводимые в движение веслами гребцов, кряхтенье которых было слышно; медленные плоские барки, проворные паландрии, кливера которых трепетали от дуновения моря, раскинувшегося вдали. Во множестве устремились лодочки, стройные, скользившие по воде, подобно насекомым, и торчали из них головы гребцов, предлагавших свои услуги челяди, истекавшей из Великого Дворца в смиренном одеянии людей, почитаемых за ничто в Империи Востока.
     Лодки переправили на триеры и барки Самодержца со свитой, Патриарха со свитой, в их тяжелых влачившихся одеждах. Много воинов разместилось на паландриях. Ничтожная челядь уселась в проворных лодках, и в едином взмахе поднялись и опустились все весла. Под начальством сановника, мелькавшего на пышной триере Константина V, флотилия отчалила, развернулась вширь, и полетела от берега, который исчезал в серебристых лучах солнца.
     - Это ты! Я не ошибся!
     Гараиви бросил весло, так сильно он обрадовался; человек прыгнул в его лодку, намеренный с ним плыть, и от этого нос ее погрузился в воду. Облаченный в одежду прислужника конюшен Самодержца, человек этот с важностью и презрением поправил свои плоские бакенбарды, едва оттенявшие его худощавое лицо.
     - Да, я! И наряду с Палладием и Пампрепием буду облечен высокими степенями, я, Гераиск!
     - Ты, Гераиск, который выдал Управду Константину V!
     И насупилось под скуфьей изборожденное морщинами лицо Гараиви, потом он выпрямился, взялся за весла и стал догонять другие лодки, идущие вслед за флотилией, направлявшейся к берегу Азии, к окаймлявшему вход в Босфор Халкедону, где очерчивались вершины голубых гор.
     Гераиск не обратил внимания на гнев Гараиви и снисходительно продолжал:
     - Конечно, ведь дело Управды, о котором мы узнали первые, не принесло нам выгоды. Ты отрекся от нас, а православные закрыли перед нами двери Святой Пречистой; тогда мы рассказали все.
     - И вас наградили степенями? - спросил Гараиви, замедливший ход своей лодки и на мгновение задержавший весла в воздухе.
     - Степенями? Как тебе сказать, - отвечал Гераиск, - и да, и нет! После нашего признания об Управде нас пинали ногами в спину и били ключом по голове. Потом великий Папий Дигенис принял нас в число дворцовых слуг. В ожидании лучшего мы пока там. Палладий чистит овощи, а Пампрепий узды и седла в Великом Дворце, - в Фермастре - подвальном этаже. Там ровно ничего не видно, там всегда темь. И нас награждает пинками, бьет ключом по голове великий Папий.
     Очевидно, это угнетало его, и он остановился, чтобы возобновить разговор с самодовольством особы, развалившейся на дне лодки и презирающей Гараиви, который продолжал грести:
     - А я состою при конюшнях Самодержца. Я мою коней его, крашу их копыта в пурпуровый цвет и покрываю золотом, расчесываю их гривы и сплю на куче сена и соломы. Пинков и ударов ключом мне выпадает меньше, чем Пампрепию и Палладию, так как великий Папий редко посещает конюшни Константина V.
     Весла свирепо разрезали волны; странно, что лодка летела, отдаляясь от флотилии, которая теперь плыла уже в открытом море; исчезли очертания судов, на взволнованной поверхности виднелись лишь верхи мачт, углы парусов и башенные части. Триера Константина V была еще видна хорошо, так как на ее борту, в золоте и пурпуре, сияли на солнце причуды Автократора и Патриарха. Первый - увенчанный сарикионом и в хламиде, второй - в тиаре и далматике, облегавшей его согбенное тучное тело. Их окружали силуэты сановников и помазанников; по триере расхаживал жирный, обрюзгший человек, покачивая напоминавшей перезрелую тыкву головой, в трубчатом уборе, украшенном пером цапли!
     Гераиск умолк. Его взгляд дворцового слуги пренебрежительно покоился на Гараиви, который греб молча, с чувством удовлетворения, что Гераиск в его руках. Гараиви много размышлял после пленения и казни Сепеоса и пришел к заключению, что заговор - не тайна для власти, знавшей, что в день бегов Сепеос замыслил овладеть кафизмой, ведя за собой спафариев и Зеленых. Несомненно, что Константина V сначала предуведомили об этой попытке люди, которым было почему-либо выгодно привлечь его внимание к Управде; затем он убедился в этом сам путем тщательных розысков и тайного надзора за Сепеосом, неустрашимым, доверчивым и слишком откровенным. Гераиск, Пампрепий и Палладий знали тайну рождения отрока-славянина, и даже первые разгласили ее в Византии; все трое всегда старались выведать все, что говорилось здесь и делалось, ища случая создать себе выгодное положение. Когда эти люди предложили ему примкнуть к ним, то в порыве просветления, достойном его восторженной души, он, прежде всего, открылся Гибреасу и отстранился от них потому, что они пользовались дурной славой, падавшей тенью даже на тех, кто общался с ними. Закрылась пред ними Святая Пречистая в тот день, когда Гибреас склонял православных и Зеленых поддержать притязания Управды. Разве не могли они подслушать его слов и повторить их Константину V? С того дня они исчезли. И увлекаемый наитием, отправился в своей лодке Гараиви к прислуге Великого Дворца, сопровождающей Императора и Патриарха во дворец Гирийский, на берег Азии, где святой синод провозгласит иконоборство и истребление православных, уничтожение Добра и победу Зла. Он надеялся увидеть Палладия, Пампрепия и Гераиска, или хотя бы одного из них, чтобы покарать и, если возможно - утопить. Не открыв намерения своего Гибреасу, не сказав об этом Управде, Виглинице, Евстахии, Солибасу, Зеленым, примыкавшим к заговору, и православным, сокрушавшимся, что они разбиты почти без боя, он подплывал к гавани Буколеона и, ожидая отплытия Автократора и его свиты, следил за солнечными часами дворца, коего название "Буколеон" происходило от льва и быка, упрямо бившихся на его пороге. Наконец, заметив Гераиска среди низшей челяди Константина V, он вызвался везти его, и тот, гордясь своим шутовским саном, сел в лодку, которая быстро скользила теперь в открытом море.
     Гераиск выпрямился, надменно вытянул шею, поддерживавшую тощую голову с узким черепом тупоумного, и прервал молчание:
     - Правда, я лишь мою пока лошадей Автократа, раскрашиваю копыта и расчесываю их гривы, но впоследствии, раскрыв еще другие заговоры, я достигну более высоких степеней, я уверен, что буду протокинегом, так как умею укрощать зверей и справляться с ними. Я буду ухаживать за зверинцем и за соколами Самодержца; я буду вести охоту и убью множество животных. Я очень счастлив, что нахожусь в конюшнях Константина V!
     Суда плыли в шелесте весел, под ударами которых вода закипала белой пеной. Морские птицы реяли над ними. Сзади раскинулась Византия, купола Святой Премудрости подымались полукружием над гладкими стенами и, как бы сливаясь, мягко уносились ввысь. Дальше, другие храмы выставляли горбы своих кровель из свинца, меди и мрамора, увенчанных золотыми крестами, около которых кружились аисты. Прояснялись очертания на азиатской стороне в направлении к Босфору, зеленели сады, на горизонте извивалась линия монастырей и дворцов, расстилалась Пропонтида, синеватая, неподвижная, одетая берегами, тянувшимися к мрачному морю Киммерийскому, из которых один был изрезан сонными бухтами, а напротив него, на другом берегу Босфора, стояли города, дремавшие в лазури.
     Гараиви сидел, полуобернувшись и показывая спину Гераиску; его необычная далматика пестрела узорами, вытканными красными нитями, изображавшими чудовищную голову выпучившего глаза льва, с отвисшими челюстями, обросшими прямыми волосами, а возле льва красовались розы без шипов на тяжелых, точно деревянных стеблях: это весьма занимало Гераиска и, поглаживая свои плоские бакенбарды, он проговорил:
     - Если бы ты покинул Управду, о существовании которого узнал от нас, ты бы имел далматику еще прекраснее и все бы любовались на ее узор. Хотя Великий Папий поместил меня лишь в конюшни, но я надеюсь обладать прекрасными одеждами, головным убором из золота и серебряной ветвью, так как, наверное, буду вести охоты Базилевса и пестовать его орлов и соколов, а когда Константин V выедет в свой дворец Гирийский или другой, я пойду во главе кандидатов, подобно Дигенису, и они будут повиноваться мне, ибо я - протокинег.
     Он бессмысленно смеялся. Но Гараиви молчал, ничего ему не отвечая, посматривая на флот, который уже причаливал к берегу Азии, прямо к горам, вершины и хребты которых заслоняли синее небо, непроницаемое, как сардоникс. Их совершенно одинокая ладья казалась в море черной точкой, едва движимой двумя веслами, которые то опускались, то поднимались, а над ней пролетали морские птицы.
     - Один миг мы верили, что Управда может быть Самодержцем, потому что в нем кровь Юстиниана; но он им не будет, так как мы раскрыли заговор. А ты, Гараиви, вместо того, чтобы последовать за нами, закрыл нам доступ во Святую Пречистую; ты не будешь никем, не будешь даже чистильщиком овощей, узд и седел, разрисовщиком копыт, чесальщиком грив и мыльщиком коней!
     Он грубо захохотал еще громче, а Гараиви греб с ожесточением.
     Потом продолжал:
     - Я разгадал тебя, Палладий и Пампрепий поняли тебя! Ты отстранил нас от Управды, потому что люба тебе сестра его Виглиница, и ты надеешься взять ее в супруги, когда провозгласят Самодержцем ее брата. Нет! Не будет она твоей супругой, ибо Управда, слабый отрок, не сделается Базилевсом и не сочетается с эллинкой Евстахией браком, о котором поведали нам слепцы в тот день, когда они услышали гласившую о заговоре речь Гибреаса во Святой Пречистой.
     - Он покорит себе Империю, и Виглиница будет сестрой Базилевса!
     Внушительно звучал сдавленный голос Гараиви, и слов этих было достаточно, чтобы пресечь смех Гераиска. В это время Автократор, Патриарх, помазанники, сановники, войско и вся высшая и нижняя дворцовая челядь высаживались на берег, приветствуемые криками. Но ладья Гараиви удалялась в открытое море, невзирая на сразу встревожившегося Гераиска, в беспокойстве поглаживавшего плоские бакенбарды на испещренном теперь морщинами лице. Пропала его гордость и напыщенное самолюбование! Он перестал издеваться над набатеянином - бедным семитом в заплатанной далматике. Он не манил его больше надеждами на почести и молчал о своем желании стать протокинегом, не говорил более о Виглинице, Управде и Евстахии. Предчувствуя нечто ужасное, он встал. Лодка внезапно закачалась и накренилась вся в сторону Гараиви.
     - Все, что я сказал тебе - ложно! Я хотел лишь потешиться и потешить тебя. Существование Управды я открыл тебе одному, я - среди низких слуг и я - раб, Великий Папий бьет меня так же, как и Пампрепия и Палладия, которые сохранили тайну славянина! Вернись! Вернись!
     Лодка качалась; нахлынувшая волна залила ее, она погружалась, и отчаянно забарахтался Гераиск; бывший вожак медведей и собак жалобно кричал:
     - Спаси меня, Гараиви, ты отец мне, ты брат мой! Я не предам больше Виглиницу и не раскрою брака славянина Управды с эллинкой Евстахией, о котором узнали мы от слепцов и который выдали Великому Папию, избивающему нас.
     Гараиви нырнул, появился снова на поверхности и, качнув обеими руками лодку, уронил в воду Гераиска, который, не умея плавать, начал тонуть, жалобно скрючив спину и прижав к бокам локти; мелькнуло его помертвелое лицо, широко разверстый рот, обезумевшие глаза и два растопыренных пальца. Гараиви невозмутимо подплыл к лодке, ухватился за киль, выплеснул набравшуюся воду, сел и поплыл к Золотому Рогу, откуда народ следил за движениями судов. Направив свое суденышко к вратам Карсийским, он вышел на берег, чтобы на солнце высохла его заплатанная далматика, скуфья и грубая туника, едва прикрывавшая его голые ноги. В тени дворца Гебдомона, у фасада, обращенного к Золотому Рогу, он увидал Сабаттия, сидевшего на корточках перед арбузами, сложенными в кучи, доходившими до его груди и закрывавшими его сзади. Вокруг разбросаны были зеленые корки с розовой мякотью и рассыпаны черные семечки.
     Иногда какой-нибудь византиец подходил к Сабаттию, который, не вставая, брал арбуз, вонзал в его нежную сочившуюся мякоть грубый железный нож и протягивал покупателю, тут же съедавшему арбуз, уткнув лицо в его рассеченное чрево, и бросавшему затем мелкую монету в деревянную чашку, полную мелких денег, на которые продавец смотрел алчным взором, глубоко волнуясь, в приливе вожделений.
     Солнце жестко высушило далматику Гараиви и, сияя на ее узорах, придавало ей вид такой ослепительный, что Сабаттий закричал ему:
     - Пресвятая Матерь Божия! У тебя одного, Гараиви, такая далматика! Когда соизволением Иисуса я разбогатею от продажи арбузов, сделаю себе такую же! Ты залюбуешься мною и пригласишь к себе в лодку, если, конечно, не превратишься в сановника этого Управды, о котором столько говорят и которому покровительствует Святая Пречистая, православные и Зеленые!
     - Мы, быть может, будем казнены! - ответил Гараиви. - Святой синод собрался, конечно, возвестить уничтожение икон, а мы воспротивимся этому повелению. Добро - сильно, но и Зло - тоже. И мы пострадаем раньше, чем будет оно побеждено. Но Управда станет Базилевсом, или же один из сынов крови его, и тогда возрожденной империи Востока не придется терпеть ига Автократора, прибегающего к доносу какого-нибудь Гераиска, чтобы сокрушить наш заговор!
     И он удалился, пожимая плечами, а плохо понявший речь его Сабаттий, долго еще любовался его далматикой, которая вдали вся сияла под лучами солнца.

     На берегу Халкедона стоял дворец Гирийский, фасад которого был обращен к морю, у побережья прорезанному триерами с поднятыми в одну линию веслами, плоскодонными судами, надводные части которых походили на укрепления, паландриями и однопарусными суденышками, которые, роняя серые и красочные тени, скользили вокруг по воде с проворством стрекоз, мелькающих на зеленой пелене болот. Константин V и Патриарх, предшествуя помазанникам и сановникам, вслед за ними растянувшимся в виде хвоста, направились ко дворцу, окруженные дворцовой челядью и войском, осененные радугой знамен и мелькающих крестов, перевезенных на судах флота и особо назначенных для этой цели барках. Некоторые хлынули в дворцовые залы, другие рассеялись в садах, обширных и холмистых, где глубоко возделанная земля источала, разливала и раскидывала повсюду сны и цветы, сотворяя истинное чудо Империи, под оживляющим соленым дыханием близкого моря. Сановники и помазанники удалились скоро, но рокот сверху обнаружил их присутствие в одном из этажей здания, красными колоннами которого окаймлялись окна со спущенными занавесями, и чувствовалось, что люди эти, высадившиеся в сопровождении войска, замыслили собрание необычное, собрание, в котором предстоит обсудить вопросы значительные с суровой самоуверенностью. Автократор и Патриарх поднялись по лестнице, которая вела к портику перед дворцом, украшенному многоцветной живописью и увенчанному вызолоченным куполом. Вдруг, точно инстинктивно, они оба остановились в полуобороте друг к другу, с озабоченным взором. Константин V отбросил за плечи хламиду; кивок головы сдвинул сарикион его немного набок, что придало ему слегка шутовской вид и не вязалось с величием его сурового лица, с орлиным носом. Патриарх сделал такое же движение, от которого остроконечная тиара сползла ему на ухо, обнаружив розовую кожу старческого черепа, а всему облику его сообщив какую-то легкость и эластичность, не соответствующих толстой броне его одежд, в которых он шествовал, как бы изнемогая. Свой патриарший посох, с тремя постепенно спускавшимися крестами, он держал в руке, выступавшей из далматики, застегнутой у шеи пряжкой из рубинов и сапфиров; далматика была твердая, тяжелая, расширявшаяся книзу, и на спине ее виднелась вытканная евангельская сцена, гармоничная в едином круге и как бы рассекавшая тело: "Успение Богородицы". Богоматерь, окруженная сиянием, покоилась на низком ложе, в полукружии стояли коленопреклоненные, плачущие мужи, ангелы реяли в искусной ткани воздуха; над нею раскинулся свод неба, в виде напрестольного балдахина. Константин V, который не расставался с мечом и державой, остановился, без сомнения поняв, что Патриарх вызывает его на разговор. Тогда приблизился один из группы сановников, закачалась тыквообразная голова Дигениса, и заколыхался вздутый живот его по направлению к самодержцу, который величаво протянул ему державу, вложил меч в ножны, прикрепленные к перевязи, обвивавшей сагион лентой жемчугов, засунул за пояс освободившиеся руки и направился дальше, возле себя имея Патриарха и оставив евнуха, который преклонился.
     - А, быть может, ты прав, Святейшество!
     Сарикион Константина V накренился набок и походил на маленький купол, полуопрокинутый ветром. Теперь увлекал он высокопоставленного помазанника подальше от дворца, кровли которого вырезались из пышной зелени, из кудрявых деревьев слегка волновавшихся под дуновением моря. Он запечатлел свое государственное величие в искусственной улыбке со сквозившим в ней оттенком презрения и противоречившей благодушию, чувствовавшемуся во всем оживлении его лица, затаившемуся в углах глаз, отражавшемуся в степенной мягкости голоса.
     - Без сомнения, если твое Самодержавие не внушит повиновения членам святого синода, то решения их будут иными, чем бы ты этого хотел. Мое Святейшество оказало уже давление на нескольких, они будут покорствовать тебе, но другие: Ах, разве можно знать!
     Их полуоткрытые рты намекали на животрепещущий вопрос, который они хотели, но не решались задать друг другу. Патриарх отстранил свой посох. Автократор освободил одну руку из-за пояса.
     - А игумен Гибреас, Святейшество?
     Маленькие круглые глаза помазанника избегали взгляда Константина V, вдруг необычно засверкавшего! И взгляд этот уже не был благодушным, исчезла только что звучавшая степенная мягкость в его голосе, он выступал, слегка двигая плечами; Патриарх, не ожидавший, что он так горячо отреагирует на Гибреаса, следовал за ним с заметной робостью.
     - А игумен Гибреас, Святейшество, игумен Гибреас?
     - Ах, этот игумен, Самодержавие, этот игумен!
     Они замолчали, сделав несколько случайных шагов по зелени, которую кактусы окаймляли острыми листами; сикоморы, маслины росли на холмистой почве садов, увенчанные исполинскими кудрями, закрывавшими их вершины. Море азиатское сливалось с европейским и расстилалось, изрезанное зелеными островками, изборожденное триерами и, как голубое поле, распахиваемое плоскодонными судами с носами, похожими на плуг. Белые птицы вились над его поверхностью бесконечными спиралями, возносясь от вод к прозрачной лазури небесного свода, в середине которого, словно громадное паникадило, неподвижно горело и лучилось солнце.
     Наконец, Патриарх засопел и заговорил визгливо и пронзительно, что выдавало в нем старого скопца и что подчеркивалось к тому же матовой дряблостью лица, эластичной подвижностью стана, несоразмерно длинными руками и широкими бедрами, которыми он вилял под тяжелой далматикой.
     - Игумен этот Гибреас, он брат мой во Иисусе, - он сотворил крестное знамение, - никто не знал его, правда; но монастырский храм Святой Пречистой - обычная колыбель таких мятежников. Вспомни, Самодержец, что Святая Пречистая - исконный враг власти государственной и даже духовной, какова есть моя, патриаршая, и с которыми она борется во имя учения своего о Добре, ибо в них усматривает воплощение Зла; точно не во зле творится восстание против Базилевсов и Патриархов, поставленных Самим Теосом управлять людьми, карать людей и награждать их. Брат мой во Иисусе, Гибреас, - он вторично перекрестился, - еретик! Учение о Добре осуждено еще в лице Манеса, с которого некогда один из персидских Базилевсов содрал заживо кожу, и кожа эта, набитая соломой, качалась на вратах городов; издевались над нею дети, женщины оплевывали, народ кидал в нее камни и грязь; приверженцев его обезглавили, ослепили, изувечили, пронзили копьями, растерзали. А теперь Святая Пречистая открыто подняла это учение, облекая его личиной почитания икон. Брат мой Гибреас стремится превознести его во всей Восточной Империи и преуспеет, наверное; и я - пастырь душ о Христе, возвещаю тебе это, если только не вступится твоя воля, Самодержец, не преградит твоя воля!
     Он не досказал, что в Гибреасе он видел не только игумена-соперника, помазанника в фиолетовом одеянии Святой Пречистой, но исповедника учения о Добре, воздвигнутого не столько Иисусом, сколько Манесом, этим легендарным, беспокоившим и таинственным Манесом, глашатаем учения расы Арийской, которое в чистом его виде перевоплотил Распятый в Иудее в семитское христианство. Взгляд этот, довольно чуждый Базилевсу, слишком вовлеченному в борьбу рас, искони преобладал в византийском патриархате. Святая Пречистая являла собой чужеядное растение, привитое от корней, созданных соперником Иисуса, Буддою из далекой Азии, как бы воплотившим в лице своем подвижничество и, порвав с могущественными и сильными, проповедью своей возносившим людей к безмерности недосягаемого совершенства. Будда этот наделял учеников своих чудесными тайнами; даровал им, например, способность усилием собственной воли переноситься из одного места в другое, источать из себя эфир, по произволу пробуждать или усыплять знаками пальцев и пожатием руки, объяснять естество природы в причинах ее и целях: звездный Космос, материю света и тьмы, как произведение вечного движения, механического, гармоничного, из которого исключена была божественная добрая воля семитов. То не были две церкви, спорящие о временном преобладании, но две религиозных силы, две расы, два миропонимания, взаимно друг друга исключавшие и для окончательной своей победы нуждавшиеся в династиях, которые истребляли бы друг друга ради них.
     Патриарх вздохнул, поднес посох свой к груди и откашлялся, в ожидании ответа Базилевса-автократора; но Базилевс-автократор слушал в молчании; Базилевс-автократор не проронил ни одного слова и по временам лишь рассматривал его своими потемневшими глазами. Тогда пастырь душ во Иисусе продолжал:
     - Пока игумен Гибреас замыкал во Святой Пречистой свое ложное учение, оправдывающее иконы и, по выражению его, воссоздающее жизнь через человеческие искусства, большой опасности не было. Но что воистину есть внушение Манеса, под которое подпал брат во Иисусе, - он медленно осенил себя крестным знамением, прерывая его вздохами, - так это попытка его из отрока по имени Управда, - родом, по-видимому, от Юстиниана, - сделать себе знамя возмущения против твоего и моего могущества; он привлек на сторону его и Зеленых, которых доныне обессиливали слепцы, и замыслил сочетать браком их внучку эллинку с отроком этим славянином. Правда, казнив Спафария Сепеоса, мы сломили заговор, но этого мало. Новые язычники Святой Пречистой и монастырей, разделяющих заблуждения ее, примкнут к Зеленым, которых ты еще не поразил! А они так многочисленны! Управда разбудит инстинкты своего племени, а Евстахия усилит возмущение своими сокровищами и принесет ему одобрение племени эллинского - ей родственного и могучего, и будут царить тогда в Византии славяне и эллины, а не ты - рожденный в Исаврии, могущество которого опирается лишь на народы Передней Азии, не ты, которого защищает Патриаршество вкупе с высокими помазанниками нашей церкви, могущественными на лоне Иисуса, который будет владычествовать вечно, как свидетельствует самое наименование Его - Владыка-Господь!
     Автократор с интересом внимал внушениям Патриарха, который захлебывался своим многоречением и облекал слащавой лестью свои резкие слова.
     Доброе выражение в его глазах мелькало всякий раз, когда Патриарх говорил об отроке Управде. Он покачал головой и двинул плечами с видом сомнения, когда оскопленный помазанник намекал ему на казнь Гибреаса. Уверенный, казалось, в себе, в своем могуществе и силе, он мог не страшиться отрока, не бояться священника; к первому он даже чувствовал сострадание, второй был безразличен ему. Смутные образы восстали в его душе: у него самого был ребенок - сверстник Управды, который предназначен со временем стать самодержавным Базилевсом; зачем же отягощать его заранее ненавистью и проклятием, казнив славянина и его сторонников? Не лучше ли быть милостивым; не лучше ли выждать, чтобы заговор рассеялся сам собою, или, в крайнем случае, покарать истинных его виновников, а не слабое существо, каким он воображал себе Управду. Что же касается Гибреаса, то, в сущности, он прав: существует Добро, существует и Зло. Служа Добру, мог ли он творить Зло? Между ним и Патриархом распря священников-братьев во Иисусе! Вдумываясь в будущее, он хотел простить их обоих, хотя был человеком воинственным и подчас кровожадным; но он ощущал потребность в безопасности, суеверное предчувствие, присущее всем могучим и сильным, устремляло его думы в будущее семьи, которая останется после него и которую предадут мучениям эллины в единении с славянами, которую сокрушат иконопоклонники, если он предаст мукам и раздавит их теперь! Он не скрывал некоторой доли презрения к Патриарху, который шел за ним расслабленной походкой и, пронзительно гнусавя, бормотал своим визгливым голосом что-то, похожее на слова молитвы.
     - Я оскопил тебя, как оскопил Дигениса и многих своих сановников, чтобы они служили мне. Я поставил тебя Патриархом, чтобы ты повиновался моим велениям и действовал так, как должен действовать я сам.
     Он ничего не добавил более, мало расположенный открывать душу этому дряблому священнику, который склонял его к пролитию крови и убийствам под льстивым видом охраны его владычества. Патриарх, пошевелив бедрами, ответил:
     - Великий Папий Дигенис спас венец твой, открыв заговор и отыскав его виновников. Ты поступил мудро, оскопив его. Лишенный мужественности, он все честолюбие свое сосредоточил на том, чтобы служить тебе. Оскопленный, как и он, я ни единой человеческой страсти недоступен в стремлении своем блюсти лишь ненарушимость твоего могущества и торжества иконоборцев. Я евнух по воле твоей и холодна моя мысль; не видит она необходимости воплощения в иконопочитании человеческих искусств, не усматривает в них ни символов, ни философского знамения. Моему уму, как и твоему племени, церковь Иисуса представляется простой, единой, воздвигнутой в пустыне немого неба. Утрата мужественности изгнала из моей души все языческое, и потому борюсь я с племенами славянским и эллинским, все еще языческими, невзирая на свое православие. Неотступно буду я склонять тебя к изгнанию из храмов и монастырей икон их, буду взывать к тебе, чтобы покарал ты их поклонников и, прежде всего, сокрушил брата моего Гибреаса, который восстановляет против тебя Зеленых и Православных, указуя им на отрока Управду, предположенного супруга Евстахии, - как на будущего их Базилевса!
     Горечью дышал и злобой его надорванный скопческий разум. Он сожалел о потере своего пола, хотя и не выказывал этого, наоборот, угодливо кичился, похлопывая себя по оскопленному месту жирным кулаком. И Базилевс круто повернулся к дворцу Гирийскому, должно быть, утомившись такой речью и чувствуя, вероятно, досаду при мысли, что вовлечет в распрю священников, ради которой шествует в святой синод, побуждаемый к великому гонению иконопоклонников. Патриарх следовал за ним разгоряченный, вращая бедрами, в злобе, которой больше не скрывал.
     - Ты знаешь, что всегда царило видимое стремление к независимости во Святой Пречистой, которую воздвигают оковы адские против Святой Премудрости, искони и во веки веков предназначенной главенствовать во христианстве; Святая Премудрость поддерживает власть Базилевса, ибо от Иисуса исходит всякая власть. Святая Пречистая не признает ни власти Базилевса, ни верховенства Патриархов, о которых вещает, что они порождение Зла. Во имя Добра стремится она господствовать над душами, словно мыслимы души без тела. Святая Пречистая учит, что царство Иисуса противно царству Базилевсов и Патриархов, и хочет равенства, хочет равенства всех. Разве не противоречит это установлению вещей Божеских и человеческих? И, если воздвигаешь ты гонения на иконопочитание, то не усматриваешь разве ты необходимости поразить, прежде всего, творцов ереси, таких как брат мой Гибреас, над опасными умствованиями которого я долго размышлял? В дерзкой независимости своей, мною разгаданной, тщится он смиренных, слабых, бедных сделать равными гордым, сильным и богатым. Игумен этот не признает законов твоих. Игумен этот замышляет заговоры, мечта его - созвать миллионы славян и эллинов для нападения на Византию, откуда изгнаны будем ты и я, изгнаны будут церковь богатая и власть богатая! Но по окончании святого синода, который собрался, чтобы осудить почитание икон, прикажи схватить - о, Самодержец! - защитников мятежа и подстрекателей восстания. Укроти славян, соединившихся с эллинами! Покарай брата моего во Христе, Гибреаса, покарай Управду, покарай Евстахию, раздави Зеленых и примкнувших к смуте этой мнимо именующих себя Православными. Разрушь Святую Пречистую! А мое Святейшество разрешит тебя от крови, которую надлежит тебе пролить, и отпустит тебе разрушение монастырского храма, где священствует Гибреас, храма - соперника Святой Премудрости; и тогда прославится царство твое во веки веков; благословенно будет имя твое, и восхвалят, превознесут и поддержат тебя духом и телом другие братья мои, не хотящие следовать ложному учению о Добре, наказанному некогда в лице Манеса, с которого повелел содрать с живого кожу некий могущественный Базилевс!

Продолжение следует...