Лето началось буйством грозы и разливом Таштыпа - сползали снега с синехребетья Саян.
     Над станицей грохотал гром и шумел ливневый дождь. Ной почивал в малой горенке с двумя сестренками - Лизушкой и Пашенькой, а сон у него был отменный, хотя только что нагнал страху на отца после возвращения из Минусинска: два дня-де допрашивали его в УЧК за тайные переговоры с командованием чехословацкого корпуса в Самаре (все, что на него наклепала Дуня, повернул себе на пользу, чтоб отбелиться не только перед батюшкой атаманом, но и перед казаками), мало того, бежал из УЧК на чужом коне - еле ноги унес. И если бы схватили, упаси бог, то непременно спровадили бы в чистилище, не иначе. Батюшка Лебедь советовал рыжеголовому сыну на некоторое время скрыться из станицы - "не ровен час, наедут из чики, схватят", на что Ной отвечал: он, дескать сподобился в Гатчине пролезать сквозь игольное ушко. Пронесет, может.
     От батюшки Лебедя и бабушки Татьяны Семеновны, с которой Ной также успел пособеседовать про свое "щекотливое положение", шумнуло по всей станице: Ной Васильевич, дескать, вовсе не с большевиками в одной упряжи, а только казачеству преданнейший офицер.
     Матушка Анастасия Евстигнеевна молилась в церкви за здравие милого сына, да и сам сыночек исповедовался отцу Афанасию в своих тяжких прогрешениях и молил господа бога о ниспослании спасения не только близким, но всем одностаничникам, чем особенно потрафил священнику. И все это, понятно, не без умысла.
     Раздался стук в окно избы. Супруги Лебеди проснулись, и Анастасия Евстигнеевна, бормоча молитву, подбежала к окну:
     - Кто там?
     - Атаман пусть выйдет к воротам.
     Пригляделась - под ливнем человек на коне, в дождевике, с башлыком, конь топчется в луже. Кто бы это?
     Батюшка Лебедь поднял сына: беда! Не за тобой ли? А ты дрыхнешь, и ни в одном глазу страха!..
     Ной быстренько вскочил, за шаровары, рубаху, бахилы - все у него лежало рядом с кроватью.
     Отец оделся и ушел в непогодь. Куда? Неизвестно. Ной сказал матушке, чтоб она почивала - не за ним, поди, приехали, если отец не вернулся с улицы.
     Долго ждал возвращения отца, прикрыв двери в малую и большую горницы. А сон так-то морит - спасу нет! Привалил чубатую голову к косяку, и засвистел в обе ноздри.
     - Спишь? - раздался голос батюшки.
     - Какой сон? - пожаловался сын. - Сидишь, как на горячих углях, и не ведаешь: какой час подоспеет? Аминь ли отдать, аль во здравие помолиться?!
     - Рано тебе ишшо аминь отдавать, - успокоил батюшка, стряхивая у порога промокший шабур. - Ну и дождина хлобыщет! Кругом заволокло. В самый, аккурат. Хлеба попрут ноне неслыханные! - А сам косо так взглядывает на сына, сел на лавку с другой стороны стола спиною к окну, запустил пальцы в бороду, как бы выскребая из нее нечто важное для ночного разговора с бывшим их благородием Ноем Васильевичем, сыном собственных родителей. За окном хлюпал поток воды с крыши в палисадник. На столе тускло светилась трехлинейная лампа-ночник: свет ее равен малюхонькой свечке. Ноюшка ждал, не торопил батюшку. "Пущай с мыслей соберется". И батюшка собрался:
     - Ну вот, хорунжий, - тихо заговорил, поглаживая ладонью клеенку на столе. - Погода переменилась.
     Ной понял, какую "погоду" разумел батюшка, но промолчал.
     - Гонец прискакал из Минусинска от Тарелкина.
     - Фамилию не след называть, - укоротил сын отца.
     - Мы ж с глазу на глаз! - прошипел отец.
     - За окном может быть третий. Да и матушка, кажись, не спит.
     - Она - казачка! А у казачек уши на мужские разговоры воском залиты.
     - Угу. Дак что? Про гонца.
     - Повелел экстренно созвать самых верных казаков, которых мы выбрали депутатами на седьмой уездный съезд. Ну, сошлись у Никулина. Под завозней - на машинах расселись. Ох, Никулин! Вот справно живет! Три жатки, ажник блестят от масла, сготовлены к страде! Три сенокоски - зубья оскалили, да пара конных граблей; я на сиденье одно залез. Кожаное. Да ишшо молотилка-американка, да...
     - Про машины, что ль, разговор шел?
     - А у нас-то много машин тех?
     - Позаимствуй у Никулина.
     - Кукиш под нос схлопочешь от гада ползучего. Это ж пузырь!
     - Понимаю! - кивнул Ной. - Скорее мужик какой штаны последние сымет для тебя, чем у жмона Никулина возьмешь хотя бы горсть снега середь зимы.
     А себе на уме: так вот каков председатель Минусинского уездного Совета, товарищ Тарелкин! То-то он и прощупывал Ноя при собеседовании и никому не сообщил о благодарности Ленина трудовым крестьянам. Ох, хо, хо! Круговерть. Значит, заговорщики не только из бывших офицеров, но имеются таковые и на высших должностях в Совете!..
     Ной складывал соображение, а батюшка продолжал:
     - Дак вот. Доверенный от Тарелкина... тьфу, ты!.. Ну, от высшего, значит. Обсказывал нам про общее положение в Сибири, и штоб мы, казаки, когда поедем в Минусинск на седьмой съезд, то все были бы при полном боевом укладе. Окромя того - полусотню казаков подвести под Минусинск в деревню Кривую, тайно, а мужиков кривинских не выпущать из деревни под страхом изничтожения. На том съезде, говорит, большевиков и жидов кончать будем одним днем.
     - Угу! - кивнул Ной. "Так же, как было в Гатчине, - подумал. - Только там у серых баламутов силы не хватило прорваться в Петроград, а здесь они, кажись, хорошо спелись".
     - Морозом дерет по коже, - жалуется батюшка атаман.
     - Угу.
     - Што заладил: угу да угу! Ты ж сам, оказывается, в тайной головке числишься! Не знал того! - вздыхает атаман, косо взглядывая на хорунжего сына. - Гонец и про тебя разговор поимел. Сказал, что ты опытный офицер и можешь оказать большую помощь в движении белых. И чтоб наши казаки, как вот все Никулины, не меряли тебя на свой станичный аршин. Сообщил: будто ты, когда поперли немцы на Петроград, под носом у большевиков успел распустить тот сбродный полк, и про переговоры в Самаре с чехами сказал. У Никулиных враз злоба поутихла. Смыслишь? Окромя того, гонец передал для тебя наганный патрончик, а в патроне - адресок, куда ты должен непременно явиться в Красноярск при крайней экстренности. В доме, куда дан адрес, покажешь патрон и скажешь: "Мне надо видеть Григория". А хто такой Григорий?
     Ной понятия не имел ни о каком Григории. Кстати вспомнил, что сотника Бологова - самозваного есаула, зовут Григорием Кирилловичем. Ной Васильевич сразу сообразил: что подпольный "союз" загодя собирает всех офицеров - кто-то же должен командовать воинскими частями? Но не мог же Бологов сам по себе решить вопрос с Ноем? Стал быть, решение приняли о нем, Ное, на тайном заседании "союза"?
     Сообразил, что с отцом надо разговаривать "на должной дистанции", как и положено офицеру со старшим урядником.
     - Не знаешь? - допытывался отец.
     - Атаман, - наугад ответил Ной.
     - Эв-ва! А по фамилии как?
     - Козел под фамилией, батюшка, да только под хозяйской.
     - Аль недоверье мне, атаману?
     - Я бы мог многое сказать тебе, да боюсь: не сдюжишь, тайну "союза" в ярости выдашь. Атаман-то ты станичный, не войска Енисейского. Что еще говорил гонец?
     - Обсказывал про восстание по всей Сибири и России. И того Ленина, будто, прикончили. Мы даже чуток припозднились, сказал. Чехи повсеместно по чугунке опрокинули Советы, а большевиков стребили под корень. Уезд за уездом заглатывают, город за городом, и повсюду казнят большевиков и совдеповцев. Сила, говорил, огромятущая собралась!
     - Угу!
     Ной привалился спиною к простенку меж двух окошек, на коленях кулаки, как чугунные гири.
     - Ну, а ты как? - подталкивает атаман-отец.
     - Чего мне? Все собрано, сготовлено. Заложишь телегу и отвезешь мой багаж на пристань к пароходу, а я махну на Савраске до тебя, чтоб у города встретить.
     Надо сказать, Ноюшка постарался "собрать" себя! Три куля пшеничной отсевной муки, куль ржаной, лагун с маслом (держит в леднике подвала), брезентовый мешок свежеподсоленного с чесноком и перцем сала, мешок завяленного звериного мяса, бочоночек с медом, мешочек луку с чесноком, ну и прочее: постель, бельишко, карабин в разобранном виде с шашкою упакован в тючок с поперечной пилою - под плотничьи инструменты!
     - Не густо от тебя узнал! Благодарствую, ваше благородие, на высоком доверье.
     Ага! Подпирает-таки батюшку Лебедя! Ишь, не густо! Ему и хочется и колется. И большевиков сготовился рубить, и за спиною жарко!..
     - Могу и сказать кой-что, да только слово дай про неразглашенье высшей офицерской тайны! - врал сын отцу.
     - Аль я не отец тебе?
     - Для тайны нету сродственников!
     Старый Лебедь поднатужился, косо кинув взгляд в темный угол на божницу, побожился держать тайну.
     - Ну, слушай, батяня, да на ус мотай, - степенно, приглушенным басом начал Ной. - В Самаре той в императорском вагоне под двуглавыми орлами произошел секретный сговор побитых царских генералов, а так и высших офицеров, и от эсеров были, от распущенной учредиловки, всякие, разные. Чешскую ставку подкупали золотыми завереньями.
     - Подку-упа-али? На золото, што ль?
     - Может, и не увидят они золота. Обдуют их пупы из учредиловки! Они ж там от буржуазии все. Тузы! Главное было, чтоб захватить золотые и бриллиантовые, а так и прочие запасы всей державы!
     - Разве золото в Самаре?
     - В Казань вывезли из Петрограда.
     - Эв-ва! И куда то золото?
     - Пока в Сибирь перетащут, в Омск. Ну, а там, когда тиснут из-за Урала красные, за границу упрут. В Англию, Америку! Без золота в заморских странах как проживут буржуи, и говоруны от разных партий? Кто их там кормить будет?
     - Штой-то не пойму тебя, - вздохнул с натугою батюшка. - Куда клонился сговор в Самаре?
     - Сказал же! Захватить золотой запас России. Разве без восстания вырвешь богатство всей России у тех мазутчиков и углекопов, которые есть большевики? Они ж рубля не дадут буржуям. Пинок под зад сунут, и все!
     - Дак свергли же их по всей Расее!
     Ноюшка хохотнул:
     - На простоте и ловят вас, туманных, а после - стребляют. Не только не свергли, а вот как я получил сообщенье в Минусинске при встрече с атаманом Григорием, аж в зобу дыханье сперло! В России сейчас Красная Армия за два миллиона штыков! - нещадно врал Ной отцу, уверенный, что все это узнают казаки - батюшка не долго носит груз тайны.
     Старый Лебедь враз посутулился, собираясь с туговатой мыслью.
     - Откель они там наскребли стоко люду?
     - Россия - не Сибирь безлюдная. Там и до пяти миллионов созовут в армию под красные знамена революции. Она ведь для них, как манна небесная. Натерпелись рабочие и бедные крестьяне от буржуев и жандармов с казаками!
     Батюшке Лебедю показалось, что с ним говорит не их благородие, а самый что ни на есть краснющий большевик; даже в голове теплота не в ту сторону.
     - "Боже, царя храни пел? "- вдруг спросил Ной. - Ну дак в Красной Армии поют "Интернационал". Слова в нем есть такие: "Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!.." И еще такие: "Весь мир насилья мы разрушим". Вот и подумай, как одолеть большевиков, ежли за них весь трудовой люд? Они же, как дрожжи подняли все тесто в квашне России, а так и по всему миру шумнуло!
     - Утопчут тесто! Утопчут, - не очень уверенно ответил батюшка Лебедь и спросил: - Это что ж, такие вот разговоры ведут промеж себя на тайных сходках офицеры?
     Ной чуть подумал:
     - Промеж нас казаков не бывает, а так и серой суконки. Для вас - стребительные побоища, для высших офицеров - тактика, стратегия и высшая политика. А при таком складе на супротивника не волками взглядывают, а с полным пониманием тактики: как и что? Или в атаку поведу я полк, не изучив противника, а также местность?
     Чуб у атамана поник.
     - Выходит, надежды нету вымести большевиков из России?
     - Смешно! Буржуи или капиталисты работать будут у станков на заводах и фабриках? Углекопами в шахтах? Или за плугами ходить?
     - Дык восстанья же! Повсеместно хлещут!
     - Ну дак что! После тумана земля в другом складе виднеется. То и восстания. Офицеры с помощью чехов почали, а как будет дальше, одному богу известно! - И помолчав, с огорчением сказал: - Беда у нас в главном. Программы не имеем.
     - Какой программы?
     - Как вот у большевиков. Это ведь они затвердили на весь мир: земля - крестьянам; фабрики и заводы - рабочим; народу трудовому - свобода; буржуям и дармоедам - пинок в зад! А мы что можем обещать? Буржуев и капиталистов вернуть - только и всего. Говорунов еще от всяких серых партий. Более ничего не имеем. Вот в чем у нас полнейшая чересполосица!
     Батюшка Лебедь погнулся на лавке, призадумался. А в самом деле, что они, белые, дадут народу?
     - А ежли самим нам перехватить у большевиков, чтоб земли всем мужикам и казакам без всякого возмездия и налогов, а фабрики те - мазутчикам?
     - Ну, батяня!
     - А што? За такое дело все подымутся. А-апределенно!
     - Это и прозывается большевицтвом! Смыслишь? И ежели брякнешь где при офицере этакое - не помилуют. Твое дело призывать казаков на восстание, чтоб вернуть буржуазию, всех капиталистов, а так и говорунов, у которых язык на все стороны болтается. Чехи почали и - уйдут потом. После них, должно, припожалуют из-за Урала красные. Офицерье высшее, само собой, покатится к Тихому океану во Владивосток, а там на корабли с награбленным добром, и - поминай как звали! Ну, а вы тут царапаться будете, расхлебывать заваруху.
     - Эв-ва ка-ак! Ну, а ты куда метишь?
     - Не "закудыкивай", батяня! Известно, в какую сторону двинусь, за офицерами!
     - Дык што же мне делать, скажи?! - И борода старого Лебедя задралась вверх.
     - Мозгами ворочать надо! А более ничего не добавлю. Самому тошно!
     Разошлись по своим постелям, как не сходились. Батюшка Лебедь подвинул супругу на деревянной кровати, ворча, улегся, тяжко вздыхая. Ну сынок! Эв-ван в каком он тайном "союзе" состоит! Чтоб им всем подохнуть, гадам! Сами же восстание сготовили, подтолкнут к побоищу, а потом, как не выгорит, удуют в заморские страны с награбленным добром! И Ной за ними, стервец. Не булки бы тебе, обжора, из отсевной муки, а камни напихать в кули, штоб ты ими подавился! То-то не скобленула его ни одна пуля на позиции - на тайных советах заседал с офицерьем и генералами, а казаки головы сложили, и в том числе старший сын Василий!..

     Трудное дело - мозгами ворочать, - а надо, надо, чтоб собственную голову не потерять. Минуло еще два дня без происшествий, и вдруг среди ночи снова раздался стук в окно.
     - О, господи! - тяжко ворчнул отец. - Еще хтой-то, кажись, примчался.
     Хотел поднять Анастасию Евстигнеевну, но ведь она же через него перелазить будет, пыхтеть да сопеть; сам вышел в куть.
     - Хто там? - окликнул батюшка Лебедь, выглянув в улицу. Ага! На коне кто-то, а дождина так-то поливает, ну как из ведра! Небо лопнуло, что ли? Неделю льет.
     - Атамана! Живо!
     - А, штоб вам всем скопытиться! - выругался батюшка Лебедь и, накинув мокрый шабур на голову, пошел из избы. Приоткрыл калитку, спросил:
     - Чаво ишшо?
     - Атаман?
     - Нету таперь атамана. Станичный Совет имеется.
     - Што-о-о! - рыкнуло фистулой чье-то горло, и на коне к калитке. - Фамилия?
     - Лебедь.
     - Василий Васильевич?
     - Ну и што?
     - Кэ-эк рэ-эзгэ-ва-ариваешь?!
     Эге! Не иначе, из офицеров. Капюшон дождевика на голове, а из-под полы выглядывает низ шашки, карабин за плечом стволом вниз.
     - Распустились, сволочи! Большевиков обнюхиваете? Мы вам по-окажэ-эм! Сва-абоды вам захотелось? Па-алучитэ-э! Передашь пакет хорунжему Лебедю.
     Быстро протянул атаману что-то белое. Атаман принял пакет, успевший намокнуть.
     - А казаков, атаман, мы еще тряхнем! Мы им покажэ-эм! А ты моли бога, што у тебя сын в героях!
     Вздыбил коня и ускакал в темень непогодья, только копыта зашлепали по грязи.
     Батюшка Лебедь выпустил заряд матерков на всю ограду и, усмиряя злой дух, вернулся в дом. Сын успел вздуть огонь, оделся, поджидал.
     - Хто еще приезжал?
     - Из вашей головки сволота какая-то! - туго провернул батюшка и сунул сыну пакет. Тот вскрыл его и прочитал у лампы:

"Г. X. Л.      Немедленно явитесь указанный пункт. Пароход отойдет шестнадцатого. Немедленно!      А. Е. К. В. Б."

     - Ну, што там? - не терпелось узнать старому Лебедю.
     Сын сунул ему записку:
     - Можешь прочитать, а потом сожгу.
     Батюшка Лебедь прочитал.
     - А што обозначают буквы, не скажешь?
     Ной взял серянки со стола, подошел к русской печи, поджег записку (догадался: записка Селестины Ивановны, как и условились), подождал, покуда не сгорела, ответил:
     - Скажу, да только ты от меня ничего не слышал! Первые буквы: "Господин хорунжий Лебедь", а последние: "Атаман Енисейского казачьего войска Болотов".
     - Эв-ва! А Сотников как же?
     - В министры сготавливаем, - отчаянно врал Ной.
     - Сопливый из него министр будет! С одним дивизионом управиться не мог.
     - Батяня! - И в голосе сына зазвучала колокольная медь. - За такие слова на наших доблестных белых министров мы ставить будем кажинного к стенке без промедления! Мы - не большевики, не запамятуй. И про свободу - ни гу-гу! Это вы на Ленина несли всякое - большевики дюжили. А у нас другого склада будет разговор.
     - Спасибочка!
     - Атаман! - зыкнул сын на отца. - Эт-то что за дисциплина?
     Батюшке Лебедю на миг показалось, что глазищами сына посмотрел на него дьявол. Да и сын ли ему этот рыжий верзила, на голову выше родного отца?!
     - Закладывай лошадей в тарантас. Грузи, что сготовлено. До рассвета выедешь. Да поспешай только! И моего саврасого заседлай. Помчусь до тебя.
     - Али не вместе?
     - В ЧК заехать можно вместе!
     У батюшки Лебедя вскипала до того лютая злоба, что он ничего уже не мог сказать "их благородию" сыну; повиновался. Пущай метется на свой пункт! А он, атаман, потихоньку шумнет казакам! Ужо погодите! Мы тоже с мозгами. Подумаем еще!..
     И - подумали. Таштыпские казаки выступили против Советов самыми последними, да и то под угрозою арестов и расстрелов...

     Дождь все так же полоскал темную, нахохлившуюся станицу, когда Ной в дождевике вышел из ограды и подался к дому своего бывшего ординарца Саньки Круглова. В переулке непролазная грязища. Темно и сыро. Ни в одном доме огня. Спят казаки, как те солдаты в казарме, где довелось побывать Ною в трудные гатчинские дни! Как-то они еще взыграют?
     Почти рядом со старым домом Саньки возвышался сруб из пихтача и кедра: определил по запаху свежеобтесанных бревен. Торчали стропила, еще не покрытые тесом; дом строится на два крыльца - знай, мол, наших! У Саньки ноздря свистела вылезти в богатые станичники.
     Бывший ординарец вышел в попоне, накинутой на голову, и, с некоторым страхом приглядываясь к Ною, идущему оградою к крыльцу, скосил глаза на открытую сенную дверь - в случае чего нырнет в сени. От Коня Рыжего всего можно ожидать. Разве не Санька распустил о своем бывшем командире порочащие слухи по станице, а, как недавно выяснилось, Конь Рыжий свинью подложил большевикам - полк не удержал и тайный сговор будто имел с неким "союзом" в самом Петрограде.
     - Ну, здравствуй, Александр Свиридыч, - поприветствовал Ной, но руки не подал. - Пришел поговорить с тобой, хотя надо бы тебя... Ну да ладно! Вихлючий ты, стерва. Не думал того! Подвалил ты меня, гад, под ЧК! Молчи, не вводи во искушение. Через тебя чуток не выдрали меня со всем корнем, какой имею в уезде, а так и в губернии. Большевикам прислуживал?
     - Оборони бог, Ной Васильевич!
     - Ти-х-ха! Разговор тайный. Только что прилетал гонец из нашего "союза", на большое дело выезжаю. Атаман войска Боголов вызывает.
     - Разве он атаман?
     - Это мы решили еще в Самаре: он! Ну, дак вот. В записке сказано: убрать тебя, как брехливую собаку. Тих-ха! От меня никуды не упрыгнешь. Жалею не тебя, а детишек и Татьяну твою. Но упреждаю: казаки без меня разговор поимеют с тобой самый короткий. Как выступят на Минусинск - аминь тебе!
     - Ной Васильевич! Да разве я...
     - Слово не давал тебе. Слушай! Если тебе дорога жизнь, не медли: собери провиант, оружие, какое имеешь, чеши в тайгу на охотничью заимку, и там пережидай до зимы, а может, и зиму! Живым останешься. Это я тебе говорю из милосердия. А Татьяна пущай слушок пустит, что ты со мной уехал по тайному вызову командования войска. Ясно?
     Саньке враз все стало ясно - дрожью прохватило от затылка до пяток. За что на него такая напасть? Шутейные разговоры были, и эвон как обернулось! Он готов служить Ною Васильевичу по гроб жизни, но если уж так складывается, уйдет в тайгу от греха подальше. Только он ни в чем не виноват! Оборони бог!
     - Экий ты склизкий! - покачал головой Ной. - Вроде налима. Купца того бандиты кокнули?
     - Какого? Ни сном-духом!
     - Ну, налим! "Какого"! С чьим богатством притащился в станицу? Не спрашивал, да и ну тебя к лешему!
     Санька поежился под попоной, бормоча:
     - То-то мне сон привиделся! Будто я со своей Татьяной хожу берегом Таштыпа, а заместо гальки - сплошняком курицые яйца, ей-бо! Топчу их, топчу, а их все больше и больше!..
     - Про сон бабе доскажешь. Прощевай!
     - Ной Васильевич!
     - Ну?
     - Хучь скажи, што происходит?
     - Восстание! Смыслишь? Да только одна беда: за Уралом у тех большевиков два миллиона в Красной Армии! Сдюжим ли? У нас ведь, господи помилуй, окромя чешского корпуса, дивизии нету еще, да и вооружения такоже, У самого башка трещит! Ну, да в попятку нам идти некуда. Может, малость продержимся, а потом дунем до Владивостока.
     Санька моментом, сообразил: надо убираться от такой напасти! Два миллиона! Ого! Силища у тех большевиков огромятущая. Ишь, как встревожился хорунжий! Припекло рыжего. Работал, выходит, вашим и нашим, и на иностранные корабли нацелился, чтоб в случае чего удрать! А он, Санька, при каком интересе останется?
     - Вот и отпраздновал я ноне влазины, - покосился Санька на недостроенный дом. - Язви ее в душу! Черти видно сглазили.
     - Если пересидишь в тайге стребительное побоище - будут влазины, только без меня. Ну, прощевай! Не поминай лихом за Гатчину, что я тебе не доверял тайные секреты нашего "союза".
     И - ушел. Санька облегченно перевел дух. Слава богу, пронесло! Ребра целые. Ну, Конь Рыжий!.. Хоть на том спасибо, что предупредил. Ни к чему Александру Свиридовичу Круглову вся эта заваруха! Пусть старый Лебедь созывает серых волков с шашками, у кого они еще не отобраны...
     На другой день Санька тайком уехал к себе на заимку, поджидая, покуда Татьяна не насушит ему кулей пять сухарей и не насолит сала, чтоб уйти потом в глубь Саян...

     Сумность напала - душа в туман укуталась! Как-то все сложится в дальнейшем? Ну, Санька не задержится. С этой стороны свидетеля не будет. А как с той, где Дальчевский, генерал Новокрещинов? Есть еще и Дуня-пулеметчица!..
     От Саньки пошел проститься бабушкой Татьяной.
     В доме ее светился тусклый огонек. Еще на крыльце услышал затяжной кашель. Постучался. Бабушка открыла сенную дверь, встревожилась:
     - Беда пригнала?
     - Уезжаю по тайному вызову - гонец был.
     - А мой-то совсем плох. Никудышен! Доживет ли до середины лета?
     - Даст бог, поправится.
     - И! - бабушка махнула рукой, провела Ноя в переднюю комнату, заставленную фикусами в кадушках и цветами в горшках на четырех подоконниках; Ной разулся у порога, чтоб не наследить на половиках; горела семилинейная лампа с увернутым фитилем, и в горнице, где лежал чахоточный муж Татьяны Семеновны, тоже светился слабый ночник. Резко пахло каким-то лекарством и ладаном. У порога Ной стряхнул шабур и повесил с войлочным котелком на сохатиные рога.
     Бабушка пригласила сесть на лавку к столу.
     - Обсказывай!
     Ной скупо поведал про свое выдуманное подпольство, то же, что и отцу: такие-то дела!
     - Ох, богатырь мой, Ноюшка! - покачала головой бабушка и, глянув на открытую дверь в горницу, пошла и закрыла ее филенчатыми резными половинками. - Запутался, вижу. С чего тебя занесло в "союз" тот к генералам и серым каким-то? Головушка рыжая! Тебе ли с этакими шишками хлеб-соль водить?! Твое дело, Ноюшка, телячье: пососал и в куток. Полком-то командовал по нечаянности! Тебе ли на божницу лезти?
     Ноюшка помалкивал. У него к бабушке очень серьезный вопрос имеется, да вот как спросить?
     - Скажи правду: удержатся белые, если свергнут в Сибири проклятущие Советы? - спросила Татьяна Семеновна, присаживаясь рядом.
     - Не удержатся.
     - И мой говорит так же. В чем дух, а все едино твердит поселенец: Советы в Россию пришли насовсем. А мне так-то тяжело слушать! Душа к ним не лежит, Ноюшка. Потеряла я своего Кондратия из-за баламутов этих.
     Повздыхала, дополнила:
     - Тотчас с тобой бы поехала, истинный бог. Хоть и не та теперь рука у меня, а рубила бы этих советчиков до последнего свово духу, истинный бог! Уж лучше мертвой быть, чем с Советами жить! И ты вершишь правое дело, Ноюшка! Правое! Христианское. Они вить, жидюги, всю нашу веру порушат, в безбожество обратят, навозом да грязью станут люди!..
     Ной уставился на свои босые ноги, помрачнел. Голос казаков слышит! Ярость казаков нутром чует!..
     - Не вешай голову, Ноюшка. Не вешай! Даст бог, воскресите матушку Россию, и радость всем будет. Дай хоть взгляну на твою ладонь. На левую.
     Ной положил руку ладонью вверх на столешню. Бабушка, склонив голову, долго ее разглядывала, повздыхивая, а потом сказала:
     - Крестовая! Вот тебе и в рубашке народился! Хучь бы рубашку сохранил. Игде потерял-то ладанку?
     - В мальстве еще потерял.
     - Крестовая! Крестовая!
     - Что обозначает - "крестовая"?
     - Линии такие. Крестовые называются. Вертеть тебя будет жизня и так и эдак, а богатства не вижу. Пустошь, Ноюшка. И жены на линии нету. Век холостовать будешь, кажись. Экий, а?! Сила-то какая в тебе, а линия - одинокая, ущербная. Женская линия должна рядом с твоей коренной идти, а - нетути. Как корова языком слизнула. Лучше бы мне не смотреть на твою карту. Ну, не сокрушайся. Не всегда жизня складывается по ладони. В Красноярск поедешь?
     - Туда.
     - Просьбы нет ко мне?
     - Есть.
     - Говори, покель мой притих. Три часа било! Вот тебе и линии! У него вить на руке - долголетье, и три жены по стремени коренной линии. А он и одной не имел, ежли меня не считать. Какая я ему жена? Восьмидесятый разматываю, а ему - сорока семи нету! И ноне сгаснет. Чем я прогневила господа бога, не ведаю!.. Третьего мужика хоронить буду, господи!.. Ладно, не будем печалиться, пока в доме нету покойника. Какая просьба?
     У Ноя не выходит из головы страшная история, рассказанная Селестиной в Гатчине.
     - Сперва хочу спросить: Вы были при дяде Кондратии, когда его убили? Ну, помните, по дороге на Минусинск, еще в 1907 году? Вы же рассказывали.
     - С чего тебя занесло в даль этакую? Не по дороге, а в Ошаровой. Деревня под Красноярском. Под новый год было, помню. В последний день рождества.
     - Как это произошло?
     - Да просто: налетел эскадрон Кондратия на беглых. Мужики натакали. Точно, грят, те самые подпольщики, которых власти ищут. Облава была на них в Красноярске. Поранили, да не изловили. С дохтуром едут. Тоже из ссыльных...
     И, вспомнив давнее, бабушка разволновалась:
     - Я б их, гадов, на раскаленных сквородках жарила, истинный бог! Помню, как еще в девятьсот пятом всю их дружину мазутчиков загнали в те железнодорожные мастерские, обложили, как волков, и гранаты им подкидывали. Жарко было, а - дюжили! Более недели отсиживались. Кондратия мово у тех мастерских ранило, да не шибко.
     - С чего вы на них налетели в Ошаровой?
     - Сказала же! Мужики послали. Ну, захватили в избушке на самом краю деревни. Двух раненых, а двое успели убежать. Тайга-то рядышком! С теми ранеными возилась жидовка. Глаза, как сейчас вижу, - чернущие, волосы черные, длинные, а сама этакая злющая волчица!..
     Ну, мой Кондратий проткнул одного шашкой, тут она в него и стрельнула из револьвера. Как мы не увидели - не в ум, не в память!..
     Кондратий охнул и повалился боком на железную печку. Я кинулась к нему, а у него - глаза стеклянные. Кончился! В самое сердце пуля попала. Никулин - знаешь его? Старик теперь. Вот он! Успел отобрать у жидовки револьвер, да в нее самуе пальнул, да поранил токо. Тут я спохватилась. Вырвала из мертвой руки Кондратия шашку, и... господи прости!.. Не к ночи вспоминать экое!..
     Ной погнулся на лавке и долго молчал, а потом спросил, да глухо так, с придыхом:
     - Батюшка ваш - Семен Анисимович Мещеряк?
     - Аль запамятовал?
     - А Григорий Анисимович Мещеряк - дядей будет?
     Не понимая, куда клонит рыжеголовый Ноюшка, бабушка удивилась:
     - Штой-то кидает тебя, Ноюшка, то в одну, то в другую сторону?
     А Ноюшка тихо так, не глядя на бабушку:
     - Стал быть, зарубили вы в той избушке двоюродную сестру свою.
     - Окстись! Аль умом тронулся?
     - Родную дочь Григория Анисимовича Мещеряка.
     - Да ты чо несешь-то?! Жидовку зарубила. Али я из памяти выжила, што ль?!
     - Не жидовка она была, а из рода в род казачка, как вы сами. Селестина Григорьевна Мещеряк, а по замужеству - Грива. И тот, что убежал в тайгу, был - доктор Грива. Он и теперь в Минусинске проживает.
     - Да ты што?! Нет, нет! Брехня, брехня! Штоб сестру Селестину... Да, нет! Откель набрался?
     - От самого доктора Гривы, Ивана Прохоровича, - соврал крестник. - Он говорил, как сгибла его первая жена, революционерка, в деревне Ошаровой. Тут я и вспомнил, что слышал от вас.
     Бабушку подхватила некая сила с лавки и понесла спиралью по избе - боком, боком. Сунулась к порогу, кинула веник на другое место, протопала в куть, заглянула в цело печи, на кухонном столике переставила порожние, прожаренные в печке глиняные кринки, и тогда уже снова села на лавку, спросила:
     - Давно узнал у дохтура Гривы?
     - Как был в городе.
     - Сказал про меня?
     - Не говорил.
     - Ох ты, господи! Правда ль то? Ужли была Селестина?!
     - Разве вы ее не видели, когда еще жили на Дону?
     - Как же не видывала! Мы ведь переселились в Сибирь с Кондратием в восемьдесят пятом! Помню ее гимназисткой... До чего же она выглядистая была! Вся в болгарку, што дядя Григорий с Турецкой войны привез. И статность, и пригожесть. А умнющая-то, умнющая!.. В Петербурге училась на каких-то женских курсах, не в памяти, учительницей стала, там же и замуж вышла за военного дохтура. Фамилью дохтура запамятовала!..
     - Грива его фамилия.
     - Не помню. А потом она с доктором в Севастополь переехала...
     - Глаза и волосы у нее были черные?
     - Черну...
     Не договорив, бабушка схватилась ладонями за шею - задохнулась. Уставилась на Ноя, и рот закрыть не может.
     Со стены три раза прокуковала кукушка.
     Ной поднялся уходить.
     - Теперь просьба у меня к вам, бабушка. Меня тут не будет. Ну, а батюшка, как и все казаки, сами знаете, какие бывают в ярости и безумстве. Поговорите с ними, чтоб не захлебнулись они в людской крови, когда шумнет по уезду восстание. Пущай укрощают в себе дьявола!.. В порубленных и убитых могут оказаться братья и сестры, племянники и племянницы, отцы и дети, а так и чужие да безвинные.
     Бабушка отчужденно смотрела на Ноя и ничего не понимала.
     Ной попрощался с нею - не слышала. Виденье открылось перед ее затуманенным взором. Будто бы пришла к ней в дом черноглазая двоюродная сестра Селестина Григорьевна, смотрит, смотрит обвинно, не моргая мертвыми глазами: "За что ты зарубила меня, сестра? За что? За что?!"
     - О, богородица пресвятая! - со свистом вырвалось у Татьяны Семеновны. - Убивцы мы! Все как есть - убивцы! Иди, иди! Ступай! - махнула рукой Ною - подняться с лавки не могла.
     Ной поспешно оделся и ушел в непогодь ночи. Чуть-чуть брезжил рассвет.
     Дома ждали слезы - мать ревела в голос; сестренки облепили, а русокосая Лизушка - рук не могла оторвать от брата. Так-то льнула и плакала к своему единственному защитнику. У самого Ноя в носу вертело, да и у батюшки атамана голос пропал. Ной попросил отца, чтоб он взял с собою Лизушку - пущай побывает в городе и еще раз свидится с ним перед отъездом.
     Такое это было время.
     И кровь. И слезы.
     И печаль, печаль, печаль!..

     Ненастье.
     В дороге было так же пасмурно и дождливо.
     Под вечер на другой день на усталом Савраске Ной приехал на пасеку доктора Гривы.
     Ян Виллисович что-то стругал фуганком на верстаке под навесом. Увидев спешившегося Ноя в брезентовом дождевике, бахилах, Савраску по пузо в грязи со вьюком у седла, пошел навстречу:
     - Здрастуй, Ной Васильевич. Я ждаль, ждаль, не ехал лесничество. Селестина Иванна уплыла с красногвардейской частью в Красноярск. Ошинь беспокоилась, о вас. Пакет оставила. Сегодня в обед пришел еще один пароход "Россия" для новых красногвардейцев. Ви на "России" поплывете? Иванна сказал: вам надо повидать Артем Иванович Таволожин - председатель УЧК. Сейчас принесу пакет.
     Ной поставил Савраску на выстойку, отпустил подпруги и нарвал травы, вытер ему бока и пузо.
     - Она вас, Ной Васильевич, ошинь глубоко уважайт, Селестина Иванна, - сообщил старик, передавая пакет.
     В пакете два листка. Один, отпечатанный на пишущей машинке, - "Распоряжение капитану парохода "Россия", где было сказано, что товарищу Лебедю Н.В. разрешается погрузиться на пароход с лошадью и вещами. Распоряжение подписано: "Заместитель председателя УЧК С. Грива". И число: 12 июня 1918 года.
     На другом листке, написанном черными чернилами нарочито разборчивым почерком, Селестина просила Ноя найти ее в Красноярском Совете. И там, в Красноярске, разрешится вопрос относительно назначения Ноя в действующую часть. Ян Виллисович, меж тем, поведал ему о недавних событиях.
     Новостей - куча и все чернее сажи. Вокруг Красноярска с востока и запада идут ожесточенные бои красногвардейцев с белочехами и белогвардейцами. Из Минусинска два раза за это время отправляли пароходами спешно мобилизованных мужиков, и завтра еще отправят.
     Разминаясь после долгой дороги, Ной прохаживался возле Яна Виллисовича, слушал.
     - Иванна очень больша был тревога! - сокрушался Ян Виллисович. - А я сказаль Иванна: гропы не будут иметь победа навсегда. Временно. Временно!
     Ной остановился, уперся взглядом в морщинистое лицо Яна Виллисовича, переспросил:
     - Какие "гропы"?
     Ян Виллисович сел на верстак, пояснил:
     - Ну, гроп, какой хоронят покойников. Я понимайт так: революция - это молодой люди России, молодой кровь, крепка сила; они, молодой, выбрал самый трудный дорога!
     Контрреволюция поднималь гропы - старый люди: капиталист, жирный чиновник, который не надо ни революция, никакой перемена великий России!..
     Какой запрос их? Жирно жить, покойно, мягкий постель, крепко спайт, кушайт хорошо. Они - гропы. Живой гропы! Им надо помирайт, но они никак не хотят помирайт. Они будут смердять, жить трупом среди живой люди. Они хотят вечно жить! Вечно давить молодой люди России. Они - гропы! Живой гропы! А ви все - молодой, сильный, о!
     Ной с некоторым удивлением разглядывал Яна Виллисовича, будто впервые видел его. Интересно толкует старик!
     А дождь все лил и лил...
     Ной поужинал с Яном Виллисовичем - чай пили с медом, а на сытную пищу Ной не взглянул - аппетит пропал. С тем и ушел на сенник под навесом, где устроил себе постель. Застлал сено одеялом, тулуп кинул под голову, разделся, сложив бахилы с шароварами и гимнастерку внизу у стены, и долго лежал на податливом сенном ложе, поглядывая в чернь ночи с непрерывным дождем.
     Последняя ночь Ноя на тихой пасеке!..
     Слушая дождевую пряжу, что-то упорно и нудно ткущую на тесовой крыше, думал о предстоящем отъезде.
     Морил сон - натрясся за два дня в седле по непролазной грязи. Как-то еще доедет батюшка? Взял ли с собой Лизушку? Промокнут. Почему-то вспомнил, как в Гатчине сидел возле печки-буржуйки январской ночью; одолевали тяжелые думы, и Ной что-то должен был решить очень важное, а за окном в морозной гатчинской стыни три пьяных казачьих голоса орали песню на весь переулок:

Понапрасну, Рыжий, ходишь, Понапрасну сено жрешь! Ничего ты не получишь, Без хвоста домой уйдешь!..

     А Санька ржет, как жеребец.
     - Вот, гады! Песню переиначили. Это ж глотки дерут казаки сотни Терехова, оренбуржцы. Разве про то песня? А чаво, Ной Васильевич, все могет быть, понапрасну ноги бьем! Што нам даст революция? Шейной мази, али пинок под зад. Али упокоят ни за что, ни про што. Дунуть бы от этой революции, покель хвосты нам не обломали! А?
     "Экое, господи прости! - помотал головой Ной. - Должно, по гроб жизни помнить буду Гатчину!.."
     Вынул золотые часы из кармана гимнастерки - наградные, пожалованные Ною великим князем Николаем Николаевичем за службу в почетном эскорте. Часы лежали в кожаном чехле - сам сшил три дня назад, чтоб не портились от пыли: чистить надо потом, чинить, а часовщики, не иначе, как вынут из них нутро да никудышное вставят, вот и пропали редкостные часики!.. Нажал головку боя, и часы тоненько пробили два раза и еще семь раз тренькнули: два часа семь минут ночи. Что-то холодно, холодно, знобко. Надо тулуп накинуть на ноги, к чему держать в изголовье? Сено можно подбить заместо подушки. Так и сделал, ворочаясь, как медведь в берлоге, утаптывая место для зимней лежки.
     В голове все тише и короче мысли, и по всему телу разлилась приятная, расслабляющая истома...

     А дождь все льет и льет!..
     Где-то рядом фыркает Савраска. Ной же спутал его на лугу за бором. Или это другой конь, не Савраска?
     - И-и-го-го-го!.. - слышит Ной призывное ржание.
     По ржанию узнал: это же генеральский жеребец! И сам себя видит не на сеннике, а на коне рыжем. И не сон будто, а явь: влетает он галопом в сияющий собор с золотыми куполами. А вокруг народу тьма-тьмущая: офицерье, казаки в гимнастерках при шашках и карабинах (разве можно в собор при оружии?!), генералы при погонах и эполетах, министры, великий князь Николай Николаевич, царь со своим бледным, болезненным наследником, с царевнами - Анастасией, Татьяной, Марией, Ольгой; сама царица, Александра Федоровна, и множество сановных фигур. Фигуры заглавные и несть числа им! А на амвоне гробы стоят - множество! Отпевание идет. Хоронят? Кого хоронят? "Ужли это и есть те самые "гропы", про которые рассказывал Ян Виллисович?"
     Ранней ранью поднялся мрачный и злой, будто всю ночь на нем черти скакали и до того уездили, что в голове туман и внутри пустошь.
     А Ян Виллисович: хорошо ли спалось Ною Васильевичу? Не надо мрачный вид иметь. Иванна тоже была очень мрачна перед отъездом. Очень печальная и ночью, слышал, плакала. Иванна - плакала! Это же так противоестественно. Конечно, Иванна красивая девушка, но она фронтовой комиссар; выдержку надо иметь. Твердость духа. Гробы не будут иметь успеха. Временно, временно.
     - Сумлеваюсь! - вырвалось у Ноя. Не слушая рассуждения Яна Виллисовича, оседлал Савраску и поехал рысцой.
     Пасмурно. Пасмурно и сыро.
     Над Тагарской протокой Енисея белесою подушкой нависал туман после холодной и дождливой ночи. В троицу стояло необычайное вёдро, а сейчас будто осенью дохнуло.
     Дымя двумя трубами, загребая воду ходовым колесом, к пристани подваливал еще один пароход - облинялый, тусклый, будто век некрашеный. Ной прочитал надпись полукружьем над ходовым колесом: "Тобол".
     Шагом проехал берегом ниже к трехпалубной и такой же двутрубой "России". Спешился, привязал Савраску у столба и пошел на трап. Задержали часовые красногвардейцы с примкнутыми к винтовкам штыками, в старых шинелях и фуражках.
     - Кто такой? Без разрешения военного коменданта на пароход входить нельзя.
     Ной достал пакет из кармана кителя:
     - Этот пакет УЧК я должен передать лично капитану.
     - Из УЧК? - спросил один из красногвардейцев и, не посмотрев пакет, повел Ноя на пароход.
     Двое матросов драили нижнюю палубу. Один из них споласкивал ее водою из ведра, второй мыл шваброю. Поднялись на среднюю палубу, где размещались господские каюты первого и второго классов. Отыскали каюту с эмалевой пластинкой на двери, привинченную медными винтами:

     "КАПИТАНЪ"

     На стук в дверь раздался голос:
     - Входите!
     В просторной каюте, за маленьким столом, прямоплечий капитан в белой сорочке с черной бабочкой у воротничка пил чай вприкуску с сахаром.
     - У меня к вам письмо из УЧК, - сказал Ной, подавая пакет.
     Капитан внимательно прочитал листок, положил себе на стол:
     - Хорошо. Дам указание боцману - предоставит каюту. А вот с конем... У меня на буксире нет баржи. И военные власти не предупреждали, что будут еще и кони с красногвардейцами. Много коней?
     - Покеда я один с конем, - ответил Ной.
     - Поставите его на корму. На сутки возьмите фуража.
     - Само собой.
     - Вы сотрудник УЧК? - И не дожидаясь ответа, сказал: - Но ведь Селестина Ивановна сейчас в Красноярске? Позавчера встретил ее на "Соколе" у Даурска - плыла в Красноярск.
     Ной пояснил:
     - Пакет для меня Селестина Ивановна оставила на пасеке, где проживала.
     - Угу! - кивнул сахарно-белой головой капитан, приглядываясь к незнакомцу в брезентовом дождевике и казачьем вылинявшем картузе. - Селестина Ивановна могла бы мне написать просто записку, а не столь грозное "распоряжение"! Как-никак - родная племянница! Или у сотрудников ВЧК нет ни дядей, ни отцов?
     Ной не знал, что и сказать. Он понятия не имел о том, что у Селестины Ивановны есть дядя - капитан парохода.
     - Вы давно с ней работаете?
     - Вместе служили в Гатчине, - просто ответил Ной.
     - Давайте познакомимся, - сказал капитан, поднимаясь, и первым подал руку: - Тимофей Прохорович Грива.
     Слегка пожав тонкую, холеную капитанскую руку, Ной представился:
     - Ной Васильевич Лебедь. Служил председателем полкового комитета сводного Сибирского полка.
     Капитан взглянул на красногвардейца:
     - Вы свободны, товарищ.
     Звякнув винтовкою о косяк двери, красногвардеец ушел. Капитан пригласил Ноя:
     - Садитесь пить чай. Можете раздеться. Вешалка у двери.
     - Благодарствую, - ответил Ной и, стянув хрустящий дождевик, повесил его вместе с картузом на крючок, окинув взглядом шикарную каюту капитана.
     Господская музыка чернеет лакированными боками. На верхней крышке - форменная фуражка капитана и бело-мраморная красивая статуэтка голой женщины. Ной видел где-то в Петрограде точно такую мраморную женщину во весь рост и кто-то ему сказал: "Венера". Люба она господам, что ли, нагая Венера? Телом запохаживает на шалопутную Дунюшку.
     - Берите сахар и печенье, - угощал капитан. - Прошу прощения: вам не кажется странным, что заместителем председателя УЧК работает Селестина Ивановна? Непостижимо. Или недостаточно мужчин для столь... трудной работы. Вот хотя бы вы!
     - Не сподобился, - туго провернул Ной, не уяснив, куда клонит белоголовый капитан.
     - Понимаю! - раздумчиво проговорил капитан, отпивая чай из фарфоровой чашки. - Для того, чтобы получить назначение заместителем председателя УЧК, нужны особые заслуги у большевиков? Вы их не имеете?
     - Откуда быть "особым заслугам"? И кроме того, не в партии я.
     - Не в партии?!
     - Оборони бог! Казак я, а по званию - хорунжий. К большевикам сопричастен только по перевороту в октябре.
     - "Сопричастен"? - крайне удивился капитан, внимательно разглядывая рыжебородого гостя. - Ка-азачий хо-орунжий?
     - Так точно.
     - И - слу-ужили у бо-ольшевиков? - пуще того удивился седой капитан, что-то обдумывая.
     - Сподобился, как другого поворота не было.
     - По-онимаю! "Другого поворота не было"! - качал головой напористый капитан. - Ну, а если бы "поворот" представился?
     - Был и такой момент, когда генерал Краснов с отборными донцами шел на Петроград свергать Советы.
     - И как же?..
     - Разгромили в три дня красновцев, а самово генерала доставили к Ленину в Смольный.
     - Кто разгромил?
     - Матросские отряды, красногвардейские полки, артиллерия с кораблей Балтики, а так и наших две сотни енисейских казаков.
     - Па-ара-адоксально! - воскликнул капитан. Ной не знал смысла слова "парадоксально", но не стал спрашивать, а капитан: - Казаки, и - за большевиков с Лениным!.. Извечные враги всех социалистов! Этого я, извините, понять не могу. Я ведь тоже когда-то состоял в партии наиболее революционной - социалистов-революционеров, кое-что знаю о казаках из своей судьбы препровожденного на вечное поселение в не столь отдаленные места нашей благословенной Российской империи, ныне рухнувшей и разбившейся вдребезги! Печальная и страшная судьба постигла Россию, извините. Страшная судьба!
     Вот теперь для Ноя прояснилось: серый!..
     - Ну, а куда же вы теперь едете, извините? Понятно, в Красноярск. А из Красноярска? Отступать на коне в тундру?
     - Пошто - в тундру - хлопал глазами Ной.
     - Но ведь красные из Красноярска бегут на пароходах вниз по Енисею. Не знаете? Ну, как же вы! Пять пароходов должно уйти завтра с товарищами интернационалистами и совдеповцами! Правда, бои еще продолжаются на Клюквенском фронте и где-то под Мариинском. Но бои безнадежные. Совершенно безнадежные! Наступают на Красноярск отборные чехословацкие легионеры, прекрасно вооруженные, а с ними белогвардейские части, в том числе - казаки! Казаки!.. Разве вы не читали последний номер "Свободной Сибири"? Напрасно, напрасно. Газеты - это информация нашего страшного времени, без чего нельзя жить. Надо же иметь хотя бы приблизительное представление, что происходит в мире и прежде всего у нас в России!
     - Без газет расскажут обо всем люди, - спокойно пояснил Ной. - А в газетах, как знаю по Гатчине, шибко много бессовестно врут.
     - А кто сейчас не врет бессовестно? - спросил капитан. - Все партии, сударь, изолгались до крайней степени. Понятно, независимых и объективных газет нету. Но ведь газеты надо уметь читать. Это же азбучное понятие для любого интеллигента.
     - Я не интеллигент, казак просто. Только с пашни, из станицы.
     - Вы едете с красногвардейцами?
     - Должно, с ними.
     - Не думаю, что вы успеете со своими мобилизованными мужиками послужить совдеповцам на каком-то фронте. Не успеете. Ну, а за сим на пароходы и в тундру!
     - Пошто - в тундру? - сверлило Ноя.
     - Ну, а куда же, извините? В низовьях Енисея - тундра!
     Помолчав, сведущий капитан сообщил:
     - Всех капитанов пароходов совдеповские военные власти предупредили, что они не оставят в Красноярске ни одного парохода, чтобы их не могли догнать белые. Это же детская наивность! Не хотел бы оказаться в их положении.
     Ноя сквозняком прохватывало: это ведь касается и его головы! В тундру он не попутчик товарищам. Оборони бог! Лучше в тайге отсиживаться до нового светопреставления.
     - Я свои соображения высказал позавчера товарищам на пристани в Даурске, - продолжал капитан. - Приказано исполнять и не думать. Что ж, будем исполнять. Такова судьба всех мобилизованных, хотя с парохода у меня успели убежать два помощника машиниста, лоцман и четыре матроса. Сейчас пароход охраняют красногвардейцы с военным комендантом. Так что мы под арестом.
     Ной не поддерживал разговора - соображение складывал...
     - А ведь можно было иначе решить вопрос, - продолжал капитан. - Если уж уходить, то на Минусинск.
     - Извиняйте. Но у красных, думаю, тоже головы не дубовые. Они знают, что казаки здесь, да и крестьянство их покуда не поддержит, - ввернул Ной.
     - Казачьи станицы в уезде были бы блокированы и разоружены. Это во-первых. А во-вторых: в конце концов есть возможность отступать через Саяны в Урянхай, а там через Монголию в совдеповский Туркестан. Дорога длинная, но не столь безнадежная, как тундра.
     Ной уразумел одно: приспело "мозгами ворочать". Может, не садиться на пароход вовсе, а сразу дунуть в тайгу, как он сам присоветовал Саньке? Но ведь кто-то же проявил о нем заботу, кроме Селестины Ивановны? Патрончик-то наганный у него в кармане! "Не берут ли меня на пушку серые? - подумал. - Вызовут опосля к стенке!" И так может быть. Но лучше уж все узнать в Красноярске доподлинно и в случае чего на коня и прочь берегом Енисея к себе в уезд и - в тайгу!.. Это еще успеется.
     - Впрочем, теперь уже рассуждать поздно, - подвел черту капитан. - Пароходы, возможно, ушли, а за ними и два наших - "Тобол" и "Россия". Получается, как у графа Толстого в его романе "Война и мир". Платон Каратаев, мужичок забавный и премудрый, утешая барина Пьера Безухова, говорит ему: чаво, мол, беспокоитесь, барин? А если не вас убьют завтра французы, а меня? Того, говорит, никто не знает. Потому, как рок головы ищет. Так и здесь - рок головы ищет! А в каких вы отношениях, извините, с моей племянницей?
     - Да просто знакомые по Гатчине. Встречались там и здесь один раз побывал у Селестины Ивановны на пасеке.
     Капитан натянул форменный китель, застегнул на все медные надраенные пуговицы, фуражку надел и пошел с Ноем. Нашли боцмана - пожилого человека, и капитан распорядился предоставить каюту товарищу Лебедю в первом классе.
     - Мы еще встретимся с вами, Ной Васильевич, - попрощался капитан. - Заходите ко мне в каюту или в лоцманскую рубку. Поговорим.
     - Рад буду, - кивнул Ной и ушел с парохода, сел на Савраску, поскакал на тракт: батюшка Лебедь должен вот-вот подъехать к городу.

     Дождь перестал, но небо так заволокло пасмурью со всех сторон, что солнышку негде было прочикнуться.
     Батюшка Лебедь на паре гнедых в рессорном ходке ехал один - Лизушку не взял: куда ее в этакую мокропогодицу?
     - Чуток сам не утоп на переездах чрез речки. Эко вздулись! Как токо обратно проеду? Хучь бы сеногнойные дожди не зарядили. У тебя как? Ладно?
     - Слава богу. Поплыву на "России". С капитаном договорился.
     - Не пристукают эти, из УЧК?
     - Им не до меня! Красногвардейцев будут отправлять в Красноярск. Подошел еще один пароход - "Тобол".
     - Эв-ва! Дык на "Тоболе" плавает масленщиком наш Ванька-дурень.
     Ной удивился: четыре года не видел меньшого брата. Сколько раз выпытывал у батюшки: где он? А батюшка, должно, знал, что он близко, и ни разу не обмолвился...
     - Ты его таперь не признаешь. Вытянулся, стервец, за эти годы. Забыл сказать: было от него письмо. Прописывал, што в партию большевиков залез, балда. Ишшо молоко матери не обсохло на губах, а он в большевики попер!
     - Ивану девятнадцатый год. Своя голова на плечах.
     - Ужли туда всех принимают?
     - Отбор у них строгий, батюшка. Гарнизация суровая, как вроде военная. В чужой карман большевику заказано лезти, тем паче - разбогатеть - живо к стенке поставят.
     - Да ну?! А Ленин?!
     - Говорил же - из ссыльных. А какое богатство могло быть у ссыльного? Тюремная постель да харч казенный.
     Батюшка подумал:
     - В толк не возьму: хто такие "пролетарии"? Из какого роду-племени?
     - Да без всякого роду. У дворян родовитость. А они - рабочие фабрик и заводов, у которых в одном кармане - вша на аркане, а в другом - блоха на цепи. А вот в партию серых или в кадетскую, там отбор из состоятельных господ-говорунов или из офицерья.
     - Эв-ва! - понял батюшка Лебедь и больше ничего не спросил у сведущего сына.
     За деревянным мостом свернули на Набережную к пристани. Нагнали марширующую роту недавно мобилизованных мужиков, каждый в своей крестьянской одежде, с винтовками через плечо, идут не в ногу, а сбочь роты - в ремнях, кителе и казачьем картузе - хорунжий Мариев.
     - Ну, войско у Мариева, такут твою, - ругнулся батюшка Лебедь.
     - Тише! Дома отведешь душу.
     - Хорунжий-то, Мариев! Я вить иво знаю, стерву. Средний брат Никулина сказывал: на позиции снюхался с большевиками, вступил в их партию, как заслуги имел в девятьсот пятом, и вот командует гарнизоном. Попомни мое слово: казаки иво в куски изрубят. Вот те крест!
     Ной не сомневался: изрубят!.. И его изрубили бы, если остаться дома.
     На пристанской площади еще была одна рота мобилизованных. Ной увидел чрезвычайного комиссара Боровикова - шинель внакидку, маузер под шинелью. Тут же председатель уездного Совдепа Тарелкин в темном плаще и шляпе.
     - К "России" подъезжать? Подмогнуть тебе? - спросил отец.
     - Сгружусь один, и коня поставлю, а потом схожу за Иваном, если на пароходе. Надо бы ему гостинец передать. Сала и меду бы - голодает, поди.
     - Хто иво гнал из станицы?! Чаво искал, шалопутный? - проворчал отец. - Траву возьмешь? Первая травка, гли! На пойме у аула подросла. Как коню без травы на пароходе?
     - Ладно!
     Ной взвалил куль на плечо, подхватил под мышку поперечную пилу с деревянными ручками, к которой примотаны были старым половиком Яремеева шашка, карабин и офицерский ремень с двумя подсумками. У трапа стояли те же красногвардейцы. Узнали Ноя и без слов пропустили. У входа, ведущего на господскую палубу, остановил вахтенный матрос:
     - Куда прешь с кулем? Для груза имеется трюм.
     - Мой груз со мною едет.
     Матрос загораживал трап.
     - Не разрешается, говорю.
     - Узнай у боцмана - живо! Он тебе даст пояснение. А теперь отслонись от трапа!
     Посунул матроса в сторону и потопал вверх.
     Шикарная двухместная каюта со столиком, зеркалами и с мягкой постелью. Ной засунул куль под полку и туда же "струмент", скрученный бечевкою, вытер пот со лба и вернулся на берег. За три раза перетащил все, изрядно загрузив каюту. А потом завел коня с помощью красногвардейца на корму, расседлал там, привязал, перенес охапками свежую траву и мешок с овсом.
     Управился хорунжий.
     - Ну, а теперь повидаемся с Иваном, - сказал Ной отцу и, развернувшись, они отъехали берегом к "Тоболу".
     - Ваньку бы вздуть, а? - кипело у батюшки. - Отозвать бы в сторонку да содрать штаны и врезать сукиному сыну за большевицтво! Как думаешь?
     - Чаво думать, батюшка? Это его линия. Ежли сознательно выбрал - пущай пьет пиво с гущей.
     - Не пиво, а кровью умоется, вертиголовый дурень!
     На пристанской площади впритирку друг к другу люди с винтовками; некоторые из них в старом солдатском обмундировании, в фуражках, картузишках, простоголовые. Возле торговых навесов дунул в медные трубы духовой оркестр. Не "Боже, царя храни" и не "Коль славен наш господь в Сионе", а нечто новое, непривычное.
     - Слышишь? - спросил отца Ной.
     - Што выдувают? "Интернационал". Большевицкий гимн.
     Чрезвычайный комиссар по продовольствию Боровиков поднялся на торговую лавку без шинели и фуражки - рев труб оборвался.
     - Товарищи! - громко начал Боровиков. - Настал тяжелый момент для нашей рабоче-крестьянской Республики Советов. Тяжелый момент, товарищи красногвардейцы. Но это не смертный час, хотя нам грозит страшная опасность. Со всех сторон нас окружили враги. Как с Украины, так и с Дона. А теперь у нас, в Сибири, восстал еще белочешский корпус, а за ним - белогвардейцы подняли головы. А с ними кулаки и кровожадные казаки - прихвостни царизма. Вы теперь бойцы Красной гвардии трудового крестьянства, и вам придется драться с белой сволочью плечом к плечу с рабочими отрядами и с нашими товарищами интернационалистами. До последнего патрона будем драться. На этих пароходах мы поплывем в Красноярск. Никто из нас...
     Тут Боровикова кто-то прервал. Ной увидел председателя УЧК Таволожина в кожанке и кожаной фуражке. Боровиков взял у Таволожина какую-то бумажку и некоторое время молчал.
     - Чаво он, подавился, комиссар? - буркнул старый Лебедь.
     - Запомни его, батяня. Да спаси бог, когда почнете заваруху, не налети на него с шашкой.
     - Не скажи! Я б иво.
     - Не успеешь глазом моргнуть, как сам без головы будешь. Этот комиссар по фамилии Боровиков. Тот раз в Белой Елани видел убитых бандитов? С ними управился один Боровиков - полный георгиевский кавалер, штабс-капитан.
     - Штабс-капитан?! Чаво ж он с большевиками?
     - У большевиков и генералов немало, не говоря про офицеров.
     - Товарищи! - вскинул руку с бумажкой Тимофей Боровиков. - Только что получена телеграмма. Минусинский гарнизон остается на месте. Держитесь здесь, товарищи, тесными рядами - плечом к плечу! Если поднимут голову казаки - никакой пощады врагам революции!
     Старый Лебедь ухватился за бороду, будто пламя в ладони стиснул. Уразумел! Отошел с Ноем на берег протоки.
     Вода мутная, как гуща ячменного сусла; рвет берег, и комья подмытой глины бухаются в воду. На том берегу, на дюне, возвышался дом доктора Гривы, темнеют стеною тополя и липы, ползут по небу тучи - жди опять дождя.
     - Экая водища! - кивнул старый Лебедь...
     - Грязь плывет, - сказал молодой Лебедь, думая о чем-то своем.
     - Это ты в точку сказал - грязь плывет, как вот эти красногвардейцы, которые толкутся на площади. Ну да опосля грязи и чистая вода пойдет.
     - С кровью и с мясом?
     - В каком понятии?
     - Ладно. Пойду попрошу кого из матросов, чтоб позвали Ивана.
     Батюшка Лебедь отверг:
     - Не хочу видеть сукиного сына. Я ж ему непременно морду побью, а эти вот, - кивнул на площадь, - привяжутся ишшо. Да и тучища, вишь, какая наползает - поспешать надо. Повидай иво, выговор от меня передай строжайший, а так и от матери. Ну, а гостинцев - как знаешь. У тебя все есть.
     - Ладно.
     Ной обнял отца, трижды поцеловались, и батюшка Лебедь сел в коробок, понукнул гнедых и рысью поехал прочь с пристани. Ной некоторое время смотрел ему вслед с сожалением, что оставляет отца, хозяйство и сестренок, и кто знает, что его ждет в Красноярске!..

Продолжение следует...