Строго говоря, Зиночка постоянно жила в сладком состоянии легкой влюбленности. Влюбленность являлась насущной необходимостью, без нее просто невозможно было бы существовать, и каждое первое сентября, заново возвращаясь в класс, Зиночка срочно определяла, в кого она будет влюблена в данном учебном году. Выбранный ею объект и не подозревал, что стал таковым...
     Зиночка не усложняла свою жизнь задачей кому-то понравиться - ей вполне хватало того, что сама она считала себя влюбленной, мечтала о взаимности и страдала от ревности. Это была прекрасная жизнь в мечтах, но в этом году старый способ себя почему-то не оправдал, и Зиночка пребывала в состоянии страшного желания куда-то все время бежать и в то же время оставаться на месте и ждать, ждать нетерпеливо и отчаянно, а чего ждать, она не знала.
     В пятом классе Артем вовсе не был предметом ее тайной любви (он был предметом в третьем, но не знал этого). Зиночка тогда спасла его от возмездия по страсти к сильным ощущениям: у нее была такая тяга к страшному - ляпнуть что-то, а потом посмотреть, что из этого выйдет. Из того опыта ничего доброго не вышло, но зато Зина всласть наревелась и долгое время ходила в героинях, даже за косы ее дергали сильнее и чаще, чем остальных девочек. И этого было достаточно, и она не обращала на Артема ровно никакого внимания еще целых три года, успев заменить косички короткой стрижкой. А на дне рождения вдруг открыла, что сама, оказывается, стала объектом, что нравится Артему, что он совершенно особенно смотрит на нее и совершенно особенно с ней говорит.
     Это было великое открытие. Зиночка невероятно возгордилась, стала пуще прежнего вертеться перед встречными зеркалами и испытывать острую потребность в разговорах о том вечере, о любви, тоске и страданиях. Вот тут-то на нее и наткнулась Валентина Андроновна и легко выпытала все, правда, все настолько запутанное, что запуталась сама и оставила это бесперспективное дело.
     Все шло просто замечательно, если бы не два десятиклассника, проявившие энергичный интерес. Один был просто самый красивый парень в школе, которого за красоту девичье большинство регулярно выбирало старостой класса и который с завидным постоянством ничего не делал на этом высоком посту. Второй тоже был ничего, и Зиночка вдруг с ужасом поняла, что на нее свалилось слишком много счастья. Надо было что-то решать, а решать Зиночка не любила, страдала, убивалась и никогда ничего не решала.
     Все всегда решала Искра. Зина выкладывала проблемы, Искра на мгновение сдвигала брови и выдавала программу. Точную, завершенную, не подлежащую сомнениям. И все было просто и ясно, но идти к подруге с вопросом, в кого влюбляться, казалось немыслимым. Искра строго осудила бы прежде всего саму постановку вопроса как явно скороспелую и отчасти мелкобуржуазную (все, что не было направлено на служение обществу, Искра считала мелкобуржуазным). А затем последовал бы логичный анализ собственного Зиночкиного существа, и тут выяснилась бы такая бездна недостатков, которые Зине предстояло изжить до того, как влюбляться, что сама возможность любви откатилась бы лет этак на сорок. И Зиночке тогда оставалось бы только плакать, потому что иных аргументов, кроме слез и полного отсутствия логики, у нее не было.
     Дома на совет рассчитывать не приходилось. Зина появилась на свет, когда ее уже не ждали: через восемь лет после рождения Александры, а старшая, Мария, была совсем уже взрослой, с двумя детьми, и жила с мужем на Дальнем Востоке. У Александры тоже была семья, она заходила редко, и Зиночке в ее присутствии было всегда немного не по себе: она считалась маленькой на все времена. Оставалась мама, вечно занятая своей больницей, в которой работала старшей операционной сестрой. Но мама - так уж получилось - была настолько старше, что уже не могла советовать, забыв те времена, когда влюбляются сразу в троих. С отцом, занятым по горло работой, совещаниями и собраниями, о таких вопросах говорить было бесполезно, и Зиночка оказалась предоставленной самой себе в ситуации сложной и непривычной.
     На контрольной по алгебре ее осенило, и она написала три письма. Текст их отличался только обращением: "Юра, друг мой!", "Друг мой Сережа!" и "Уважаемый друг и товарищ Артем!" Далее туманно говорилось о чувствах, об одиноком страдающем девичьем сердце, о страшной тайне, которая мешает их дружбе в настоящее время, но, возможно, все еще обернется к лучшему, и ей, Зине, удастся совладать со своими страстями, и тогда она, одинокая и несчастная, попросит снова дружбы, которую сейчас - временно! - вынуждена была отвергнуть. Сочинив послания, в которых дальнобойные обещания ловко затуманивались роковыми случайностями настоящего периода, Зиночка очень обрадовалась и подумала даже, что она ужасно хитрая и прозорливая. Правда, вопрос, кому их посылать, остался без ответа, но с этим Зина решила пока не спешить: хватит и того, что она самостоятельно нашла выход, до которого никто на свете - даже Искра! -никогда бы не додумался. Поэтому она положила письма в учебник и немного повеселела. Контрольную при этом она, естественно, сделать не успела, но выдала математику Семену Исаковичу такого ревака, что старенький и очень добрый учитель поставил ей "посредственно".
     Три дня она решала вопрос, кому - двоим! - отправлять письма, а кому - одному! - не отправлять. Но тут выяснилось, что два письма она куда-то подевала и осталось всего одно:
     "Уважаемый друг и товарищ Артем!" И поскольку выбора не было, она его и сунула Артему, когда рассаживались по партам после большой перемены.
     Артем весь урок читал и перечитывал письмо, отказался выйти к доске, получил "плохо" и попросил запиской свидания. Зиночка не рассчитывала на свидание, но очень обрадовалась.
     - Я, это, не понял, - честно признался Артем, когда они уединились в школьном дворе после уроков.-У тебя это... неприятности?
     - Да, - кротко вздохнула Зина.
     Артем тоже завздыхал, затоптался и засопел. Потом спросил:
     - Может, помощь нужна?
     - Помощь? - Она горько усмехнулась. - Женщине может помочь только слепой случай или смерть.
     Артем в таких категориях не разбирался и не очень им доверял. Но она почему-то страдала; он никак не мог взять в толк, почему она страдает, но искренне страдал сам.
     - Может, это... Морду кому-нибудь надо набить? Ты это... Ты говори, не стесняйся. Я для тебя...
     Тут он замолчал, не в силах признаться, что для нее он и вправду может сделать все, что только она пожелает. А Зиночка по легкомыслию и женской неопытности пропустила эти три слова. Три произнесенных Артемом слова из той клятвы, которую он носил в себе. Три слова, которые для любой женщины значат куда больше, чем признание в любви, ибо говорят о том, что человек хочет отдать, а не о том, что он надеется получить. А она испугалась.
     - Нет, нет, что ты! Не надо мне ничего, я сама справлюсь со своим пороком.
     - С каким пороком?
     - Я не свободна, - таинственно сказала она, лихорадочно припоминая, что говорят героини романов в подобных случаях.-Мне не нравится тот человек, я даже ненавижу его, но я дала ему слово.
     Артем смотрел очень подозрительно, и Зиночка замолчала, сообразив, что переигрывает.
     - Этот человек - Юрка из десятого "А"? - спросил он.
     - Что ты, что ты! - всполошилась Зина. - Юрка - это было бы просто. Нет, Артем, это не он.
     - А кто?
     Зиночка догадывалась, что Артем просто так не отстанет. Надо было выкручиваться.
     - Ты никому не скажешь? Никому-никому! Артем молчал, очень серьезно глядя на нее.
     - Это такая тайна, что, если ты меня выдашь, я утоплюсь.
     - Зина, это, - строго сказал он. - Не веришь, лучше не говори. Я вообще не трепло, а для тебя...
     Опять выскочили эти три слова, и опять он замолчал, и опять Зиночка ничего не услышала.
     - Это взрослый человек, - призналась она. - Он женат и уже бросил из-за меня жену. И двоих детей. То есть одного, второй еще не родился...
     - Ты же еще маленькая.
     - А что делать? - отчаянным шепотом спросила Зиночка.-Ну что делать, ну что? Конечно, я не пойду за него замуж, ни за что не пойду, но пока - пока, понимаешь? - мы с тобой будем кок будто мы просто товарищи.
     - А мы и так просто товарищи.
     - Да, к сожалению. - Она тряхнула головой. - Я поздно разобралась в ситуации, если хочешь знать. Но теперь пока будет так, хорошо? Пока, понимаешь?
     - А ты маме очень понравилась, - сказал Артем, помолчав.
     - Неужели? - Зиночка заулыбалась, забыв о своих несчастьях с женатым человеком. - У тебя замечательная мама, и я в нее влюбилась. Я почему-то быстро влюбляюсь. Привет!
     И убежала, стараясь казаться трагической даже со спины, хотя ей очень хотелось петь и скакать. Артем понимал, что она наврала ему с три короба, но не сердился. Главное было не то, что она наврала, а то, что он ей был не нужен. Артем впервые в жизни открыл, где находится сердце, и уныло - скакать ему не хотелось - поплелся домой. И как раз в это время в директорский кабинет вошла Валентина Андроновна.
     - Полюбуйтесь, - сказала она и положила на стол два исписанных листка, вырванных из тетради в линейку.
     В тоне ее звучала печально-торжественная нота, но Николай Григорьевич внимания на эту ноту не обратил, поскольку был заинтригован началом: "Юра, друг мой!" и "Друг мой Сережа!" Далее шло нечто маловразумительное, но директор дочитал и весело рассмеялся:
     - Вот дуреха! Ну до чего же милая дурешка писала!
     - А мне не до смеха. Извините, Николай Григорьевич, но это все ваши зеркала.
     - Да будет вам,-отмахнулся директор.-Девочки играют в любовь, ну и пусть себе играют. Все естественное разумно. С вашего разрешения.
     Он скомкал письмо и полез в карман. Валентина Андроновна рванулась к столу:
     - Что вы делаете?
     - Возвращать неудобно, значит, надо прятать концы в воду, то бишь в огонь.
     - Я категорически протестую. Вы слышите, категорически! Это документ...
     Она пыталась через стол дотянуться до бумажки, но руки у директора были длиннее.
     - Никакой это не документ, Валентина Андроновна.
     - Я знаю, кто это писал. Знаю, понимаете? Это писала Коваленко: она забыла хрестоматию...
     - Мне это неинтересно. И вам тоже неинтересно. Должно быть неинтересно, я имею в виду... Сесть!
     По его команде когда-то шел в атаку эскадрон. И, услышав металл, Валентина Андроновна поспешно опустилась на стул. А директор достал наконец-то спички и сжег оба письма.
     - И запомните: не было никаких писем. Самое страшное - это подозрение. Оно калечит людей, вырабатывая из них подлецов и шкурников.
     - Я уважаю ваши боевые заслуги, Николай Григорьевич, но считаю ваши методы воспитания не только упрощенными, но и порочными. Да, порочными! Я заявляю откровенно, что буду жаловаться.
     Директор вздохнул, горестно покачал головой и указал пальцем на дверь:
     - Идите и пишите. Скорее, пока пыл не прошел.
     Валентина Андроновна остервенело хлопнула дверью. Терпение ее лопнуло, отныне она шла в открытый бой за то, что было смыслом ее жизни: за советскую школу. И отважно сжигала за собой все мосты.
     Если бы не было вечера накануне, Искра заметила бы повышенную шустрость Зиночки. Но вечер был, привычная гармония нарушилась; Искра больше занималась собой, а потому и упустила из-под контроля подружку.
     Совсем немного поработав на заводе, Сашка Стамескин стал заметно меняться. У него появилась какая-то усталая уверенность в голосе, собственные суждения и - что настораживало Искру -этакое особое отношение к ней. Он еще по-прежнему привычно поддакивал и привычно подчинялся, привычно присвистывая выбитыми зубами и привычно мрачнел при очередных выговорах. И вместе с тем минутами появлялось то, что давали отныне завод, зарплата, взрослая жизнь и взрослый круг знакомств, и Искра не знала, радоваться ей или бороться изо всех сил.
     В тот вечер они не пошли в кино, потому что Искре вздумалось погулять. А погулять означало поговорить, ибо идти просто так или молоть вздор Искра не умела. Она либо воспитывала своего Стамескина, либо рассказывала, что вычитала в книгах или до чего додумалась сама. Когда-то Сашка отчаянно спорил с нею по всем поводам, потом примолк, а в последнее время стал улыбаться, и улыбка эта Искре решительно не нравилась.
     - Почему ты улыбаешься, если ты не согласен? Ты спорь со мной и отстаивай свою точку зрения.
     - А меня твоя точка устраивает.
     - Эй, Стамескин, это не по-товарищески, - вздохнула Искра. - Ты хитришь, Стамескин. Ты стал ужасно хитрым человеком.
     - Я не хитрый.-Сашка тоже вздохнул.-А улыбаюсь оттого, что мне хорошо.
     - Почему это тебе хорошо?
     - Не знаю. Хорошо, и все. Давай сядем. Они сели на скамью в чахлом пустынном сквере. Скамейка была высокой, и Искра с удовольствием болтала ногами.
     - Понимаешь, если рассуждать логически, то жизнь одного человека представляет интерес только для него одного. А если рассуждать не по мертвой логике, а по общественной, то он, то есть человек...
     - Знаешь? - вдруг чужим голосом сказал Сашка. - Ты не рассердишься, если я...
     - Что? - почему-то очень тихо спросила Искра.
     - Нет, ты наверняка рассердишься.
     - Да нет же, Саша, нет! - Искра взяла его за руку и встряхнула, точно взбалтывая остатки смелости. - Ну же? Ну?
     - Давай поцелуемся.
     Наступила длинная пауза, во время которой Сашка чувствовал себя крайне неуютно. Сначала он сидел не шевелясь, пришибленный собственной отчаянной решимостью, потом задвигался, запыхтел, сказал угнетенно:
     - Ну вот. Я же ведь просто так...
     - Давай, - одними губами сказала Искра.
     Сашка набрал побольше воздуха, потянулся. Искра подалась к нему, подставляя тугую прохладную щеку. Он прижался губами, одной рукой привлек ее к себе за голову и замер. Они долго сидели неподвижно, и Искра с удивлением слушала, как забилось сердце.
     - Пусти... Ну же. - Она выскользнула.
     - Вот...- тяжело вздохнул Сашка.
     - Страшно, да? - шепотом спросила Искра. - У тебя бьется сердце?
     - Давай еще, а? Еще разочек...
     - Нет, - решительно сказала она и отодвинулась. - Со мной что-то происходит и... И я должна подумать.
     С ней действительно что-то происходило, что-то новое, немного пугающее, и поцелуй был не причиной этого, а множителем, могучим толчком уже пришедших в движение сил. Искри догадывалась, что это за силы, но сердилась на них за то, что они пробудились раньше, чем им полагалось по ее разумению. Сердилась и терялась одновременно.
     Наступило время личной жизни, и девочки встречали эту новую для них жизнь с тревогой, понимая, что она - личная и мамы. Жизнь эту нужно было встречать один на один: женщины, которые пробуждались в них так одинаково и так по-своему, жаждали самостоятельности, как все женщины во все времена.
     И в этот тревожный и такой важный период своей жизни Искру потянуло не к Зиночке, которую она упорно считала девчонкой, а к Вике Люберецкой. Гордой Вике, которая - Искра чувствовала это - уже перешагнула рубеж, уже осознала себя женщиной, уже приноровилась к этому новому состоянию и гордилась им. В первую очередь им, а уж потом - своим знаменитым отцом. Так думала Искра, но являться без предупреждения не хотела, уловив во время первого визита неудовольствие хозяйки. И еще в классе сказала:
     - Я хочу вернуть Есенина. Можно мне прийти сегодня?
     - Приходи, - ответила Вика, не выразив никаких чувств. Искре это не понравилось (она все же надеялась, что Вика обрадуется), но решимость ее не поколебалась. Сделав уроки в школе - она часто так поступала, потому что устные предметы зубрить нужды не было, а письменные можно было приготовить между делом, - забежала домой, оставила маме записку, взяла Есенина и пошла к Люберецким, с досадой ощущая некоторое волнение..
     Вика ждала ее, открыла сразу, молча повесила пальтишко и так же молча пригласила в свою комнату. Там стояло огромное кресло, на которое хозяйка и указала, но сесть в него Искра не решилась. Она никогда еще не сидела в креслах и считала, что там ей будет неуютно.
     - Спасибо, Вика, - сказала она. отдав книгу и усевшись на стул.
     - Пожалуйста. - Вика, улыбаясь, смотрела на нее.-Надеюсь, теперь ты не станешь утверждать, что это вредные стихи?
     - Это замечательные стихи, - вздохнула Искра. - Я думаю, нет, я даже уверена, что скоро их оценят и Сергею Есенину поставят памятник.
     - А какую надпись ты бы сделала на этом памятнике? Давай проведем конкурс: я буду сочинять свою надпись, а ты свою.
     Они провели конкурс, и Вика тотчас признала, что Искра вышла победительницей, написав: "Спасибо тебе, сердце, которое билось для нас". Только слова "билось для" они дружно заменили на "болело за".
     - Я никогда не задумывалась, что такое любовь, - как можно более незаинтересованно сказала Искра, когда они немного поболтали о школьных делах. - Наверное это стихи заставили меня задуматься.
     - Папа говорит, что в жизни есть две святые обязанности, о которых нужно думать: для женщины - научиться любить, а для мужчины - служить своему делу.
     Искра переходила к тому, ради чего явилась, размышляла, как повернуть разговор, и только поэтому не вцепилась в этот тезис, как бульдог. Она пропустила его, про себя все же отметив, что для женщины служить своему делу так же важно, как и для мужчины, поскольку Великая Октябрьская революция раскрепостила рабу очага и мужа.
     - Как ты представляешь счастье? - спросила Вика, потому что гостья погрузилась в раздумье.
     - Счастье? Счастье - быть полезной своему народу.
     - Нет,-улыбнулась Вика.-Это-долг, а я спрашиваю о счастье.
     Искра всегда представляла счастье, так сказать, верхом на коне. Счастье - это помощь угнетенным народам, это уничтожение капитализма во всем мире, это - оя хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать"; у нее перехватывало дыхание, когда она читала эти строчки. Но сейчас вдруг подумала, что Вика права, что это не есть счастье, а есть долг. И спросила, чтоб выиграть время:
     - А как ты представляешь?
     - Любить и быть любимой, - мечтательно сказала Вика.-Нет, я не хочу какой-то особой любви: пусть она будет обыкновенной, но настоящей. И пусть будут дети. Трое: вот я -одна, и это невесело. Нет, два мальчика и девочка. А для мужа я бы сделала все, чтобы он стал...- Она хотела сказать "знаменитым", но удержалась. - Чтобы ему всегда было со мной хорошо. И чтобы мы жили дружно и умерли в один день, как говорит Грин.
     - Кто?
     - Ты не читала Грина? Я тебе дам, и ты обязательно прочтешь.
     - Спасибо. - Искра задумалась. - А тебе не кажется, что это мещанство?
     - Я знала, что ты это скажешь. - Вика засмеялась. - Нет, это никакое не мещанство. Это нормальное женское счастье.
     - А работа?
     - А ее я не исключаю, но работа - это наш долг, только и всего. Папа считает, что это разные вещи: долг - понятие общественное, а счастье - сугубо личное.
     - А что говорит твой папа о мещанстве?
     - Он говорит, что мещанство - это такое состояние человека, когда он делается рабом незаметно для себя. Рабом вещей. удобств, денег, карьеры, благополучия, привычек. Он перестает быть свободным, и у него вырабатывается типично рабское мировоззрение. Он теряет свое "я", свое мнение, начинает соглашаться, поддакивать тем, в ком видит господина. Вот как папа объяснял мне, что такое мещанство как общественное явление. Он называет мещанами тех, для кого удобства выше чести.
     - Честь - дворянское понятие, - возразила Искра. - Мы ее не признаем.
     Вика странно усмехнулась. Потом сказала, и в тоне ее звучала грустная нотка:
     - Я хотела бы любить тебя, Искра, ты-самая лучшая девочка, какую я знаю. Но я не могу тебя любить, и не уверена, что когда-нибудь полюблю так, как хочу, потому что ты максималистка.
     Искре вдруг очень захотелось плакать, но она удержалась.
     Девочки долго сидели молча, словно привыкая к высказанному признанию. Потом Искра тихо спросила:
     - Разве плохо быть максималисткой?
     - Нет, не плохо, и они, я убеждена, необходимы обществу. Но с ними очень трудно дружить, а любить их просто невозможно. Ты, пожалуйста, учти это, ты ведь будущая женщина.
     - Да, конечно, - Искра, подавив вздох, встала. - Мне пора. Спасибо тебе... За Есенина.
     - Ты прости, что я это сказала, но я должна была сказать. Я тоже хочу говорить правду и только правду, как ты.
     - Хочешь стать максималисткой, с которой трудно дружить? -насильственно улыбнулась Искра.
     - Хочу, чтобы ты не ушла огорченной...- Хлопнула входная дверь, и Вика очень обрадовалась.-А вот и папа! И ты никуда не уйдешь, потому что мы будем пить чай.
     Опять были конфеты и пирожные, которые так странно есть не в праздник. Опять Леонид Сергеевич шутил и ухаживал за Искрой, но был задумчив: задумчиво шутил и задумчиво ухаживал. И иногда надолго умолкал, точно переключаясь на какую-то свою внутреннюю волну.
     - Мы с Искрой немного поспорили о счастье, - сказала Вика.-Да так и не разобрались, кто прав.
     - Счастье иметь друга, который не, отречется от тебя в трудную минуту. - Леонид Сергеевич произнес это словно про себя, словно был еще на той внутренней волне. - А кто прав, кто виноват...- Он вдруг оживился. - Как вы думаете, девочки, каково высшее завоевание справедливости?
     - Полное завоевание справедливости - наш Советский Союз, - тотчас ответила Искра.
     Она часто употребляла общеизвестные фразы, но в ее устах они никогда не звучали банально. Искра пропускала их через себя, она истово верила, и поэтому любые заштампованные слова звучали искренне. И никто за столом не улыбнулся.
     - Пожалуй, это скорее завоевание социального порядка,-сказал Леонид Сергеевич. - А я говорю о презумпции невиновности. То есть об аксиоме, что человеку не надо доказывать, что он не преступник. Наоборот, органы юстиции обязаны доказать обществу, что данный человек совершил преступление.
     - Даже если он сознался в нем? - спросила Вика.
     - Даже когда он в этом клянется. Человек - очень сложное существо и подчас готов со всей искренностью брать на себя чужую вину. По слабости характера или, наоборот, по его силе, по стечению обстоятельств, из желания личным признанием облегчить наказание, а то и отвести глаза суда от более тяжкого преступления. Впрочем, извините меня, девочки, я, кажется, увлекся. А мне пора.
     - Поздно вернешься? - привычно спросила Вика.
     - Ты уже будешь видеть сны.-Леонид Сергеевич встал, аккуратно задвинул стул, поклонился Искре, озорно подмигнул дочери и вышел.
     Искра возвращалась, старательно обдумывая и разговор о мещанстве и - особенно - о презумпции невиновности. Ей очень нравилось само название "презумпция невиновности", и она была согласна с Леонидом Сергеевичем, что это и есть основа справедливого отношения к человеку. И еще жалела, что не напомнила Вике о таинственном писателе с иностранной фамилией Грин.
     Ожидаемого и столь необходимого разговора по душам не произошло: признание Вики, что она не любит ее, не просто огорчило, а уязвило Искорку. И дело здесь было не только в самолюбии (хотя и в нем тоже), дело заключалось в том, что сама Искра очень тянулась к Вике, чувствуя в ней умную и тонкую девушку. Тянулась к хорошим книгам и разговорам, к уюту большой квартиры, к удобному, налаженному быту, хотя, если б ей сказали об этом, она бы яростно, до гневных слез отрицала эту слабость. Но больше всего она тянулась к отцу Вики, к Леониду Сергеевичу Люберецкому, потому что у самой Искры отца не было и в ее представлении Люберецкий был идеальнейшим из всех возможных отцов, которого, правда, надо было немножко перевоспитать. И Искра непременно бы его перевоспитала, если бы... Но никакого "если бы" не могло быть, а пустыми мечтаниями Искорка не занималась. И ей было немножко грустно.
     Дома Искру ждали стакан молока, кусок хлеба и записка. Мама писала, что проводит ответственное заседание, придет поздно и что дочери следует лечь спать вовремя и не читать в постели романов: последнее слово было подчеркнуто. Искра поделилась ужином с соседской кошкой, проверила, все ли уроки сделаны, и решила вдруг написать статью для очередного номера школьной стенгазеты.
     Она писала о доверии к человеку, пусть даже маленькому, пусть даже к первоклашке. О вере в этого человека, о том, как окрыляет эта вера, какие чудеса может сделать человек, уверовавший, что в него верят. Она вспомнила - очень кстати, как ей показалось, - Макаренко, когда он доверил Карабанову деньги, и каким замечательным парнем стал потом Карабанов. Она разъяснила, что такое "презумпция невиновности". Перечитав и кое-что поправив, начисто переписала и положила на мамин стол: она всегда согласовывала с мамой свои статьи. Потом постелила постель, погасила свет - последнее время она почему-то стала стесняться раздеваться при свете, - надела ночную рубашку, снова зажгла лампу и юркнула под одеяло. Достала припрятанного Дос Пассоса и стала читать, настороженно прислушиваясь, не хлопнет ли входная дверь.
     То ли оттого, что приходилось прислушиваться, то ли оттого, что мысли о виновности и невиновности, о доверии и недоверии не вылезали из головы, то ли потому, что тело, освобожденное от пояска и лифчика, жило особой раскрепощенной жизнью, то ли от всех причин разом читать она долго не смогла. Заботливо спрятав книжку, легла на бок, подсунув под щеку ладошку и тотчас же уснула.
     Ей показалось, что разбудили ее мгновенно, только-только начался сон. Открыла глаза: над нею стояла мама.
     - Надень халат и выйди ко мне.
     Искра вышла, позевывая, теплая и розовая ото сна.
     - Что это такое?
     - Это? Это статья в стенгазету.
     - Кто тебя надоумил писать ее?
     - Никто.
     - Искра, не ври, я устала, - тихо сказала мать, хотя прекрасно знала, что Искра никогда не врала даже во спасение от солдатского ремня.
     - Я не вру, я написала сама. Я даже не знала, что напишу ее. Просто села и написала. По-моему, я хорошо написала, правда?
     Мать не стала вдаваться в качество работы. Пронзительно глянула, прикурила, энергично ломая спички.
     - Кто рассказал тебе об этом?
     - Леонид Сергеевич Люберецкий.
     - Рефлексирующий интеллигент! - Мать коротко рассмеялась. - Что он еще тебе наговорил?
     - Ничего. То есть говорил, конечно. О справедливости, о том, что...
     - Так вот. - Мать резко повернулась, глаза сверкнули знакомым холодным огнем. - Статьи ты не писала и писать не будешь. Никогда.
     - Но ведь это несправедливо...
     - Справедливо только то, что полезно обществу. Только это и справедливо, запомни!
     - А как же человек? Человек вообще?
     - А человека вообще нет. Нет! Есть гражданин, обязанный верить. Верить!
     Отвернулась, нервно зачиркала спичкой о коробок, не замечая, что вовсю дымит зажатой в зубах папиросой.

     Зиночке снилось, что ее целует взрослый мужчина. Это было жутко, прекрасно, но не страшно, потому что где-то находилась мама; Зина знала, что она близко и можно позвать на помощь, и - не звала. Сон кончился, а с ним кончились и поцелуи, и Зина крепко зажмурилась, чтобы ее поцеловали еще хотя бы разочек.
     Проснуться все же пришлось. Не открывая глаз, она ногами отбросила одеяло, дождалась, пока чуточку остынет, и села. И сразу увидела ужасную вещь: вместо летних трусиков, так ловко охватывающих тело, на стуле лежали противные трикотажные штанищи длиною аж до коленок. И весь сон, вся радость утра и вся прелесть нового дня пропали разом. Схватив штанишки, Зина в одной рубашке ринулась на кухню.
     - Мама, что это такое? Ну, что это такое? Родители завтракали, и она осталась за дверью, просунув на кухню голову и руку.
     - Первое октября, - спокойно сказала мама. - Пора носить теплое белье.
     - Но я уже не маленькая, кажется!
     - Ты не маленькая, но это только так кажется.
     - Ну почему, почему мне такое мученье! - с отчаянием воскликнула дочь.
     - Потому что ты садишься где попало и можешь застудиться.
     - Не бунтуй, Зинаида, - улыбнулся отец. - Мы не в Африке, надевай, что климатом положено.
     - Это мамой положено, а не климатом! - закричала Зиночка. - Все девочки, как девочки, а я у вас как уродина.
     - Сейчас ты и вправду уродина. Немытая, нечесаная и неодетая.
     Горестно всхлипнув, Зина убежала. Мать с отцом посмотрели друг на друга и улыбнулись.
     - Растет наша девочка, - сказала мать.
     - Невеста! - добавил отец.
     Они любили свою младшую больше остальных, старательно скрывали это и воспитывали дочь в строгости. Зина до сих пор ложилась спать в половине одиннадцатого, не появлялась в кино на последних сеансах, а в театрах бывала только на дневных спектаклях. Этот регламент (куда входили и злосчастные зимние штанишки) никогда очень-то не угнетал ее, но в последнее время она все чаще начинала скандалить. Скандалы, правда, зримых результатов не давали, но мать с отцом улыбались уже особо, с гордостью замечая, как взрослеет дочь. Семья была дружная, а после выхода старших замуж сплотилась еще больше. Все обсуждалось и решалось сообща, но, как это часто бывает в русских семьях, мать незаметно, без видимых усилий и демонстративного подчеркивания, держала вожжи в своих руках.
     - Никогда не обижай мужа, девочка. Мужчины очень самолюбивы и болезненно переживают, когда ими командуют. Всегда надо быть ровной, ласковой и приветливой, не отказывать в пустяках и стараться поступать так, будто ты выполняешь его желания. Наша власть в нежности.
     Мама неторопливо и осторожно готовила Зину к будущей семейной жизни. Зина знала многое из того, что надо было бы знать всем девочкам, и спокойно восприняла переход от детства к девичеству, не испытав свойственного многим потрясения.
     Отец в воспитание не вмешивался. Он работал мастером на заводе вместе с отцом и братьями Артема, состоял членом завкома, вел кружок по изучению "Краткого курса истории ВКП(б)" и вообще был по горло занят. В редкие свободные часы он толковал с дочерью о международных проблемах. Зиночка слушала очень вежливо, помня о маминых словах, что мужчины болезненно самолюбивы, но все пропускала мимо розовых ушей.
     Завтракала Зина в мрачном настроении, однако к концу завтрака жизнь перестала казаться трагической. Она весело чмокнула мать - отец уже ушел на работу - рассеянно выслушала очередные задания (простирнуть, подмести, убрать) и выскочила за дверь. И как только дверь захлопнулась, швырнула портфель, задрала платье и подтянула штанишки вверх до предела. Ноги там, естественно, были толще, резинки больно врезались в тело, но Зиночка хотела быть красивой. Совершив эту процедуру, она показала дверям язык и, взяв портфель, вприпрыжку - она еще иногда бегала вприпрыжку, когда забывалась, - помчалась в школу.
     Но уже за углом Зиночка круто сменила аллюр, перейдя на решительный шаг чрезвычайно занятого человека: навстречу шел Юра. Красавец Юра из 10 "А", бессменный староста и бездельник.
     - Привет, - сказал он и пошел рядом.
     - Привет, - сказала она как можно безразличнее.
     - Что вечером делаешь?
     - Еще не знаю, но буду очень занята.
     - Может, в кино пойдем? - Юра продемонстрировал два билета. - Мировой фильм. По блату на последний сеанс.
     Зиночка мгновенно прикинула: мама во второй смене, придет не раньше двух, отец... Ну, отец - это еще можно вывернуться.
     - Или тебя, как малышку, в девять часов спать загоняют?
     - Вот еще! - презрительно фыркнула Зина. - Просто решаю, как отказать одному человеку. Ладно, после уроков решу.
     - Ты скажи, пойдешь или нет?
     - Пойду, но скажу после уроков. Тебе ясно? Ну и топай вперед, я не хочу никаких осложнений.
     Никаких особых осложнений не ожидалось, но Зина считала, что надо набить себе цену. Озадаченный красавец увеличил шаг. Зиночка, торжествуя, укоротила свой, и они прибыли в школу на вполне приличном расстоянии друг от друга.
     Тут уж было не до учебы. Уроки тянулись с таким занудством, будто в них не сорок пять минут, а сорок четыре часа. Зиночка страдала, вздыхала, вертелась, схлопотала три замечания, а когда прозвенел последний звонок, вдруг пришла в ужас и не могла двинуться с места.
     - Пошли, - позвала Искра. - Я вычитала одну интересную мысль. Да что с тобой?
     - Ничего со мной.-Зина продолжала сидеть как истукан.
     - А почему ты сидишь?
     - Потому что мне надо к врачу. - Она сказала первое, что пришло в голову. - То есть сначала к маме, а уж потом... Куда поведут.
     И Артем, как назло, не уходил. Спорил о чем-то со своим Жоркой, а на нее и не смотрел. "Эх, знал бы, с кем я в кино иду, небось посмотрел бы!" - злорадно подумала Зина.
     Не добившись толку от подруги, Искра ушла. А вскоре удалились и Артем с Ландысом, и Зина осталась одна. Тихо подкралась к окну и выглянула: на опустевшем школьном дворе одиноко маячил Юра.
     - Ждет! - шепотом сказала Зиночка и даже пискнула от восторга.
     Схватив портфель, опрометью вылетела из класса, промчалась по гулким коридорам, но возле входной двери остановилась. Предстать перед Юрой следовало спокойной, усталой и равнодушной. У Зиночки не было никакого опыта в свиданиях, и все, что она делала сейчас, основывалось на интуиции. Она не размышляла - она действовала именно так, потому что по-иному действовать не могла.
     - Привет.
     - Чего это Артем на меня зверем смотрит? - спросил Юра.
     - Не знаю, - несколько опешила Зина: она ожидала другого начала разговора.
     - Ну, так как насчет кино? - Юра угасил смутные опасения, и глаза его вновь обрели влажную поволоку.
     - Уладила, - небрежно бросила Зина. - Когда и где?
     - Давай в полдесятого у "Коминтерна", а?
     - Договорились, - отважно сказала Зина, хотя сердце ее екнуло.
     - Я провожу тебя?
     - Ни в коем случае! - гордо отказалась она и пошла, больше всего на свете интересуясь собственной спиной.
     Так она к удалилась и, кто знает, может, всю дорогу до самого дома несла бы взгляд красивого мальчика на своей спине, если бы не встретила Лену Бокову. Лена готовилась в артистки, занималась у старенькой и очень заслуженной актрисы, а теперь бежала навстречу, смахивая слезы и некрасиво шмыгая носом.
     - Ментика будочники забрали!
     - А ты где была?
     - А я и не заметила. Я разговаривала с одним человеком. потом он ушел, и мальчишки сказали, что Ментика будочники увезли.
     Ментик принадлежал заслуженной артистке, довольно болезненной старушке, возле которой вечно суетились подрастающие таланты.
     - А болтала ты, конечно, с Пашкой Остапчуком...- Зиночка не могла удержаться, несмотря на весь трагизм.
     - Господи, да какая разница! Ну, с Пашкой, ну...
     - А куда ты бежишь?
     - Не знаю. Может, к Николаю Григорьевичу. Ты представляешь, что будет с ней? У нее же нет никого, кроме Ментика!
     - К Искре! - воскликнула Зина, мгновенно забыв о приглашении в кино, влажных взглядах и собственной равнодушной спине.
     Они побежали к Искре, и по дороге Лена вновь поведала историю исчезновения пса, а потом перед Искрой проиграла ее в лицах.
     - Они с них сдирают шкуру, - свирепо уточнила Зина.
     - Не болтай чепухи, они продают их в научные институты,-авторитетно заявила Искра. - А раз так, значит, должен быть какой-то магазин или собачий склад: это ведь не частная лавочка.
     - Нам надо спасать Ментика,-сказала Лена.-Понимаешь, надо! Он пропал по моей вине и вообще...
     - Надо идти в милицию, - решила Искра. - Милиция знает все.
     - Ой, не надо бы путать сюда милиционеров, - вздохнула Зиночка, - А то они привыкнут к нашим лицам и станут здороваться на улицах. Представляешь, ты идешь... с папой, а тебе постовой говорит: "Здрасьте!"
     - Что меня угнетает, Зинаида, так это то меня угнетает, какой чушью набита твоя голова, - озабоченно сказала Искорка, надевая пальтишко. И тут же прикрикнула на Лену: - Не реви! Теперь надо действовать, а реветь будете в милиции, если понадобится.
     В милиции им не повезло. Хмурый дежурный, не дослушав, отрубил:
     - Собаками не занимаемся.
     - А кто занимается? - настойчиво добивалась Искра. - Нет, вы нам, пожалуйста, объясните. Ведь кто-то должен же знать, куда свозят пойманных собак?
     - Ну, не знаю я, не знаю, понятно?
     - Тогда скажите, куда нам обращаться, - не унималась Искра, хотя Лена уже показывала глазами на дверь. - Вы не имеете права отказывать гражданам в справке.
     - Тоже нашлись граждане!
     - Да, мы советские граждане со всеми их правами, кроме избирательного, - с достоинством сообщила Искра, ободряюще взглянув на притихших подруг. - И мы очень просим вас помочь старой заслуженной актрисе.
     - Вот какая настырная девочка! - в сердцах воскликнул дежурный. - Ну, иди в горотдел, может, они чего знают, а меня уволь. Дети, собаки, старухи - с ума с вами сойдешь.
     - Спасибо, - вежливо сказала Искорка. - Только с ума вы не сойдете, не надейтесь.
     - Здорово ты его! - восторженно засмеялась Зина, когда они вышли из милиции.
     - Стыдно, - вздохнула Искра. - Очень мне стыдно, что не сдержалась. А он старенький. Значит, я скверная сквалыга.
     В горотделе милиции за дубовой стойкой сидел молодой милиционер, и это сразу решило все вопросы. Недаром Искра была убеждена, что следует смело опираться на молодежь.
     - Кольцовская, семнадцать. Собак бродячих туда забирают.
     - У нас не бродячая, - сказала Лена.
     - Не бродячая, значит, отдадут.
     Они побежали на Кольцовскую, семнадцать, но там все уже было закрыто. Угрюмый косматый сторож в драном тулупчике в разговоры вступать не стал:
     - Зачинено-заборонено!
     - Но нам нельзя без собаки, понимаете, просто невозможно, - умоляла Лена. - Там старая актриса, заслуженная женщина...
     - Зачинено-заборонено.
     - Послушайте, - твердо сказал Искра. - Мы будем жаловаться.
     - Зачинено-заборонено, - тупо бормотал сторож.
     - А сколько стоит, чтобы разборонить? - вдруг звонко спросила Зиночка.
     Сторож впервые глянул заинтересованно. Засмеялся, погрозил корявым пальцем:
     - Ай, девка, далеко пойдешь.
     - Не смей давать взяток, - шипела Искра. - Взятка унижает человеческую личность.
     - Трояк! - воодушевленно заорал сторож. - Как просить, так все у Савки, а как дать, так нету их.
     Девочки растерянно переглядывались: денег у них не было.
     - Вот, вот, - ворчал сторож. - Чирей, и тот бесплатно не вскочит.
     - Артем близко живет, - вспомнила Искра. - Беги, Зинаида! В долг: завтра в классе соберем!
     Последние слова она прокричала вслед, потому что Зиночка с места взяла в карьер - только коленки замелькали.
     - Их кормят тут? - спросила Лена.
     - Зачем? - удивился сторож. - Они друг дружку едят.
     - Ужас какой, - тоскливо вздохнула будущая актриса...-Каннибализм.
     Задыхаясь, Зина постучала, но дверь открыл не Артем, а его мама.
     - А Тимки нет, он ушел к Жоре делать уроки.
     - Ушел? - растерянно переспросила Зи,на.
     - Проходи, девочка, - сказала мама Артема, внимательно посмотрев на нее. - И рассказывай, что случилось.
     - Случилась ужасная вещь.
     И Зиночка торопливо, но обстоятельно все рассказала. Мама молча достала деньги, отдала, а Зину задержала.
     - Мирон, поди-ка сюда!
     В кухню вошел большой и очень серьезный отец Артема, и Зина почему-то струхнула. Уж очень насупленными были его брови, уж очень уважительно он пожал ей руку.
     - Расскажи еще раз про собаку. И Зина еще раз, правда, короче, рассказала про Ментика и сторожа.
     - А тулупчик у него весь рваный. Его, наверное, собаки не любят.
     - Ты будешь сорить деньгами, когда вырастешь. - Отец отобрал три рубля и вернул маме. - Это не такой уж страшный грех, но твоему мужу придется нелегко. Я схожу сам, а то как бы этот пропивоха не обидел девочек.
     - Заходи к нам, Зина, - сказала мама, прощаясь. - Нам с отцом очень нравится, что ты дружишь с Тимкой.
     - Артем - хороший парень, - говорил по дороге отец. - Знаешь, почему он хороший? Он потому хороший, что никогда не обидит ни одной женщины. Не знаю, будет ли у него счастливая жизнь, но знаю, что у него будет очень счастливая жена. Я не скажу этих слов ни про Якова, ни про Матвея, но про Артема повторю и перед богом.
     Зине было очень стыдно, что она идет в кино не с Артемом. Но она утешала себя: мол, это единственный разочек и больше никогда не повторится.
     - Я слышал, ты обижаешь девочек, Савка? - грозным басом еще издали закричал отец Артема. - Ты с них берешь контрибуцию, как сам Петлюра?
     - А кто это? - вглядываясь, юлил сторож.-Зачинено-забо... Господи, да это ж Мирон Абрамыч! Здрасьте, Мирон Абрамыч, наше вам.
     - Отчиняй ворота и отдай девочкам собаку. Но-но, только не говори мне свои сказки. Я тебя знаю пятнадцать лет, и за эти пятнадцать лет ты не стал лучше ни на один день. Вытрите слезы, девочки, и получите собаку.
     Сторож без разговоров открыл калитку. Ментик был найден среди лая, воя и рычания. Девочки долго благодарили, а потом разбежались: Лена потащила Ментика к заслуженной артистке, а Искра и Зина разошлись по домам. И никто из девочек не знал, что этот день был последним днем их детства, что отныне им предстоит плакать по другим поводам, что взрослая жизнь уже ломится в двери и что в этой взрослой жизни, о которой они мечтали, как о празднике, горя будет куда больше, чем радостей.
     Но пока радостей было достаточно, и если судить беспристрастно, то и самый мир был соткан из радостей - во всяком случае, для Зиночки.
     Мало того что она сыграла главную роль при спасении песика и тем немножечко посрамила Искру, - дома оказался один папа, из которого Зина без труда выпотрошила, что вернется он не раньше часа ночи, так как его внезапно вызвали на завод. Грешный путь был свободен, и Зиночка пошла на первое свидание. Ей хотелось кричать на весь мир, но она все же не решилась этого сделать и поведала распиравшую ее тайну только знакомой кошке, имевшей большой опыт по части свиданий. Кошка выгнула спину, мурлыкнула и указала хвостом на крышу. Зина решила, что она указывает прямехонько на небо, и сочла это за добрый знак.
     Она пришла раньше времени, но Юра был уже на посту. Увидев его, Зиночка тут же юркнула за рекламный щит и проторчала там лишних пять минут, пока полностью не насладилась триумфом. Новоявленный поклонник не сходил с места, но отчаянно вертел головой.
     - Вот и я! - сказала Зиночка как ни в чем не бывало.
     Они прошли в фойе, где староста 10 "А" угостил ее мороженым и ситро. Пить ей не хотелось, но она честно выпила свою половину, потому что это была не просто сладкая вода, а ритуальное подношение, и тут надо было вкушать и наслаждаться не сладостями, а вниманием, как настоящая женщина. И Зиночка наслаждалась, не забывая, впрочем, посматривать по сторонам, так как очень боялась встретить знакомых. Но знакомых не было, а тут прозвенел звонок, и они пошли в зал.
     Фильма Зина почти не запомнила, хотя он, наверное, был интересным. Она честно смотрела на экран, но все время чувствовала, что рядом сидит не мама, не Искра, даже не парень из класса, а молодой человек, заинтересованный в ней больше, чем в фильме. Эта заинтересованность очень волновала: уголком глаза она ловила взгляды соседа, слушала его шепот, но только улыбалась, не отвечая, поскольку не понимала, что он шепчет и что следует отвечать. Дважды он хватал ее за руку в самых патетических местах, и дважды она высвобождалась, правда, не сразу и второй раз медленней первого. И все было таинственно и прекрасно, и сердце ее замирало, и Зиночка чувствовала себя на верху блаженства.
     Возвращались по заросшей каштанами улице Карла Маркса, огрубевшие листья тяжело шумели над головами. И казалось, что весь город и весь мир давно уже спят, и только девичьи каблучки молодо и звонко взрывают сонную тишину. Юра рассказывал что-то, Зина смеялась и тут же намертво забывала, над чем она смеялась. Это было не главное, а главное он сказал позже. То есть не самое главное, а как бы вступление к нему:
     - Посидим немного? Или ты торопишься? Честно говоря, Зина уже отсчитывала время, но, по ее расчетам, кое-что еще имелось в запасе.
     - Ну, не здесь же.
     - А где?
     Зина знала где: перед домом Вики Люберецкой в кустах стояла скамейка. Если б что-нибудь - ну, что-нибудь не так! -она могла бы заорать и вышла бы либо Вика, либо ее папа. Зиночка была ужасно хитрым человеком.
     Они нашли.эту скамейку, и Зина все ждала, когда же он начнет говорить то, что ей так хотелось услышать, что он давно ею любуется и что она вообще лучше всех на свете. А вместо этого он схватил ее руки и начал тискать. Ладони у него были влажными, Зине было неприятно, но она терпела. Заодно она терпела и жуткую боль от перетянутых резинками бедер; ей все время хотелось сдвинуть врезавшиеся в тело резинки, но при мальчике это было невозможно, и она терпела, потому что ждала. Ждала, что вот...
     К подъезду бесшумно подкатила большая черная машина. Молодые люди отпрянули друг от друга, но сообразили, что их не видно. Четверо мужчин вышли из машины: трое сразу же направились в дом, а четвертый остался. И Юра опять медленно придвинулся, опять стал осторожно тискать ее руки. Но Зине почему-то сделалось беспокойно, и руки она вырвала.
     - Ну, что ты? Что? - обиженно забубнил десятиклассник.
     - Подожди, - сердито шепнула Зина.
     Показалось или она действительно слышала крики Вики? Она старательно прислушивалась, но резинки нестерпимо жгли бедра, а этот противный балбес пыхтел в уши. Зиночка отъехала от него, но он тут же поехал за ней, а дальше скамейка кончалась, и ехать Зине было некуда.
     - Да отодвинься же! - зло зашипела она. - Пыхтишь, как бегемот, ничего из-за тебя не слышно.
     - Ну и черт с ними, - сказал Юра и опять взял ее за руку.
     - Тихо сиди! - Зиночка вырвала руку.
     И снова показалось, что крикнули за тяжелыми глухими шторами, не пропускавшими ни звука, ни света. Зина вся напряглась, навострив уши и сосредоточившись. Ах, если бы вместо Юрки сейчас была Искра!..
     - Господи, - вдруг прошептала она. - Ну почему же так долго?
     Она и сама не знала, как сказала эти слова. Она ни о чем таком не думала тогда (исключая, конечно, ограбление и возможное насилие над Викой), но интуиция у нее работала с дьявольской безошибочностью, ибо она была настоящей женщиной, эта маленькая Зиночка Коваленко.
     Распахнулась дверь подъезда, и на пороге показался Люберецкий. Он был без шляпы, в наброшенном на плечи пальто и шел не обычным быстрым и упругим шагом, а ссутулившись, волоча ноги. За ним следовал мужчина, а второй появился чуть посидм, и тут же в незастегнутом халатике выбежала Вика.
     - Папа! Папочка!..
     Она кричала на всю сонную, заросшую каштанами улицу, и в крике ее был такой взрослый ужас, что Зина обмерла.
     - Понятых позови! - бросил на ходу сопровождавший Люберецкого. - Не забудь!
     - Папа! - Вика рванулась, но второй удержал ее. - Это неправда, неправда! Пустите меня!
     - Телеграфируй тете. Вика! - Люберецкий не обернулся. - А лучше поезжай к ней! Брось все и уезжай!
     - Папа! - Вика, рыдая, билась в чужих руках. - Папочка!
     - Я ни в чем не виноват, доченька! - закричал Люберецкий. Его заталкивали в машину, а он кричал:- Я ни в чем не виноват, это какая-то ошибка! Я - честный человек, честный!..
     Последние слова он прокричал глухо, уже из кузова. Резко хлопнули дверцы, машина сорвалась с места. Оставшийся мужчина оттеснил Вику в дом и закрыл дверь.
     И все было кончено. И снова стало тихо и пусто, и только железно шелестели огрубевшие каштановые листья. А двое еще продолжали сидеть на укромной скамейке, растерянно глядя друг на друга. Потом Зина вскочила и бросилась бежать. Она летела по пустынным улицам, но сердце ее стучало не от бега. Оно застучало тогда, когда она увидела Люберецкого, и ей тоже, как и Вике, хотелось сейчас кричать: "Это неправда! Неправда! Неправда!.."
     Она забарабанила в дверь, не думая, что может разбудить соседей. Открыла мама Искры: видно, только пришла.
     - Искра спит.
     - Пустите! - Зина юркнула под рукой матери, ворвалась в комнату. - Искра!..
     - Зина? - Искра села, прикрываясь одеялом и с испугом глядя на нее. - Что? Что случилось, Зина?
     - Только что арестовали папу Вики Люберецкой. Только что, я сама видела.
     Сзади раздался смех. Жуткий, без интонаций - смеялись горлом. Зина оглянулась почти с ужасом: у шкафа стояла мать Искры.
     - Мама, ты что? - тихо спросила Искра.
     Мать уже взяла себя в руки. Шагнула, качнувшись, тяжело опустилась на кровать, прижала к себе две девичьи головы -темно-русую и светло-русую. Крепко прижала, до боли.
     - Я верю в справедливость, девочки.
     - Да, да, - вздохнула дочь. - Я тоже верю. Там разберутся, и его отпустят. Он же не враг народа, правда?
     - Я очень хочу заплакать - и не могу, - с жалкой улыбкой призналась Зина. - Очень хочу и очень не могу.
     - Спать, - сказала мать и встала. - Ложись с Искрой, Зина, только не болтайте до утра. Я схожу к твоим и все объясню, не беспокойся.
     Мама ушла. Девочки лежали в постели молча. Зиночка смотрела в темный потолок сухими глазами, а Искра боялась всхлипывать и лишь осторожно вытирала слезы. А они все текли и текли, и она никак не могла понять, почему они текут сами собой. И уснула в слезах.
     А родители их в это время сидели возле чашек с нетронутым, давно остывшим чаем. В кухне слоился дым, в пепельнице громоздились окурки, но мама Зины, всегда беспощадно боровшаяся с курением, сегодня молчала.
     - Детей жалко, - вздохнула она.
     - Дети у нас дисциплинированны и разумно воспитаны. - У матери Искры вдруг непроизвольно задергалась щека, и она начала торопливо дымить, чтобы скрыть эту предательскую дрожь. - Они поймут. Они непременно поймут.
     - Я этого товарища не знаю, - неуверенно заговорил Коваленко, - но где тут смысл, скажите мне? Признанный товарищ, герой гражданской войны, орденоносец. Ну, конечно, бывал за границей, бывал, мог довериться. Дочку сильно любит, одна она у него, Зина рассказывала.
     Он ни словом не обмолвился, что сомневается в правомерности ареста, но все его существо возмущалось и бунтовало, и скрыть этого он не мог. Мать Искры остро глянула на него:
     - Значит, есть данные.
     - Данные, - тихо повторил Коваленко. - А оно вон как. Ошибки не допускаете?
     - Я позвонила одному товарищу, а он сказал, что поступил сигнал. Утром я уточню. Люберецкий - руководитель, следовательно, обязан отвечать за все. За все сигналы.
     - Это безусловно, это, конечно...
     И опять нависла тишина, тяжелая, как чугунная баба.
     - Что с девочкой-то будет? - вздохнула мать Зины. - Пока разберутся... А матери у нее нет, ой несчастный ребенок, несчастный ребенок.
     Андрей Иванович прошелся по кухне, поглядывая то на жену, то на мрачно курившую гостью. Присел на краешек стула.
     - Нельзя ей одной, а, Оля? - Не ожидая ответа, повернулся к гостье. - Мы, конечно, не знаем, как там положено в таких случаях, так вы поправьте. Извините, как по имени-отчеству?
     - Зовите товарищем Поляковой. Относительно девочки к себе я думала, да разве у меня семья? Я собственную дочь и то... - Она резко оборвала фразу, прикурила дымившую папиросу. - Берите. У вас нормально, хорошо у вас.
     Встала, с шумом отодвинув стул, точно шум этот мог заглушить ее последние слова. Ее слабость, вдруг прорвавшуюся наружу. Пошла к дверям, привычно оправляя широкий ремень. Коваленко вскочил, но она остановилась. Посмотрела на мать Зины, усмехнулась невесело:
     - Иногда думаю: когда же надорвусь? А иногда - что уже надорвалась. - И вышла.
     Девочки спали, но видели тревожные сны: даже у Зиночки озабоченно хмурились брови. Мать Искры долго стояла над ними, нервно потирая худые щеки. Потом поправила одеяло, прошла к себе, села за стол и закурила.
     Синий дым полз по комнате, в окна пробивался тусклый осенний рассвет, когда мать Искры, которую все в городе знали только как товарища Полякову, затушила последнюю папиросу, открыла форточку, достала бумагу и решительным размашистым почерком вывела в верхнем правом углу:
     "В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВСЕСОЮЗНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ (БОЛЬШЕВИКОВ)".
     Она писала быстро, потому что письмо было продумано до последнего слова. Фразы ложились одна к одной без помарок, легко и точно, и, когда лист заполнился, осталось лишь поставить подпись. Но она отложила ручку, вновь внимательно прочитала написанное, вздохнула, подписалась и указала номер партбилета и дату вступления: 1917 год.

     В то утро Коваленки впервые за много лет завтракали в полной тишине. И не только потому, что Зиночки не было на привычном месте.
     - Я с работы отпрошусь часа на два, - сказал Андрей Иванович.
     - Да, конечно, - тотчас же согласилась жена. Ровно в двенадцать Коваленко вошел в кабинет директора школы Николая Григорьевича. И замер у двери, потому что рядом с директором школы сидела мать Искры Поляковой.
     - Триумвират, - усмехнулась она. - Покурим, повздыхаем и разойдемся.
     - Чушь какая-то! - шумно вздохнул директор. - Это же чушь, это же нелепица полная!
     - Возможно, - Полякова кивнула коротко, как Искра.-Поправят, если нелепица.
     - Пока поправят, девочка, что же, одна будет? - тихо спросил Коваленко у директора. - Может, написать родным, а ее к нам пока, а? Есть насчет этого указания?
     - Что указания, когда она - человек взрослый, паспорт на руках. Предложите ей, хотя сомневаюсь, - покачал головой директор. - А родным написать надо, только не в этом же дело, не в этом!
     - Так ведь одна же девочка...
     - Не в этом, говорю, дело, - жестко перебил Ромахин.-Вот мы трое - коммунисты, так? Вроде как ячейка. Так вот, вопрос ребром: верите Люберецкому? Лично верите?
     - Вообще-то, конечно, я этого товарища не знаю,-мучительно начала Коваленко.-Но, думаю, ошибка это. Ошибка, потому что уж очень дочку любит. Очень.
     - А я так уверен, что напутали там. И Люберецкому я верю. И товарищ Полякова тоже так считает. Ну, а раз мы, трое большевиков, так считаем, то наш долг поставить в известность партию. Правильно я мыслю, товарищ Полякова?
     Мать Искры помолчала. Постучала папиросой о коробку, сказала наконец:
     - Прошу пока никуда не писать.
     - Это почему же? - нахмурился Николай Григорьевич.
     - Кроме долга существует право. Так вот, право писать о Люберецком есть только у меня. Я знала его по гражданской войне, по совместной работе здесь, в городе. Это аргументы, а не эмоции. И сейчас это главное: требуются аргументы. Идет предварительное следствие, как мне объяснили, и на этом этапе пока достаточно моего поручительства. Поэтому никакой самодеятельности. И еще одно: никому о нашем разговоре не говорите. Это никого не касается.
     Искра тоже считала, что это никого не касается. И утром распорядилась:
     - Никому ни слова. Смотри у меня, Зинаида.
     - Ну, что ты, я же не идиотка.
     Вика в школу не пришла, а так все было, как обычно. Мыкался у доски Артем, шептался со всем классом Жорка Ландыс, читал на переменках очередную растрепанную книгу тихий отличник Вовик Храмов. А в середине дня поползли слухи:
     - У Вики Люберецкой отца арестовали.
     Искра узнала об этом из записки Ландыса. На записке стоял огромный вопросительный знак и резолюция Артема: "Брехня!" Искра показала записку Лене (она сидели за одной партой). Лена охнула.
     - Что за вздохи? - грозно спросила Валентина Андроновна. - Полякова, перестань шептаться с Боковой, я все вижу и слышу.
     - Значит, не все, - неожиданно резко ответила Искра. Это было новостью: она не позволяла себе грубить и в более сложных обстоятельствах. А здесь - пустяковое замечание, и вдруг понесло.
     - Из Искры возгорелось пламя! - громко прошептал Остапчук.
     Лена так посмотрела, что он сразу увял. Искра сидела опустив голову. Валентина Андроновна оценивала ситуацию.
     - Продолжим урок, - спокойно сказала она. - Ландыс, ты много вертишься, а следовательно, многое знаешь. Вот и изволь...
     Искра внезапно вскочила, со стуком откинув крышку парты:
     - Валентина Андроновна, разрешите мне выйти.
     - Что с тобой? Ты нездорова?
     - Да. Мне плохо, плохо!
     И, не ожидая разрешения, выбежала из класса. Все молчали. Артем встал.
     - Садись, Шефер. Ты же не можешь сопровождать Полякову туда, куда она побежала.
     Шутка повисла в воздухе - класс молчал. Артем, помявшись, сел, низко опустив голову. И тут поднялась Бокова.
     - Я могу ее сопровождать.
     - Что происходит? - повысила голос Валентина Андроновна. - Нет, вы объясните: что это, заговор?
     - С моей подругой плохо, - громко заявила Лена.-разрешите мне пройти к ней, или я уйду без разрешения.
     Валентина Андроновна растерянно оглядела класс. Все сейчас смотрели на нее, но смотрели без всякого любопытства, не ожидая, что она сделает, а как бы предупреждая, что, если сделает не так, класс просто-напросто встанет и уйдет, оставив разве что Вовика Храмова.
     - Ну иди, - плохо скрыв раздражение, сказала она. - Все стали ужасно нервными. Не рано ли?
     Лена вышла. Ни она, ни Искра так и не появились до конца урока. А как только прозвенел звонок, в класс влетела Бокова.
     - Сергунова Вера, встань у нашей уборной и не пускай никого. Коваленко, идем со мной.
     Ничего не понимающая Зиночка под конвоем Лены проследовала в уборную, уже охраняемую самой рослой и бойкой девочкой 9 "Б" класса. У окна стояла Искра.
     - Читай. Вслух: Лена все знает.
     - А чья это записка?
     Подруги смотрели сурово, и Зина замолчала. Взяла записку, громко, как ведено, начала:
     - "Болтают, что сегодня ночью арестовали отца Вики..." - Она запнулась, подняла глаза. - Это не я.
     - А кто?
     - Ну не я же, господи! - с отчаянием выкрикнула Зина. - Честное комсомольское, девочки. Не я, не я, не я!
     - А кто? - допытывалась Искра. - Если не ты, то кто? Зиночка подавленно молчала.
     - Я сейчас отколочу ее! - крикнула Лена. - Она предатель. Иуда она проклятая!
     - Подожди. - Искра не отрывала от Зины глаз. - Я спрашиваю тебя, Коваленко, кто мог натрепаться, кроме тебя? Молчишь?
     - Ух, как дам сейчас!-Лена потрясла крепко сжатым кулаком.
     - Нет, мы не будем ее бить, - серьезно сказала Искра.-Мы всем, всей школе расскажем, какая она. Она не женщина, она-средний род, вот что мы скажем. Мы объявим ей такой бойкот, что она удавится с тоски.
     В дверь уборной время от времени ломились, но рослая Вера пока сдерживала натиск.
     - Пусти их, - сказала Искра. - Это третьеклашки, они в штаны могут написать.
     - Обождите! - с отчаянной решимостью выпалила Зина. - Я знаю, кто натрепал: Юрка из десятого "А". Я не одна была у дома Вики.
     Девочки недоверчиво переглянулись и снова проницательно уставились на нее. Зина посмотрела на них и встала на колени.
     - Пусть у меня никогда не будет детей, если я сейчас вру.
     - Встань, - сказала Искра. - Я верю тебе. Лена, Артема сюда.
     - Сюда нельзя.
     - Ах, да. Тогда узнай, сколько у Юрки уроков. Пойдем, Зина. Прости нас и не реви.
     - Я не реву, - вздохнула Зина. - Я же сказала, что слезы кончились.
     Артему было рассказано все: на этом настояла Искра. Зина созналась, не поднимая глаз. Вокруг стояли посвященные: Лена, Искра, Жорка и Пашка Остапчук.
     - Так, - уронил Артем в конце. - Теперь ясно.
     - Помощь потребуется? - спросил Пашка.
     - Сам, - отрезал Артем. - Жорка свидетелем будет.
     - Не свидетелем, а секундантом, - привычно поправила Искра.
     - Где стыкаться? - деловито осведомился секундант.
     - В котельной. Надо Михеича увести.
     Михеич был истопником и столяром школы и драк не жаловал. А особенно он не жаловал 9 "Б", потому что раньше в нем учился Сашка Стамескин и тогда угля не хватало, а Михеича ругали.
     Этот разговор происходил на последней перемене, а после шестого урока у дверей 10 "А" Артем встретил Юрку.
     - Надо поговорить.
     - О чем, малявка?
     Десятиклассники были школьной элитой и насмешливо относились даже к девятым классам. Насмешка была дружеской, но Артем не улыбнулся.
     - Идем. Можешь взять Серегу.
     - Сергей! - крикнул Юра в класс. - Нас на разговор девятиклассники зовут!
     В коридоре ждал Ландыс, и к котельной они подошли вчетвером. Жорка забежал вперед, заглянул:
     - Пашка дело знает!
     Они вошли в полутемную, пропахшую пылью котельную. Жорка закрыл дверь на задвижку. Десятиклассники настороженно переглядывались.
     - Я тебя сейчас, это, бить буду, - сообщил Артем, снимая куртку.
     - Малявка! - нервно засмеялся Юрий. - Да я из тебя котлету!..
     - А в чем дело? - спросил Сергей. - Просто так, что ли?
     - Он знает, - сказал Артем. - Видишь, ни о чем не спрашивает. А тебе скажу: дружок у тебя, это, дрянь дружок. Трепло дешевое.
     Юрка был плотнее и выше Артема, да, вероятно, и сильнее, но драться ему приходилось нечасто. А Артему - часто, потому что он рос среди драчунов братьев, умел постоять за себя и ничего не боялся. Ни боли, ни крови, ни встречного удара. Он был ловок, увертлив, а жилистый его кулак действовал быстрее и точнее. Кроме того, кулак этот бил сейчас соперника, о чем, правда, сам Артем еще не успел подумать.
     - Да что это он, всерьез? - забеспокоился Сергей.
     - Тихо, Серега, тихо, - Ландыс, улыбаясь, держал его за пиджак. - Наше дело, чтоб все по правилам, без кирпичей и палок. А полезешь, я тебе буду зубы считать.
     - Да ведь до первой крови полагается!
     - А это не оговаривали. Может, сегодня и до последней дойдет.
     Пока в котельной шла дуэль, Лена и Пашка водили Михеича по младшим классам и убеждали, что в окна дует и дети могут простудиться. Михеич ощупывал рамы негнущимися пальцами, подставлял небритую щеку и божился, что никакого ветра нет и в помине. Лена говорила, что есть, а он - что нет. А Пашка поглядывал на часы - во всем классе только у него да у Вики были часы - и размышлял, чем бы еще занять Михеича, когда дело со сквозняками иссякнет. За этим занятием их застал Николай Григорьевич: видно, они орали, а он шел мимо.
     - Что вы тут делаете?
     - Да вот они говорят, что дует, мол, а я говорю...
     - Правильно, - сказал директор и закрыл дверь.
     - Надо все проверить, - заявил Пашка. - Все окна на всех этажах. Слышали, что Николай Григорьевич сказал!
     И они пошли по этажам, хотя Михеич призывал в свидетели господа бога, что ничего подобного директор не говорил. Медкомиссия - а они представились именно так - была придирчива и неумолима.
     - Дует.
     - Не дует.
     - Нет, дует!
     - Нет, не дует!
     - Пора, - шепнул Пашка. - За это время можно полшколы переколотить. Я пойду на разведку, а ты отрывайся. Встретимся у мостика.
     Лена так и сделала, внезапно оставив сильно озадаченного Михеича в пустом классе. Пашка ждал ее внизу, сказал, что в котельной пусто, и к мостику они побежали вместе. Там все уже были в сборе. Искра прикладывала мокрый платок к подбитому глазу Артема, а Жорка советовал:
     - Лучше всего коньяки оттягивают. Зина стояла рядом, смотрела в сторону, но платку завидовала и скрыть этого не могла.
     - Ну, как было дело? - поинтересовался Пашка.
     - Классная стычка! - радостно сказал Ландыс. - Отделал он его под полный спектр, как Джо Луис. Раз так саданул, - я думал, ну, все. Ну, думаю, открывай счет, Жора.
     - Хватит подробностей! - резко перебила Искра. - Все в сборе? Тогда пошли!
     - Куда? - удивился Пашка.
     - Как куда? К Вике.
     Все замялись, переглядываясь. Лена осторожно спросила:
     - Может, не стоит?
     - Значит, для вас дружба - это пополам радость? А если пополам горе - наша хата с краю?
     - Это Ленка сдуру, - нахмурился Артем. Шли молча, точно на похороны. Только раз Пашка сказал Артему:
     - Ну и рожа у тебя.
     - Завтра хуже будет, - туманно ответил Артем. Подошли к дому и остановились, старательно - слишком старательно -вытирая ноги. Искра позвонила - никто не отозвался.
     - Может, дома нет? - шепотом предположила Лена. Искра толкнула дверь: она была не заперта. Оглянулась на ребят, первой вошла в притихшую квартиру. Набились в передней в темноте; Искра нашарила выключатель, зажгла свет. В дверях своей комнаты стояла Вика.
     - Зачем вы пришли? - глухо спросила она. - Я не просила вас приходить.
     - Ты, это, не просила, а мы пришли, - объяснил Артем.-Мы верно сделали. Ты сама, это... потом скажешь.
     - Ну, проходите,-бесцветно сказала Вика, помолчав.
     Она посторонилась, ребята вошли и остановились у порога; в комнате было неприбрано, шкаф раскрыт; белье и книги валялись на полу, точно сброшенные в нетерпении и досаде.
     - Ты уезжаешь?
     - Обыск, - кратко пояснила Вика. - Садитесь; раз пришли. Но они не садились. Стояли у двери, и каждый почему-то смутно ощущал вину.
     - Во всех комнатах так? - тихо спросила Искра.
     - Они что-то искали. Помолчали.
     - А где Поля? - опять спросила Искра.
     - Уехала в деревню. Насовсем. С первым поездом.
     - Так. - Искра яростно тряхнула головой, только косы подпрыгнули. - За дело, ребята. Все убрать и расставить. Девочки - белье, мальчики - книги. Дружно, быстро и аккуратно!
     - Не надо, - вздохнула Вика. - Ничего не надо.
     - Нет, надо! Все должно быть, как было. И - как будет! И все очень обрадовались, потому что это было реальное занятие и реальная помощь. Мальчики ушли убирать столовую, а девочки - комнату Вики и спальню отца. И вскоре все оживились и даже заулыбались, и стало слышно, как в столовой азартно спорят Жорка и Пашка и как Артем урезонивает их. И даже Вика присела рядом с Искрой и стала укладывать белье.
     - Ты написала тете?
     - Написала, но тетя не поможет. Будет только плакать и пить капли.
     - Как же ты одна?
     - Ничего, - Вика помолчала. - Андрей Иванович приходил, Зинин папа. Хотел, чтобы я к ним перешла жить. Пока.
     - Это же замечательно, это же...
     - Замечательно? - Вика грустно улыбнулась. - Уйти отсюда - значит поверить, что папа и в самом деле преступник, А он ни в чем не виновен, он вернется, обязательно вернется, и я должна его ждать.
     - Извини, - сказала Искра. - Ты абсолютно права. Вика промолчала. Потом спросила, не глядя:
     - Почему вы пришли? Ну, почему?
     - Мы пришли потому, что мы знаем Леонида Сергеевича и... и тоже уверены, что это ошибка. Это кошмарная ошибка, Вика, вот посмотришь.
     Вика поймала руку Искры в груде белья, крепко сжала ее и долго не отпускала. Потом улыбнулась: губы ее дрожали, по щеке ползла слезинка.
     - Конечно, ошибка, я знаю. Он сам сказал мне на прощанье. И знаешь что? Я поставлю чай, а? Есть еще немного папиных любимых пирожных.
     - А ты обедала?
     - Я чаю попью.
     - Нет, это не годится, Зина, марш на кухню! Посмотри, что есть. Вика сегодня не ела ни крошечки.
     - Я вкусненько приготовлю! - радостно закричала Зиночка.
     Потом пили чай, а Вика ела особую яичницу из самой большой сковороды. За дубовыми дверцами по-прежнему искрился хрусталь, все было на своих местах, и ребята устало любовались работой. А когда Вика спросила, почему у Артема такое красное лицо, и он сказал, что упал с лестницы, все принялись ужасно хохотать, и Вика рассмеялась тоже.
     - Ну, и замечательно, ну, и замечательно! - кричала Зина. - Все будет хорошо, вот посмотрите. Я предчувствую, что все будет хорошо!
     Но предчувствовала она, что все будет плохо, а сейчас изо всех сил врала. И Искра знала это, и Лена, и сама Вика, и только ребята со свойственной всем мужчинам боязнью мрачных предопределении верили, что их маленькие и мудрые подружки-женщины говорят сейчас правду.
     - Ты завтра пойдешь в школу, - сказала Искра, когда прощались.
     - Хорошо, - послушно кивнула Вика.
     - Хочешь, я зайду за тобой? - предложила Лена. - Мне по пути.
     - Спасибо.
     - Дверь никому не открывай. - Искре захотелось поцеловать Вику, но она отмела эту слабость и крепко, по-мужски пожала руку.
     Возвращались непривычно тихими и задумчивыми: даже Зиночка помалкивала. А прощаясь, Артем сказал:
     - Страшно все-таки.
     - Что? - не поняла Искра.
     - Ну, это... Обыск этот. Книжки по полу, а на книжках-следы от сапог. А хрусталь не били. Аккуратно складывали, ни одной рюмки битой.
     - Он, наверно, дорогой, - неуверенно вздохнула Зина.
     - Дороже книжек? - усмехнулся Артем. - Если стекляшки эти дороже книжек становятся, тогда...- он замолчал, погонял припухшие желваки на скулах. - Ну, это... Пойдем, Жорка. Привет.
     - Привет, - тихо сказала Зина. Остальные промолчали.
     Возле дома Искру ждал Сашка Стамескин. Он был в легкой куртке, продрог и сердился.
     - Где ты была?
     - У Вики Люберецкой.
     - Ну, знаешь... - Сашка покачал головой.-Знал, что ты ненормальная, но чтоб до самой маковки...
     - Что ты бормочешь?
     - А то, что Люберецкий этот - враг народа. Он за миллион чертежи нашего самолета фашистам продал. За миллион!
     - Сашка, ты врешь, да? Ну, скажи, ну...
     - Я точно знаю, поняла? А он меня на работу устраивал, на секретный завод. Личным звонком. Личным! И жду я, чтоб специально предупредить.
     - О чем? - строго спросила Искра, подняв посерьезневшие, почти скорбные глаза. - О чем ты хотел предупредить меня?
     - Вот об этом. - Сашка растерялся - он никогда не видел у Искры таких взрослых глаз.
     - Об этом? Спасибо. А Вика что продала? Какой самолет?
     - Вика? При чем тут Вика?
     - Вот именно, ни при чем. А Вика моя подруга. Ты хочешь, чтобы я предала ее? Даже если то, что ты сказал, правда, даже если это - ужасная правда. Вика ни в чем не виновата. Понимаешь, ни в чем! А ты...
     - А что я?
     - Ничего. Может быть, мне показалось. Иди домой, Саша.
     - Искра...
     - Я сказала, иди домой. Я хочу побыть одна. До свидания. Разумом Искра понимала, что все правильно, но только разумом. А на душе было смутно, тягостно и беспокойно, и, когда разум отключался, откуда-то с самого дна всплывал беспомощный вопрос: как же так? Она вспоминала уютный дом, чай, который разливал хозяин, его самого, его разговоры, непривычные суждения, седину на висках и ордена. Ордена, которых в ту пору было так мало, что награжденных знали в лицо. И, все понимая дисциплинированным умом, Искра ничего не понимала.
     Утром Вика пришла в школу с Леной, и класс встретил ее, как всегда. Может быть, с чуть большим вниманием, чуть большим оживлением, но это казалось естественным, и она была благодарна классу. А должна была быть благодарной Искре, потому что Искра прибежала первой, успела собрать класс до ее прихода и сказать:
     - Как обычно. Всем все ясно? Вовик, ты уразумел? Сейчас придет Вика, чтобы было все как всегда. Как всегда!
     Но "как всегда" получилось три дня. А на четвертый, к концу уроков, Вику вызвали к директору. Отсутствовала она полчаса, вошла спокойная, но очень бледная.
     - Семен Исакович, Николай Григорьевич срочно просит Искру Полякову и Артема Шефера.
     - Пожалуйста, пожалуйста! - торопливо согласился математик.
     Вика села на место, а Артем и Искра молча вышли из класса. В коридоре их встретил Серега из 10 "А", ему они очень удивились, так как шли уроки и вообще этот этаж был их, а не десятиклассников.
     - Вас жду, - пояснил он. - Валендра задала сочинение, а сама у директора. Теперь вас начнут тягать, так хочу объяснить.
     - Мы знаем, - сказала Искра.
     - Что вы знаете? Ничего вы не знаете. В тот день после стычки нас Валендра встретила, когда я Юрку домой вел. А у него рожа - картина ужасов, твой приятель постарался. Ну, она вцепилась, кто да за что? Я и сказал: обычная драка. Подчеркиваю, я сказал. Юрке было не до разговоров, ты ему челюсть своротил.
     - Ну, спасибо, - усмехнулся Артем. - У вас все трепачи в десятом или хоть через одного?
     - А что я мог? Она как пиявка, сам знаешь. Гнала Юрку в поликлинику, чтобы он справку об избиении взял, но Юрка не пошел. Так что вали на обычную драку. Мол, из принципа.
     - Сами разберемся, - перебила Искра. - Катись к своему Юрику.
     В кабинете сидела Валентина Андроновна. Сидела сбоку стола, но устроилась удобно и уходить не собиралась.
     - Вызывали? - спросила Искра.
     - Обожди в коридоре, Полякова, - сказала Валентина Андроновна.
     Искра молча смотрела на директора. Николай Григорьевич кивнул, она тотчас же вышла, а Валентина Андроновна улыбнулась. Улыбка была злой, и Артем это отметил.
     - За что ты избил Юрия Дегтярева из десятого "А"?
     - За дело, - буркнул Артем.
     - Какое дело?
     - Наше дело.
     Спрашивала только она: директор молчал, глядя в стол. Поэтому Артем злился и грубил.
     - Ну так я тебе скажу, почему ты его избил. Ты избил его потому, что отец Юры служит в органах.
     Новость была неожиданной: в школе никто особо не интересовался, где работают чужие отцы. И Артем с искренним недоумением воззрился на учительницу.
     - Да, да, нечего на меня таращиться! И дело это не ваше, Шефер, а политическое. По-ли-ти-чес-ко-е, ясно?
     Николай Григорьевич неодобрительно покачал головой.
     - Ну, это уж слишком, Валентина Андроновна.
     - Я разбиралась в этом вопросе досконально, Николай Григорьевич. Досконально!
     - Убейте меня, - вдруг громко сказал Артем. - Ну, это... Убейте!
     И без разрешения вышел из кабинета.
     - Шефер! - Валентина Андроновна вскочила. - Шефер, вернись!
     - Не надо, - тихо попросил директор. - Валентина Андроновна, вы неправильно вели себя. Нельзя швыряться такими обвинениями.
     - Я знаю, что делаю! - отрезала учительница. - Вам, кажется, разъяснили, до чего может довести ваш гнилой либерализм, так не заставляйте меня еще раз сигнализировать! А этот Шефер - главный заводила, думаете, я забыла ту вечеринку с днем рождения? Я ничего не забываю. И если Шефер не желает учиться в нашей советской школе, то пойдет работать. И я это ему устрою!
     Директор скривился, как от зубной боли, но промолчал.
     - Полякова! - крикнула учительница. Никто не входил и не отзывался. Валентина Андроновна еще раз позвала, потом вышла - Искры возле кабинета не было.
     - Полякова! Ты где, Полякова!
     Искра появилась с лестничной площадки. Молча пошла на нее, в упор глядя странными глазами.
     - Что вы сказали Артему, Валентина Андроновна? Что вы сказали ему?
     - Это тебя не касается. Марш в кабинет.
     - Он же чернее земли, - с упреком проговорила Искра. - Я спросила, а он выругался. Он так страшно выругался...
     - Он еще и ругается! - с торжеством объявила учительница, входя в кабинет. - Вот плоды вашей надклассовой демократии!
     Она имела в виду директорские беседы, спевки в спортзале, зеркала в девичьих уборных и вообще весь этот слюнтяйский либерализм, который следовало выжигать каленым железом. Директор так и понял ее и опять промолчал, понурив голову.
     - Где вы были вчера?
     - У Вики Люберецкой.
     - Ты подговорила ребят пойти туда? Или Шефер?
     - Предложила я, но ребята пошли сами.
     - Зачем? Зачем ты это предложила?
     - Чтобы не оставлять человека в беде.
     - Она называет это бедой! - всплеснула руками Валентина Андроновна. - Вы слышите, Николай Григорьевич?
     Потом Искра определила взгляд Николая Григорьевича, но потом, дома. Тогда она только почувствовала, но не нашла определения. А взгляд был устало-покорным, и сам директор походил на смятую бумагу.
     - Значит, организовала субботник? Как благородно! А может быть, ты считаешь, что Люберецкий не преступник, а невинная жертва? Почему ты молчишь?
     - Я все знаю, - тихо сказала Искра.
     А сама думала, что совсем недавно Валентина Андроновна называла Люберецкого гордостью их города. Думала, уже не задавая себе вопроса: как же так? Думала, просто отмечая жизненные несообразности. Просто набирая факты.
     - Мы не будем делать выводов, учитывая твое безупречное поведение в прошлом. Но учти, Полякова. Завтра же проведешь экстренное комсомольское собрание.
     - А повестка? - уже холодея, спросила Искра. Она все время ловила взгляд Николая Григорьевича. Но он прятал глаза.
     - Необходимо решить комсомольскую судьбу Люберецкой. И вообще я считаю, что дочери врага народа не место в Ленинском комсомоле.
     - Но за что? - еле слышно выговорила Искра. Ей вдруг стало плохо, как никогда еще не было, но она удержалась на ногах. - За что же? Вика же не виновата, что ее отец...
     - Да, конечно, - зашевелился директор. - Конечно.
     - Я не буду проводить этого собрания, - мертвея от ужаса, произнесла Искра.
     Тупая, тянущая боль возникла где-то в самом низу живота. От этой боли леденели руки, хотелось скорчиться, прижать коленки к груди и не шевелиться. Лоб покрылся холодным потом. Искра закусила губу, чтобы не выбежать или не упасть.
     - Что ты сказала?
     - Я не буду проводить собрания...
     - Что-о?..
     Кажется, Валентина Андроновна начала подниматься, расти. Кажется, потому что у Искры все поплыло перед глазами, она уже ничего не видела - была только эта боль. Боль, рвущая тело изнутри.
     - Да ей же плохо! - крикнул Николай Григорьевич, вскакивая.
     Он успел подхватить Искру, а то бы она грохнулась. Она цеплялась за него, улыбаясь из последних сил.
     - Ничего. Извините. Ничего.
     - Сестру! - рявкнул директор. - Что вы сидите как клуша?
     Очнулась Искра в медпункте на жесткой кушетке. Повела глазами, испуганно глянула вниз: платье взбито, воротник расстегнут.
     - Да одна я тут, одна, не бойся, - добродушно сказала толстая пожилая сестра. - Ну, очнулась, красавица? И хорошо. Выпей-ка.
     - Что со мной было? - Искра послушно выпила капли.
     - Ничего страшного, у девочек это бывает. Ну, чего краснеешь? Дело естественное, растешь, а тут еще, видать, понервничала. Ты берегись, большая уже, понимать должна.
     - Да, да, спасибо. А как я... Я сама к вам пришла?
     - Директор принес, Николай Григорьевич. Прямо как доченьку, только что не целовал.
     - Ужасно, - прошептала Искра.
     - Ну, ты в порядке? Тогда Николая Григорьевича кликну, он в коридорчике дожидается.
     Она выглянула за дверь, и тотчас же вошел директор. Искра хотела встать, но он сам сел рядом на скользкую клеенчатую кушетку.
     - Как дела, хороший человек?
     - А откуда вы знаете, что хороший? - спросила Искра, улыбаясь.
     - Ох, и трудно же догадаться было! До дома дойдешь, или, может, машину где выпросить?
     - Дойдет! - махнула рукой сестра.
     - Дойду, - подтвердила Искра.
     - Да и провожатых у тебя достаточно. А собрание будет через неделю, так что не волнуйся пока. Я сам в райком звонил.
     - А Вика?
     - А с Люберецкой пока ничего хорошего не обещаю. - Директор нахмурился и встал, привычно оправляя гимнастерку под ремнем. - Я поговорю, сделаю что смогу, но ничего не обещаю. Сама понимаешь.
     - Понимаю, - вздохнула Искра. - Ничего я не понимаю. В коридоре ждали Зиночка, Вика, Лена, Пашка, Жорка и Валька Александров.
     - А где Артем?
     - Ушел, - сказал Жорка. - Вернулся, взял сумку и потопал прямо с урока.
     - Хоть о Шефере-то не беспокойся, - поморщился директор. - Ну в другой школе будет учиться, не пропадет. Если бы просто драка, а...
     - А драка, Николай Григорьевич, была справедливой, - сказал Валька Александров. - Я в тот день болел и могу беспристрастно обрисовать.
     - Артем дрался из-за меня, - вдруг призналась Зина. - Потому что я ходила с Юркой в кино.
     - Из-за тебя? - почему-то очень радостно удивился директор. - Точно из-за тебя?
    
     - А что, из-за меня и подраться нельзя?
     - Можно, - сказал Николай Григорьевич. - Можно и нужно. Только чтоб Артему твоему полегче было, напиши-ка ты мне, Коваленко, докладную.
     - Что? - испугалась Зиночка.
     - Ну, записку. Изложи, как было дело, вскрой причины. Полякова тебе поможет. И завтра, не позже.
     - А зачем?
     - Ну надо же, надо! - почти пропел директор. - Гора с плеч свалится, если будет такая записка, понятно?
     Искру провожали до самого подъезда. Вначале она и слышать об этом не хотела, но на сей раз ее не послушались, и это было очень приятно. Возле дома постояли, погалдели, посмеялись и стали расходиться. Только Вика не торопилась.
     - Идем, Вика! - крикнула Лена. - Нам по пути, и у нас есть Пашка.
     - Я догоню. - И, когда все отошли, сказала: - Спасибо тебе, Искра. Папа не зря говорил, что ты самая лучшая.
     Воспоминания о папе Вики были для Искры неприятны: ей уже казалось, что теперь-то она знает, кто он такой, этот папа. И чтобы скрыть то, что подумала, вздохнула:
     - С комсомолом будет очень трудно, Вика.
     - Я знаю. - Вика говорила спокойно, точно повзрослела за эти дни на добрых двадцать лет. - Мне все объяснила Валентина Андроновна. Мы долго говорили с ней наедине: Николая Григорьевича куда-то вызывали, и вернулся он какой-то... Какой-то не такой.
     - С комсомолом будет трудно, - повторила Искра: для нее это было сейчас самым главным. - Но ты не отчаивайся, Николай Григорьевич обещал что-нибудь сделать.
     - Да, да,-грустно улыбнулась Вика.-А потом ведь собрание только через неделю.
     Они опять крепко пожали друг другу руки, опять хотели поцеловаться и опять не поцеловались. Разошлись.

Окончание следует...