Искра заставила Зину написать записку, сурово отредактировала ее, убрав ненужные, с ее точки зрения, эмоции, и отнесла директору.
     - Добре, - сказал Николай Григорьевич. - Может, и выгорит.
     Вызвал через два дня:
     - Оставили архаровца. Передай, чтоб завтра же явился. Искра была в таком радостном настроении, что не выдержала и сбежала с последнего урока. Проехала трамваем, влетела в дом, постучала. Дверь открыла мама.
     - А где Артем? - задыхаясь, выпалила Искра.
     - Как так - где Артем? - в глазах матери мелькнул испуг. - Разве он не в школе?
     - Нет, это я не в школе, - поспешно пояснила Искорка. - Я не была в школе и думала...
     Тут она виновато замолчала и начала краснеть, потому что мама Артема неодобрительно качала головой.
     - Ты не умеешь врать, девочка, - вздохнула она.-Конечно, это хорошо, но твоему мужу придется несладко. Ну-ка иди на кухню и рассказывай, что такое ужасное натворил мой сын.
     И Искра честно все рассказала. Все - про драку, а не про Вику. Про драку и скандал с классной руководительницей, а о том, что Артем выругался, умолчала. И хотя умолчание тоже есть форма лжи, с этой формой Искра как-то уже освоилась.
     - Ай, нехорошо драться, - сказала мама, улыбаясь не без удовольствия. - Он смелый мальчик, ты согласна? У такого отца, как мой муж, должны быть смелые сыновья. Мой муж был пулеметчиком у самого Буденного, и я таскалась за ними с Матвеем на руках. Так вот, я уже все знаю. Этот негодник-я говорю о Тимке, - этот махновец прячется у Розы и Петра. А потом приходит домой и делает себе уроки... Очень трудно воспитывать мальчиков, хотя, если судить по Розочке, девочек воспитывать еще трудней. Сейчас я тебе объясню, где живут эти странные люди, у которых нет даже поварешки.
     Мама растолковала, как найти общежитие, и Искра убежала, успев, правда, съесть два пирожка. Она быстро разыскала нужную комнату в длиннющем коридоре, хотела постучать, но за дверью пел женский голос. Пел для себя, очень приятно, и Искра сначала послушала, а уж потом постучала. Роза была одна. Она гладила белье, пела и учила "Строительные материалы" одновременно.
     - Сейчас придет, - сказала она, имея в виду Артема. - Я послала его в магазин. Ты - Искра? Ну, правильно, Артем так и сказал, что если кто его найдет, то только Искра.
     - А вы Роза, да? Мне Артем рассказывал, что вы из дома ушли.
     - И правильно сделала, - улыбнулась Роза. - Если любишь и головы не теряешь, значит, не любишь и любовь потеряешь. Вот что я открыла.
     - Давайте я вам буду помогать.
     - Лучше говори мне "ты". Спросишь, почему лучше? Потому что я глажу рубашки своему парню. - Она вдруг скомкала рубашку, прижала ее к лицу и вздохнула. - Знаешь, какая это радость?
     - Вот вы... ты говоришь, что любить - значит терять голову, - серьезно начала Искра, решив разобраться в этом заблуждении и немножечко образумить Розу. - Но голова совсем не для того, чтобы ее терять, это как-то обидно. Женщина такой же человек, как и...
     - Вот уж дудочки! - с веселым торжеством перебила Роза. - Если хочешь знать, самое большое счастье -чувствовать, что тебя любят. Не знать, а чувствовать, так при чем же здесь голова? Вот и выбрось из нее глупости и сделай себе прическу.
     - Говорить так - значит отрицать, что женщина - это большая сила в деле строительства...
     - У, еще какая сила! - опять перебила Роза: она очень любила перебивать по живости характера. - Силища! Только не для того, для чего ты думаешь. Женщина не потому силища, что камни может ворочать похлеще мужика, а потому она силища, что любого мужика может заставить ворочать эти камни. Ну и пусть они себе ворочают, а мы будем заставлять.
     - Как это - заставлять? - Искра начала сердиться, поскольку серьезный разговор не получался. - Принуждать, что ли? Навязывать свою волю? Стоять с кнутом, как плантатор? Как?
     - Как? Ручками, ножками, губками. - Роза вдруг оставила утюг и гордо прошлась по комнате, выпятив красивую грудь. - Вот я какая, видишь? Скажешь, не сильная? Ого! Мой парень как посмотрит на меня, так не то что камни - железо перегрызет! Вот это и есть наша сила. Хотите, чтобы мы увеличили производительность труда? Пожалуйста, увеличим. Только дайте нам наряды, дайте нам быть красивыми - и наши парни горы свернут! Да они за нашу красивую улыбку, за пашу нежность...
     Вошел Артем, и Роза замолчала, лихо подмигнув Искре.
     - Привет, - сказал он, не удивившись. - А сахару опять нет. Говорят, завтра в семнадцатом будут давать по два кило.
     - Придется побегать, - без всякого огорчения заявила Роза, снова принимаясь гладить. - Мой парень - ужас какой сластена.
     - Ну, чего там? - спросил Артем, раздевшись и расставив покупки.
     - Все в порядке, завтра приходи в школу.
     - "Разобралась в этом вопросе!" - с отвращением передразнил Артем кого-то очень знакомого. - Ну, болтуны. Вика ходит в школу?
     - Ходит. Собрание через неделю. Может быть, удастся...
     - Ничего не удастся, потому что всех сожрет Валендра. Уроков много задали?
     Искра показала домашние задания, объяснила новое и ушла. В Артеме она была уверена: он все сделает, что решил, а решил он ни в коем случае не бросать дорогой его сердцу 9 "Б". Так думала Искра, а сам Артем во всем девятом видел одну Зиночку Коваленко.
     Неделя была как неделя: списывали и подсказывали, отвечали и решали, сочиняли записки, обижались, назначали свидания, плакали тайком. Только Валентина Андроновна ни р.к.у не вызывала Вику, хотя Вика аккуратно готовила уроки и у других учителей отвечала на "отлично". Но это были все-таки мелочи, хотя класс все видел, все подмечал, делал свои выводы, и если бы об этих выводах узнала классная руководительница, то, вероятно, сочла бы за благо своевременно перейти в другую школу.
     - Стерва, - определил Ландыс.
     - Так о старших не говорят!-взвилась Искра.
     - Я не о старших. Я о Валендре.
     Артем получил взбучку от директора, посопел, повздыхал и уселся на привычное место рядом с Жоркой. А в субботу после уроков Вика предложила:
     - Давайте с осенью попрощаемся. Все удивились, но не предложению, а тому, что оно исходило от Вики. И обрадовались.
     - В лес!-крикнула Зиночка.
     - На речку! - требовал Ландыс.
     - В Сосновку! - сказала Вика. - Там и лес и речка.
     - В Сосновку! - подхватил Жорка, мгновенно перестроившись.
     - А там есть магазин или столовая? - спросила Искра.
     - Я все купила. Хлеб возьмем утром, а поезд в девять сорок.
     Сосновка была близко: они даже не успели допеть любимых песен. Спрыгнули на низкую платформу и притихли, пораженные прозрачной тишиной.
     - Куда пойдем? - спросил Валька Александров: по жребию ему досталась корзина с харчами, и он был заинтересован в маршруте.
     - За дачным поселком лес, а за ним речка, - объяснила Вика.
     - Ты бывала здесь? - спросила Лена.
     Вика молча двинулась вперед, за нею - Ландыс. Она оглянулась, кивнула, тогда он догнал ее и пошел рядом. Свернули в переулок, вышли на тихую заросшую улицу. Заколоченные дачи тянулись по сторонам.
     - Быстро дачники свернулись, - сказал Жорка: его мучило молчание.
     - Да, - односложно подтвердила Вика.
     - Я бы здесь до зимы жил. Здесь хорошо.
     - Хорошо.
     - В речке купаются?
     - Сейчас холодно.,
     - Нет, я вообще.
     - Там купальня была. - Вика остановилась, подождала, пока подойдут остальные, и сказала, обращаясь преимущественно к Искре: - Вот наша дача.
     Они стояли возле маленького аккуратненького домика, недавно выкрашенного в веселую голубую краску.
     - Красивая, - протянула Зина.
     - Папа сам красил. Он любил веселые цвета.
     - А сейчас...-начала Искра и замолчала.
     - Сейчас все опечатано, - спокойно договорила Вика. - Я хотела кое-что взять из своих вещей, но мне не позволили.
     - Пошли,-буркнул Артем.-Чего глядеть-то? Шли по заросшему лесу, шуршали листвой и молчали то ли от осеннего безмолвия, то ли еще неся в себе дачу, в которой оставалось навсегда прошлое их подруги. И рядом с этим опечатанным прошлым не хотелось разговаривать.
     Вика вывела к речке - пустой и грустной, с затонувшими кувшинками. Ребята развели костер, и, когда затрещал он, разбрасывая искры, все облегченно заговорили и заулыбались, точно огонь высветил этот задумчивый осенний день из сумрака недавнего прошлого. Девочки принялись возиться с едой, а Вика, присев у корзины, надолго задумалась. Потом вдруг поднялась, оглянулась на Ландыса:
     - Ты очень занят?
     - Я? Нет, что ты! У нас Артем главный по кострам.
     - Хочешь, я покажу тебе одно место?
     Пошла вдоль берега, а Жорка шел сзади, не решаясь заговорить. Остановились над крутым песчаным обрывом; куст шиповника навис над ним, уронив унизанные красными ягодами плети.
     - Я любила читать здесь.
     Села. опустив ноги в обрыв. Жорка постоял, отошел к шиповнику, стал обрывать ягоды.
     - Не надо. Пусть висят, красиво. Их потом птицы склюют.
     - Склюют, - согласился Ландыс. Посмотрел на сорванные ягоды, хотел выбросить, но, подумав, спрятал в карман.
     - Сядь. Рядом сядь, что ты за спиной бродишь? Жорка поспешно сел, и они опять надолго замолчали. Он изредка поглядывал на нее, хотел пересесть поближе, но так и не решился.
     - Ландыш, - вдруг тихо сказал Вика. - Ты любишь меня, Ландыш?
     Так и спросила: "Любишь?" Не "Я нравлюсь тебе?", как было принято спрашивать, а - "Ты любишь меня?". Как взрослая.
     Жорка глубоко вздохнул, шевельнул губами и кивнул, глядя строго перед собой: теперь он боялся смотреть в ее сторону.
     - Ты долго будешь любить меня? Ландыс хотел сказать, что всю жизнь, но опять не смог и опять кивнул. А потом добавил:
     - Очень.
     Голос у пего был хриплый, да и губы что-то плохо слушались.
     - Спасибо тебе. Поцелуй меня, Ландыш. Он торопливо перебрался поближе, склонился, прижался губами к ее щеке и замер.
     - И обними. Пожалуйста, обними меня покрепче. Но Жорка не умел ни целоваться, ни обниматься: юность - всегда борьба желаний со страхом, и страх был пока непреодолим ни для него, ни для Вики. Он сграбастал ее двумя руками - неуклюже, за плечи, - прижал, осторожно целуя что подвертывалось: то щеку, то случайную прядку, то маленькое ухо. Вика приникла к нему, по-прежнему глядя вдаль, за речку, и так они сидели, пока издали не закричал Валька:
     - Вика, Жорка, где вы там? Кушать подано!
     Ели докторский хлеб с молоком, пекли картошку, что принес предусмотрительный Артем, пили ситро: на каждого досталось по бутылке. Потом пели песни, беспричинно смеялись. Пашка ходил на руках, а Артем и Валька прыгали через костер. И Вика пела и смеялась, а Жорка все время ловил ее взгляд. Она улыбалась ему, но больше к обрыву не позвала.
     Вернулись в темноте и поэтому прощались торопливо, уже на вокзале.
     - Завтра понедельник, - со значением сказала Искра.
     - Я знаю, - кивнула Вика.
     Они держали друг друга за руки и, как всегда, не решались поцеловаться.
     - Может быть, я не приду на уроки, - помолчав, произнесла Вика. - Но ты не волнуйся, все будет как надо.
     - Значит, на собрании ты будешь?
     Искре очень не хотелось уточнять, хотелось избежать упоминания о завтрашнем собрании, но Вика, как ей показалось, что-то недоговаривала. Пришлось проявить характер и спросить в лоб.
     - Да, да, конечно.
     - Вика, ждем! - крикнула Лена. Они с Пашкой стояли поодаль.
     Вика еще раз крепко сжала руку Искры и ушла, не оглянувшись. А Искре вдруг очень захотелось, чтобы Вика оглянулась, и она долго смотрела ей вслед.
     У дома ее опять ждал Сашка Стамескин.
     - Значит, не взяли меня, - с обидой констатировал он.-Лишний я в вашей компании.
     - Да, лишний, - сухо подтвердила Искра. - Нас приглашала Вика.
     - Ну и что? Лес не Вике принадлежит.
     Что-то разладилось у них после того разговора у подъезда. Искре было не по себе от этого разлада, она много думала о нем, но, думая, не могла забыть Сашкиных слов, что устраивал его на завод сам Люберецкий. И в этих словах ей чудилась какая-то трусливая интонация.
     - Тебе хотелось поехать с Викой?
     - Мне хотелось поехать с тобой! - резко отрубил Сашка. От этой резкости Искра сразу потеплела: уж очень искренне звучали слова. Тронула за руку:
     - Не сердись, пожалуйста, просто я не подумала вовремя. Сашка сопел уже по инерции. Он добрел на глазах. Искра чувствовала это.
     - Завтра увидимся?
     - Завтра, Саша, никак. Завтра комсомольское собрание.
     - Ну не до вечера же!
     - А что с Викой после него будет, представляешь?
     - Опять Вика?
     - Саша, ну нельзя же так, - вздохнула Искра. - Ты же добрый, а сейчас говоришь плохо.
     - Ну, ладно, - недовольно сказал Сашка, помолчав. - Ну я вроде не прав. Но послезавтра-то увидимся?
     Чем меньше времени оставалось до понедельника, тем все чаще Искра думала, что будет на собрании. Она пыталась найти наиболее приемлемую форму выступления Вики, перебирала варианты, лежа в постели, и, почти засыпая, нашла: "Я осуждаю его..."
     Да, именно так и надо будет подсказать Вике: "Осуждаю". Нет, она не откажется от отца, она, как честный человек, лишь осудит его нечестные дела, и все будет хорошо. Все тогда будет просто замечательно! Искра так обрадовалась, отыскав эту спасительную формулировку, что на радостях тотчас же уснула.
     Вика в школе не появилась. Валентина Андроновна нашла Искру, предложила срочно сходить к Люберецкой и выяснить...
     - Не надо, Валентина Андроновна, - сказала Искра. - Вика придет на собрание, она дала слово. А то, что ее нет на уроках, это же понятно: ей надо подготовиться к выступлению.
     - Опять капризы,-с неудовольствием покачала головой учительница. - Прямо беда с вами. Скажи Александрову, чтобы написал объявление о собрании.
     - Зачем объявление? И так все знают.
     - Из райкома придет представитель, поскольку это не простое персональное дело. Не простое, ты понимаешь?
     - Я знаю, что оно не простое.
     - Вот и скажи Александрову, чтобы написал. И повесил у входа.
     Писать объявление Валька отказался наотрез. Впрочем, Искра не настаивала, потому что эта идея ей решительно не нравилась.
     - Где объявление? - спросила учительница перед последним уроком.
     - Объявления не будет.
     - Как не будет? Это что за разговор, Полякова?
     - Объявление никто писать не станет, - упрямо повторила Искра. - Мы считаем...
     - Они считают! - язвительно перебила Валентина Андроновна. - Нет, слышите, они уже считают! Немедленно пришли Александрова. Слышишь?
     - Валентина Андроновна, не надо никакого объявления,-как можно спокойнее сказала Искра. - Не надо, мы просим вас. Не надо.
     Учительница молча смотрела на Искру. То ли на нее повлиял спокойный тон, то ли упрямство 9 "Б", то ли она сама кое-что сообразила, но крика не последовало. Предупредила только:
     - Пеняй на себя, Полякова.
     Кончился последний урок, класс пошумел, попрятал учебники и остался, поскольку был целиком комсомольским. А чуть позже вошла Валентина Андроновна с молодым представителем райкома.
     - Где Люберецкая?
     - Еще не пришла, - сказала Зина: ее поднесло не вовремя, как всегда.
     - Так я и знала! - чуть ли не с торжеством отметила учительница. - Коваленко, беги сейчас же за ней и тащи силой! Может, начнем пока?
     Последний вопрос относился уже к представителю.
     - Придется обождать. - Он сел за пустую парту. Парту Зины и Вики, но Зина уже убежала, а Вика еще не пришла.
     - Нет, вы уж, пожалуйста, за стол.
     - Мне и здесь удобно, - сказал представитель. - Народ кругом.
     Он улыбнулся, но народ сегодня безмолвствовал. Валентина Андроновна и это отметила: она все отмечала. Прошла к столу, привычно окинула взглядом класс.
     - У нас есть время поговорить и поразмыслить, и, может быть, то, что Люберецкая оказалась жалким трусом, даже хорошо. По крайней мере, это снимает с нее тот ореол мученичества, который ей усиленно пытаются прилепить плохие друзья и плохие подруги.
     Она в упор посмотрела на Искру, а Искра опустила голову. Опустила виновато, потому что четко определила свою вину, доверчивость и неопытность, и ей было сейчас очень стыдно.
     - Да, да, плохие друзья и плохие подруги! - с торжеством повторила учительница: пришел ее час. - Хороший друг, верный товарищ всегда говорит правду, как бы горька она ни была. Не жалеть надо - жалость обманчива и слезлива, - а всегда оставаться принципиальным человеком. Всегда! - Она сделала паузу, привычно ловя шум класса, но шума не было. Класс не высказывал ни одобрения, ни возмущения - класс сегодня упорно безмолвствовал. - С этих принципиальных позиций мы и будем разбирать персональное дело Люберецкой. Но, разбирая ее, мы не можем забывать о зверском избиении комсомольца и общественника Юрия Дегтярева. Мы не должны забывать и об увлечении чуждой нам поэзией некоторых чересчур восторженных поклонниц литературы. Мы не должны забывать о разлагающем влиянии вредной, либеральной, то есть буржуазной, демократии. Далекие от педагогики элементы стремятся всеми силами проникнуть в нашу систему воспитания, сбить с толку отдельных легковерных учеников, а то и навязать свою гнилую точку зрения.
     Класс загудел, когда Валентина Андроновна этого не ожидала. Он молчал, когда она говорила о Люберецкой, молчал, когда намекнула на Шефера и слегка проехалась по Искре Поляковой. Но при первом же намеке на директора класс возроптал. Он гудел возмущенно и несогласно, не желая слушать, и Валентина Андроноана прибегла к последнему средству:
     - Тихо! Тихо, я сказала!
     Замолчали. Но замолчали, спрятав несогласие, а не отбросив его. Валентине Андроновне сегодня и этого было достаточно.
     - Вопрос о бывшем директоре школы решается сейчас...
     - О бывшем? - громко перебил Остапчук.
     - Да, о бывшем! - резко повторила Валентина Андроновна. - Ромахин освобожден от этой должности и...
     - Минуточку, - смущаясь, вмешался райкомовский представитель. - Зачем же так категорически? Николай Григорьевич пока не освобожден, вопрос пока не решен, и давайте пока воздержимся.
     - Возможно, я не права с формальной стороны. Однако я, как честный педагог...
     Ей стало неуютно, и нотка торжества исчезла из ее тона. Она уже оправдывалась, а не вещала, и класс заулыбался. Заулыбался презрительно и непримиримо.
     - Прекратите смех! - крикнула Валентина Андроновна, уже не в силах ни воздействовать на класс, ни владеть собой.-Да, я форсирую события, но я свято убеждена в том, что...
     Распахнулась дверь, и в класс влетела Зина Коваленко. Задыхалась-видно, бежала всю дорогу,-затворила за собой дверь, привалилась к ней спиной, широко раскрытыми глазами медленно обвела класс.
     - А Люберецкая? - спросила Валентина Андроновна. - Ну, что ты молчишь? Я спрашиваю: где Люберецкая?
     - В морге,-тихо сказала Зина, сползла спиной по двери и села на пол.

     В дни, что оставались до похорон, никто из их компании в школе не появлялся. Иногда - чаще к большой перемене -забегал Валька, а Ландыс вообще куда-то пропал, не ночевал дома, не показывался у Шеферов. Артем с Пашкой долго искали его по всему городу, нашли, но ни родителям, ни ребятам ничего объяснять не стали. Они почти не разговаривали в эти дни, даже Зина примолкла.
     Следствие уложилось в сутки - Вика оставила записку: "В смерти моей прошу никого не винить. Я поступаю сознательно и добровольно". Следователь показал эту записку Искре. Искра долго читала ее, смахнула слезы.
     - Что она сделала с собой?
     - Снотворное, - сказал следователь, вновь подшивая записку в "Дело".-Много было снотворного в доме, а она- одна.
     - Ей было... больно?
     - Она просто уснула, да поздно спохватились. Тетя ее аккурат в этот день приехала, видит, девочка спит, ну и не стала будить.
     - Не стала будить...
     Следователь не обратил внимания на вздох. Полистал бумаги - тощая папочка была, писать-то нечего, - спросил не глядя:
     - Слушай, Искра, ты же с ней все дни вместе - вот тут твои показания. Как же ты не заметила?
     - Что надо было заметить?
     - Ну, может, обидел ее кто, может, жаловалась, может, что говорила. Припомни.
     - Ничего она особенного не говорила, ни на кого не жаловалась и никого не обвиняла.
     - Это мы знаем. Я насчет обид. Ну, понимаешь, гак, по-девичьи.
     - Ничего не было, все спокойно. В Сосновку накануне ездили...- Искра впервые подняла глаза, спросила с трудом: -А хоронить? Когда будут хоронить?
     - Это ты у родственников спроси. - Следователь дописал страничку, подал ей. - Прочитай и распишись. Тут. "Дело" я закрываю за отсутствием состава преступления. Чистое самоубийство на нервной почве.
     Искра пыталась сосредоточиться, но не понимала, что читает, и подписала не дочитав. Встала, пробормотала "до свидания", пошла.
     - А насчет похорон ты у родственников узнай, - повторил следователь.
     - Нет у нее родственников, - машинально сказала она. думая в тот момент, что во всем виноват Люберецкий и что было бы справедливо, если б он немедленно узнал, как погубил собственную дочь.
     - Я же говорю, тетка приехала. На улице ждали Лена и Зина: их тоже вызывали, но допросили раньше Искры. Они стали рядом, ни о чем не спрашивая.
     - Пошли, - сказала Искра, подумав.
     - Куда?
     - Тетя ее приехала, - Искре было трудно выговорить имя "Вика", и она бессознательно заменяла его местоимениями.-Следователь сказал, что насчет похорон надо у родственников узнать.
     Зина тяжело вздохнула. Шли молча, и чем ближе подходили к знакомому дому, тем все короче становились шаги. А перед подъездом затоптались, нерешительно переглядываясь.
     - Ох, трудно-то как! - еще раз вздохнула Зиночка.
     - Надо, - сказала Искра.
     - Надо, - эхом повторила Лена. - Это в детстве - "хочу - не хочу", а теперь - "надо или не надо". Кончилось наше детство, Зинаида.
     - Кончилось, - грустно покивала Зина.
     Они еще раз глянули друг на друга, и первой к дверям пошла Искра. Ей тоже было трудно, тоже не хотелось сюда входить, но она лучше всех была подготовлена к подчинению короткому, как удар, слову "надо".
     И опять никто не отозвался на звонок, никто не шевельнулся там, в наглухо зашторенной, дважды опустевшей квартире. Только на этот раз Искра не стала оглядываться в поисках поддержки, а толкнула дверь и вошла. Могильная тишина стояла в квартире. Тускло светилось в полумраке старинное зеркало, и Зина впервые посмотрела в него равнодушно.
     - Есть здесь кто-нибудь? - громко спросила Искра. Никто не отозвался. Девочки переглянулись.
     - Нет никого.
     - Этого не может быть...
     Искра осторожно заглянула в столовую: там было пусто. Пусто было на кухне и в спальне отца: остались опечатанный кабинет и комната Вики, перед которой Искра замерла в нерешительности.
     - Ну чего ты боишься? - вдруг злым шепотом спросила Лена. - Ну давай я войду.
     И отпрянула: на кровати лежала женщина. Лежала на спине, странно вытянув торчащие из-под платья прямые, как палки, ноги. Неподвижные руки ее крепко прижимали к груди фотографию Вики: они хорошо знали эту окантованную фотографию.
     - Мертвая...-беззвучно ахнула Зина.
     - Дышит, кажется, - неуверенно сказала Лена. Искра подошла, заглянула в остановившиеся, бессмысленные глаза.
     - Послушайте...- Она запоздало вспомнила, что не знает, как зовут тетю Вики.-Товарищ Люберецкая...
     - Мертвая, да? - в ужасе шептала сзади Зина. - Мертвая?
     - Товарищ Люберецкая, мы подруги Вики. Чуть дрогнули замершие веки. Искра собрала все мужество, тронула женщину за руку.
     - Послушайте, мы подруги Вики, мы учимся в одном... Она замолчала: "учимся?". Нет, "учились": теперь надо говорить в прошлом времени. Все в прошлом, ибо это прошлое прочно вошло в их настоящее.
     - Мы учились вместе с первого класса...
     Нет, ее не слышали. Не слышали, хотя она говорила громко и четко, заставляя себя все время глядеть в остановившиеся зрачки.
     - Ну что? - нетерпеливо спросила Лена.
     - Звони в "скорую".
     Пока Лена дозвонилась, пока приехала "скорая помощь", они пытались своими средствами привести женщину в чувство. Брызгали на нее водой, подносили нашатырный спирт, терли виски. Все было тщетно: женщина по-прежнему не шевелилась, ничего не слышала и лежала, вытянувшись, как доска. Впрочем, врачи "скорой" тоже ничего не добились. Сделали укол, взвалили на носилки и унесли, так и не сумев вынуть из рук портрет Вики. Хлопнули дверцы машины, взревел и затих вдали мотор, и девочки остались одни в огромной вымершей квартире.
     - Как в склепе, - уточнила Зина.
     - Что же нам делать? - вздохнула Лена. - Может, в милицию?
     - В милицию? - переспросила Искра. - Конечно, можно и в милицию: пусть Вику хоронят как бродяжку. Пусть хоронят, а мы пойдем в школу. Будем учиться, шить себе новые платья и читать стихи о благородстве.
     - Но я же не о том, Искра, не о том, ты меня не поняла!
     - Можно и в милицию, - не слушая, жестко продолжала Искра. - Можно...
     - Только что мы будем говорить своим детям? - вдруг очень серьезно спросила Зина. - Чему мы научим их тогда?
     - Да, что мы будем говорить своим детям? - как эхо, повторила Искра. - Прежде чем воспитывать, надо воспитать себя.
     - Я дура, девочки, - с искренним отчаянием призналась Лена. - Я дура и трусиха ужасная. Я сказала так потому, что не знаю, что нам теперь делать.
     - Все мы дуры, - вздохнула Зина. - Только умнеть начинаем.
     - Наверное, все знает мама Артема. - Искра приняла решение и яростно тряхнула волосами. - Она старенькая, и ей наверняка приходилось... Приходилось хоронить. Зина, найди ключи от квартиры... Мы запрем ее и пойдем к маме Артема и... И я знаю только одно: Вику должны хоронить мы. Мы!
     Мама Артема молча выслушала, что произошло в доме Люберецких, горестно покачала седой головой:
     - Вы правильно рассудили, девочки, это ваша ноша. Мы говорили с Мироном и знали, что так оно и будет.
     Искра не очень поняла, что имела в виду мама Артема, но ей сейчас было не до того. Ее пугало то, что ожидалось впереди:
     Вика, которую надо было где-то получать, куда-то класть, как-то везти. Она никогда не была на похоронах, не знала, как это делается, и потому думала только об этим.
     - Мирон, ты пойдешь с девочками,-объявила мама.
     - Завтра в девять, девочки, - сказал отец Артема. - Утром я схожу на завод и отпрошусь.
     Эти дни Искра жила, не замечая ни времени, ни окружающих. Не могла ни читать, ни заниматься, и, если оказывалась без дела, бесцельно слонялась по комнате.
     - Пора брать себя в руки. Искра, - сказала мать, наблюдая за нею.
     - Конечно, - тут же бесцветно согласилась Искра. Она не оглянулась, и мать, украдкой вздохнув, с неудовольствием покачала головой.
     - В жизни будет много трагедий. Я знаю, что первая -всегда самая страшная, но надо готовиться жить, а не тренироваться страдать.
     - Может быть, следует тренироваться жить?
     - Не язви, я говорю серьезно. И пытаюсь понять тебя.
     - Я очень загадочная?
     - Искра!
     - У меня имя - как выстрел,-горько усмехнулась дочь.-Прости мама, я больше не перебью.
     Но мать уже была сбита неожиданными и так не похожими на Искру выпадами. Сдержалась, судорожным усилием заглушив волну раздражения, дважды прикурила горящую папиросу.
     - Самоубийство - признак слабости, это известно тебе? Поэтому человечество исстари не уважает самоубийц.
     - Даже Маяковского?
     - Прекратить!
     Мать по-мужски, с силой ударила кулаком по столу. Пепельница, пачка папирос, спички - все полетело на пол. Искра подняла, принесла веник, убрала пепел и окурок. Мать молчала.
     - Прости, мама.
     - Сядь. Ты, конечно, пойдешь на похороны и... и это правильно. Друзьям надо отдавать последний долг. Но я категорически запрещаю устраивать панихиду. Ты слышишь? Категорически!
     - Я не очень понимаю, что такое панихида в данном случае. Вика успела умереть комсомолкой, при чем же здесь панихида?
     - Искра, мы не хороним самоубийц за оградой кладбища, как это делали в старину. Но мы не поощряем слабовольных и слабонервных. Вот почему я настоятельно прошу... нет, требую, чтобы никаких речей и тому подобного. Или ты даешь мне слово, или я запру тебя в комнате и не пущу на похороны.
     - Неужели ты сможешь сделать это, мама? - тихо спросила Искра.
     - Да.-Мать твердо посмотрела ей в глаза.-Да. потому что мне небезразлично твое будущее.
     - Мое будущее! - горько усмехнулась дочь. - Ах, мама, мама! Не ты ли учила меня, что лучшее будущее-это чистая совесть?
     - Совесть перед обществом, а не...
     Мать вдруг запнулась. Искра молча смотрела на нее, молча ждала, как закончится фраза, но пауза затягивалась. Мать потушила папиросу, обняла дочь, крепко прижала к груди.
     - Ты единственное, что есть у меня, доченька. Единственное. Я плохая мать, но даже плохие матери мечтают о том, чтобы их дети были счастливы. Оставим этот разговор: ты умница, ты все поняла и... И иди спать. Иди, завтра у тебя очень тяжелый день.
     Завтрашнего дня Искра боялась настолько, что долго не могла уснуть. Боялась не самих похорон: отец Артема и Андрей Иванович Коваленко сделали все, что требовалось, только не добились машины. Оформили документы, нашли место на кладбище, договорились обо всем, но машины так и не дали...
     - Ладно, - сказал Артем. - Мы на руках ее понесем.
     - Далеко, - вздохнула мама.
     - Ничего. Нас много.
     Нет, Искра боялась не самих похорон: она боялась первого свидания со смертью. Боялась мгновения, когда увидит мертвую Вику, боялась, что не выдержит этого, что упадет или - еще ужаснее - разрыдается. Разрыдается до крика, до воя, потому что этот крик, этот звериный вой глухо ворочался в ней все эти дни.
     Утром за нею зашли Зиночка, Лена и Роза.
     - Так надо, мама сказала, - строго пояснила Роза. - Вы девчонки еще сопливые, а там женщина нужна.
     - Спасибо, Роза, - с облегчением вздохнула Искра. - Вот ты и командуй.
     - К ним пошли. Ключи у тебя? Ну, к Люберецким, чего ты на меня смотришь? Надо же белье взять, платьице понаряднее.
     - Да, да.-Искра отдала ключи.-Знаешь, я об этом и не подумала.
     - Я же говорю, здесь женщина нужна.
     - У нее розовое есть, - сказала Зина. - Очень красивое платьице, я всегда завидовала.
     Роза и девочки ушли к Люберецким. Искра побежала в школу: ее тревожило, что народу будет мало, а гроб придется нести от центра до окраины, и у ребят не хватит сил. Она собиралась поговорить с Николаем Григорьевичем, чтобы он разрешил пойти на похороны всему их классу, а не только ближайшим друзьям: несмотря на многозначительные слова Валентины Андроновны на том памятном собрании, никто пока директора от должности не освобождал. Уроки к тому времени должны были бы начаться, но во дворе школы народу было - не пробиться. Младшие бегали, орали, визжали, толкали девчонок; старшие стояли непривычно тихо, стихийно собравшись по классам.
     - Что тут происходит?
     - Школа закрыта! - с восторгом сообщил какой-то пятиклассник.
     Искра начала пробиваться вперед, когда дверь распахнулась и на крыльцо вышли директор, Валентина Андроновна и несколько преподавателей. Николай Григорьевич окинул глазами двор, поднял руку, и сразу стало тихо.
     - Дети! - крикнул директор. - Сегодня не будет занятий. Младшие могут идти по домам, а старшие... Старшие проводят в последний путь своего товарища. Трагически погибшую ученицу девятого "Б" Викторию Люберецкую.
     Не было ни криков, ни гомона: даже самые маленькие расходились чинно и неторопливо. А старшие не тронулись с места, и в тишине ясно слышался захлебывающийся шепот Валентины Андроновны:
     - Вы ответите за это. Вы ответите за это.
     Старшие классы и по улицам шли молча. Прохожие останавливались, долго глядели вслед странной процессии, впереди которой шли директор, математик Семен Исакович и несколько учительниц. У рынка Николай Григорьевич остановился:
     - Девочки, купите цветов.
     Он выгреб из карманов все деньги и отдал их девочкам из 10 "А". И математик достал деньги, и учительницы защелкали сумочками, и старшеклассники полезли в карманы, и все это - и директорская зарплата, и рубли преподавателей, и мелочь на завтраки и кино, - все ссыпалось в новенькую модную кепку Сергея, которую он почему-то нес в руке.
     Во двор морга пустили немногих, и остальные ждали у ворот, запрудив улицу. А во дворе толпился весь 9 "Б", но Искра сразу увидела Ландыса. У ног Жорки стоял обвязанный мешковиной куст шиповника с яркими ягодами, а сам Ландыс курил одну папиросу за другой, не замечая, что рядом остановился Николай Григорьевич. И все молчали. Молчал 9 "Б" у входа в морг, молчали старшеклассники на улице, молчали учительницы младших классов. А потом из морга вышел Андрей Иванович Коваленко и негромко сказал:
     - Готово. Кто понесет.
     - Мешок не забудьте, - сказал Жорка.
     За ним шли Артем, Пашка, Валька, кто-то еще из их ребят и даже тихий Вовик Храмов. А Николай Григорьевич принял от Ландыса куст шиповника и снял кепку. И все повернулись лицом к входу и замерли.
     И так длилось долго-долго, невыносимо долго, а потом из морга вынесли крышку гроба, а следом на плечах ребят медленно выплыла Вика Люберецкая и, чуть покачиваясь, проплыла по двору к воротам.
     - Стойте! - крикнула Роза; она вышла вслед за гробом.-Невесту хороним. Невесту! Зина, возьми два букета. Дайте ей белые цветы.
     Зина строго шла впереди, а за нею, за крышкой и гробом, что плыл выше всех, на всю длину улицы растянулась процессия.
     Странная процессия без оркестра и рыданий, без родных и родственников и почти без взрослых: они совсем потерялись среди своих учеников. Так прошли через город до окраинного кладбища. Ребята менялись на ходу, и лишь Жорка шел до конца, никому не уступив своего места у ног Вики, и возле могилы не мог снять с плеча гроб. К нему подскочил Пашка, помог.
     Вика лежала спокойная, только очень белая - белее цветов. Начался мелкий осенний дождь, но все стояли не шевелясь, а Искра смотрела, как постепенно намокают и темнеют цветы, как стекает вода по мертвому лицу, и ей хотелось накрыть Вику, упрятать от дождя, от сырости, которая теперь навеки останется с нею.
     - Товарищи! - вдруг очень громко сказал директор.-Парни и девчата, смотрите. Во все глаза смотрите на вашу подругу. Хорошо смотрите, чтобы запомнить. На всю жизнь запомнить, что убивает не только пуля, не только клинок или осколок - убивает дурное слово и скверное дело, убивает равнодушие и казенщина, убивает трусость и подлость. Запомните это ребята, на всю жизнь запомните!..
     Он странно всхлипнул и с размаху закрыл лицо ладонями, точно ударил себя по щекам. Учительницы подхватили его, повели в сторону, обняв за судорожно вздрагивающие плечи. И снова стало тихо. Лишь дождь шуршал.
     - Зарывать, что ли? - ни к кому не обращаясь, сказал мужик с заступом.
     Искра шагнула к гробу, вскинула голову:

До свиданья, друг мои, до свиданья. Милый мои, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди...

     Она звонко, на все кладбище кричала последние есенинские строчки. Слезы вместе с дождем текли по лицу, но она ничего не чувствовала. Кроме боли. Ноющей, высасывающей боли в сердце.
     Рядом, обнявшись, плакали Лена и Зиночка. Рыдающую в голос Розу с двух сторон поддерживали отец и Петька, забыв о ссоре и торжественных проклятиях. Громко всхлипывал Вовик Храмов, тихий отличник, над которым беззлобно и постоянно потешался весь класс все восемь лет.
     - Не уберег я тебя, девочка, - сдавленно сказал Коваленко. - Не уберег...
     - Прощайтесь! - крикнула Роза, ладонями вытирая лицо.-Пора уж. Пора.
     Подошла к гробу, встала на колени в жидкую скользкую грязь, погладила Вику по мокрым волосам, прижалась губами к высокому белому лбу.
     - Спи.
     А потом забили гвоздями крышку, гроб спустили в могилу, насыпали холм, и все стали расходиться. Только Ландыс с Артемом долго еще возились, сажая куст в изголовье. А девочки, Пашка и Валька терпеливо ждали у заваленной мокрыми цветами свежей могилы. И возвращались молча, но Зина уже не выдерживала этого молчания. Оно гнуло ее, пугало тем, что никак не кончается, становясь все нестерпимее и мучительнее.
     - Грязные вы какие, - вздохнула она, оглядев Артема и Жорку. - Вас стирать и стирать.
     Никто не ответил. Она поняла, что сказала не то, но молчать уже не было сил.
     - Все ревели. Даже Вовик Храмов.
     - Счастливый, - вдруг глухо произнес Артем. - Нам бы с Жоркой зареветь, куда как хорошо бы было.
     И расстались молча, кивнув друг другу. Только Лена спросила:
     - До завтра?
     - Может быть, - сказала Искра.
     Разошлись. И, уже подходя к дому, Искра вдруг вспомнила, что не видела сегодня Сашку Стамескина. Ни у морга, ни на кладбище. Ей стало как-то не по себе, и она начала лихорадочно припоминать всех, все лица, твердя, что Сашка был там, был, не мог не быть. Но лицо его не всплывало ни возле гроба, ни поодаль - не всплывало нигде, и Искра поняла, что его действительно не было там, куда никого не приглашают.
     - Тебе тут открытка с почты, - сказала любопытная соседка.
     Это оказалось извещением на заказную бандероль. Почерк был знакомым, но чей он, Искра никак не могла вспомнить. Ей почему-то очень хотелось узнать этот легкий аккуратный почерк, очень хотелось, и она, не раздеваясь, прошла к себе за шкаф, напряженно размышляя, кто же мог прислать ей бандероль. Сзади хлопнула дверь. Искра знала, что вернулась мама, и не оглянулась.
     - Встать!
     Искра привычно вскочила. Мать с перекошенным, дергающимся лицом лихорадочно рвала ремень, которым была перетянута ее мокрая чоновская кожанка.
     - Ты устроила панихиду на кладбище? Ты?..
     - Мама...
     - Молчать! Я предупреждала! - Ремень расстегнулся, конец его гибко скользнул на пол, пряжку мать крепко сжимала в кулаке.
     - Мама, подожди...
     Ремень взмыл в воздух. Сейчас он должен был опуститься на ее голову, грудь, лицо - куда попадет. Но Искра не закрылась, не тронулась с места. Только побледнела.
     - Я очень люблю тебя, мама, но, если ты хоть раз, хоть один раз ударишь меня, я уйду навсегда.
     Она сказала это тихо и спокойно, хотя ее всю трясло. Ремень хлестко ударил по полу рядом. Искра дрожащими руками зачем-то поправила старенькое мокрое пальтишко и села к столу. Спиной к матери.
     Она смотрела на извещение, но уже ничего не понимала. Слышала, как упал на пол солдатский ремень, как мать прошла к себе, как тяжело скрипнул стул и чиркнула спичка. Слышала, и ей было до боли жаль мать, но она уже не могла встать и броситься ей на шею. Она уже сделала шаг, сделала вдруг, не готовясь, но, сделав, поняла, что идти нужно до конца. До конца и не оглядываясь, как бы ни были болезненны первые шаги. И поэтому продолжала сидеть, незряче глядя на извещение о бандероли, написанное таким неуловимо знакомым почерком. За спиной опять скрипнул стул, раздались шаги, но Искра не шевельнулась. Мать подошла к шкафу, что-то искала, перекладывала.
     - Переоденься. Все переодень - чулки, белье. Ты насквозь мокрая. Пожалуйста.
     Искра вздрогнула от незнакомых нежных и усталых интонаций. Ей вдруг захотелось броситься к матери, обнять ее и заплакать. Зареветь, зарыдать отчаянно и беспомощно, как в детстве. Но она сдерживала себя и опять не обернулась.
     - Хорошо.
     Мать постояла, аккуратно положила белье на кровать и тихо ушла на свою половину. И снова чиркнула спичка.

     Искра так и не поняла, кто послал ей заказную бандероль, но смутное беспокойство не оставило ее и утром. Она долго разглядывала извещение, уже догадываясь, но со страхом отгоняла от себя догадку. А она росла помимо ее воли, и Искра решила сначала зайти на почту: она уже не могла ждать.
     На аккуратной бандероли адрес был написан печатными буквами, а отправитель не указан вообще. По виду это были книги, и Искра, забыв о школе, бегом вернулась домой. Едва влетев в комнату, рванула упаковку и села, уронив на колени знакомый томик Есенина и книжку писателя с иностранной фамилией "Грин".
     - Ах, Вика, Вика, - со взрослой горечью прошептала она.-Дорогая ты моя Вика...
     Искра долго гладила книги дрожащими руками, боясь раскрыть и обнаружить надписи. Но надписей не было, только в Грине лежало письмо. На конверте ровным, теперь таким знакомым почерком было выведено: "Искре Поляковой. Лично". Искра отложила письмо, убрала обертку бандероли, сняла пальтишко, прошла за свой стол, села, положила перед собой книги и лишь тогда вскрыла конверт.

"Дорогая Искра!      Когда ты будешь читать это письмо, мне уже не будет .больно, не будет горько и не будет стыдно. Я бы никому на свете не стала объяснять, почему я делаю то, что сегодня сделаю, но тебе я должна объяснить все, потому что ты - мой самый большой и единственный друг. И еще потому, что я однажды солгала тебе, сказав, что не люблю, а на самом деле я тебя очень люблю и всегда любила, еще с третьего класса, и всегда завидовала самую чуточку. Папа сказал, что в тебе строгая честность, когда ты с Зиной пришла к нам в первый раз и мы пили чай и говорили о Маяковском. И я очень обрадовалась, что у меня есть теперь такая подружка, и стала гордиться нашей дружбой и мечтать. Ну да не надо об этом: мечты мои не сбылись.      А пишу я не для того, чтобы объясниться, а для того, чтобы объяснить. Меня вызывали к следователю, и я знаю, в чем именно обвиняют папу. А я ему верю и не могу от него отказаться и не откажусь никогда, потому что мой папа честный человек, он сам мне сказал, а раз так, то как же я могу отказаться от него? И я все время об этом думаю - о вере в отцов - и твердо убеждена, что только так и надо жить. Если мы перестанем верить своим отцам, верить, что они честные люди, то мы очутимся в пустыне. Тогда ничего не будет, понимаешь, ничего. Пустота одна. Одна пустота останется, а мы сами перестанем быть людьми. Наверное, я плохо излагаю свои мысли, и ты, наверное, изложила бы их лучше, но я знаю одно: нельзя предавать отцов. Нельзя, иначе мы убьем сами себя, своих детей, свое будущее. Мы разорвем мир надвое, мы выроем пропасть между прошлым и настоящим, мы нарушим связь поколений, потому что нет на свете страшнее предательства, чем предательство своего отца.      Нет, я не струсила, Искра, что бы обо мне ни говорили, я не струсила. Я осталась комсомолкой и умираю комсомолкой, а поступаю так потому, что не могу отказаться от своего отца. Не могу и не хочу.      Уже понедельник, скоро начнется первый урок. А вчера я прощалась с вами и с Жоркой Ландысом, который давно был влюблен в меня, я это чувствовала. И поэтому поцеловалась в первый и последний раз в жизни. Сейчас упакую книги, отнесу их на почту и лягу спать. Я не спала ночь, да и предыдущую тоже не спала, и, наверное, усну легко. А книжки эти - тебе на память. Надписывать не хочу.      А мы с тобой ни разу не поцеловались. Ни разу! И я сейчас целую тебя за все прошлое и будущее.      Прощай, моя единственная подружка!      Твоя Вика Люберецкая".

     Последние строчки Искра читала как сквозь мутные стекла: слезы застилали глаза. Но она не плакала и не заплакала, дочитав. Медленно положила письмо на стол, бережно разгладила его и, уронив руки, долго сидела не шевелясь. Что-то надорвалось в ней, какая-то струна. И боль от этой лопнувшей струны была совсем взрослой - тоскливой и безнадежной. Она была старше самой Искры, эта новая ее боль.
     А в школе шли обычные уроки, только в старших классах они проходили куда тише, чем обычно. И еще в 9 "Б" одна парта оказалась пустой: Искры в школе не было. Зиночка пересела на ее место, к Лене, и пустая парта Вики Люберецкой торчала как надгробие. Преподаватели сразу натыкались на нее взглядом, отводили глаза и Зину не тревожили. И вообще никого не тревожили: никто не вызывал к доске, никто не спрашивал уроков. А потом в коридоре раздались грузные шаги, и в класс вошел Николай Григорьевич. Все встали.
     - Простите, Татьяна Ивановна, - сказал он пожилой историчке. - Я попрощаться зашел.
     Класс замер. Все сорок три пары глаз в упор смотрели на директора.
     - Садитесь.
     Сел один Вовик. Он был послушным и сначала исполнял, а потом соображал. Но соображал хорошо.
     - Встань!
     Вовик послушно вскочил. Николай Григорьевич грустно усмехнулся.
     - Вот прощаться зашел. Ухожу. Совсем ухожу. - Он помолчал и улыбнулся. - Трудно расставаться с вами, черти вы полосатые, трудно! В каждый класс захожу, всем говорю: счастливо, мол, вам жить, хорошо, мол, вам учиться. А вам, девятый "Б", этого сказать мало.
     Пожилая историчка вдруг громко всхлипнула. Замахала руками, полезла за платком:
     - Извините, Николай Григорьевич. Извините, пожалуйста.
     - Не расстраивайтесь, Татьяна Ивановна, были бы бойцы, а командиры всегда найдутся. А в этих бойцов я верю: они первый бой выдержали. Они обстрелянные теперь парни и девчата, знают почем фунт лиха. - Он вскинул голову и громко, как перед эскадроном, крикнул:-Я верю в вас, слышите? Верю, что будете настоящими мужчинами и настоящими женщинами! Верю, потому что вы смена наша, второе поколение нашей великой революции! Помните об этом, ребята. Всегда помните!
     Директор медленно, вглядываясь в каждое лицо, обвел глазами класс, коротко, по-военному кивнул и вышел. А класс еще долго стоял, глядя на закрытую дверь. И в полной тишине было слышно, как горестно всхлипывает старая учительница.
     Трудный был день, очень трудный. Тянулся, точно цепляясь минутой за минуту, что-то тревожное висело в воздухе, сгущалось, оседая и накапливаясь в каждой душе. И взорвалось на последнем уроке.
     - Коваленко, кто тебе разрешил пересесть?
     - Я...-Зиночка встала.-Мне никто не разрешал. Я думала...
     - Немедленно сядь на свое место!
     - Валентина Андроновна, раз Искра все равно не пришла, я...
     - Без разговоров, Коваленко. Разговаривать будем, когда вас вызовут.
     - Значит, все же будем разговаривать? - громко спросил Артем.
     Он спросил для того, чтобы отвлечь Валентину Андроновну. Он вызывал гнев на себя, чтобы Зина успела опомниться.
     - Что за реплики, Шефер? На минутку забыл об отметке по поведению?
     Артем хотел ответить, но Валька дернул сзади за курточку, и он промолчал. Зина все еще стояла опустив голову.
     - Что такое, Коваленко? Ты стала плохо слышать?
     - Валентина Андроновна, пожалуйста, позвольте мне сидеть сегодня с Боковой, - умоляюще сказала Зина. - То парта Вики и...
     - Ах, вот в чем дело? Оказывается, вы намереваетесь устроить памятник? Как трогательно! Только вы забыли, что это школа, где нет места хлюпикам и истеричкам. И марш за свою парту. Живо!
     Зина резко выпрямилась. Лицо ее стало красным, губы дрожали.
     - Не смейте... Не смейте говорить мне "ты". Никогда. Не смейте, слышите?...- И громко, отчаянно всхлипнув, выбежала из класса.
     Артем собирался вскочить, но сзади опять придержали, и встал не он, а спокойный и миролюбивый Александров.
     - - А ведь вы не правы, Валентина Андроновна,-рассудительно начал он. - Конечно, Коваленко тоже не защищаю, но и вы тоже.
     - Садись, Александров! - Учительница раздраженно махнула рукой и склонилась над журналом. Валька продолжал стоять.
     - Я, кажется, сказала, чтобы ты сел.
     - А я еще до этого сказал, что вы не правы, - вздохнул Валька. - У нас Шефер, Остапчук да Ландыс уже усы бреют, а вы - будто мы дети. А мы не дети. Уж, пожалуйста, учтите это, что ли.
     - Так. - Учительница захлопнула журнал, заставила себя улыбнуться и с этой напряженной улыбкой обвела глазами класс.-Уяснила. Кто еще считает себя взрослым?
     Артем и Жорка встали сразу. А следом - вразнобой, подумав, - поднялся весь класс. Кроме Вовика Храмова, который продолжал дисциплинированно сидеть, поскольку не получил ясной команды. Сорок два ученика серьезно смотрели на учительницу, и, пока она размышляла, как поступить, поднялся и Вовик, и кто-то в задних рядах не выдержал и рассмеялся.
     - Понятно, - тихо сказала она. - Садитесь. Класс дружно сел. Без обычного шушуканья и смешков, без острот и реплик, без как бы невзначай сброшенных на пол книг и добродушных взаимных тумаков. Валентина Андроновна торопливо раскрыла журнал, уставилась в него, не узнавая знакомых фамилий, но ясно слышала, как непривычно тихо сегодня в ее классе. То была дисциплина отрицания, тишина полного отстранения, и она с болью поняла это. Класс решительно обрывал все контакты со своей классной руководительницей, обрывал, не скандаля, не бунтуя, обрывал спокойно и холодно. Она стала чужой, чужой настолько, что ее даже перестали н е любить. Надо было все продумать, найти верную линию поведения, но шевельнувшийся в ней нормальный человеческий страх перед одиночеством лишал ее такой возможности. Она тупо глядела в журнал, пытаясь собраться с мыслями, обрести былую уверенность и твердость и не обретала их. Молчание затягивалось, но в классе стояла мертвая тишина. "Мертвая!" Сейчас она не просто поняла - она ощутила это слово во всей его безнадежности.
     - Мы сегодня почитаем, - сказала учительница, все еще не решаясь поднять глаз. - Сон Веры Павловны. Бокова, начинай...те. Можно сидя.
     Зина в класс не вернулась, и портфель ей относили всей компанией. Набились в маленькую комнату, сидели на кровати, на стульях, а Пашка - на коврике, подобрав по-турецки ноги. И с торжеством рассказывали о победе над Валендрой - только Жорка с Артемом молчали. Артем потому, что смотрел на Зину, а Жорке не на кого было больше смотреть.
     - "Бокова, начинай...те. Можно сидя"!-очень похоже передразнила Лена.
     Зина отревелась в одиночестве и теперь улыбалась. Но улыбалась грустно.
     - А Искра так и не пришла? Надо же сходить к ней! Немедленно и всем вместе. И уведем ее гулять.
     Но Искру увели гулять еще до их появления. Она весь день то сидела истуканом, то металась по комнате, то перечитывала письмо, снова замирала и снова металась. А потом пришел Сашка.
     - Я за тобой, - сказал он как ни в чем не бывало. - Я билеты в кино купил.
     - Ты почему не был на кладбище?
     - Не отпустили. Вот в кино и проверишь, мы всей бригадой идем. Свидетелей много.
     Пока он говорил, Искра смотрела в упор. Но Сашка глаз не отвел, и, хотя ей очень не понравилось упоминание о свидетелях, ему хотелось поверить. И сразу стало как-то легче.
     - Только в кино мы не пойдем.
     - Понимаю. Может, погуляем? Дождя нет, погода на "ять".
     - А вчера был дождь, - вздохнула Искра. - Цветы стали мокрыми и темнели на глазах.
     - Черт дернул его с этим самолетом... Да одевайся же ты наконец!
     - Саша, а ты точно знаешь, что он продал чертежи? -спросила Искра, послушно надевая пальтишко: иногда ей нравилось, когда ею командуют. Правда, редко.
     - Точно, - со значением сказал он. - У нас на заводе все знают.
     - Как страшно!.. Понимаешь, я у них пирожные ела. И шоколадные конфеты. И все конечно же на этот миллион.
     - А ты как думала? Ну, кто, кто может позволить себе каждый день пирожные есть?
     - Как страшно! - еще раз вздохнула Искра. - Куда пойдем? В парк?
     В парке уже закрыли все аттракционы, забили ларьки, а скамейки были сдвинуты в кучку. Листву здесь не убирали, и она печально шуршала под ногами. Искра подробно рассказывала о похоронах, о Ландысе и шиповнике, о директоре и его речи над гробом Вики. В этом месте Сашка неодобрительно покачал головой.
     - Вот это он зря.
     - Почему же зря?
     - Хороший мужик. Жалко.
     - Что жалко? Почему это-жалко?
     - Снимут, - сказал Сашка категорически.
     - Значит, по-твоему, надо молчать и беречь свое здоровье?
     - Надо не лезть на рожон.
     - "Не лезть на рожон!" - с горечью повторила Искра.-Сколько тебе лет, Стамескин? Сто?
     - Дело не в том, сколько лет, а...
     - Нет, в том! - резко крикнула Искра. - Как удобно, когда все вокруг старики! Все будут держаться за свои больные печенки, все будут стремиться лишь бы дожить, а о том, чтобы просто жить, никому в голову не придет. Не-ет, все тихонечко доживать будут, аккуратненько доживать, послушно: как бы чего не вышло. Так это все - не для нас! Мы - самая молодая страна в мире, и не смей становиться стариком никогда!
     - Это тебе Люберецкий растолковал? - вдруг тихо спросил Сашка. - Ну, тогда помалкивай, поняла?
     - Ты еще и трус к тому же?
     - К чему это - к тому же?
     - Плюс ко всему.
     Сашка натянуто рассмеялся:
     - Это, знаешь, слова все. Вы языками возите, "а" плюс "б", а мы работаем. Руками вот этими самыми богатства стране создаем. Мы...
     Искра вдруг повернулась и быстро пошла по аллее к выходу.
     - Искра!..
     Она не замедлила шага. Кажется, пошла еще быстрее -только косички подпрыгивали. Сашка нагнал, обнял сзади.
     - Искорка, я пошутил. Я же дурака валяю, чтобы ты улыбнулась.
     Он осторожно коснулся губами шапочки - Искра не шевельнулась, - поцеловал уже смелее, ища губами волосы, затылок, оголенную шею.
     - Трус, говоришь, трус! Вот я и обиделся... Ты же все понимаешь, правда? Ты же у меня умная и... большая совсем. А мы все как дети. А мы большие уже, мы уже рабочий класс...
     Он скользнул руками по ее пальтишку, коснулся груди, замер, осторожно сжал - Искра стояла как истукан. Он осмелел, уже не просто прижимал руки к ее груди, а поглаживал, трогая.
     - Вот и хорошо. Вот и правильно. Ты умная, ты... В голове Искры гулко стучали кувалды, часто и глухо билось сердце. Но она собрала силы и сказала спокойно:
     - Совсем как тогда, под лестницей. Только бежать мне теперь не к кому.
     Неторопливо расцепила его руки, пошла не оглядываясь. И заплакала, лишь выйдя за ворота. Плакала от обиды и разочарования, плакала от боли, что столько дней носила в душе, плакала от одиночества, которое сознательно и бесповоротно избрала сама для себя, и не сумела справиться со слезами до самого подъезда. По привычке остановилась перед дверью, старательно вытерла лицо, попыталась обрести спокойствие или хотя бы изобразить улыбку, но ни спокойствие, ни улыбка не получились. Искра вздохнула и вошла в комнату.
     Мама курила у стола, как всегда что-то ожесточенно подчеркивая в зачитанном томе Ленина, делала многочисленные закладки и выписывала целые абзацы. Искра тихо разделась, прошла з свой угол. Села за стол, раскрыла Есенина, но даже Есенин плыл сейчас перед ее глазами. А вскоре она почувствовала, что сзади стоит мама. Повернулась вся, вместе со стулом.
     Они долго смотрели друг другу в глаза. Глаза были одинаковыми. И взгляд их теперь тоже был одинаковым. Мама присела на кровать, сунула сложенные ладони между колен.
     - Надо ходить в школу, Искра. Надо заниматься делом, иначе ты без толку вымотаешь себя.
     - Надо. Завтра пойду.
     Мать грустно покивала. Потом сказала:
     - К горю трудно привыкнуть, я знаю. Нужно научиться расходоваться, чтобы хватило на всю жизнь.
     - Значит, горя будет много?
     - Если останешься такой, как сейчас, - а я убеждена, что останешься. - горя будет достаточно. Есть натуры, которые впитывают горе обильнее, чем радость, а ты из их числа. Надо думать о будущем.
     - О будущем, - вздохнула дочь. - Какое оно, это будущее, мама?
     На другой день Искра пошла в школу. Заканчивалась первая четверть - длинная и тягостная, будто четверть века. Проставляли оценки, часто вызывали к доске, проверяли контрольные и сочинения. И все вроде бы шло как обычно, только не было в школе директора Николая Григорьевича Ромахина, а Валентина Андроновна стала официально-холодной, подчеркнуто говорила всем "вы" и уж очень скупилась на "отлично". Даже Искре не без удовольствия закатила "посредственно".
     - Если хотите, можете ответить еще раз.
     - Не хочу, - сказала Искра, хотя до сей поры ни разу не получала таких оценок.
     Через несколько дней после этого разговора вернулся Николай Григорьевич. Занял привычный кабинет, но в кабинете том было теперь тихо. Спевки кончились, и директор унес личный баян.
     С этим баяном его встретил на улице Валька. Молча отобрал баян, пошел рядом.
     - Значит, вернули вас, Николай Григорьевич?
     - Вернули, - угрюмо ответил директор. - Сперва освободили, а потом вызвали и вернули.
     Он и сам не знал, почему его оставили. Не знал и не узнал никогда, что тихий Андрей Иванович Коваленко неделю ходил из учреждения в учреждение, из кабинета в кабинет, терпеливо ожидая приемов, высиживая в очередях и всюду доказывая одно:
     - Ромахина увольнять нельзя. Нельзя, товарищи! Если и вы откажете, я дальше пойду. Я в Москву, в Наркомпрос, я до ЦК дойду.
     В каком-то из кабинетов поняли, вызвали Ромахина, расспросили, предупредили и вернули на старую должность. Николай Григорьевич вновь принял школу, но спевок больше не устраивал. И Валька отнес домой его потрепанный баян.
     А парту Вики Артем и Ландыс передвинули в дальний угол класса, к стене, и теперь за ней никто не сидел. Ходили на могилу, посадили цветы, обложили дерном холмик. Сашка Стамескин, никому ничего не сказав, привез ограду, сваренную на заводе, а Жорка выкрасил эту ограду в самую веселую голубую краску, какую только смог разыскать.
     Потом пришли праздники. Седьмого ноября ходили на демонстрацию. Весь город был на улицах, гремели оркестры и песни, и они тоже пели до восторга и хрипоты:

Нам разум дал стальные руки-крылья, А вместо сердца - пламенный мотор!..

     - А Вики больше нет, - сказала Зина, когда они отгорланили эту песню. - Совсем нет. А мы есть. Ходим, смеемся, поем. "А вместо сердца - пламенный мотор!.." Может, у нас и вправду вместо сердца - пламенный мотор?
     Проходили мимо трибун, громко и радостно кричали "ура", размахивая плакатами, лозунгами, портретами вождей. А потом колонны перемешались, демонстранты стали расходиться, песни замолкать, и только их школьная колонна продолжала петь и идти дружно, хотя и не в ногу. Вскоре к ним пристали отбившиеся от своих Петр и Роза, а когда отошли от гремящей криками и маршами площади, Искра сказала:
     - Ребята, а ведь Николая Григорьевича не было с нами.
     - Зайдем? - предложил Валька. - Он недалеко живет, я ему баян относил.
     Пошли все. Дверь открыла невеселая пожилая женщина. Молча смотрела строгими глазами.
     - Мы к Николаю Григорьевичу, - сказала Искра. - Мы хотим поздравить его с праздником.
     - Проходите, если пришли.
     Не было в этом "проходите" приглашения, но они все же разделись. Ребята пригладили вихры, девочки оправили платья, Искра придирчиво оглядела каждого, и они вошли в небольшую комнату, скупо обставленную случайной мебелью. В углу на тумбочке стоял знакомый баян, а за столом сидел Николай Григорьевич в привычной гимнастерке, стянутой кавалерийской портупеей.
     - Вы зачем сюда?
     Они замялись, усиленно изучая крашеный пол и искоса поглядывая на Искру. Женщина молча остановилась в дверях.
     - Мы пришли поздравить вас, Николай Григорьевич, с великим праздником Октября.
     - А-а. Спасибо. Садитесь, коли пришли. Маша, поставь самовар.
     Женщина вышла. Они кое-как расселись на стульях и старом клеенчатом диване.
     - Ну, как демонстрация?
     - Хорошо.
     - Весело?
     - Весело.
     Николай Григорьевич спрашивал, не отрывая глаз от скатерти, и отвечала ему одна Искра. А он упорно смотрел в стол.
     - Это хорошо. Хорошо. И правильно.
     - Песни пели,-со значением сказала Искра.
     - Песни - это хорошо. Песня дух поднимает. Замолчал. И все молчали, и всем было неуютно и отчего-то стыдно.
     - А почему вы не были с нами? - спросила Зина, не выдержав молчания.
     - Я? Так. Занемог немножко.
     - А врач у вас был? - забеспокоилась Лена. - И почему вы не лежите в постели, если вы больны? Директор упорно молчал, глядя в стол.
     - Вы не больны, - тихо сказала Искра. - Вы... Почему вы больше не поете? Почему вы баян домой унесли?
     - Из партии меня исключили, ребятки, - глухо, дрогнувшим голосом произнес Николай Григорьевич. - Из партии моей, родной партии...
     Челюсть у него запрыгала, а правая рука судорожно тискала грудь, комкая гимнастерку. Ребята растерянно молчали.
     - Неправда! - резко сказала от дверей пожилая женщина.-Тебя исключила первичная организация, а я была в горкоме у товарища Поляковой, и она обещала разобраться. Я же говорила тебе, говорила! И не смей распускаться, не смей, слышишь?
     Но Николай Григорьевич ничего не слышал. Он глядел в одну точку напряженным взглядом, рукой по-прежнему комкая гимнастерку. Искра перегнулась через стол, отвела эту руку, сжала.
     - Николай Григорьевич, посмотрите на меня. Посмотрите. Он поднял голову. Глаза были полны слез.
     - "Мы - красные кавалеристы, и про нас, - вдруг тихо запела Искра, - былинники речистые..."
     - "О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные..." Песню подхватили все дружно, в полный голос. Роза вскочила, отмахивая такт рукой и пристукивая каблучком. И все почему-то встали, словно это был гимн. А Петр взял с тумбочки баян и поставил его на стол перед Николаем Григорьевичем.
     - "Веди ж, Буденный, нас смелее в бой!" Искра пела громко и яростно, высоко подняв голову и не смахивая слез, что бежали по щекам. И все пели громко и яростно, и. подчиняясь этому яростному напору, встал Николай Григорьевич Ромахин, бывший командир эскадрона Первой Конной. И взял баян.
     - "И вся-то наша жизнь есть борьба!.."
     Много они тогда перепели песен под аккомпанемент старого баяна. Пили чай и засиделись допоздна, и матери дома их ругали извергами. А они были горды и довольны собой, как никогда, и долго потом вспоминали этот праздничный день.
     Но праздники кончились, и опять потянулась нормальная школьная жизнь. Все входило в свою колею, и снова Артем мыкался у доски, снова что-то ненужное изобретал Валька, снова шептался со всем классом Жорка. Пашка до седьмого пота вертелся на турнике, а тихий Вовик читал на переменах затрепанные романы. Снова Лена гуляла с Ментиком и Пашкой, Зина, остепенившись, встречалась с Артемом и очень подружилась с Розой, и только Искре некуда было ходить по вечерам. Она читала дома, и напрасно Сашка писал отчаянные письма.
     Все входило в свою колею. Николая Григорьевича из партии не исключили, но улыбаться он так и не начал и из кабинета выходил редко. А вот Валентина Андроновна, наоборот, стала изредка улыбаться классу, и кое-кто из класса - менее заметные, правда, - стали улыбаться ей, и та вежливость, которую с таким единодушием потребовал однажды 9 "Б", постепенно становилась вежливостью формальной. Валентина Андроновна все чаще оговаривалась, сбивалась на привычное "ты", а если с некоторыми и не оговаривалась, то обозначала свое особое отношение особыми улыбками. Все входило в свою колею и должно было в конце концов войти. Все было естественно и нормально.
     Только в конце ноября в 9 "Б" ворвался красавец Юра из 10 "А". Ворвался, оставив распахнутой дверь и не обратив внимания на доброго Семена Исааковича, обвел расширенными глазами изумленный класс и отчаянно выкрикнул:
     - Леонид Сергеевич вернулся домой!..
     Все молчали. Искра медленно начала вставать, когда закричал Жорка Ландыс. Он кричал дико, громко, на одной ноте и изо всех сил бил кулаками по парте. Артем хватал его за руки, за плечи, а Жорка вырывался и кричал; Все повскакали с мест, о чем-то кричали, расспрашивали Юрку, плакали, и никто уже не обращал внимания на старого учителя. А математик сидел за столом, качал лысой головой, вытирал слезы большим носовым платком и горестно шептал:
     - Боже мой! Боже мой! Боже мой!
     Ландыса кое-как успокоили. Он сидел за партой, стуча зубами, и машинально растирал разбитые в кровь кулаки. Лена что-то говорила ему, а Пашка стоял рядом, держа обеими руками железную кружку с водой. С ручки свисала цепочка. Пашка оторвал кружку от бачка в коридоре.
     - Тихо! - вдруг крикнул Артем, хотя шум уже стих, только плакали да шептались. - Пошли. Мы должны быть настоящими. Настоящими, слышите?
     - Куда? - шепотом спросила Зина, прекрасно понимая, о чем сказал Артем: просто ей стало очень страшно.
     - К нему. К Леониду Сергеевичу Люберецкому. Сколько раз они приближались к этому дому с замершими навеки шторами! Сколько раз им приходилось собирать всю свою волю для последнего шага, сколько раз они беспомощно топтались перед дверью, бессознательно уступая первенство Искре! Но сегодня первым шел Артем, а перед дверью остановилась Искра.
     - Стойте! Нам нельзя идти. Мы даже не знаем, где тетя Вики. Что мы скажем, если он спросит?
     - Вот это и скажем, - обронил Артем и нажал кнопку звонка.
     - Ну, Артем, ты железный, - вздохнул Пашка. Никто не открыл дверь, никто не отозвался, и Артем не стал еще раз звонить. Вошел в дом, и все пошли следом. Шторы были опущены, и поэтому они не сразу заметили Люберецкого. Он сидел в столовой, ссутулившись, положив перед собой крепко сцепленные руки. Когда они вразнобой поздоровались с ним, он поднял голову, обвел их напряженным, припоминающим взглядом, задержался на Искре, кивнул. И опять уставился мимо них, в пространство.
     - Мы друзья Вики, - тихо сказала Искра, с трудом выговорив имя.
     Он коротко кивнул, но, кажется, не расслышал или не понял. Искра с отчаянием посмотрела на ребят.
     - Мы хотели рассказать. Мы до последнего дня были вместе. А в воскресенье ездили в Сосновку.
     Нет, он их не слышал. Он слушал себя, родные голоса, звучащие в нем, свои воспоминания, какие-то отрывочные фразы, отдельные слова, которые теперь помнил только он один. И ребята совсем не мешали ему: наоборот, он испытывал теплое чувство оттого, что они не забыли его Вику, что пришли, что готовы что-то рассказать. Но сегодня ему не нужны были их рассказы: ему пока хватало той Вики, которую он знал.
     А ребятам стало не по себе, словно они проявили какую-то чудовищную бестактность и теперь хозяин лишь из вежливости терпит их присутствие. Им хотелось уйти, но уйти вот так, вдруг, ничего не рассказав и ничего не услышав, было невозможно, и они только растерянно переглядывались.
     - Вы были на кладбище? - спросил Артем. Он спросил резко, и Искру покоробило от его несдержанности. Но именно этот тон вывел Леонида Сергеевича из странной прострации.
     - Да. Ограда голубая. Цветы. Куст хороший. Птицы склюют.
     - Склюют, - подтвердил Жорка и снова принялся тереть свои распухшие кулаки.
     Голос у Люберецкого был сдавленным и бесцветным, говорил он отрывисто и, сказав, вновь тяжело замолчал.
     - Уходить надо, - шепнул Валька. - Мешаем. Артем зло глянул на него, глубоко вздохнул и решительно шагнул к Люберецкому. Положил руку ему на плечо, встряхнул:
     - Послушайте, это... нельзя так! Нельзя! Вика вас другим любила. И это... мы тоже. Нельзя так.
     - Что? - Люберецкий медленно огляделся. - Да, все не так. Все не так.
     - Не так?
     Артем в сумраке столовой прошел к зашторенным окнам, нашел шнуры, потянул. Шторы разъехались, свет рванулся в комнату, а Артем оглянулся на Люберецкого.
     - Идите сюда, Леонид Сергеевич. Люберецкий не шевельнулся.
     - Идите, говорю! Пашка, помоги ему.
     Но Люберецкий встал сам. Шаркая, прошел к окну.
     - Смотрите. Все бы здесь и не уместились. За окном под тяжелым мокрым снегом стоял 9 "Б". Стоял неподвижно, весь белый от хлопьев, и только Вовик Храмов топтался на месте: видно, ноги мерзли. У него всегда были дырявые ботинки, у этого тихого отличника. А чуть в стороне, подле занесенной снегом скамьи, стояли два представителя 10 "А", и Серега почему-то держал в руках свою модную кепку-шестиклинку.
     - Милые вы мои,-дрогнувшим, совсем иным голосом сказал Люберецкий. - Милые мои ребятки...- Он глянул на Искру остро, как прежде. - Они же замерзли! Позовите их, Искра.
     Искра радостно бросилась к дверям.
     - Я чай поставлю! - крикнула Зина. - Можно?
     - Поставьте, Зиночка.
     Он, не отрываясь, смотрел, как тщательно отряхивают друг друга ребята, как один за другим входят в квартиру. В глазах его были слезы.
     До чая Искра и Ландыс увели Леонида Сергеевича в комнату Вики, о чем-то долго говорили с ним. А Лена собрала все ребячьи деньги в кепку-шестиклинку, и они с Пашкой сбегали в кондитерскую. И когда Зина позвала всех к чаю, на столе стояли знакомые пирожные: Лена старательно резала каждое на три части.
     За чаем вспоминали о Вике. Вспоминали живую - с первого класса - и говорили, перебивая друг друга, дополняя и досказывая. Люберецкий молчал, но слушал жадно, ловя каждое слово. И вздохнул:
     - Какой тяжелый год!
     Все примолкли. А Зиночка сказала, как всегда, невпопад:
     - Знаете почему? Потому что високосный. Следующий будет счастливым, вот увидите!
     Следующим был тысяча девятьсот сорок первый.

     Через сорок лет я трясся в поезде, мчавшемся в родной город. Внизу со свистом храпел Валька Александров, а будить его не имело смысла: Валька горел в танке и спалил не только уши, но и собственную глотку. Впрочем, профессия у него молчаливая: вот уж сколько лет часы ремонтирует. Эх, Эдисон, Эдисон! Это мы его в школе Эдисоном звали, и Искра считала, что он станет великим изобретателем...
     Искра. Искра Полякова, атаман в юбке, староста 9 "Б", героиня подполья, живая легенда, с которой я учился, спорил, ходил на каток, которую преданно ждал у подъезда, когда с горизонта исчез Сашка Стамескин, первая любовь Искры. И последняя: у Искры не могло быть ничего второго. Ни любви, ни школьных отметок, ни места в жизни. Только погибнуть ей выпало не первой из нашего класса: первым погиб Артем.
     Тут я не выдержал Валькиных завываний и сполз на пол. В темноте натянул брюки и выскользнул в грохочущий коридор купейного вагона. Было что-то около четырех, но у окна маячила грузная фигура.
     - Не спишь, литраб?
     Пашка Остапчук. В школе за ним остроумия не водилось: он умел ловко вертеть на турнике "солнце" да преданно любить Леночку Бокову. Война отняла у Пашки ногу и спорт, и к Леночке он не вернулся, хотя она ждала его до Победы, а Пашку ранило на Днепре.
     - Свидание с юностью через сорок лет: и хочется, и колется, и поезд наш ушел. Потому и не спится, верно, литраб? А тут еще Эдисон рычит, как самосвал.
     Пашку лихорадило от предстоящей встречи с городом, школой и Леной. Поскрипывая протезом, он метался по коридору и говорил. Про Днепр и 9 "Б", про Лену, к которой так и не нашел мужества вернуться инвалидом, и про санитарку из госпиталя, что пригрела, утешила, а потом и детей ему нарожала. Он словно уговаривал себя, что верная жена его нисколько не хуже той юной, мечтавшей о сцене девочки, которая назло Пашке вышла в сорок шестом замуж, а через пять лет овдовела. Как раз в тот год мы приехали на открытие мемориальной доски в школе: так уж получилось, что с войны мы не вернулись в родной город. Я жил в Москве, Остапчук с Александровым по иным местам, и из всех парней нашего класса в родном городе остался только Сашка Стамескин. Виноват, Александр Авдеевич Стамескин, директор крупнейшего авиазавода, лауреат, депутат и прочая и прочая. Павел болтал про фронт вперемежку со спортом. Александров хрипел, свистел и рычал, а я вспоминал город, знакомых, наш класс, и нашу школу, и нашего директора Николая Григорьевича Ромахина, чьей связной в подполье была Искра. В тот единственный раз, когда мы, уцелевшие, по личной просьбе директора приехали на открытие, он сам зачитывал имена погибших перед замершим строем выживших.
     - Девятый "Б", - сказал он, и голос его сорвался, изменил ему, и дальше Николай Григорьевич кричал фамилии, все усиливая и усиливая крик. - Герой Советского Союза летчик-истребитель Георгий Ландыс. Жора Ландыс. Марки собирал. Артем... Артем Шефер. Из школы его выгнали за принципиальность, и он доказал ее, принципиальность свою, доказал! Когда провод перебило, он сам себя взорвал вместе с мостом. Просторная у него могила, у Артема нашего!.. Владимир Храмов, Вовик, отличник наш, тихий самый. Его даже в переменки и не видно было и не слышно. На Кубани лег возле сорокапятки своей. Ни шагу назад не сделал. Ни шагу!.. Искра... По... По...
     Он так и не смог выговорить фамилии своей связной, губы запрыгали и побелели. Женщины бросились к нему, стали усаживать, поить водой. Он сесть отказался, а воду выпил, и мы слышали, как стучали о стекло его зубы. Потом он вытер слезы и тихо сказал:
     - Жалко что? Жалко, команды у нас нет, чтоб на коленях слушали.
     Мы без всякой команды стали на колени. Весь зал - бывшие ученики, сегодняшние школьники и учителя, инвалиды, вдовы, сироты, одинокие - все как один. И Николай Григорьевич начал почти шепотом.
     - Искра, Искра Полякова, Искорка наша. А как маму ее звали, не знаю, а только гестаповцы ее на два часа раньше доченьки повесили. Так и висели рядышком - Искра Полякова и товарищ Полякова, мать и дочь. - Он помолчал, горестно качал головой и вдруг, шагнув, поднял кулак и крикнул на весь зал: -А подполье жило! Жило и било гадов! И мстило за Искорку и маму ее, жестоко мстило!
     Его било и трясло, и не знаю, что случилось бы тогда с нашим Ромахиным, если бы не Зина. И, постарев, она не повзрослела: шагнула вдруг к нему, взяв за руки своих взрослых сыновей:
     - А это - мои ребята, Николай Григорьевич. Старший - Артем, а младший - Жорка. Правда, похожи на тех, на наших?
     Бывший директор обнял ее парней, склоняя к себе их головы, и прошептал:
     - Как две капли воды...
     Через полгода, в начале пятьдесят второго, Николай Григорьевич умер. Я был в командировке, на похороны не попал и больше не ездил на школьные сборы. Павел тоже, а Валентин ездил. Нечасто, правда, раз в два-три года. Встречался с теми, кто уцелел на фронте или выжил в оккупации, ходил в гости, гонял чаи с доживающими свой невеселый век мамами и стареющими одноклассницами, смотрел бесконечные альбомы, слушал рассказы и всем чинил часы. И самое точное время в городе было у бывших учеников когда-то горестно знаменитого 9 "Б".
     Самое точное.

Конец.