Тьма за окном.
     Ночь и неизвестность!
     И ветер, ветер!
     Пустота томительная и долгая.
     Абдулла со старухой ушли спать.
     Прасковья ходит из угла в угол мастерской и тень ее то метнется под потолок, то совсем исчезнет.
     Что же случилось с Казимиром? А если он действительно заболел и остался в типографии? Нет, нет - это же опасно! Он не пойдет на такой риск. Он такой осторожный! Прасковье всегда хотелось быть похожей на него. Даже тогда, когда она училась у него кроить и шить. Он был одним из лучших портных Варшавы. Выдворенный на вечное поселение в Сибирь за революционную работу, он поселился в доме Ковригиных, и в комнатушке сразу же застрекотала ножная машина "Зингер". Машевский прошел большую школу каторги и ссылки, был знаком с Софьей и Феликсом Дзержинскими. "Кристальные революционеры", - говорил он о них. Как Прасковье хотелось быть похожей на Казимира, чтобы он потом сказал о ней, как о Софье, "кристальная революционерка"! Теперь Прасковья - его жена, у них будет ребёнок. Хотя Казимир однажды сказал, что они допустили величайшую глупость. Но эта "величайшая глупость" давно толкалась под сердцем Прасковьи, и она втайне была уверена, что Казимир будет рад, когда у них родится ребенок.
     Где же он теперь? На конспиративную квартиру Браховичей нельзя - там провал. Но есть еще квартира сапожника Миханошина, который работает в типографии подсобным рабочим. Это он достал для комитета шрифт. Он наверняка что-нибудь знает о Казимире! Надо спешить. Не сидеть же ей в неизвестности! Может, Казимир ранен? Или лежит где-нибудь больной? Она же фельдшерица, в конце концов! Надо идти!
     Собрала медикаменты и все необходимое в брезентовую сумку с красным крестом, оделась потеплее, повязалась суконной шалью и, не забыв прихватить испробованный в Майской тайге кольт, вышла в ограду. Темно. Темно! Ворота и калитка в улицу на замках. Надо выйти через тайные воротца в каменной стене возле бани у оврага Часовенной горы.
     Темень. Темень!
     Отыскала железные воротца, прошла к оврагу, берегом вниз по Каче. А небо темное-темное, набухшее тучами, завывает ветер и хмуро, хмуро, как на душе у Прасковьи, - ни света, ни щелочки, тьма-тьмущая.

     Малокачинская...
     Селились тут мастеровые люди, скорняки, сапожники, шорники, извозчики, плотники и краснодеревщики, некогда мазаные одним миром - каторгою и ссылкою; и песни тут по престольным праздникам распевают каторжные: про дикие степи Забайкалья, про золото, про страну Иркутскую и Александровский централ, про славное море - священный Байкал и омулевую бочку, в которой плыл беглый бродяга с Акатуя, про буянство и конокрадство.
     Прасковья знала дом сапожника Миханошина, брат которого, Григорий, командовал отрядом подрывников при отступлении красных с Клюквенского фронта. От Казимира слышала: дом надежный, старший брат Авдея, хотя и не был в Красной гвардии, но помог младшему. В первые дни после вступления белых в город в доме Миханошиных скрывались подрывники-красногвардейцы.
     Прасковья ни разу не была в доме. Третий по нечетной стороне с белыми ставнями и резными наличниками, глухая ограда с воротами и калиткою. Кажется, вот этот. Три закрытых ставня в улицу. Оглянулась - кругом ни души. Пошел дождь, ветер хлестал мокрыми брызгами в лицо. За ставнями темно - ни единой щелочки света. Спят!
     А дождь льет и льет...
     Прасковья подошла к высокому заплоту из широких плах, отыскала щель, заглянула. Из второй половины дома сквозь закрытые ставни прорезывался в ограду пучками свет. Не спят!
     Прасковья постучалась в ставень. Если бы она поднялась на завалинку и заглянула внутрь горницы, то кинулась бы бегом от злополучного дома!
     Она постучалась еще раз.
     - Господи! Кто еще? Кто там? - спросил напряженный женский голос.
     - Портной у вас?
     Секундное замешательство, и:
     - Какой портной? - И через мгновение дрожащим торопливым голосом женщина ответила: - У нас! У нас! Идите к калитке - открою.
     В улице послышалось тарахтенье телеги. Пригляделась сквозь мглистую пряжу дождя - дышловая упряжка: военная. Едут двое. Кажется, с винтовками.
     А вот и голос женщины:
     - Идите скорее!
     Прасковья кинулась к калитке, зажав в руке кольт на боевом взводе, и только что прошла мимо рослой женщины в ограду, как была схвачена с двух сторон за руки. Нажала на спуск - грохнул выстрел в землю.
     - Эта птичка, кажется, из важных! Ну, вперед! Тихо! Тихо! Хозяйка, открой двери!
     Прасковья слышала, как возле ворот остановилась военная упряжка, и мужской голос что-то сказал по-чешски.
     Чехи!
     Впереди шла женщина, за нею Прасковья, из открытой двери в избу ударил свет лампы. Сразу увидела Миханошина в белой нательной рубахе со связанными за спиной руками. Как же он взглянул на Прасковью! Сердце в комочек сжалось. Миханошин тут же отвернулся, как от незнакомки. На лавке - мужчина в меховой душегрейке, и на другой лавке у простенка - широкомордый грузный мужик в суконной поддевке и яловых бахилах.
     В передней комнате дома перевернуты постели, разбросаны сапожные инструменты, открыто подполье, а филенчатая дверь в горницу закрыта. Вот почему не видно было света с улицы!
     Женщина в черном, опустив руки, остановилась возле цела русской печи.
     На полу возле стола ствол станкового пулемета, густо смазанный маслом, железная тележка на двух колесах, патронные цинки, несколько винтовок и карабинов, бомбы и гранаты, пакеты с динамитом, скруток бикфордова шнура, а на столе - бумаги, бумаги, пачки последних подпольных воззваний комитета. Провал!
     Два стрелка чехословацкого эшелона, офицер и черноусый, курносый русский офицер с нарукавной нашивкой прапорщика воззрились на Прасковью.
     С нее сдернули шаль, жакетку: обыскали, и чешский поручик подошел ближе, воскликнул:
     - О! Вы меня помнить! Поручик Брахачек. О, вы меня помнить! Мы ехали от Красноярск до станции Камарчага. Вы везли товар с вашими двома братами для магазин папаши в Шало! Интересный момент!
     Прасковья ничего не ответила - попалась... Подошел русский офицер с черными усами:
     - Это Грушенька, господин поручик! Грушенька! По всем приметам, какие известны нашей контрразведке.
     - Ваша контрразведка - пиво варить надо, - отпарировал поручил Брахачек. - Мы будем вести следствие. И к Прасковье: - Вы представил мне хороший сюрприз. Я вас никак не ждал. Помните: дочь купца Фесенко. Так? Как вы себя назвал? Грушенька?
     - Гликерия Алексеевна, - машинально ответила Прасковья, ее всю трясло, будто она искупалась в ледяной купели.
     - А два брата как звать?
     - Петр и Савелий.
     - О, да! Совершенно правильно. Вы были очень... М-мм... пикантны... м-мм... забывал имя: Грушенька?!
     - Гликерия Алексеевна.
     - О, да! Гликерий Алексеевна. Мадемуазель. И - мадам! Удивительно. Вы пришел к "портной". Но здесь живет сапожник. - Поручик кивнул на Миханошина. - Вы сделать заказ ему? Почему молчите! Вы много говорил в нашем купе вагона! Я спрашиваю; вы пришел делать заказ? Имел при себе кольт? Интересный заказ! Как ваша имя теперь? Настоящий имя, фамилия?
     - Гликерия Фесенко.
     - Она лжет, господин поручик! - вмешался черноусый русский офицер. - Она член подпольного комитета большевиков, под кличкою Грушенька. Она жена Машевского, как нам известно. Чрезвычайно опасная подпольщица! Недавно вернулась из Майской тайги, где собирается банда дезертиров и уголовников. При возвращении из тайги...
     - Господин прапорщик, я вас не спрашиваль! Барышня мой друг. Мы будем отпускать мадмуазель-мадам до папаши в Шало! О, да! Вы меня приглашаль в гости к папаше? Мы возьмем "портной" и сапожник, будет у нас веселый компания. О, да! Я люблю веселый компания.
     Прапорщик не сдержался:
     - Господин поручик! Настоятельно прошу вас передать Грушеньку вместе с Миханошиным в нашу контрразведку. Имеется такое досье, что их следует сто раз повесить! И не из ее ли кольта, господин поручик, убиты сегодня генерал Дальчевский и поручик Иконников? Эта Грушенька, она же Машевская, безусловно, руководительница террористического отряда банды большевиков. И я настоятельно...
     - Господин Черненко! - оборвал поручик Брахачек. - Вы прикомандированы к первой маршевой роте восьмой Чехословацкий стрелковый Силезский полк не затем, чтоб давать нам указаний! Вы понятой, как этот мужик. Подписал протокол обыск? Вы можете быть свободен.
     Прапорщик Черненко отважился напомнить:
     - Я представитель правительственных вооруженных сил, господин поручик, а не понятой.
     - Понимаю! - злорадно усмехнулся поручик Брахачек. - Вы требует Грушенька, Миханошин, чтоб... как это? Заметаль следы провал ваша контрразведка! Вы видел документ вашей контрразведки, захваченный у господина Машевски, который вы арестоваль сегодня в типографии? Очень понятно! Вам мы должен передать этих большевиков и вы будете умывать руки? Делать приятный лицо при скверный портер?! О, нет! Завтра господин Машевский будет взят мой эшелон.
     - Я вас не понимаю, господин поручик!
     - А я вас глубоко понималь! Завтра мы будем разговор иметь с управляющий губерни. Вы можете идти! Прошу! - И поручик Брахачек указал рукою на дверь.
     Прапорщик Черненко вышел.
     Поручик Брахачек что-то сказал стрелкам, и те стали выносить оружие, мужик в суконной поддевке помогал им. Прасковья раза два взглянула на Миханошина. Он сидел на стуле спиною к печи и не оглянулся на нее. Молчал.
     Когда все оружие и боеприпасы вынесли, поручик сам завернул в хозяйскую клеенку со стола бумаги, изъятые при обыске, вытряхнул из брезентовой сумки с красным крестом медикаменты: камфору в ампулах, нашатырный спирт в бутылочках, скипидар, бинты, пачку горчичников, шприц для внутренних инъекций и... две запасных обоймы к кольту! Оглянулся на Прасковью - она все так же стояла в углу возле филенчатой двери в горницу, а рядом с нею стрелок с карабином, мордастый, низенький, в короткой шинели и ботинках с обмотками.
     - Подойдите сюда! - позвал Прасковью поручик, указал на медикаменты на голой столешне: - Вы доктор? Или это маскарад?
     - Я фельдшерица.
     - Так. - Поручик покрутил в пальцах белесый ус, пронзительно разглядывая арестованную. - Ваше лицо, барышня, очень запоминать можно. Я вас сразу узналь. Как по-русски? - И ткнул пальцами на оспинки, редко раскиданные по лицу Прасковьи. - А, оспа! Понималь. Глаза - синий, коса - русый. Коса нету? Ха-ха! Вас и без коса сразу опознать можно. Вы есть крупный телосложений, мадемуазель-мадам Машевски. О, да! Мощный. Я уважаю мощный. Хозяйка, прошу! - подозвал хозяйку в черном платье. - Вы узналь эту женщину? Глядеть в лицо!
     Перепуганная хозяйка, прижимая руки к груди, посмотрела на Прасковью.
     - Впервой вижу. Не была у нас. Ни разу не была.
     - У вас есть ребенка?
     - Ребенка? Нет, нет. Мы бездетны.
     - Вы потому рисковал - бездетны?
     Хозяйка не поняла.
     - Я спрашиваю: вы потому рисковал - укрывал ваш муж, Миханошин, и оружие, что вы бездетны? Не боитесь смерти? Спрашиваю: где проживает барышня? Вы знаете ее! Называйте адрес - я оставляю вас. Жить будете ваш дом. Не называйте - вы будете арестован.
     - Господи! Господи! - тряслась с испугу хозяйка. - Што я могу сказать, если впервой вижу ее! Впервой вижу! Не из городских она. Приезжая, кажись.
     - Та-ак!
     Поручик подумал, покрутил усик, и тогда подозвал к столу понятого, в суконном армяке.
     - Э? Господин Цирка?
     - Циркин, господин поручик, - уточнил мужик, которого Прасковья ни разу не встречала. - Циркин. По имени-отчеству - Андрей Митрофанович.
     - Вы этот барышня знаете?
     - Никак нет, господин поручик. Как я установил наблюдение за домом Миханошина, барышню ни разу не видел. Ни я, ни супруга моя, а так и тесть, Иван Никитич, который проживает в моей семье и писал вам донесение на бандита Машевского.
     - Когда вы установили наблюденье?
     - Дак месяц тому, аль чуток больше. Как показалось тестю, значит. Одно окно из нашего дома к ним в ограду выходит. Да вот Миханошин нужник поставил насупротив мово окна в огороде, и для видимости закрылись ворота и крыльцо. Дык мы через забор подглядывали в щели между плахами. Особливо тесть мой, Иван Никитич, глаз с них не спускал.
     - В городе барышня не встречал?
     - Вроде где-то видел, а не в памяти. Ах, ты господи! Ну, никак не припомню.
     - Если вспомните барышня, - перебил поручик, - вы получите полный награда: мешок риса и тысяча рублей деньги. Не вспомните - один мешок чечевицы, без деньги.
     Лунообразное лицо Андрея Митрофановича с хищным вывертом ноздрей покрылось испариной - до того он тужился вспомнить, где видел рослую, синеглазую и стриженую барышню. Ведь тысяча рублей проплывает мимо бритого рыла Андрея Митрофановича! Шутка ли! Да он за тысячу рублей продаст с потрохами не то что соседа, но и собственную супругу с тестем Иваном Никитичем в придачу! Ай, ай! Вот беда-то! Обещали же - тысячу рублей и мешок рису за одного соседа, а нежданно накрыли еще и склад с оружием и боеприпасами. А тут, пожалуйста, припожаловала еще одна проклятущая подпольщица! Думал, награду увеличат. Так нет же. Наоборот уменьшают. Ай, ай, беда!..
     - Вспоминай, вспоминай, господин Цирка! - подталкивал поручик Брахачек. - Вы есть патриот. Для такой люди, как вы, мы не жалейт деньги. Очень важно знать адрес барышня! Понималь?
     - Как же! Как же! - поддакивал господин Циркин. - Я вить скоко следил за этим домом. Душа с телом расставалась от страха, истинный бог. - Он вдруг хлопнул себя по лысине. - Вспомнил, господин поручик! Видел я эту стерву в июне месяце возле моей мясной лавки на базаре, подошла она к одному господину, а с нею была ишшо большевичка по фамилии Лебедева, которую в июле убили казаки. Из самой головки совдеповцев! Ну, и вот эта тварь вдруг выхватила револьвер и наставила на одного господина: "Вы арестованы", говорит. И та Лебедева тоже с револьвером. Ну, повели человека. А хто он был - того не знаю.
     - Хорошо! - похвалил поручик Брахачек. - Вы - есть патриот.
     - От всей души. От всей души, - устилался господин Цйркин.
     У Прасковьи задымились глаза от ненависти к мерзавцу, она готова была вцепиться ногтями в его свиные, заплывшие жиром глазки, чтоб он никогда уже не подглядывал через щели заборов, не видел ни солнца, ни неба, провокатор и доносчик, выродок рода русских людей.
     И словно почуяв недоброе, Андрей Митрофанович отошел к поручику Брахачеку, чтоб в случае чего тот защитил бы его лоснящуюся от жира и пота харю. Толстое пузо Андрея Митрофановича раздувалось - до того он тяжело переводил дух, и суконная замусоленная мясом поддевка то поднималась вверх, то опадала, как шкура на утробе ожиревшей, неудойной коровы.
     - В наш эшелон есть одиннадцатый вагон. Мы там будем хорошо спрашивать! Стрелок! Помогайте одеваться! - И поручик сказал по-чешски, чтоб солдаты помогли одеться арестованным: Миханошину и Прасковье.
     Господин Циркин угодливо подсказал:
     - Авдееву-то бабу, Аксинью, не оставляйте, господин поручик. Она вить донесет на меня подпольщикам, и те, вот вам крест, святая икона, прикончат меня, так н тестя Ивана Никитича, и дом сжечь могут.
     - Понималь! - кивнул поручик. - Мы никого не оставляйт, господин Цирка. Дом закрывать буду.
     - Господи! Господи! - заголосила жена Авдея, Аксинья. - Побойся бога, Андрей Митрофанович! Меня-то за что топишь?
     - За дело! - рявкнул Андрей Митрофанович. - Из-за таких стервов, как вы, власть в седле не усидит. Изничтожать вас надо под корень.
     - Хорошо сказаль, Цирка! Под корень! - подхватил поручик Брахачек. - Я давно изучаль русский людя и русский язык. Понималь так: самый опасный народ - русски наци! Очень опасный. Вы не считайт так, Грушенька?
     - Я не Грушенька!
     - Ха-ха! Правильно - вы не Грушенька. Когда вы ехали в мой купе, я зналь, кто вы есть. Вы имель пропуск от русской контрразведка за подписью швинья Каргаполоф, и за круглой печать, как морда Каргаполоф. Я помогаль вам, и не стал арестовывать с вашим братом, и не конфисковал товар, который был оружие. Вы не думал: почему? О, вы полагал - поручик есть дурак. Вы очень ошибался. Я был на фронте в разведка германской армии, посылал свой агент до самой Петербург! У меня хорошая школа. Я зналь: рано ловить птичка. Птичка будет в моей сети. Нам важно иметь полный информация состояния банды в тайге.
     Тут поручик разглядел-таки большой живот Прасковьи под бумазейной кофтой. Ткнул пальцем:
     - Вы носите ребенка? Этот ребенка от Машевски?
     Прасковья ничего не сказала.
     - Думайте! Думайте, Грушенька! При такой, как по-русски? А! Вспомниль! Брюхо, брюхо. Опасно не давать ответы. Очень опасно! Мы имеем точные сведения: Машевски был с вами на Клюквенском фронт! Вас знали на фронте как жена Машевски. Имя ваше - Прасковья - не Грушенька - Прасковья Машевски. Вы есть его жена без регистрации. Нам все известно!
     У Прасковьи кровь отлила от лица. Это хорошо, что на фронте знали ее как Машевскую! Пускай будет так. Она умрет Прасковьей-Грушенькой Машевской.
     - Вы безжалостны! - язвил поручик Брахачек. - Я это знал давно, по разведке на фронте. Самый жестокий люди сами к себе - русски! Фанатичны русски! И потому - опасны. Вы не жалеете ни ребенка, - толчок рукою в живот Прасковьи, - ни ваш муж Машевски. Он будет погибаль, если вы будете молчать... Это есть Азия, мадмуазель. Дикий Азия!
     Пусть будет Азия - черт с тобой! Но Прасковья ничего не скажет этому брюхатому поручику.
     Не добившись ни слова от Прасковьи, поручик Брахачек не огорчился, он не кричал, не топал. К чему? У него удачнейший улов! В типографии сегодня схвачен член подпольного комитета РКП(б) Машевский, у сапожника взят склад с оружием и боеприпасами! Некоторые документы переписаны на машинке, а подлинники, пожалуй, куда-то отправлены. Пропуска, бланки, машинописные копии секретнейших протоколов совещаний ставки чехословацкого корпуса, подписанные генералами Сыровым и Шокоровым и даже доктором Павлом!.. Да еще арестована Грушенька - мадам Машевская! Такого успеха никак не ждал поручик Брахачек. Ему теперь наверняка обеспечены погоны капитана, а подпоручик Богумил Борецкий, командир роты, проглотит собственный язык от зависти. Поручик Брахачек наездом бывает в Красноярске, а вот, пожалуйста, продемонстрировал особый класс высокой работы.
     А вся удача поручика Брахачека заключалась в том, что позавчера, когда командир роты Борецкий уехал на станцию Злобино, явился с доносом в 49-й эшелон мещанин Циркин. Поручик ухватился за донос и сегодня во второй половине дня в доме Циркина устроил засаду, а поздним вечером при помощи того же Андрея Митрофановича Циркина с тремя стрелками и русским прапорщиком Черненко беспрепятственно проник в дом Миханошина, а тут и мадам Машевская сама пришла, это же... как по-русски? Чудо! Он, поручик Брахачек, сотворил чудо!..
     Прасковью вывели два стрелка к дышловой телеге, запряженной откормленными немецкими битюгами. Поручик Брахачек посадил Прасковью рядом с собою, чтобы она не имела возможности перекинуться хотя бы парою слов с Миханошиным. Авдея Миханошина с женою Аксиньей, безутешно плачущей, усадили на другой стороне телеги. Вооруженные стрелки уехали с винтовками наперевес: вдруг налетят бандиты, чтобы отбить арестантов.
     Опустевший дом бездетных Авдея и Аксиньи Миханошиных оставили под замком, и ключ от замка взял поручик Брахачек.
     Этой же ночью Андрей Митрофанович Циркин с усердным тестем Иваном Никитичем начисто ограбили дом Миханошиных.
     Для Прасковьи настала темная ночь...
     А было ли в жизни Прасковьи солнце?
     Может, не было ни солнца, ни отчего дома, ни земли, ни неба, ни самой Прасковьи с Казимиром Францевичем Машевским?.
     Тьма, тьма и борьба с кромешной тьмой и тиранией!

     Их было двое в клетке вагона с забитыми окнами...
     Илия и Лэя - так их нарекли когда-то, и они прожили под этими именами каждый шестьдесят семь лет; родили трех дочерей и четырех сыновей, а те - одиннадцать внуков и внучек, но все они - дочери, сыновья, внуки и внучки, племянники и племянницы - находились теперь в другой, недосягаемой для стариков жизни, старик и старуха вспоминали их, печалились, уверенные, что никогда уже не встретятся с родными под этим небом.
     Их, Илию и Лэю Браховичей, убьют или замучают на допросах.
     Ай, ай, ай! Горе! Горе!
     Что же такое случилось?
     Стальные решетки; железный вагон, железные шаги по коридору; звяканье оружия и неизвестность.
     Илия трудно и долго думает...
     У них была избушка - собственная изба с оградою за тесовым заплотом, с конюшней для иноходца Верика, со стаюшкой для рыжей козы Баськи, с хорошим огородом, колодцем в ограде, ай, ай, ай! Какая изба! И в каком месте! На привокзальной улице - не так далеко от станции с горластыми паровозами, и не так далеко от города. Старик зарабатывал на жизнь извозом; он был легковым извозчиком. Вы, конечно, знаете, что такое легковой извозчик! А иноходец? Какой иноходец! Сидишь на облучке с ременными вожжами в руках, а Верик, бог мой, Верик не бежит, а танцует вальс, покачиваясь с боку на бок. Это надо было видетв. От рыжей лохматой Баськи они всегда имели молоко и к пасхе - козленка. Сам Илия резал козленка, мазал его кровью косяки и сенную дверь; Лэя жарила козленка целиком с внутренностями - сердцем, легкими, печенью, почками, и они съедали его вдвоем, если в гостях не было кого-нибудь из внуков или внучек.
     О, Яхве! Яхве!
     Что-то такое случилось - люди с ума сошли! Истинно так. Все враз оказались недовольными властью, царем, а тут еще война, бог мой! Двух сынов - Якова и Григория - в тюрьму посадили за политику. За эту самую политику! И трех племянников туда же упрятали.
     Упал царь! Отрекся от престола. Илия помнит тот ледяной день: ехал на Верике по Большой, и - га-га-га-га! Уррра! Чего "ура"? Какое такое "ура"? Царь упал!..
     Сыновья и племянники вышли на свободу...
     При совдепии сыновья Илии и племянники взлетели, ой, как высоко! Даже страшно подумать. А чем все кончилось? Пришли белые с чехословаками, и оба сына с тремя племянниками Илии Браховича бежали на пароходах... Потом их привезли, в тюрьму упрятали. Сидят. Оба сидят. Три племянника тоже сидят.
     Потом в избе Браховичей поселилась Селестина. Если была на земле предков Ревекка-красавица, так эта самая Селестина красивее Ревекки! Глаза черные, как маслины, лицом белая, волосы, как смола, и такая добрая, бог мой!..

     Когда Лэя была еще невестой (дай бог вспомнить, когда это было? Ой, давно, давно!), она была такая же красавица, как Селестина. Лицо и нос, глаза и подбородок, волосы, ну как есть сама Лэя в семнадцать лет!
     Ночами Селестина что-то такое делала, бумага называлась восковкой и еще валик с краской, от которой руки квартирантки были черными, как у красильщика хромовой кожи.
     Иногда приходили в избу чешские стрелки и даже сам господин ефрейтор Вацлав! Еще вот Артем из депо.
     А кто такой Артем? Одно слово - подпольщик.
     Ай, ай, ай! Это было совсем, совсем невесело для Илии и Лэи!..
     Раза три или четыре, нет, больше, Илию встречал у вокзала Артем, говорил, что надо съездить в одно место. Всегда кому-то чего-то надо! Ну, грузили в экипаж оружие и - ехали, бог мой! Куда ехали?! У Илии холодели руки и ноги от страха!
     Лучше не вспоминать!..
     Селестина в киоске при вокзале газетами и книгами торговала. Илия видел ее сколько раз, и всегда там были чешские стрелки.
     Красавица же, бог мой!
     А чем все кончилось?..
     Это было в субботу... А в субботу Илия всегда отдыхал по закону Моисееву, а как же?
     Селестина пришла на обед, а с нею - ефрейтор Вацлав и трое стрелков... Кто их знает, как их звали! Илия не спрашивал. Разве это его дело - спрашивать?
     Они что-то читали на чешском языке. Надо сказать, до чего же умница эта самая Селестина! Она не только понимала по-чешски, но даже читала.
     Лэя теребила козью шерсть - пух, чтоб он был без примеси ворсинок. Для шарфа внуку или внучке - какая разница? Всем надо, если дед и бабка живые. Всем надо!
     Залаяла собака... Какая там была у них собака?! Просто маленький песик; попросился из избы, и кто-то его в ограде потревожил. Илия пошел за песиком, и вот вам - господин офицер, а с ним пятеро стрелков с короткими винтовками и ножевыми штыками. Эге, подумал Илия, неладно... Нет, он ничего такого не успел подумать. Офицер погрозил револьвером - разве что-нибудь подумаешь?
     Всех арестовали. Как есть всех! Квартирантку, Илию и Лэю. И ефрейтора Вацлава со стрелками (они были у них без оружия).
     Илия знал - верите или нет, но он знал, что рано или поздно их возьмут.
     Взяли Илию и Лэю. А разве Лэя в чем-нибудь виновата? О, Яхве! За что караешь? Она ни в чем не виновата! Но ее взяли, а от козы Баськи остался пух...
     Сперва связали руки чешским стрелкам. Илия еще подумал: "Ага! Своих вяжут. Ну, пусть вяжут. Разве он имеет что-нибудь против?" А ефрейтору Вацлаву сам господин офицер побил лицо. Ох, как он его бил! Это надо было видеть. Илия видел, Лэя видела. Нет, Лэя ничего такого не видела. Лэя так перепугалась, что ничего такого не видела.
     А потом господин офицер спросил: кто живет с ними в избе? Есть ли у них дети? Илия успел взглянуть на Лэю! Она знает, как он на нее взглянул! Это же надо, а! Господин офицер думает, что если Илия - просто еврей-извозчик, то он уже дурак! Офицер напрасно так думает! И это все. Лэя сразу поняла, надо спасать детей и внуков. Нет!.. Нет!.. У них никого нет. Никогда никого не было.
     Ой-ой, горе! Горе!
     А потом господин офицер приказал: "Собирайтесь".
     Ах, боже мой! Как это было страшно! Илия сказал, что же будет с избой? Что будет с Вериком и Баськой? Офицер спросил: кто такой Верик и Баська? Это ваши родственники? Ну, если правда - родственники. А как же? На Верике Илия зарабатывал себе на хлеб. А Баська - разве Баська не давала им молоко и козленка к пасхе?
     Господин офицер послал Илию со стрелком, чтобы он заложил в экипаж своего Верика. Своего Верика! А вы бы этого не сделали, а? Или сыновей, дочерей, внуков, внучек и всех племянников отдали бы на заклание самому дьяволу? Ох, ох, ох!
     Этот самый стрелок, который вышел с Илией в ограду, зарезал штыком козу Баську! Илия еще не успел завязать перетягу, как увидел: стрелок тащит к экипажу за ноги бедную Баську!
     Яхве! Что такое происходит на белом свете? Где же закон?..
     У квартирантки нашли пистолет. Господин офицер так и сказал: "Браунинг". Что-то еще везде искали: в подполье, в подвале, в ограде, в конюшне, в стаюшке, в сенях, в кладовке!
     Офицер кричал: "Оружие! Оружие! Где оружие?"
     Какое оружие может быть у бедного еврея? Бог мой! Какое оружие?
     Офицер тыкал Илии в нос револьвер: "Делай нюх, нюх!" Илия, понятно, нюхал. Такое уж дело - приходится нюхать. Лэя тоже понюхала.
     Офицер спросил у квартирантки: "Это ваш ротатор? Ваши большевистские прокламации?" Она сказала: "Мои". Еще что-то спрашивал офицер. Значит, "ротатор"- это простой валик? Илия еще подумал: что бы было с ним, если бы захватил его господин офицер в экипаже, когда он отвозил на Сопочную... Бог мой, так и проговориться можно. Ничего он такого не отвозил.
     Избу замкнули. Что стало с избой? Их дети и внуки не такие дураки, чтобы прийти в избу. Нет! Нет! Они поймут - засада будет. Обязательно!
     Ай! Ай! Горе! Горе!

     И вот они сидят, старик и старуха, на жестком ложе арестантского купе. Сколько им еще сидеть? Когда их убьют? Сегодня или завтра? Одиннадцать дней и ночей сидят. Много это или мало?
     Ох, беда, беда!
     Когда привезли в эшелон, Илия увидел на фонаре вагона цифру "11" - это уж точно! В вагоне не было купе. По бокам только нары-полки; может, здесь был ресторан для господ пассажиров? Кто его знает. Два или три стола, много стульев. Все окна были плотно завешены, а к чему завешивать окна, если у 11 вагона - заплот из высоких плах? И те вагоны, в которых сидят арестованные - 13, 14, 15, - за высоким заплотом? Еще есть 17-й, там сидят смертники. Об этом Илия знал, когда еще возил пассажиров на Верике, бог мой, Верик, Верик!..
     Они, Илия и Лэя, в 13-м вагоне, слава Моисею. Бог смилуется, и господа офицеры отпустят их на свободу. Нет, не отпустят! Разве только в тюрьму отправят. Это бы хорошо! Там два сына и три племянника. Может, еще раз свидятся...
     Сам командир роты пан Богумил Борецкий допрашивал Илию, Лэю и Селестину; ефрейтора Вацлава и трех арестованных стрелков увели куда-то в другой вагон; они с ними с той поры ни разу не встречались.
     Пан Борецкий требовал, чтобы старик сказал, куда отвозил оружие, похищенное, будто, чешскими стрелками из его 49-го эшелона. Какое такое оружие?!
     Тогда их начали бить...
     Лэя лежала на полу, и кровь лилась у нее из носа и разбитых губ. Илия горько плакал и ползал по полу вагона. Его пинали и требовали: "Оружие! Оружие! Оружие! Оружие! Кто такой Артем! Артем! Артем?!"
     Ой, горе! Горе!
     Старик видел, как пан Борецкий ткнул папиросой в нос квартирантке Селестине, и она... Что вы думаете? От одной папироски упала. Как стояла, так и упала. Борецкий пинал ее в голову - не подымалась. Потом пришел доктор в белом халате - совсем молодой доктор. Долго осматривал Селестину, хлестал ее по щекам, что-то давал нюхать, и она пошевелилась, но встать не могла. Стрелки подняли ее и усадили на жесткий стул у стены. Доктор разговаривал с упитанным Борецким, потом подошел к Илии, спросил: "У девушки всегда были такие глубокие обмороки?"
     - У ней какая-то редкая аномалия в нервных центрах, - сказал доктор по-русски. - Или она больна эпилепсией?
     Илия ничего такого не знал.
     - Еврейка?
     - Русская, русская.
     - Разве я не вижу, что она еврейка? - со злом сказал доктор. - И ты тоже русский?
     Илия, конечно, еврей.
     - Исповедуешь ли ты закон Моисеев?
     - Как же! Как же! - ответил старик.
     - Так вот, старик, я помогу тебе со старухой, если ты скажешь пану командиру: кто был у тебя из большевиков? Кто такой Артем? Где скрывается? С кем из большевиков связана ваша квартирантка, - показал доктор на Селестину. - И куда ты отвозил оружие! Ты все должен сказать, и я помогу тебе.
     Доктор назвался. Иозефом Шкворецким, сказал, что отец его раввин в городе Праге. Илия поверил.
     - Так ты скажешь, кто такой Артем?
     Илия не знает никакого Артема; впервые слышит.
     - Ты лжешь, старик! С Артемом встречались у тебя в избе пробольшевистские элементы из состава нашей роты! - сказал доктор. - И ты это знаешь.
     - Ничего такого не знаю, пан доктор.
     - Плохо тебе будет, старик! - пригрозил доктор Шкворецкий. - Ты продался безбожникам-большевикам и попрал закон Моисеев и веру своих отцов!
     Илия помнил страшную кару господню, но разве он в чем-нибудь нарушил закон Моисея?
     Илия еще помнит, как пан Борецкий с доктором допрашивали Селестину, но уже не били. Вежливо так. Кто такая? Чем и когда болела? Селестина ответила, что она была контужена. Это очень удивило пана Борецкого. На фронте? Где? Ах, вот как! Кто она такая? Фамилия? Когда приехала в Красноярск? Разное, всякое спрашивали.
     Еще помнит Илия, как пан Борецкий сказал Селестине:
     - Вы хотели сделать солдат моей рота большевиками? Мы вам дадим такую возможность! О, да! Мы не будем бить вас. Нет! Нет! Вы будете агитировать - мы будем смотреть, как это у вас получится. О, да! Это очень интересно!
     Для Селестины пан Борецкий придумал особый метод. Ее не будут бить. Нет, нет! Он, пан Борецкий, отдает ее ефрейтору Яну Елинскому - настоящему ефрейтору! И если она, Селестина, сделает ефрейтора большевиком, пан немедленно освободит ее из-под ареста.
     - Я будет демократ! - прохаживался по вагону пан Борецкий. - Если вы сделайте мою роту большевиками - мы свершаем новый переворот. О, да! Белый власть опрокидываем, красный террор утверждаем. О, да! Полный демократия!
     И тогда Селестина сказала: "Свинья"! О, о! Что она такое сказала?! Зачем? Разве можно было говорить пану Борецкому, что он свинья? Зачем? Пан хотел быть таким милостивым! Но он снова ткнул в лицо Селестины горящей папиросой. А стрелки держали ее за волосы. И Селестина почему-то не упала в обморок, а отбивалась от них и все равно кричала:
     - Свиньи! Свиньи! Наемные свиньи! Убирайтесь домой! Тираны! Скоро придет вам конец!
     - О! Ви заговориль, заговориль, красная сволочь! И совсем не падаль в обморок! Юда, смотряй, смотряй сюда, как будет отвечай ваша дочь!.. Ну! Откуда ви имель японски иены, доллары, на которые покупаль оружие и боеприпасы от солдат моя маршева рота? От подлый солдат, который мы уже росстреляли, росстреляли через военно-полевой суд! Отвечайт!
     Селестина молчала.
     Горячая папироса впилась в шею Селестины.
     - Смотряй, смотряй, юда! - орал пан Борецкий.
     Но Селестина, рванувшись, вдруг впилась зубами в нос чешского стрелка, ухватившего ее за волосы.
     - Волчица, волчица! Сволошь! - ругался стрелок, зажав прокушенный нос платком. - Росстреляй надо! Росстреляй!
     Ай-ай! Как нехорошо вела себя Селестина! Теперь ее убьют! Обязательно убьют, а как же?..

     Старики и в самом деле не знали, кто такой Артем. Кто руководитель подпольного комитета большевиков. И что они могли бы знать? Разве бы им доверили такие тайны? Оружие? Никакого оружия в глаза не видели.
     Но их били. Доктор Иозеф Шкворецкий приводил их в сознание, и солдаты уносили стариков в тринадцатый вагон. Во всех купе были арестованные, ни старик, ни старуха никого из арестованных не знали.
     Была еще ночь...
     Илии страшно вспоминать...
     Их привели в тот же одиннадцатый вагон, в котором допрашивали всех арестованных в разное время - днем и ночью, особенно - ночью. О, Яхве! Яхве! К чему ты сотворил ночь?..
     Офицеры со стрелками и ефрейтором Яном Елинским допрашивали мужчин и женщину - беременную женщину, стриженую, молоденькую; Илия никогда ее не встречал в городе.
     Лицо женщины вздулось от побоев - ни глаз, ни носа; кровь, кровь, и руки связаны. Мужчины тоже сидели со связанными руками, но как же их избили!..
     Незнакомый Илии офицер сказал:
     - Ты видал их? Называй! Гляди на мадам! Ближе, ближе!
     Старик подошел ближе: не видел!
     - Хорошо смотряй, старик! Хорошо!
     - Не видел! Видит бог, не видел!
     - Ты всегда врешь, юда, богу и нам. Смотряй хорошо!
     - Господи, господи! Где же я мог видеть?
     - Старуха, смотряй!
     И старуха никогда не встречала в городе женщину...
     - Это Грушенька, - сказал белобрысый, мордастый офицер. - Ты слыхать Грушенька? Комитет большевиков?
     - Где бы я мог слышать? Господи! Господи!
     - Теперь гляди сюда, на мужчина. Вот на этот! Бистро, бистро!
     Старик смотрел на мужчину...
     Сперва не узнал - раздувшееся лицо, в кровь разбиты щеки, подбородок, но приглядевшись, испугался: Машевский! Кто бы мог подумать, а? Но если, он, старик, назовет Машевского, тогда... Что будет тогда?.. О, Яхве! Яхве!
     - И мужчина не видал? Самого Машевски? Ты врать, старик! Это сам Машевски - председатель комитета большевиков!
     - Господи! Господи! - трясся Илия. - Да разве сам председатель пришел бы к нам в избушку? Кто я такой для председателя? Или наша квартирантка? Вы же знаете: сам господин ефрейтор Вацлав...
     - Молчайт! - крикнул офицер.
     Ни Машевский, ни стриженая женщина не признали стариков; они их никогда не видели...
     Старика и старуху отвели обратно в тринадцатый вагон. Но еще до того, как они спустились вниз, из тамбура раздался пронзительный крик женщины...
     Лэя до того перепугалась, что упала со ступенек и разбила колено.
     О, Яхве! Что же такое происходит с людьми!
     Они сидят рядышком, старик и старуха. Они всегда рядышком. Вот уже пятьдесят лет - золотую свадьбу успели справить. "Разве это мало, Лэя?"
     Кончился еще один день; и настала ночь...
     Илия трудно поворачивает голову и смотрит вверх на маленькое оконце за решеткою. Темно, темно. Дождь шумит, будто. Осенью всегда дождь шумит. В такую погоду Илия ездил в дождевике с капюшоном, и на Верика накидывал брезент. А как же! Что теперь с Вериком? Тот офицер сказал, что конь покуда будет при эшелоне.
     Тускло светится электрическая лампочка; рядом в купе кто-то тяжело стонет. Кажется, мужчина. И там, дальше, слышатся стоны.
     Они сидят рядышком...
     Лицо у старика вздулось от побоев, морщины разошлись, нос посинел и распух с лежалую грушу, губы разбиты, и кровь запеклась на них, передние зубы, которыми он хвастался перед внуками, начисто выбиты еще неделю назад, как и у Лэи - к чему им теперь зубы? Ни к чему! Все тело налито саднящей тупой болью. Илия не знает, что в его теле осталось живое, а что умерло?
     За дверью-решеткой тихо. Коридорные окна забиты досками, чтоб никто не заглядывал в чрево дьявола на чугунных колесах.
     - Лэя, - тихо, со вздохом позвал Илия.
     Послышалось слабое:
     - Что, Илия?
     - Она еще живая или нет?
     - Кто?
     - Наша квартирантка.
     - Разве я знаю?
     - Ох, хо, хо, хо! Беда, беда.
     Старик вздыхает, покачивает головой. Лэя тоже вздыхает.
     - Что теперь с нашими, а? Как они там? Их тоже бьют, а? Или там не бьют?
     Старуха догадалась: Илия говорит про сынов и племянников в тюрьме. Но разве можно говорить про них?
     - Помнишь, Лэя, в писании сказано: "Явится жнец с кровавым серпом, и будете вы сжаты и мертвыми снопами ляжете на мертвую землю"? Жнут нас кровавым серпом. Детей наших, внуков - всех, всех! Подумать только - Машевского тем же кровавым серпом сжали! Какие люди гибнут, а? Еще та стриженая женщина - Грушенька, как ее назвал господин офицер. Кто она такая? Ой, ой! Всех жнут, жнут. А кто же останется?!
     Послышались железные шаги по коридору. Старик со старухой теснее прижались друг к другу. К решетчатой двери пододпел охранник, сунул ключ в замок, открыл дверь, но не вошел в клетку. Еще шаги, шаги.
     Первый охранник вошел в клетку задом, за ним второй. Кого-то принесли. За плечи и за ноги. Бросили на полку, ну, как мешок. Женщина. Та самая женщина! По пояс голая - белеют высокие груди. Ай-ай!
     - Юда! Делай дых, дых! - сказал один из охранников старикам, кивнув на женщину. - Дых! Дых!
     - Боже! Боже! - Илия не понимал, что он должен делать с этой женщиной?
     Чехи о чем-то поговорили, и один из них побежал по коридору, бухая коваными ботинками. Вскоре он принес цинковое ведро воды и вылил на голову и обнаженное тело женщины.
     Женщина не шевелилась. Может, она мертвая? Ай, ай! Ни вздоха, ни движения. Правая рука свисает с полки - кровоточат раздавленные чем-то пальцы. Старуха вскрикнула и повалилась набок; Илия успел поддержать ее. Один из охранников оглянулся, плюнул на старуху:
     - Фу! Юда! - И еще что-то на своем языке.
     О, Яхве! Яхве! Спаси нас!
     Охранник взял с верхней полки солдатский котелок с водой, поднес к губам женщины, и, разжимая зубы, стал лить воду. Илия отвернулся, чтобы не видеть страшной картины, он хотел вспомнить слова молитвы, но никак не мог, мешала старуха - ее бил озноб, словно кто-то ее потряхивал. Холодно. Очень холодно! Которую ночь они, старики, вот так трясутся, не попадая зубом на зуб. Охранники отобрали всю их одежду - это было тоже пыткой, понятно.
     Холодно! Холодно!
     Не от мороза - от страха холод, тут уж ничем не согреешься.
     Ох, ох! Скоро ли конец всему?..
     А эти трое в солдатских ботинках все еще возились с Грушенькой. Наконец, послышался стон. Тихо так и глухо, будто кто под вагоном стонал.
     - Дых! Дых! Дых! - кричит грубый голос.
     - Ты! Юда! - толкнул старика один из стрелков. - Помогайт!
     Дюжий чех оттолкнул старуху, подхватил старика под руки и легко перенес к полке, опустив коленями в лужу.
     Старик никак не мог понять, какую помощь требуют от него? Рука женщины свисала рядом, но он боялся притронуться к обезображенной руке, словно она могла оторваться.
     - Помогайт! Помогайт! - еще раз прикрикнул чех.
     Старик слышал, как щелкнул замок. Шаги, шаги, шаги.
     Ушли!..
     Сегодня их убьют или завтра?
     И будут они сжаты кровавым серпом!..
     Кто же вложил серп в руки тиранам?
     Она еще живая, Грушенька!.. Живая! Груди в чугунных кровоподтеках. Истязали! Ох, ох! Как ей было трудно! Может, ей дать воды? Котелок на полу. Старик заглянул в котелок - наполовину с водой. Что-то надо делать! А что? Разве старик знает, что в таких случаях делают? Он никогда не видел вот таких истерзанных. Или так и должно, когда нет закона? Где же теперь закон? Или закон умер? И потому их могут терзать, кому как вздумается? Ни адвокатов, ни судей, ни прокурора, ни присяжных заседателей!
     Закон умер!.. Это уж точно.
     "Боже, боже! На кого ты нас покинул? За что же ты нас караешь, боже!"
     Может, и сам бог умер, как и закон?
     Старику страшно, страшно!

     Теперь их трое в стальной клетке...
     А по коридору шаги. Шаги. Железные шаги часового.
     Старик не смел подняться с колен. Если поставили - надо стоять.
     Оглянулся на старуху - она укуталась в шаль, спряталась в угол и смотрит на него. Ох, ох! Лэя! Лэя! Разве мы такое ждали? Мы никогда такого не ждали!.. Закон умер, Лэя, вот в чем все дело.
     Грушенька застонала громче и попыталась поднять руку, но не смогла: рука толкнулась в бок старика, и опять повисла.
     - Ооо! Ооо! Ооох!
     Она еще живая, Грушенька-Прасковья...
     Нечто смутное и страшное вспыхивает в ее воспаленном сознании и тут же гаснет, она что-то должна кому-то сказать. Но где она? Бьют ее или нет? Она не чувствует никакой боли в изуродованном теле, да и самого тела будто нет. Глаза запухли, но она все-таки что-то такое видела, упорно приглядываясь. Над нею была верхняя арестантская полка - и это было ее самое низкое небо без солнца, желтая полка, как тело покойника.
     - Ка-зи-мир, - тихо, очень тихо прошептала Прасковья и враз все вспомнила: Казимир убит. Его замучили на ее глазах. Били, били, и он не поднялся. Совсем не поднялся. И тогда выстрелил в него подпоручик Борецкий. Палач, палач! Убили!
     Желтое, деревянное небо висело над нею неподвижно, и она упорно смотрела на это деревянное небо без милостивого солнца, не в силах понять: где же она? Что еще за лысый старик рядом? Почему он возле нее? Хотела что-то спросить, но тут же запамятовала; начались боли внизу живота.
     - Ооох! Ооох! - громко застонала она. - Где я? Где?!..
     - В эшелоне, - ответил старик. - В сорок девятом эшелоне.
     - Кто вы? Откуда?
     - Арестованный. Со старухой вот. Брахович по фамилии.
     - Брахович?! - Прасковья уставилась на старика, что-то вспоминая. - Это... это... вас приводили на очную ставку?
     - Как же! Меня! И старуху.
     - Ста-руху? Ооох! Плохо мне! Живот! Живот! Маамочка!..
     Илия испугался и оглянулся на Лэю:
     - Ты слышишь? Что я такое могу сделать, а? Она говорит - живот. А что я могу, а?
     Прасковья хватает воздух широко раскрытым ртом, всхлипывает с прибулькиванием, двигает голыми ногами по полке, и стонет, стонет, громко стонет. О, Яхве! Яхве! Смилуйся над этой истерзанной женщиной. Старик тихо бормочет молитву, рядом с ним Лэя. Ага, Лэя! Что она может, бедная Лэя? Что она может?
     - Илия! Илия! - шепчет Лэя, положив руки на большой живот Прасковьи. - Доктора надо, Илия, доктора! У ней роды, Илия. Роды!
     - Боже мой! Боже мой! В такое время?! - сокрушается Илия, отползая на коленях.
     - Ма-а-а-ама-а-а! - Долгое, долгое и тяжкое. Длиннее дороги в землю Ханаанскую. Она зовет маму. А кого же еще звать? Всегда нужна мама. Но где ее мама? О, Яхве!
     - Ма-о-амо-о-очка-а-а! Оооо! Оооо!
     - Стучись, Илия. Стучись!
     - Что ты такое говоришь, Лэя. Кому стучать? О, господи!
     - Ма-амо-очка-а! Ооо! Убили!.. Казимира убили!..
     Убили Казимира? Какого Казимира? Старик не знал, как звали Машевского. Наверное, Казимир ее муж? Но тут старик увидел часового по ту сторону стальной решетки. Оловянные глаза, торчит нос между двух стальных прутьев. Старик никак не может собраться с духом, чтобы сказать часовому: доктора надо! Желтая лысина старика блестит от пота. Он плачет, Илия. Слезы сами по себе катятся по его вздувшимся щекам, заросшим седою щетиной. Прасковья кричит, кричит! Помоги ей, господи. Или так и должно, как сказано в писании: "И почел я мертвых счастливее живых, а счастливее их обоих тот, кто еще не родился, кто не видел худых дел, какие свершаются..."
     - Ма-а-а-ама-а-а!
     Часового нет возле решетки - ушел. Разве он не от женщины родился, часовой, и ничего не понимает?! Есть ли кто живой в этом мире, полном тьмы и страха?!
     Много ли, мало ли времени прошло, Илия не помнит. Пришел доктор в белом халате - сам доктор Иозеф Шкворецкий. Илия испугался, отполз на свободную полку. Доктор поставил на полку возле Илии маленький баул, открыл его, что-то достал, а тогда уже подошел к женщине. Илия помог Лэе, посадил ее рядом с собою, и они притихли, не в силах смотреть на ту сторону - на ту сторону, где что-то делал доктор. Прасковья стонала, но не громко, и вдруг стало тихо - совершенно тихо, а потом: "Аааа!" Это был не голос женщины, нет, а необычный для арестантского вагона младенческий голос новорожденного человека. В такое время родить, и в таком месте!.. Худо, худо!..
     Доктор Шкворецкий позвал к себе Лэю, но она не могла встать, до того обессилела.
     - Я вас зову, старуха! - прикрикнул доктор Шкворецкий.
     Вошел пан Богумил Борецкий и с ним еще два офицера; в клетке стало тесно, старики отползли в угол, женщина не стонала, а ребенок все еще заливисто кричал.
     Часовой подал доктору Шкворецкому простыню, самую настоящую простыню и одеяло - стариково суконное одеяло, которое он брал с собой. О чем они разговаривали, офицеры, Илия не понимал. Потом доктор ушел, взяв баульчик, а за ним двое офицеров в шинелях. В клетке остался пан Борецкий и два стрелка с карабинами.
     - Та-а-ак! - протяжно сказал пан Борецкий, уставившись на старика и старуху. - Вы не знаете эту женщину? - кивнул на Прасковью. - Она родила ребенка. У меня в эшелоне нет содержаний для женщины с маленька ребенка. Вы ее не знаете, говорю?
     - Не знаем! Не знаем! - ответил старик.
     Подпоручик поддернул на плече шинель, достал папиросу, зажигалку, закурил, не спуская пронзительных светлых глаз со стариков. Он что-то обдумывал, насыщаясь ароматным дымом табака.
     - Вы почему трясетесь? - спросил старика. - Полагайте, пан командир зверь? Вам такой внушений давал большевик Машевский?
     - Господи! Разве мы знаем Машевского?
     - Знаете! - уверил пан Борецкий. - Нет, теперь нет Машевский! Совсем сдох. Вам жалко?
     - Разве мы его знаем? Видит бог!
     - Не надо бог. Без всякий бог! - рассердился неверующий пан Борецкий. - Я понимаю так: вы был слепой оружий Машевски. Вы теперь осознайте ваши ошибки? Не надо быть слепой оружий бандита! Я хочу помиловать.вас, если вы будете лояльны к существующей власти. Понимайте? Где ваш изба? Улица?
     Старик сказал.
     - Далеко от вокзала?
     - Не так далеко. Нет, нет.
     - Живет ли кто в избе?
     - Кто же может жить, пан офицер? Мы же одинокие...
     - Врайте! - оборвал подпоручик. - Эта красивая барышня Селестина, которая печатала на ротатор прокламации, есть ваша дочь. Я это знал сразу. Не врайте! Не врайте! Она глупый оружие большевиков. Я давал возможность ваша дочка вести агитация моя рота; не имела успеха. Никакого успеха! Вы будете жить с вашей дочка! Я буду помиловать!
     Подпоручик подумал и еще раз спросил: не живет ли кто в избе стариков? Есть ли какие-нибудь родственники?
     - Господи! Господи! Кто же может жить в нашей избе? Никто!
     - Та-ак! Я буду думать. Если мадам Машевски, - подпоручик кивнул на полку, поправил шинель, - отвечайт на один вопрос, я отпускаю живой мадам Машевски. Будете жить в вашей избе. Согласный?
     Старик не знал, что ответить. Грушенька - мадам Машевски? И она будет жить в его избе?
     - Мы бедные люди, пан командир, - пожаловался старик. - В мои годы - разве много заработаешь?
     - Заработайте! Вы извозчик?
     Конечно, старик извозчик. Но вот лошадь-то взяли у него!
     - Вы потом получайте свой конь! Получайте! Еще какой вещи взяли?
     Старик сказал, что одежда у них была...
     - Получайте одежда! Сейчас получайте! А теперь я буду спрашивать мадам Машевски, Если отвечайте один вопрос - помилований будет. И вам с красивой дочка помилований будет.
     Старик промолчал. Если пан командир считает, что квартирантка Селестина его дочь - пусть думает так.
     Подпоручик подошел к полке, где лежала под суконным одеялом Грушенька-Прасковья, мадам Машевская.
     Она крепко спит, мадам Машевская. Вдруг сразу уснула. Подпоручику понятно: после допросов, смерти Машевского, да еще родов, сон для Грушеньки - спасительная благодать. Именно потому и надо разбудить ее для последнего допроса. Теперь у нее ребенок, завернутый в простыню. Борецкий знает - родился мальчик. Она теперь мать! О, да! Если она ответит на его вопрос, он...
     Большевики опасны даже мертвые, как в том убедился вчера пан Борецкий.
     Ефрейтору Яну Елинскому с двумя стрелками приказано было утопить тело Машевского в Енисее. Но, видно, кто-то их спугнул, и они подбросили его под железнодорожный мост. А утром рабочие подобрали тело Машевского, унесли в депо и там был митинг - стихийный митинг! Сегодня Машевского похоронили на кладбище в Николаевской слободе, и все будут знать его могилу, проклинать чехов и особенно командира маршевой роты Богумила Борецкого. А ведь он, Борецкий, предупрежден генералом Гайдой, чтоб "никаких следов не оставалось".
     Богумилу Борецкому предстоит еще возня с главными совдеповцами губернии: Дубровинским, Вейнбаумом, Яковлевым и инженером Парадовским. По приказу генерала Гайды он должен взять их из тюрьмы и судить военно-полевым судом, будет, конечно, смертный приговор, и большевиков прикончат в эшелоне. Ну, а тела куда захоронить? Как надоела ему эта комедия с судами!..
     Нужен паровоз, просто паровоз, на котором кочегарили бы надежные стрелки ефрейтора Яна Елинского, и в топке паровоза сжигать всех замученных и расстрелянных.
     Но покуда паровоза нет...
     Есть изба стариков! К чему им изба! Да и они сами? Кому нужны старики?..

     Стрелок разбудил Прасковью; сам Борецкий не стал пачкать об ее тело руки. Одно прикосновение к этой упрямой волчице вызывало у него брезгливость.
     - У вас родился сын, - начал пан Борецкий, вынужденный смотреть на ее обезображенное лицо. Видит ли она его? Понимает ли? - Я поздравляю вас с рождением молоденца. Вы меня слышите?
     Тяжелый вздох, никакого ответа.
     Борецкий взял кончиками пальцев одеяло, отвернул его: красное личико младенца уткнулось в изуродованную грудь матери: рука с раздавленными пальцами поддерживает младенца. Борецкому неприятно было глядеть на страшную руку, закрыл одеялом.
     - Ваш муж Машевски погиб от дикого молчанья, он не думал про ребенка, который вы носила. О, да! Не хотел думать! А вы будете думать?
     Ни слова.
     - Я вас спрашиваю! - начинал вскипать Борецкий, до чего же эти большевики страшны в своем упрямстве! - Вы меня слышайте?!
     - Да-а, - со вздохом ответила Прасковья. - Что вам еще нужно?
     - Слушать очень внимательно вопрос, один вопрос! Если вы отвечаете один вопрос - вы будете жить со стариком юда в их избе. Но вы дайте мне слово: не будете принимать участия в подпольной работе большевиков! Слышайте?
     Прасковья не верила...
     - Слышу.
     - Давайте слово?
     - Вы... меня... убили... какое слово?
     - Живой! Живой будете. Поправляться будете. Сын растить. Машевски сын! Если отвечайте один вопрос!
     - Какой... вопрос? - не поняла Прасковья.
     - Я хочу знать: кто вороваль секретный документ русская контрразведка?! Кто?! Это важный заданий генераль Гайда!
     - Не знаю, - был ответ Прасковьи.
     - Врайте! Документы находились в сейфах МВД! Сейфах! Русская контрразведка имела ваш агент. Кто он? Фамилий. Связь, связь!
     Прасковья молчала.
     - Или называйте фамилии, или - крайний мера! Крайний! Вы меня понимайте? Фамилий, фамилий! Кто он есть такой? Вы и Машевски имели связь с агентом. И вы хорошо знайте его. О, да! Я вас не спрашиваю про дочь Браховича, Селестина. Она.слепой оружие вашего агента. Это мы понимаем! Ваш член комитета каждый имел свое задание. Вы и Машевски занимался организацией банда в тайге.
     - Не-ет! - слабо ответила Прасковья, у нее иссякли силы разговаривать. - Не было никакого агента. - Но разве Борецкий мог поверить? Он уверен, что у ЦК партии большевиков всюду агенты. И если генерал Гайда приказал вырвать у арестованных большевиков его имя, Борецкий сделает это во что бы то ни стало. - Не было агента. Не было!
     - Ты есть красный тварь! Большевистский волчица! - окончательно потерял терпение пан Борецкий, выхватив из кобуры пистолет. Прасковья смотрела на пистолет снизу вверх, не мигая. - Я давал возможность быть живой с твой поганый сын от Машевски!
     - Па-ала-ач!
     - Еще один момент будет! Один момент! Или называй фамилий агента, или росстреляю, росстреляю с твоим поганый сын! Считай до три! - И, приставив ствол пистолета ко лбу Прасковьи, подпоручик начал медленно, с паузами отсчитывать: - Один! Другой! Слышайт?! Половина третий! Ну? Ты слышайт?! Три!.
     Хлопнул выстрел. У Илии и Лэи дрожь прошла из тела в тело. Илия видел, как дернулись ноги женщины под одеялом, и в тот же момент пискнул ребенок. Может, в предсмертное мгновение Прасковья с силой прижала его к себе, и он заплакал? Подпоручик рывком откинул одеяло - еще выстрел...
     Тишина...
     Ни писков новорожденного, ни стонов истерзанной....
     Старик и старуха, судорожно сцепившись, зашептали молитву, последнюю молитву. Сейчас их застрелит пан Борецкий!..
     Яхве! Яхве!
     Борецкий медленно повернулся, подошел и уперся в стариков свинцовым взглядом, сама смерть глядела из его широко открытых глаз. Ему тоже нелегко, палачу! Дышит тяжело, с присвистом, словно тянет воз смерти в гору.
     - Та-ак!..
     Терпко пахло сгоревшим порохом. Замерло черное оружие в руке пана Борецкого. Сейчас оно еще два раза выстрелит...
     - Видал, юда, какой смерть большевистска волчица?
     Стариков било ознобом...
     - Вы помогал бандитам! Опасный преступник, как эта Грушенька и она - мадам Машевски. Но вы не зналь, кому помогали. Я вас помилую. Вы теперь пойдете в, вашу избу. Слышайте! Ваша изба! Стрелки ночевать будут вашей изба. Понимайте? Завтра стрелки тихо хоронят эту бандитку! Вы - молчать! Понимайте? И ваш дочь Селестина молчать! Будет говорить - росстреляю! Росстреляю! Понимайте?!
     - Понял! Понял! - кивнул лысой головой Илия.
     У него все-таки повернулся язык - не окаменел от страха.
     Борецкий больше ничего не сказал, сунул пистолет в кобуру, поддернул шинель, повернулся и вышел из купе.
     Щелкнул замок...
     Тишина... Тишина во всем вагоне! Ни стонов, ни вздохов.
     Только что-то капает, капает...
     Лэя тряслась все сильнее и сильнее. Дрожь ее передалась Илии. Они боялись взглянуть на ту полку, но они отчетливо слышали капель. Самую настоящую капель. Как будто что-то растаяло на той полке и капля за каплей стекало вниз. Может, всегда бывает так, когда чья-то жизнь растает? Капает. Капает.
     Пан Борецкий, освежившись на воздухе, приказал одному из стрелков вызвать ефрейтора Александра Голоушека, он все сделает как следует, ефрейтор Александр Голоушек!
     Было два часа ночи...
     Пан Борецкий выпил стакан коньяка, не закусывая, прошелся по пустому штабному вагону, что-то упорно обдумывая. Так и не удалось узнать, кто же агент! И как будто напали на след - арестовали Машевского с его Грушенькой и вот, пожалуйста, провал! Что скажет Гайда? Поручик Брахачек все свалит на Богумила Борецкого. И вылезет в капитаны!.. А вот и Александр Голоушек.
     Здоровенный, плечистый - быка утащит! Так и так. Надо отвезти стариков-юдов с дочерью Селестиной и трупами женщины и младенца в их избу. И там сжечь. Ефрейтор Голоушек с двумя отборными стрелками завернул тело большевички Машевской в брезент. А двое стрелков помогут идти старикам с их дочерью Селестиной. В избе они затопят печь. И кончат всех без выстрела - без единого выстрела! Штыками, зубами, как угодно. Затем подожгут избу. И чтоб в роте - ни единого слова! Головой отвечаешь! Приказ ясен? Выполняйте, ефрейтор Голоушек.

     Капает! Капает! Все еще капает...
     Старики успели одеться (часовой вернул им одежду) и опять сидели рядышком, тесно прижавшись.
     Вот теперь они совсем собрались в дорогу. Илия в дождевике, и капюшон накинут на кепчонку - так теплее, и руки ладонями на коленях. Лэя в стареньком мужнином лапсердаке, укуталась шалью, и так же, как Илия, - ладони на коленях. Они уже едут, едут! Куда едут? Туда, откуда еще никто не возвращался. Илия прочитал приговор себе и старухе в глазах пана Борецкого! Ох, хо, хо! Яхве! Господин Борецкий считает старого Илию совсем дураком? У Илии старые глаза, но как же они далеко видят! Но Лэя пусть не знает, что с ними сделают стрелки в избе! Может, и она догадалась обо всем, но молчит, чтоб не расстраивать его, Илию? Ой, ой, Лэя! У нее всегда были такие секреты, которые он еще вчера забыл, до того, как они ей стали известны. Ах, Лэя! Ну, пусть молчит. Не надо ничего говорить - перед ними два тела...
     Убиенные младенец с матерью...
     Яхве! Яхве! Есть ли ты?
     Ничего и никого не было. Ничего и никого!
     Никаких богов, пророков. Пустота. И в этой зловещей пустоте...
     Капает. Капает.
     Все реже и оттого громче падают капли...
     Часовой открыл дверь - вошли двое стрелков и притащили брезент, большой такой немецкий брезент. Стрелки даже не взглянули на стариков, взялись за свое дело. Молча, деловито завернули в брезент тело матери с младенцем и вынесли. Потом вернулись и жестами позвали стариков - не знали по-русски...
     - Ну, едем, Лэя! - поднялся Илия.
     Старуха с трудом встала.
     - Едем, Илия. Едем, - покорно ответила; она все знает, понял Илия по ее голосу.
     На полу клетки в луже осталось скомканное, пропитанное кровью одеяло...
     Старуха с трудом спустилась с приступок вагона на землю - ноги не держали: стрелок не дал ей упасть - поддерживал. И на том спасибо!..
     Моросит дождь. Сыро, сыро и холодно. Брезентовый сверток лежал на земле; стрелки кого-то поджидали. Где-то совсем рядом слышатся паровозные гудки: станция! Это же как музыка, станция! И всегда здесь люди, которые куда-то едут, едут. Илия любил бывать на станции. Такое дело - извозчик, без пассажиров не проживешь.
     Идут двое - высокий в короткой шинели, а с ним на голову ниже женщина - это же Селестина! Идет сгорбившись, как старуха! Ой, ой! Где же ее держали?
     Может, в семнадцатом? Селестина в той же плюшевой жакетке, в модной шапочке, отделанной мехом, в ботинках с высокими голенищами. Она узнала стариков, глядит и молчит. Илия хотел поздороваться с ней, но разве это можно? Ночь! Глухая, непогодная ночь!
     Чехи о чем-то посоветовались между собой, и тот, высокий, огромный, подошел к свертку; стрелок помог ему вскинуть его на плечо, назвав "паном ефрейтором". Еще один пан ефрейтор! О, Яхве! Что сделают с ними!?
     - Пшли! - скомандовал Голоушек. - Старик, далеко изба? - Он сносно говорил по-русски.
     Мягкая ноша в брезенте повисла назад и вперед. Один из стрелков поддерживал старуху, второй - Селестину. Илия старался не отставать, хотя началась одышка - одиннадцать суток в клетке! Ох, ох! Лучше не думать.
     Возле товарной биржи сбочь улицы стояла ломовая телега и хозяин дрыхнул на ней.
     - Извозчик надежный? Проверяли? - спросил по-чешски ефрейтор Голоушек у стрелков.
     - Проверяли. Пьяница один. За бутылку маму в преисподнюю отвезет!
     Ефрейтор Голоушек направился к телеге и, ничего не сказав хозяину, бросил свою ношу на задок. Извозчик поднялся. В ушастой шапчонке, в дождевике.
     Ефрейтор Голоушек что-то сказал извозчику (Илия не расслышал) и достал у него из кармана дождевика бутылку.
     - Молодца, русс! - басом похвалил извозчика ефрейтор Голоушек, подозвал стрелков, открыл бутылку, понюхал, потом стал пить прямо из горлышка. Раза три приложился и остаток отдал стрелкам, скомандовав:
     - Старик, сажай! Мы буйдем ехать! Молодца, извозчик! Сажай, сажай! Плотно! Мы - близко!
     Ефрейтор Голоушек и без того подвыпивший в вагоне у Яна Елинского, заметно охмелел от самогонки-первача.
     Когда Илия помогал сесть на телегу Лэе, он близко увидел лицо извозчика: Артем! Илия мог поклясться на талмуде, что извозчик тот самый Артем, про которого так усердно допытывались чешские офицеры и сам Борецкий. Очень уж хотели взять его, а он - вот он, рядом с ними. Ой, ой! Разве так можно! Узнает ли его Селестина? Она так и не сказала старикам ни одного слова - ни одного слова, будто бы она и не она. А тут вот он, Артем, в ломовых извозчиках!..
     Илия наперечет знал всех легковых и ломовых извозчиков - каждого помнил в лицо и даже у кого какая лошадь. На чьем же коне Артем? Вороной, подобранный, нетерпеливый и голову держит к дуге, скорее всего верховой.
     Усевшись на телегу, ефрейтор посадил рядом Селестину, она не сопротивлялась...
     Артем сел в передок, опустив ноги вниз, на оглобли, и когда все расселись, тронул вороного.
     - Старик! Говоряй ямщик, ехать надо куда! - крикнул Голоушек.
     Илия подумал: кто-кто, а Артем-то знает, где его изба! Но сказал, куда надо ехать.
     Возле привокзальной площади встретились трое патрульных чехов. Стой! Ружья наперевес. Ефрейтор Голоушек спрыгнул с телеги. Что-то говорил патрульным, но те ломили свое: куда едете? Что в брезенте?
     Илия знал - в брезенте выносили оружие из эшелона. Всегда ночью.
     Трое патрульных сцепились с ефрейтором Голоушеком, стрелки тоже слезли с телеги, лопочут, кричат. Лэя жмется к Илии и дрожит, дрожит.
     Селестина оглянулась на стариков, и тихо так, посторонне:
     - Они всех убьют в избе. Всех.
     Илия и Лэя уставились на Селестину, она смотрела на них совершенно спокойно, как будто и в самом деле была посторонней во всех происходящих событиях.
     Артем сидел, как истукан, не оборачиваясь.
     Патрульные солдаты требовали развернуть брезент, говорили по-чешски.
     Артем все слышал и понимал.
     Ефрейтор Голоушек сказал: если русский извозчик увидит, что находится в брезенте, то ему будет известна тайна, командир особо предупреждал, чтоб все было тихо!
     - У нас тоже приказ командира, пан ефрейтор! - упорствовал патрульный унтер-офицер. - В брезенте вывозили оружие!
     Так вот оно в чем дело!..
     Ефрейтор Голоушек подошел к телеге:
     - Момент - сторона! - И по-чешски сказал стрелкам, чтоб старик, старуха, Селестина и ямщик отошли в сторону, пока он покажет патрульным солдатам, что находится в брезенте.
     Стрелки отогнали всех в сторону.
     Для Артема все ясно - тело Прасковьи Дмитриевны... Желваки вспухли на скулах. Он везет мертвую Прасковью. Молчи, молчи и зубы стискивай.
     Патрульные посмотрели и пошли дальше мимо черных тополей через пустынную площадь к вокзалу.
     Снова уселись все на телегу в том же порядке, ефрейтор Голоушек крикнул:
     - Давай! Гоняй коня! Бистро!
     Артем погнал вороного, напряженно обдумывая положение. Если ему удастся разделаться с этими палачами, то как же быть с телом Прасковьи? Чехи патрулируют главные улицы и вокзал, милиционеры - глухие улочки и переулки, да их ночью не сыщешь. Следовательно, убитых скорее всего обнаружит кто-нибудь из прохожих и сообщит милиции. В таком случае командиру роты Борецкому удастся выдать убийство стрелков за обыкновенный террор подпольщиков, чтобы вывести на казнь заложников в тюрьме. Об этом надо подумать.
     Долго тянулась привокзальная улочка с прокоптелыми от паровозного дыма домиками железнодорожников. Глухая, безлюдная...
     Артема пробирала дрожь - надо взять себя в руки, стиснув зубы, взять себя в руки!
     - Где твой изба, старик? - терял терпение ефрейтор Голоушек.
     - Вот та, третья! Боже! Боже! - Илия давился слезами: его изба! Как будто век не был в ней.
     Темная, мрачная и пустынная улочка. В осенние промозглые ночи здесь редко кто рискует проходить к вокзалу. Фонарей нету, тротуары из плах до того прогнили, что расшибиться можно. Если идут дожди, тут наводнение непролазной грязи.
     Тесовые ворота ограды распахнуты - без хозяина и дом сирота.
     Илия постанывал:
     - Боже, боже! Что осталось в избе, а? Ничего не осталось! Ай, ай! Конюшни нету, ай, ай! Кто-то украл конюшню! Ай, ай! И двух поленниц нету! Столько было дров! Ай, ай!
     - Молчай, юда! Молчай! - прикрикнул ефрейтор Голоушек: ему тоже стало страшно. Темень, пустынная ограда. Мрак.
     Заехав в ограду, Артем разворачивал телегу, чтоб выехать.
     - Стой! Долой, долой! Бистро! - спрыгнул с телеги ефрейтор, а за ним стрелки.
     Нельзя было упустить момент, пока ефрейтор Голоушек со стрелками отошли в сторону. А старик и Селестина помогали старухе слезть с телеги...
     И в этот момент Артем, пятясь к ефрейтору Голоушеку со стрелками, будто распутывая вожжи, вдруг резко повернулся и выстрелил в упор в Голоушека и еще два выстрела в стрелков.
     Ефрейтор рухнул спиной на приступки крыльца, стрелки повалились в разные стороны. Артем подскочил к ним, убедился, что все трое уложены наповал, взял у одного карабин, патроны из двух подсумков, у другого вынул нож из ножен, а у ефрейтора снял ремень с пистолетом в кобуре.
     Бывалый фронтовик, Артем Иванович Таволожин, он же - Иван Бирюков по теперешним документам, и Артем - для товарищей подполья, стрелял без промаха.
     Все это произошло так быстро, что ни старик со старухой, ни Селестина не успели вскрикнуть, словно окаменели.
     - Скорее на телегу! - приказал Артем. У старухи подкашивались ноги, и Артем с Селестиной с трудом втащили ее на телегу.
     - Бери вожжи, старик!
     Старик проворно взял вожжи и, выехав из ограды, погнал вороного по темной улочке.
     - Выезжай на Песочную. Дочь у тебя на Песочной или сын?
     И дочь и сын. О, Яхве! У него в руках вожжи, вожжи! Будто век не держал вожжей. Они живые, Илия и Лэя! Видит бог, живые! Вот он какой, Артем. Ой, ой! Теперь Илия понимает, почему офицерам важно было схватить Артема. Он хитрее их всех. Кто бы мог подумать? Он, Илия, простился с жизнью, и вот - вожжи в руках. Добрый конь у Артема. Ой, какой добрый конь!..
     Тарахтела телега по камням, из-под копыт летела грязь, они ехали, ехали. Быстро ехали. Из переулка в переулок, минуя главные улицы, и вот - Песочная.
     Илия подвернул к бревенчатому двухэтажному дому зятя Здесь живет его дочка Яника! Ах, какой расчудесный человек зять у Илии! У зятя лавчонка - приторговывает мелочью, а на хлеб с маслом всей семье хватает. А что еще надо бедному еврею? В доме зятя Илия и Лэя найдут себе надежное пристанище!
     Илия постучался в ворота.
     - Кто там?
     - Ах, боже мой! Это ты, Боря?! - вскрикнул Илия. - Это мы, Илия и Лэя.
     - Бог мой, бог мой! - обрадовался зять.
     Артем и Селестина, не попрощавшись со стариками, поехали дальше. Рысью! Рысью!

     Пожар, пожар в душе Ноя!
     Сколько дней прошло, как убили Машевского, исчезла Селестина и арестовали Прасковью Дмитриевну? Девять, десять? Или века пролетели?!
     Ной сидит в шорной мастерской Абдуллы Сафуддиновича и тяжко думает.
     Возле входной двери на стенах развешаны хомуты, уздечки на крючьях. В углу слева - станок, на котором кожею обтягивают хомуты. Два деревянных топчана у стены. Здесь прячется теперь постоянно Ной и частенько ночует Артем.
     На что еще надеется Артем?! Все равно теперь уж ни Прасковьи, ни Селестины в живых нету. А он каждую ночь дежурит на вокзале, толкается между чешскими стрелками, чего-то ждет!..
     - О, аллах! - ответно вздыхает Абдулла Сафуддинович. - Так было, когда в Казани казнили татар за восстание. Везде ищут тебя, батыр. Сам читал объявление у вокзала. Про бороду, про коня. За укрывательство - смерть! А мы тебя спрячем. Много домов у Абдуллы Сафуддиновича. Другой дом - третий дом! Все татары помогут! Шакалы! Белый шакалы! Не надо, батыр, ехать Минусинск. Хана будет.
     Давно Абдулла Сафуддинович ни с кем так откровенно не разговаривал, как с батыром Ноем Силычем! Про свой род Бахтимировых рассказал, про трех братьев, членов партии РСДРП, казненных в Казани в 1905 году. Остались жены братьев, дети. Всех их сослали за участие в восстании на вечное поселение в Енисейскую губернию. Пятнадцать семей поселились в этом тупичке улицы на Каче. Живут, как единая семья. Мужики занимаются извозом, ремеслом, хлебопашеством. Женщины ткут ковры. И у всех одно вероисповедание - ненависть к царям и белогвардейскому правительству, свергнувшему власть Советов в Сибири!
     Белые - яман, яман!..
     Это хорошо, батыр Ной продырявил башку генералу Дальчевскому. Якши! Белых шакалов убивать надо!
     - Мой старший сын Ахмет в партизанском отряде Копылова. Может, туда пробираться, батыр?
     - Надо с Артемом посоветоваться. Не поедет со мной - один отправлюсь! Не могу я сидеть больше! Все нутро перегорело. Возмездия требует! И днем и ночью перед глазами тех повешенных вижу: две девчушки в ситцевых платьишках, старухи меж ними, голый мужчина с иссеченным телом. А ветер рвет, и они бьются друг об дружку. Не ад ли то?! Народ наш под корень стребляют изверги чужеземные!..
     - Шакалы, шакалы! Белый шакалы!
     Под навесом рядом с шорной два раза звякнул колокольчик - кто-то подъехал к тайным воротцам со стороны Караульной горы. В плахах заплота была запрятана веревочка, протянутая под навес, про нее знали только члены подпольного комитета. Звонить надо было дважды с интервалом: первый раз - два звонка, и через минуту - еще три звонка.
     Абдулла и Ной напряженно ждали, пока еще три раза не прозвенел колокольчик. Свои, значит!
     - Артем приехал! - сказал Ной и не одеваясь кинулся во двор.
     Абдулла вышел следом, плотно закрыв дверь. Во тьме поднавеса они увидели, как Артем помогает кому-то сойти с телеги.
     - Селестина Ивановна! Живая?! Слава Христе! - узнал Ной.
     - Живая, - глухо отозвалась она, и голос у нее почему-то оборвался, - только вот... Осторожней снимайте брезент...
     Ной наткнулся в темноте на что-то мягкое и, ощупав брезент, откачнулся:
     - Что?! Кто там?!
     - Пашеньку привезли.
     - О, господи!

     Ночь, ночь! Беспросветная, темная ночь! А было ли солнце?
     Может, не было ни солнца, ни сизого восхода утра, когда она, Селестина, маленькой девочкой поклялась отомстить за смерть матери. Может, не было часовни Прасковеюшки-великомученицы, которую, по преданию, разорвали конями кучумцы, и отец-атаман на месте ее смерти поставил часовенку с позолоченным крестом? И под этой часовенкой без креста и песнопений сегодня они зароют еще одну убиенную Прасковью с младенцем! Может, и Прасковьи-Грушеньки не было?! И Селестины тоже не было?! Что было? И как было?
     Селестина шла, шла, упрямо карабкаясь на гору, и слезы застилали ее глаза.
     На солнце глядеть - ослепнешь.
     Но даже в малой капле росы можно увидеть солнце. И лучи его не жалят, а ласкают!
     В одной душе можно увидеть все беды и горе людское. Но почему так мало отпущено счастья человеку? Что ей делать теперь, Селестине? Каким солнцем растопить ненависть, посеянную в сердце?
     Артем говорит: ехать в тайгу к Кульчицкому. Там собирается партизанский отряд. Восстание!
     Только восстание поможет народу сбросить ярмо ненавистной власти!
     Жаль, что Артем не может поехать с Селестиной и Ноем Васильевичем! Он еще надеется на связь с Центром.
     Селестина сама не раз встречалась со Станиславом Владимировичем Кульчицким в Минусинске. Интересная личность! Все он за кого-то хлопотал! Какие-то прошения крестьянам писал...
     - Пойдем, Селестина Ивановна, - сказал Ной, когда последняя лопата земли была брошена на могилку Прасковьи Дмитриевны.
     На горизонте зарделась алая полоска утренней зари. Артем, Абдулла, Селестина и Ной стали спускаться с Караульной горы.

Продолжение следует...