Матросы с носилками грузили на "Тобол" дрова. Возле берега - поленницы, поленницы сосновых и березовых дров - на полную навигацию заготовлено. Потому-то и поредели вокруг Минусинска леса.
     Ной задержал одного из матросов, возвращающегося с парохода с пустыми носилками. Спросил: плавает ли на пароходе масленщиком Иван Васильевич Лебедь?
     - Есть такой.
     - Будьте добры, позовите на берег. Скажите - брат просит.
     - Брат? Позовем.
     Как раз в этот момент к трапу подошел Артем Таволожин, увидел Ноя, развел руки:
     - Так вы все-таки приехали? Ну, здравствуйте.
     - Здравствуйте, товарищ председатель.
     - Ну, как вы?
     - Погрузился на "Россию", как Селестина Ивановна оставила мне записку для капитана.
     - Пожалуй, поздно вам ехать в Красноярск. События происходят быстрее, чем мы думали. Мы получили телеграмму...
     - Слышал, когда выступал Тимофей Прокопьевич.
     - Боровиков? Вы его знаете?
     - В Белой Елани виделись, когда я туда ездил уговаривать казаков.
     - Сожалею, Ной Васильевич, что я не встретился с вами сразу, когда вы приехали из Петрограда. Тарелкин, например, все-таки не помнит вас, и будто не разговаривал с вами. Ну, это мне понятно. Эсер! И для него сейчас первостепенная задача - полный разрыв с большевиками. С казачеством заигрывает, чтоб собственную шкуру спасти. Вот вам истинная физиономия эсеров!
     - Баламуты несусветные!
     - Если бы только "баламуты", Ной Васильевич! Впрочем, вы их великолепно знаете по Гатчине и Петрограду. Все наши из Красноярска уходят пароходами вниз по Енисею. Присоединяйтесь к ним. А мне положено быть здесь. Мы так просто не сдадим своих позиций господам эсерам Тарелкиным и меньшевикам на уездном съезде Советов.
     - Угу! - А себе на уме: "И председатель, стал быть, не поспешает в тундру на съедение гнуса и стребление белыми".
     С парохода сошел на берег черноволосый парень в промасленной робе - узковатый в плечах, черноглазый. Уставился на рыжебородого; Ной, увидев его, сказал:
     - Иван?! Ну и вытянулся ты! - И к Таволожину: - Брат мой. Плавает на пароходе масленщиком.
     - Брат? Ну, ну! Не буду вам мешать.
     Таволожин энергично пожал руку Ноя и пошел на пароход.
     Иван сошел с трапа на берег, и Ной молча схватил его в свои объятия.
     - Медведь! - сказал Иван. - Вот уж не ждал тебя встретить, хотя и наслышался много. Даже не верил, что про тебя говорили. Ты же, кажется, казачий офицер?
     - Кажется! Хо-хо, Иван Васильевич. Хорунжий!.. А тебе кажется!.. Вырос, вырос! Тонковат только. Батюшка был со мною на пристани; гневается на тебя. Ну, да на родителей не надо злобствовать. Ты не безродный Иван, а от матери и отца при честной фамилии народился. И рода нашего достославного, русского.
     - От Ермака того?
     - А что Ермак? Плохо России послужил, если Сибирь для царства завоевал? То-то же, брат. Думать надо. Владимир Ильич Ульянов-Ленин сказал при собеседовании: казачество - такое же трудовое крестьянство. Смыслишь? То-то же!
     - Казаки показали себя сейчас на стороне белых! Они же всегда были при царях карателями.
     - Само собой, - поддакнул старший брат. - Это ведь глядя по тому, кто за спинами казаков. Не в лицо надо смотреть, а за спину: там бывает виднее и понятнее, что к чему и по какой причине свершается.
     - А ты сильно похож на отца. Только выше и в плечах шире.
     - На силу не жалуюсь, слава Христе. И тебе бы надо возмужать не возле машин, а в поле, на пашне, на сенокосах, и плечи бы сами собой в размах пошли.
     - Мне силы хватит, - успокоил младший старшего. - Как же, интересно, ваш полк оказался на службе социалистической революции?
     - А ты думаешь, что революцию свершили одни матросы, большевики и рабочие? Были и солдаты, и образованные господа, да и сам Ленин не из масленщиков, Иван. Человек при большом уме и с образованием. Такоже. И не будем говорить про то. Не знал я, что ты плаваешь на "Тоболе". Батюшка только на пристани сказал. А я уж погрузился с конем на "Россию". Каюту первого класса занял, якри ее. Пойдем ко мне, посидим часок. Четыре года не виделись. Чаю попьем с медом, да гостинец передам тебе от матушки и сестренок.
     - От парохода уходить никому не разрешается, - ответил Иван. - Видишь, патрули? С ними приплыли и уплывем при военном коменданте. У нас и так по пути следования сбежали семеро из команды, и даже повар удул с тремя матросами. Отвязали шлюпку и удули, гады!
     - Кто у вас комендант?
     - Кривошеин из Красноярского ПВРЗ, крепкий товарищ.
     Ной увидел председателя УЧК с двумя военными - все во френчах, с маузерами.
     - Познакомься, товарищ Лебедь, с военными комендантами пароходов, - сказал Таволожин и представил: - С "России" - товарищ Яснов. Павел Лаврентьевич, - обратился он к Яснову. - На вашем пароходе поедут священные особы - архиерей Никон со своими чернорясными монахами, три дамы с ним. И еще сплавщики-артельщики. Приглядитесь к ним. А это, - показал председатель УЧК на второго военного, - комендант "Тобола" - товарищ Кривошеин. У них на пароходе будет плыть известный вам чрезвычайный комиссар Боровиков. Старайтесь, товарищи, по возможности не отрываться друг от друга. И будьте осторожны на пристанях, особенно в Новоселове. Возможна попытка захвата пароходов, учтите. Имеются такие сведения. У вас при себе оружие?
     - Карабин и кольт, - ответил Ной и, воспользовавшись моментом: - Вот зову брата на часок к себе в каюту - четыре года не виделись, можно?
     - Пожалуйста! - разрешил Таволожин.
     Внимательный, щупающий взгляд серо-стальных глаз председателя УЧК как бы просветил еще раз на прощание Ноя с братом Иваном.
     - Ну, всего вам хорошего! Пароходы должны уйти часа через два-три максимум. Еще раз напоминаю: всемерно охраняйте пароходы. Всемерно! Утром восемнадцатого пароходы должны быть в Красноярске. Это самый крайний срок, товарищи.
     Военные коменданты, а с ними и Ной с братом Иваном, попрощались с Таволожиным и разошлись.
     Три мужика в шабуришках и поношенных войлочных шляпах шли по пристани к пароходу "Россия". Мешки на плечах, но мужики не горбятся под тяжестью. Ной внимательно присмотрелся. Странные мужички! Все в броднях с ремешками у щиколоток, но шаг-то не мужичий, с пришаркиванием пяток, а с вытягиванием стопы, доподлинно офицерский. Заросшие и давно не бритые; а разве мужик, не носящий бороду, поедет из деревни в губернский город, тщательно не побрившись? Ясно, офицеры! Документы у них, понятно, в полном порядке - комар носа не подточит. Но Ноя не проведешь: у него наметанный глаз. Это и есть, пожалуй, сплавщики-артельщики, про которых обмолвился председатель УЧК. Ну и ну! Слетаются белые ястреба в место гнездования. Сколько их? Трое или тринадцать? Если не трое - на "России" Ной до Красноярска не доплывет, это уж как пить дать!
     - Погода, кажись, переменится, - пожаловался брату Ной. - Чавой-то поясницу покалывает.
     - А хвастался здоровьем!
     - Четырежды меня сбивали с коня, это раз; трех коней подо мной убили и я нацеловывал матушку-землю всем своим туловом, аж потом распрямиться не мог - это будет два; а кроме того, в Пинских болотах мок - это будет три; под Перемышлем пятнадцать верст на брюхе полз. Как думаешь, святцы?
     Ной нарочито подождал, покуда на пароход не прошли, предъявляя пропуска военных властей, три подозрительных мужика. К Ною подошел комендант Яснов.
     - Вы в пятой каюте, Ной Васильевич?
     - В пятой. Идемте с нами чай пить с медом.
     Широколицый, курносый и белобрысый комендант Яснов чуток подумал:
     - Лучше завтра, Ной Васильевич. Я еще должен принять на пароход товарищей интернационалистов.
     - Они вооружены? - спросил Ной.
     - Не все. Винтовок в Минусинском гарнизоне - в обрез, и патронов нету. Так что только у девятерых винтовки и патронов по обойме.
     Ной оглянулся - рядом никого:
     - Вы меня извините, товарищ Яснов. Но я вам так присоветую: этих артельщиков-сплавщиков определите по каютам, как и священнослужителей, а чтоб выход к капитану и машинам - бессменно охранялся. И с первого класса никому не разрешайте подыматься к лоцману или встречаться с кем из команды, особенно с капитаном, хотя он и человек будто надежный. Но под револьвером, бывает, и "надежные" оборачиваются в не очень-то надежных. Знаю то по Петрограду и Гатчине - на своей шкуре испытал. Так что извиняйте, товарищ Яснов, за совет. У трапов на палубе тоже надо бы поставить часовых, а вы сами где едете?
     - Во второй каюте, рядом с капитаном.
     - Оставьте каюту, Павел Лаврентьевич. Извиняйте. Можете оказаться закупоренным в трудный момент. Хоть для вас и неудобно, а лучше будет, если устроитесь возле машинного отделения без всяких удобств, с теми интернационалистами. И чтоб постоянно имели возле себя проверяющего посты.
     По тому, как серьезно и вдумчиво говорил Ной, комендант Яснов понял: рыжебородому офицеру что-то показалось подозрительным.
     - Я посоветуюсь с чрезвычайным комиссаром Боровиковым и Кривошеиным.
     - Непременно. А на "Тоболе" сколько поплывет вольных и невольных пассажиров?
     - Как понимать: "вольных" и "невольных"?
     - К чему пояснять? Такое уж наше время - переворотное. Все люди делятся на "вольных", у которых душа открытая и живут они без зла и паскудных умыслов, и на "невольных", какие должны исполнять чужую волю.
     - Понимаю! - Яснов свернул цигарку и предложил кисет Ною.
     - Некурящий я, Павел Лаврентьевич. И вот еще что: у интернационалистов и ваших патрульных надо проверить: нет ли самогонки или еще какой дурманящей гадости? Если найдете - непременно вылейте. Непременно! Трезвые вас не подведут, а пьяные под монастырь утащут. Не обижайтесь, что я советы даю. У меня ведь тоже одна-разъединственная голова и я не хочу, чтоб ее продырявили.
     - Я вас понимаю, Ной Васильевич, - уверил Яснов.
     Когда комендант отошел, Иван заметил:
     - Ты настоящий командир. Я и не представлял.
     - Побыл бы ты у меня в полку в Гатчине - ума-разума набрался бы навек. Трудное время, Иван. Ой какое трудное. Мозгами ворочать надо денно и нощно. Слава богу, что я еще отдохнул дома. Девять десятин самолично вспахал, засеял, полдесятины картошки посадил, а вот сена, якри ее, не успел накосить. Матушке и сестренкам мыкаться! А теперь молча будем идти до каюты. Ты иди следом, как вроде сам по себе.

     Братья. Ни в кость, ни в бровь, ни в глаз, ни в рост, и ноздря с ноздрей не схожи, - а братья: одна матушка на свет народила!
     Когда Иван вошел в каюту Ноя, у него глаза на лоб полезли:
     - Вот так загрузил! И это в первом классе! Наш бы капитан разнес матросов за такое дело.
     - Если дали мне каюту, то тут уж мое дело, Иван, как и чем я ее загружу. Если бы осталось место для коня - тут бы поставил. Надежнее.
     Иван расхохотался:
     - Не зря, кажется, тебя прозвали в Петрограде Конем Рыжим.
     У Ноя от такой обмолвки брата кровь отлила от лица:
     - Не брат бы мне, пришиб бы, язва! От кого услышал про Коня Рыжего?
     Иван понял, что зря обмолвился, но и выдавать кого-то не хотел.
     - Не помню. Ехал на пароходе кто-то из казаков, ну и говорил про тебя.
     - Врешь. Моих казаков не встретил ты - по станицам высиживают яйца. От кого набрался?
     - Слышал, и все. Один господин ехал еще с первым рейсом в Красноярск.
     Ной прикинул: кто бы это?
     - Лысый старик? Образованный и начитанный?
     - Кажется.
     - Крестись, если кажется. А мне точно надо знать. А еще что болтал тот господин. Ну, вытряхивайся! По глазам вижу - имеется в тебе груз.
     - Ну, говорил, как ты служил у большевиков, про Смольный и Ленина, и как приехал с одной девицей в Минусинск, с какой-то Дуней "легкого поведения", и эта Дуня, будто, всячески ругала тебя и позорила.
     Ной упруго ввинчивался глазами в младшего брата, догадываясь, что престарелый подъесаул Юсков не стал бы так худо говорить про свою двоюродную племянницу. Может, от Селестины? На каком пароходе она уплыла? Ну, шалопутный Ванька!
     - И про господина врешь. Не было. Придумывай что-нибудь другое. Потому, как я должен точно знать.
     - Вот пристал! К чему тебе? Слышал, и все тут. И не от плохого человека.
     - Дурной тот человек, который вонь разносит по белу свету. Не уважаю этаких. На выстрел близ себя не подпущу. Смыслишь?
     - Что у тебя в лагунах и мешках?
     - Сопли в лагунах. Собрал и везу на базар в Красноярск продавать, - все еще никак не мог отойти оскорбленный Ной. И тут пошел гулять по округе Конь Рыжий! Доколе же? Ему, Ною, осточертело лошадиное прозвище. А ведь шумнет по всей губернии. Кто-то же напел Ивану? Но попробуй, выбей из него, если он из той же породы, что и сам Ной! - Ладно. Не знаешь: кипяток есть на пароходе?
     - Обязательно есть титан. Как же без кипятка?
     Ной снял с верхней полки мешок, гремящий железом, развязав, вытащил из него чайник, медный солдатский котелок, пару ложек, пару кружек, вместительную миску, а Иван смотрел и удивлялся: вот так собрался в дорогу казачий хорунжий!
     - Вот в мешочке китайский чай, - передал Ной Ивану. - Иди и завари в чайнике. Ты знаешь где и что на пароходе.
     Когда Иван ушел, Ной вытащил деревянную пробку из одного лагуна, начерпал в миски меду по кромки, а из другого лагуна - масла наложил в котелок, поставил все это на стол, а потом из мешка достал сала фунта четыре, скрутки сохатиного мяса, охотничий нож из ножен и принялся нарезать мясо.
     У Ивана от обилия продуктов в глазах зарябило.
     - Ох и припасливый ты, Ной Васильевич.
     - Слава Христе, помнишь имя-отчество мое. А я думал, что ты не только род свой забыл, но и все прочее.
     - С чего я буду забывать?
     - Тогда от кого набрался слухов про меня?
     - Честное слово, я тебя не понимаю, - взмок младший брат. - Чего ты на меня насел?
     - Не беспричинно. Жизнь, Иван, из мелко нарезанных ломтей состоит, а не из одних цельных буханок. Садись, есть будем и чай пить. Сала потом возьмешь, мяса, меда и котелок с маслом. Ну, ну! Это гостинец матушки.
     - "Матушки"! - усомнился Иван. - Сам же говорил, что от отца на пристани узнал, что я плаваю на "Тоболе" и потому сел на "Россию", а теперь - от матушки.
     - От меня, следственно. От старшего брата. Мало того? А потому не утаивай секрета.
     - Какой еще "секрет"?
     - От кого узнал прозвище мое? И все остатков, чего ты еще не вытряхнул. К чему? А к тому: мне надо доподлинно знать: с какой стороны дует на меня ветер? Время такое. Я ж не думаю бежать в тундру на съедение гнусу.
     - Про какую тундру говоришь?
     - Ох, Иван! Мало ты соленой воды, прозываемой слезами, пролил! Ну, да соль у тебя еще сойдет, только бы дал бог, чтоб не вместе с жизней! Ты не думал, как спасешься в тундре, куда уплывешь на пароходе?
     - Н-не понимаю! - поежился Иван. - А ты что, останешься в Красноярске, что ли, когда все будут уходить?
     - Все не уйдут, не беспокойся, Иван. Кто-то останется. Хорошо бы, если и ты со мной был бы.
     Нет. У Ивана своя линия: он мобилизован и не подведет командование красных. Будет на пароходе до последнего дня.
     - Ладно, поговорим еще. В городе у тебя есть квартира?
     - Конечно, есть. А что?
     - Да вот на первое время куда-то бы мне надо заехать. Только чтоб хозяева надежные были.
     - Ну, мои хозяева самые надежные! Это такие люди! Сам хозяин извозчик. И сын его тоже извозчик. Еще две дочери. Старшая - революционерка и младшая большевичка.
     - Вот это "надежные"! - ахнул Ной. - Да ведь твоих "надежных" при перевороте белые под корень вывернут! И глазом не успеешь моргнуть, как в тюрьму за ними утопаешь. А другие кто есть? Вот у кочегара бы.
     - Оба кочегара сбежали в Даурске. Как мы просмотрели, черт ее знает. Хвастались - нету кочегаров.
     - Понятно, Иван.
     Занялись обедом и чаем. Иван с удовольствием ел вяленое сохатиное мясо, сало и пил чай с медом. Старший брат ел мало - аппетит который день, как пропал. Кусок в горло не лезет.
     - А знаешь, мой хозяин может тебе найти надежную квартиру, - вытирая потное лицо грязным, застиранным платком, сказал Иван. - У него двухэтажный дом на Каче, а сама Кача - это же люди из тех, кого побаивались все жандармы и полицейские. Живут там и воры, и налетчики, но коренные, как мой хозяин, самые порядочные люди из ссыльных. Хозяин, наверное, будет на пристани: дочери-то его уедут с последним пароходом, и квартиранты-большевики тоже уедут, если не уехали.
     - Хорошо. Ты меня сведешь с ним в Красноярске, ежли он будет на пристани. Какой пароход придет раньше?
     - Наш, слышал от коменданта.
     - Тогда живо подбежишь ко мне. А теперь мне надо достать оружие, как следует быть.
     - Ты кого-нибудь подозрительных увидел? Тех мужиков, что ли?
     - Для военного, Иван, главное: и во сне должен помнить, где у него оружие.
     Достав поперечную пилу, Ной не торопясь развязал бечевку, шашку положил на мягкую полку и карабин туда же, а потом занялся мешком с мукой, где был спрятан револьвер и в отдельном мешочке боеприпасы.
     Иван наблюдал за старшим братом, завидуя, что не ему довелось служить в Гатчине, побывать в Смольном и видеть Ленина - самого Ленина!..
     - А знаешь, - начал Иван, посматривая, как Ной чистил револьвер. - Послушаешь тебя, даже не верится, что ты офицер, мужик просто.
     - Не мужик - казак! - оборвал Ной, не терпевший, когда его называли мужиком. - А язык, Иван, сохранять надо таким, какой у дедов. А то напридумывали: "парадоксально", "меридиан" какой-то. Слушаешь другой раз такого гладкого умника, и муторность на душе, а в голове хоть бы маковка сохранилась, русский будто, а насквозь чужеземными словами хлещет! К чему то? Русскость сохранять надо. Русскость, а не иноземность.
     - Ты, поди-ка и крест еще носишь?
     - Экий ты ерш, Иван! Я и у Ленина был с комитетчиками не без креста на шее. Или думаешь, солдаты, а их тысячи и тысячи, какие перешли на сторону революции в день двадцать пятого октября и после, все были без нательных крестов, как басурманы какие? Голова два уха! Россия сыспокон века православная. Слава Христе. И я не отверг того, с тем и помру, может. Казак я, Иван, от колена Ермака Тимофеева, вечная ему память. Или не с крестом на шее подымал народ Стенька Разин, казак донской? Или Емельян Пугачев? Или предок наш, Ермак, не с крестом на шее завоевал Сибирь для России?! Это тебе мало?! Окромя того, не запамятуй: от царей остались не только крестики и держава на тысячи-тысячи верст в длину и ширину, но и дворцы неслыханной в мире красоты в том Петрограде, да и сам Петроград кем начат от первого камня? Государем всея Руси, Петром Алексеевичем! Или ты попер в большевики, не ведая, какая у нас держава и как она складывалась?
     Иван в свою очередь тоже не сдержался и выговорил старшему брату: не цари создавали державу, а народ России, хотя и находился под гнетом кровавых царей.
     - Без царя в голове, Иван, только вша по телу ползает. Или ты вошь?
     - Ты недалеко ушел от отца, - ввернул младший брат.
     - А я и не собирался никуда уходить от родителя свово. Со мной он завсегда, как плоть моя от него и матушки происходит. И тебе не советую отчуждаться. Без роду и племени варнаки шатаются по земле.
     Иван, досадуя на старшего брата, вдруг проговорился:
     - Если бы тебя послушала Анна Дмитриевна, она бы по-другому думала о тебе. Она представила тебя героем революции, а какой же ты герой, если на царей оглядываешься?
     - Какая еще Анна Дмитриевна? - нацелился суровым взглядом старший брат.
     - Дочь Дмитрия Власовича Ковригина, у которого я снимаю комнату, Она была учительницей в Минусинске, когда ты только что приехал со своей Дуней из Петрограда.
     - Эв-ва от кого набрался! - мотнул головою Ной. Он, понятно, помнит тоненькую учительницу, племянницу Василия Кирилловича Юскова. - Мало ли что не примерещилось той учительнице; я ведь с ней разговора не имел, не причащался и не исповедовался. А снаружи человека нельзя разглядеть.
     Иван ушел от старшего брата, изрядно нагрузившись гостинцами.
     Вскоре пришел матрос - безусый парень, посланный предупредительным капитаном Гривой, наутюженное постельное белье принес, байковое одеяло, подушку - настоящую, пуховую, графин с водой и стаканом и передал приглашение капитана отужинать с ним в семь часов вечера.
     - Благодарствую, служивый, - чинно ответил Ной.
     - Если вам надо помыться, для первого класса имеется душ.
     - Хорошо бы, служивый! В таком испачканном виде неладно идти в гости к капитану.
     Матрос назвался провести в душевую. Пришлось Ною достать с верхней полки еще один мешок и вытащить из него завернутую в скатерть парадную обмундировку: китель, брюки, чистую нательную рубаху и кальсоны, новые сапоги.
     Матрос поглядывал на него, меняясь в лице: офицер! Вот это да! Знает ли военный комендант?!

     Горячая вода хлестала тонкими струйками, и Ной, покряхтывая от величайшего удовольствия, подставлял то спину, то бока. С Пскова не мылся в господском душе. Экая благодать!..
     Послышался гудок - длинный-длинный: "Тобол" ревел, прощаясь с пристанью.
     Душевую заволокло паром - окна не видно, и электрическая лампочка еле светилась, Ной все мылся под горячим душем.
     "Ужли не провернусь, господи? - неотступно думал Ной. - Иван-то, экий ерш, право. И с чего той тоненькой учительнице взбрело в голову говорить про меня, да еще и прозвище сказала Ивану. Ах, Ванька, Ванька! Если бы уломать парнишку, чтоб не плыл в низовья Енисея, а со мной остался. Купили бы еще одного коня в городе и чесанули в Урянхай".
     Прогудел второй гудок на "Тоболе", а за ним подал свой густой, надрывный голос пароход "Россия".
     Перекрыв душ, вышел в прихожую, посмотрел на себя в запотевшее зеркало: ну и бородища вымахала! "Чего я ее не обрезал?" - сам себе удивился, протираясь казенным полотенцем. Мышцы тела, окрепшие после работы на пашне, напружинены: "Хо, хо! Экая сила во мне, а куда ее девать? Ни казачки, ни семьи! Бегай теперь по кругу, как волк зафлаженный. Опять-таки поворота судьбы в другую сторону нету. Дальчевский не простит убитых офицеров", - подумал Ной.
     Послышалось шипенье пара, скрежет якорной цепи - отходят, значит! Покуда Ной одевался, "Россия" отошла от пристани, загребая воду плицами. Шлеп, шлеп, шлеп! И все чаще и чаще шлепанье.
     Собрав пожитки в поношенный китель, а бахилы завернув в шаровары, вышел в коридор. Лакированные двери кают на обе стороны, зеркала, вделанные в стенки между дверями, - эко славно оборудован пароход! Не иначе, как из Германии или Англии.
     По коридору навстречу важно выступали четверо священнослужителей: широкий и здоровенный чернобородый мужчина в черном одеянии и высоком клобуке - архиерей, значит, и два красномордых и бородатых иеромонаха и протоиерей. Лицо у его преосвященства сытое, борода окладистая, обихоженная и навитая, и морда преблагостная.
     Ной прошел мимо к себе в каюту, не склонив рыжечубой мокрой головы - не в соборе на моленье!
     В каюте еще раз протерся полотенцем, сложил в мешок будничную одежду, причесал бороду и голову, поглядывая в окно со спущенными жалюзи.
     Прибрал в каюте - лишнее упаковал под полку, туда-сюда, и каюта немножко освободилась. Только возле лакированного столика с зеркалом громоздились друг на дружке два лагуна с медом и маслом, прикрытые шинелью.
     Старательно застлал постель хрустящей простыней, накрыл одеялом и, вздыбив подушку, залюбовался: экое удобство, а?! Вот как ездили важные господа по Енисею!..
     Теперь можно к капитану пойти.
     Выйдя в коридор, Ной повернулся лицом к двери, собираясь замкнуть каюту, и вдруг за спиной раздался до ужаса знакомый голос:
     - Боженька! Ной Васильевич!
     Ной вздрогнул, уронил ключ, помотал головой, промигиваясь. Дунька! Стерва Дунька! Ее еще не хватало для полного комплекта. В батистовой белой кофте, невесомый шелковый шарф на покатых плечах, золото с каменьями в мочках ушей и глаза - знакомые, разинутые!
     - Вас не узнать, честное слово! Вот уж никак не ожидала, ей-богу, Ной Васильевич!
     Экая паскуда, а? Несусветно оклеветала, и хоть бы в одном глазу совесть прочикнулась! Ррразорррву, стерву! Нет, нет! Тихо! Тихо надо. Без шума и крику!
     Лапы Ноя сами по себе поднялись, легли на покатые плечи Дуни, подтянул к себе - грудь в грудь, нос в нос.
     - Боженька! - испугалась Дуня. - Вы меня раздавите!
     - Зззамолкни, сей момент! - не сказал, а утробно выдохнул Ной и, подняв ключ, толкнул спиною дверь, втащил за собою Дуню в каюту: - Не кричи. Потому как крик будет последним.
     - Боженька! Боженька!
     - Тих-ха, выхухоль!
     - Отпустите же. Закричу!
     - Только посмей крикнуть, стерва. А теперь соберись с духом и выложи мне, как на весы божьи: по чьей подсказке оговорила меня на допросах в УЧК! С какими генералами я вел тайные переговоры в той Самаре, откуда я тебя вез честь честью?
     Дуня мгновенно поняла: убьет ее за клевету Конь Рыжий!
     - Боженька! А я-то, дура, думала, что ты человек. А ты, рыжий, сам дьявол. Ну, бей меня, бей! Только в живот, чтоб во мне ребенка от тебя не осталось! - В глазах Дуни навернулись слезы.
     - Какого ребенка? - опешил Ной, не веря ни единому слову паскудной Дуни.
     - От тебя забеременела, рыжий черт! Что ты не спросил в УЧК? Там известно. Та проклятущая комиссарша Грива, которая собиралась пристрелить меня за батальон...
     - Не за батальон, а за поездку с офицерьем в Челябинск. И ты, чтоб не выдать офицеров, свалила все на меня да еще врешь теперь. "Забеременела"! Это ты-то? От кого только?
     - От тебя, гада! От тебя! Или ты, как та Селестина Грива, не можешь поверить без освидетельствования врачом? Она вызывала врача, вызывала! Так свирепела, когда допрашивала! Боженька! И еще ты, рыжий! А я-то думала...
     Ярость схлынула, как волна от берега, и руки Ноя расслабленно опустились, скользнув по бокам Дуни:
     - Ладно, живи! Только не ври, ради бога. Не одна ты виновата в том, что происходит. И не на тебе зло срывать. О, господи! Доколе же? Садись сюда и обскажи, как и что? Одну сторону слышал, теперь ты обскажи.
     - "Теперь"! Чуть не раздавил и, - "обскажи". Тимофей Прокопьевич Боровиков, чрезвычайный комиссар, и тот имел ко мне больше сочувствия, чем ты. Вырвал из когтей комиссарши, - успокаивалась Дуня, потирая ладонями плечи. - Синяки будут, черт рыжий. Боженька, как она меня допрашивала девять дней и ночей! Раз по пять за ночь вызывала и тянула, тянула из меня жилы. Вот теперь как она запоет!.. Заместительница председателя УЧК! От нее и отец отказался!
     - А тебя самое миловал отец?
     - У меня был не отец, а зверь. Без образования, "жми-дави" и больше ничего. А доктор Грива - интеллигент с образованием. Вот что! Разница большая.
     - К чему про беременность соврала? Ведь врешь?
     Дуня повернулась к Ною грудью и со злом так:
     - От доктора дать заверение? Осталось в УЧК. В Красноярске можешь получить. Четыре месяца исполнилось, как ношу твою ласку и милость при себе и никак не могу расстаться. Не хочу! Да! Если бы захотела - рассталась. Что так смотришь? Может, и бани не было и ночи на постели Курбатова? Или думаешь, от кого другого? Не было другого до поездки в Челябинск, - проговорилась Дуня.
     - А кто тебя гнал в Челябинск?
     - Зло на этих совдеповцев в губернии, которые запретили мне вести дела папаши по приискам! Или я не выстрадала и не выплакала свое? Мало натерпелась от Урвана и папаши-душегуба?! Ничуть не жалею, что Тимофей Прокопьевич пристрелил его в ту ночь. Ничуточки!
     Ной примолк, все еще сомневаясь, что Дуня носит от него ребенка. Но она говорила так подкупающе искренне, что сомнение поколебалось: а что если правда? Ах, Дунюшка, Дуня! Грешная душенька! А ведь своя, до чертиков в крапинку - своя. Разве он забыл ее, хотя бы на малый срок?! Постоянно думал о ней, вышагивая длинными днями за "саковским" плугом черноземной бороздой, или сидя на сеялке, впряженной в пароконную упряжку, ночами в стане; она ему душеньку припечатала печалью неубывной и горечью, не вычерпанной днями! И вот она рядышком - этакая красивая, собранная, с чернущими кудряшками по вискам и шее, прихлопнутая неласковой встречей Ноя. Но ведь это же Дуня - Дунечка! И если она в самом деле носит от него ребенка, господи помилуй!.. "Ужли врет? Спаси ее бог!" Соврать Дуне - не дорого взять. А вдруг?..
     А Дуня лопочет про допросы Селестиною Гривой в УЧК, про свою поездку в Челябинск с полковником Дальчевским и офицерами - Бологовым и Гавриилом Иннокентьевичем Ухоздвиговым, про которого обмолвилась, что он такой же разнесчастный, как и она: незаконнорожденный сын золотопромышленника Иннокентия Евменыча Ухоздвигова, а ведь горный инженер по образованию и поручик с фронта. И думалось Дуне, когда она хотела связать свою судьбу с Гавриилом Иннокентьевичем, что они поднимут прииски, наладят добычу золота, да ничего не вышло: Советы губернии наложили арест на капиталы Ухоздвигова и Юскова, и они, Дуня и Гавриил, остались при пиковом интересе. И как раз в это время встретил Дуню есаул Бологов и предложил ехать в Челябинск с делегацией от подпольного "союза". И она поехала.
     - Я бы хоть к черту на рога поехала в те дни, когда меня вместе с Гавриилом Иннокентьевичем оставили ни при чем. Все, все рухнуло!
     Она так и сказала: Гавриил Иннокентьевич - ее "последний огарышек судьбы". У них были общие вздохи, опустошенность после фронта и безотрадность в дне сущем. Горе с горем сплылось, будто век в обнимку спало.
     - Одно только плохо: нет у него самолюбия! Да уважения ко мне не оказалось, - горько сетовала Дуня.
     - У кого?
     - У поручика Ухоздвигова, у кого еще! Пальцем за меня не пошевелил. И тогда ему я сказала в Челябинске: ты, говорю, как щенок перед Дальчевским и Бологовым. И рассказала про тебя. Ты же не отдал меня матросам на казнь? Не бросил и мужской силой своей не воспользовался ни в Гатчине, ни в длинной дороге, и я отдохнула душою и телом, боженька! Век помнить буду. Первый раз в жизни мужчина не пакостил мое тело. Это ты понимаешь или нет?.. Потому, однако, и забеременела сразу после Яновой. Отдохнула с тобой, черт рыжий.
     Ноя пробирало до печенки-селезенки. А Дуня свое вымолачивает:
     - Когда Тимофей Прокопьевич в УЧК спрашивал, я ему все обсказала про тебя от первой встречи и до той ночи в Белой Елани. И он один мне поверил, и на эту Селестину Гриву прикрикнул: "А почему вы сомневаетесь, что Евдокия Елизаровна беременна от хорунжего Ноя? Я, говорит, не сомневаюсь в ее признании. Судьба у ней, говорит, страшная, и это надо понимать, товарищ Грива". Чтоб ей сдохнуть! Влюбилась она в тебя, что ли?
     - Экое несешь, господи прости!
     - Да не поминай ты господа! - взъярилась Дуня. - Тоже мне, православный праведник! Как меня тиснул, боженька. А я так ждала тебя, дура. Дядю Василия Кирилловича посылала в Таштып. А ты в Минусинске у Селестины Гривы отрекся от меня: знать ничего не знаешь и видеть не видывал, спать не спал, праведник Христов!
     - Экое несешь! Не отрекался я, - переминался Ной, чувствуя себя виновным.
     - "Не отрекался"! Где ж ты был? Ко мне заехал, да? Я ждала тебя в доме Василия Кирилловича, а ты и адрес забыл, рыжий. И Василий Кириллович ждал тебя. Патрончик наганный послал тебе с адресом в Красноярске, чтоб ты не остался в Таштыпе. Когда ты уехал в тот день, дядя наслышался много кое-чего от ваших казаков. Злобились на тебя за Гатчину и службу большевикам.
     - Стал быть, патрончик с адресом от Василия Кирилловича?
     - От кого же?! Кому ты еще нужен!
     - Эв-ва! Думать о том не мог.
     - Да о чем ты "думал"? Сидел себе в Таштыпе и не царапался. Хлебопашеством занимался, геройский хорунжий! Слава богу, что не поступил служить в гарнизон, как хорунжий Мариев. Не было бы тебе патрончика с адресом. В списочек записали бы.
     - В какой "списочек"?
     - Чтоб голову отрубить потом, - влепила Дуня. - Ты хоть раз подумал, что сейчас свершается? Ни о чем ты не думал. Другие за тебя думали, как совдеповцы, так и из "союза". - И, чтоб хорошо "проветрить рыжую голову" Ноя, пояснила: - Василий Кириллович будет командовать Минусинским дивизионом, но тебя оставить нельзя было, как во всех станицах известно стало про твою Гатчину и Смольный.
     - В Красноярске Дальчевский, слышал.
     - "Слышал"! Он командует белыми частями на Клюквенском фронте! Но за тебя Григорий Кириллович Бологов.
     - Жидкая защита!
     - Какая есть. Будут и другие, может, - намекнула Дуня и, вспомнив самое наболевшее: - А ты, говорят, ночевал на пасеке у Селестины Гривы? Хо-орош, жених мой! Я теперь понимаю, почему она так язвила меня и всячески унижала: имела виды на тебя! Ни одного моего показания не хотела записывать, а я требовала, чтоб записывала. И про Гатчину и Самару. Документы-то остаются. Это уж я знаю. Чем бы ты оправдался за Гатчину и Смольный? За разгромленный наш батальон и убитых офицеров "союза"? Бородой своей, что ли? А борода-то у тебя краснющая. А ты не думал, когда к власти придут другие, что бороду могут отрезать вместе с головой?
     Ной беспрестанно вытирался рушником - нещадно потел. Вот так баня с предбанником!
     - Чего потеешь так? - заметила Дуня. - В господском душе был?! Ну, тебе бы только баня! И Селестина водила тебя в баню!
     - Помилуй бог! От кого набралась сплетен?
     - Да всему городу стало известно от татарина-лесничего, как сдох твой конь, изжаленный пчелами, и тебя самого отпаривала в бане заместительница председателя УЧК!
     - Экие враки! - натужно сопел Ной.
     - "Враки". Или ты не ночевал у нее?
     - У пасечника ночевал, язва. У пасечника! И в помыслах того не было, про что сплетен набралась.
     - Нету дыму без огня, - упорствовала Дуня, она перешла в наступление и не думала щадить своего незадачливого жениха. - Да вот и едешь с оружием, в открытую! Что, тоже сплетни? А кто теперь ездит с оружием, когда вся губерния совдеповцами объявлена на военном положении?
     Дуня на этот раз крепко прижала Ноя - сказать нечего. В самом деле, разве не его карабин стоит возле столика с обоймою патронов в магазинной коробке? И не его кольт в кобуре у брючного ремня под кителем? Не его шашка лежит вдоль постели, поблескивая золотым эфесом?
     Ничего не ответил Дуне. И сам еще не уяснил: куда он едет? И что с ним будет завтра, послезавтра? Аминь или здравие?
     - Она ждет тебя в Красноярске? - доканывала Дуня.
     - Никто меня не ждет, язва! Сам по себе еду.
     - Хоть ты и хитрый, но когда будешь уезжать из Красноярска с совдеповцами на пароходе, попомни мои слова: обратной дороги не будет. Никакой дороги тебе не будет. Ох, куда только тебя гонит, и сам не знаешь!
     Что верно, то верно, Ной понятия не имел: куда его гонит? И где его последняя пристань!
     Дунюшка некоторое время молчала, поглядывая в окно мимо рыжей бороды Ноя, потом, прижав ладони к животу, потерянно и жалко промолвила:
     - Как толкается, боженька! Прилягу я. Это ты меня испужал. Можешь пощупать, Фома неверующий. - И взяв руку Ноя, положила к себе на живот. Под ладонью Ноя и в самом деле что-то ворочалось внутри Дуни, поталкиваясь. У Ноя от такой неожиданности точно сердце в комок сжалось: ребенок! А Дунюшка лопочет: - Или я с корзиной надорвалась? Тащила на пароход с экипажа; этих чернорясных жеребцов не попросишь. И матросов не было. Вот уж счастьице привалило. Оставила себе на муку. А ребенка так хочу, если бы ты знал. Даже во снах вижу, и так мне приятно, радостно бывает. Пусть буду нищей, бездомной, но чтоб не одна. Я все время одна и одна. Вот еще! Куда с тобой?! В станицу, что ли? Помолчи лучше. Ой, чтой-то плохо мне, боженька!
     Дуня лежит на спине, возле шашки, согнув в коленях ноги, не отнимая рук от живота.
     - Как же ты не побереглась, Дунюшка, если в положении?
     - Сам только что так меня тиснул и рявкнул, аж дух перехватило, лешак рыжий, и - "не побереглась!"
     - Разве я знал, Дунюшка!
     - Знал бы, если захотел! Может, тоже думаешь, как комиссарша твоя, - вру я все? Она мне говорила: "Не клевещите на достойного человека, вы ногтя его не стоите". Как она тебя защищала! Ну, да плевать мне на всех вас! У меня будет ребенок - не полезут ко мне скоты в брюках. Все вы скоты, и больше ничего. Вам бы проституток и баб, легких на уговоры, чтоб не затруднять себя. Раз, и в дамках!
     - Силой к тебе никто не лез. Не я ли говорил: не вожжайся с прихвостнями буржуев! А ты и сама метишь в буржуйки!
     Дунюшка рассердилась:
     - "Метишь"! А разве не мой капитал арестовали губернские совдеповцы?! Кабы не арестовали капитал, мы бы подняли прииски Благодатный, Разлюлюевский и на Горбатом Медведе. Вот! Сами ничего не делали, и нам руки связали.
     - Кому "вам"? Про Ухоздвигова, что ль?
     - Про кого еще? Прииски-то совместные были у папаши с Ухоздвиговым.
     - Эх, Дунюшка, Дунюшка! Ничего-то ты не понимаешь, что свершилось по всей России! Буржуям капиталы свои не возвернуть, как повсеместно пролетарии поднялись. А их мильены и мильены! Смыслишь ли ты, куда повернула вся Россия?
     - Не пой мне, как пела комиссарша. Враки все! Теперь вот они бегут, эти, которые поворачивали. И ты с ними, что ль. Ну, беги! Это твое дело.
     Ной не стал разубеждать Дунюшку: чуждая, чуждая да еще вбила себе в голову папашины миллионы, которых ей и в глаза не видеть! И ведь не уговоришь, не повернешь. Но ведь она носит ребенка, его ребенка, господи помилуй! Вот оно как привелось, о чем не думалось Ною.
     - Эх, Дунюшка, Дуня! Горько после заплачешь, когда все твои мильены, как дым, ветром развеются. И ничего у тебя не будет.
     - Не стращай, пожалуйста! Мне и так не по себе. После каталажки УЧК от еды отвернуло; на мясо глядеть не могу. Только молосное - творог, сметану и мед еще. И рыбы вот хочу - красной. Хоть бы хвостик кеты или ломтик семги. Все бы отдала за ломтик красной рыбы. Смешно просто. Ужли мальчишка будет? Инте-ересно! Как по времени - в декабре родить должна. Мы ж в последний день февраля были у Курбатова? Ну, вот! Ох, как мне опостылела неприкаянность и скитанье! Куда токо меня не гоняло проклятым ветром судьбы!
     Ною жаль было неприкаянную Дунюшку: взял бы ее сейчас на руки и понес бы в обетованную землю счастия и спокойствия, где нет ни серых, ни белых, ни мятежей и злобы людской; но где эта земля обетованная?..
     - Успокоился, слава богу, - промолвила Дуня, вытягивая ноги по постели. - Как я испужалась, боженька. Представляю, что тебе наговорила про меня комиссарша Грива!.. То-то ты и рявкнул, как зверь!
     - Ничего не наговорила, кроме правды. Или я вел переговоры с чехами в Самаре?
     - Тебя же приглашал Бологов остаться! Он мне сам говорил. Да ведь ты... Ах, да ну тебя!..
     - Не было там переговоров, Дунюшка. На именины чешского генерала собрались наши беглые офицеры и генералы, которых выслали из Петрограда.
     - Были переговоры, были! Дальчевский с генералами Сахаровым и Новокрещиновым и много разных офицеров присутствовали там на именинах генерала. Ты только мне не сказал в тот раз.
     - Но ведь меня-то там не было, а ты показания дала - был!
     - Вот еще! Это я для комиссарши сюрприз выдала, чтоб она не выцарапывала из меня Челябинск. Потому и взъярилась, гадина!
     - Не злобствуй, Дуня. Еще и сама не знаешь: какой у тебя день будет завтра.
     - Мои дни известны! Если не получу капитал папаши, у кого-нибудь в содержанках буду, когда проживу деньги, которые мне передал инженер Грива: сестры моей покойной капитал. Еду теперь с миллионершей, Евгенией Сергеевной Юсковой, однофамилицей: мужа своего на тот свет спровадила, миллионами завладела, и выбрала себе в любовники архиерея Никона. Брр! Кого бы другого, а ведь это же харя-то какая! Так похож на моего покойного папашу - ужас! Как они мне все противны! Не глядела бы. А сама Евгения Сергеевна старается свести меня со своим полюбовником архиереем. Говорит, что он имеет большое влияние во всей губернии, и если выгонят красных, поможет мне стать законной приемницей капиталов папаши. Да уж больно хитрая она сама! Боюсь и их до чертиков! Поют-то они сладко! И чтоб с архиереем - этим откормленным быком, которому православные дураки руку поганую целуют, брр!
     Он приезжал в Минусинск на престольные богослужения со своими чернорясными жеребцами: два иеромонаха - Андриан и Павел, мордовороты такие - ужас! И еще один протоиерей, пресвятой Пестимий, пакостник, как и само преосвященство со своей кобылой миллионершей. Монашку за собой возит Пестимий и до того измучил ее, что на нее жалко посмотреть. Боженька! Какие все сволочи. Одни с богом, другие с "отечеством". Все, все! Евгения Сергеевна жила со своим архиереем у Василия Кирилловича в двух комнатах, и такое они выделывали каждую ночь, что если бы был в сам-деле бог, у него кишки бы перевернулись. Сдохнуть можно! А ты мне еще пел в Гатчине: "Душу спасти надо, Дунечка. В церковь сходим - исповедуемся", - зло передразнила Дуня, спросив: - Ты все еще читаешь дурацкое евангелие?
     - От бога не отрекался, - буркнул Ной, крайне недовольный богохульствующей Дуней: этак оговорила самого архиерея! Как на него врала в УЧК, так несет сейчас на архиерея. - Не злобствуй так, Дуня, на архиерея. Нехорошо. Он при священном сане и ему многое дано.
     - "Дано"! Чтоб развращать и пакостить?
     - Врешь ведь!
     - Да я только что убежала от него с палубы и на тебя нарвалась. За груди меня потискал, толстомордый, и зад оглаживал. Сказал: будет ждать меня в одиннадцать вечера у себя в девятой каюте - один занимает. Все в Красноярске знают, как он развратничает в своем доме - содом и гоморра! Двери его дома дегтем мазали и панталоны дамские гвоздями прибивали. Веруй, Ной Васильевич! Бог тебе поможет. Молись и жди, жди - манна небесная посыплется тебе на голову из рукавов архиереевой сутаны. Только манна эта будет с таким навозом - задохнешься. Боженька! Сдохнуть можно от ваших дурацких верований, евангелий и скотства! А бог, как помню писание, первый скот и развратник. Чтоб ему околеть, ежли не околел еще на своем небеси.
     Ной терпеть не мог поношения господа бога и священнослужителей - в соборах и церквях не раз выстаивал долгие молитвы, приобщался и исповедовался, как и должно, чтоб спасти душу от грехопадения, и не потому ли Дуня - душенька пропащая, что отвернулась от бога?
     - Было бы тебе спасение...
     - Замолчи! Ты что, псаломщик, что ли? Или не понимаешь, что я рассказала про архиерея?
     - Враки все! От злобы, Дуня.
     - От злобы? Может, пойдешь со мной в одиннадцать вечера к архиерею?
     - Перестань! Не клевещи!
     - И ты, как Гавриил Иннокентьевич. Тот сказал: "Отечеству, Дуня, послужить надо". Скот! И ты еще:
     "Иди, Дунюшка, к архиерею - с ним господь бог пребывает, и он спасет твою грешную душеньку - ноченьку поездит на тебе и платье еще подарит".
     Ной ничего подобного не говорил, конечно, и только руками развел: Дунюшку не спасешь - навеки погрязла в грехопадении и богохульстве - не воскресить ей себя. А он, Ной, хотел бы воскресить Дуню!
     - А я-то так обрадовалась, когда увидела тебя, рыжий. Нет, видно, радости мне, если кругом скоты. Не лезь ко мне! - оттолкнула руку Ноя. - Обойдусь без телячьих нежностей. Уж лучше пусть его преосвященство утешит меня своими нежностями и отпущение грехов провозгласит с амвона. У, толстогубый черт!..
     Поднялась с постели и быстро надела туфли:
     - Пойду к благостной сводне, Евгении Сергеевне - ищет меня, наверное. - И хохотнув, зло добавила: - Авось, не загрызет меня твой божий пастырь? А спасение души будет, правда? Ты ведь так старался спасти мою душу! Эх ты, Ной Васильевич! Ты ничуть не лучше поручика Гавриила Иннокентьевича. Из того же теста!
     Ной был так подавлен и растерян, что ничего не успел сказать, как Дуня ушла, хлопнув дверью.
     До чего же она озлобилась и низко пала! А ведь беременной ходит, господи прости нас грешных! Должно, архиерей внушал ей веру в господа бога и православную церковь, чтоб спасти ее падшую душеньку словом божьим, а бес кружит ее, кружит, насыщая злом и ненавистью!
     Дуня осталась Дуней. Внезапной, неожиданной, взбалмошной, но желанной. Не поймешь: где у нее правда, где ложь и кривляния! Но ведь именно она - та самая заблудившаяся овца из девяносто девяти незаблудившихся, которой особенно дорожит хозяин овчарни господь бог! И не потому ли так тяжко, так муторно, муторно Ною...

     В двенадцатом часу ночи пароход подходил к пристани Новоселовой. Еще издали Ной (он дежурил в лоцманской по уговору с комендантом Ясновым) увидел пожар на пристани. До самого черного неба вскидывалось огромное пламя.
     - Дрова подожгли, - догадался капитан. - И склады, кажется, горят.
     "Тобол" отошел вниз от пристани и стоял там, поджидая "Россию".
     - Без дров мы плыть не можем, - сказал капитан и сам стал у штурвала. Ной вышел из рубки и увидел темнеющую фигуру человека в шинели. Догадался: Боровиков.
     - На "России"! - крикнул Боровиков в рупор. - Нас обстреляли! Двое убитых и трое раненых! Подожгли скла-ады и дрова-а!
     - Видим! - без всякой трубы гаркнул Ной.
     - Ка-ак у ва-ас с дро-ова-ами?!
     - Не хватит до Даурска-а!
     Тимофей ушел с мостика и вскоре вернулся:
     - Идем на-а пристань Ка-ара-уул! Следуйте за на-ами!
     - Ла-адно-о! - протрубил Ной.
     А с пристани Новоселовой стреляют, стреляют, хотя и с дальней дистанции. Пожарище все выше и выше. За пожаром темнеют высокие горы, видно, как бегают люди по берегу. Как-то враз поднялся низовой ветер, и пламя пожарища взметнулось еще выше, перекидываясь на жилые дома.
     - Почалось, кажись, - сам себе сказал Ной, укрывшись от пуль за дымовой трубой: винтовочные пули в рубку два раза тюкнули.
     Капитан прибавил ходу и, отваливая вплотную к правому берегу, подальше от пристани, развернулся следом за "Тоболом" и полным ходом пошел вниз.
     Небо прояснилось - горы то справа, то слева, и на фарватере не горят огни бакенов. Первый пароход сбавил ход, чтобы не вылететь на отмель, а "Россия" шлепала у него за кормой с потушенными бортовыми огнями.
     Ной вернулся в рубку. У штурвала стоял рулевой матрос, а капитан слева от него попыхивал трубкою.
     Молчали некоторое время, как это всегда бывает после нежданного происшествия.
     - Жестокое начинается время для Сибири да и вообще во всей России! - начал капитан, оглянувшись на Ноя. - Кстати вспомнил. В шестнадцатом году на моем пароходе плыла больная девушка - дочь золотопромышленника-миллионера Юскова, Дарья Елизаровна. Тот раз зашла она ко мне в рубку ночью. Не помню, с чего начался разговор, она вдруг спросила: "Куда идет Россия, господин капитан?" Я думал о пароходе и сказал: "В Красноярск". "Да разве я о пароходе? - возразила мне Дарья Елизаровна. - Я хочу, - говорит, - знать: куда идет Россия? Или, - говорит, - у России нету счастливой пристани? Я, - говорит, - вижу на вратах России надпись, начертанную кровью мучеников: "Оставьте надежду, входящие сюда". Это же, - говорит, - страшно, капитан! Страшно!" - И помолчав, капитан проговорил со вздохом: - Тогда, в шестнадцатом году, было еще не страшно. А вот сейчас действительно страшно! И я часто вспоминаю слова Дарьи Елизаровны. Вы не задумывались, Ной Васильевич, в Петрограде и в Гатчине над этим вопросом: куда идет Россия? От одного переворота к другому? Ну, а дальше что нас ждет? Останется ли Россия вообще? Не растащут ее по бревнышку и не сожгут ли дотла, как вот сжигают новоселовскую пристань! Мне лично страшно жить в наше время!
     Ной слышал про утопившуюся сестру Дунюшки, подумал: Дунина судьба куда страшнее судьбы, выпавшей на долю Дарьи Елизаровны.
     - Того не должно, чтоб сгибла Россия, - ответил капитану. - Банды век летать не будут. Времена переменчивы. Пристань, должно, какая-то будет.
     Капитан сказал: если он останется жив-здоров после рейса в низовья Енисея, то эмигрирует из России к племяннику в Монтевидео.
     - Это в Южной Америке, - пояснил капитан, набивая снова трубку и прикуривая. - Сожалею, что не эмигрировал сразу после Севастополя. Очень сожалею. Теперь я бы там жил как человек, и никто не посмел бы командовать мною вопреки моим человеческим убеждениям и самолюбию.
     Ной хотя и не знал слово "эмигрировал", но по смыслу сказанного догадался: капитан собирается бежать из России в чужедальную державу к племяннику.
     - Вся Россия-то, капитан, не подымется с места и не убежит, - возразил. - Куда народу бежать - рабочим, крестьянам и казакам, так и всем прочим людям? Жизню надо устроить у себя без побоищ и смертоубийств.
     Капитан сомневается, что в России можно устроить порядочную жизнь.
     - Разве вы не видите, что за один этот, год мы Россию разворотили, довели до разрухи; весь, народ ожесточился, и трудно что-либо сделать сейчас. И кто бы не пришел к власти, хорунжий, - продолжал капитан, попопыхивая дымом, - начнет устанавливать свои порядки с побоищами и смертоубийствами, говоря вашими словами. Разве не было побоища в Петрограде в октябре прошлого года?
     - Шибко большого не было, капитан. После раскрытия заговоров в январе офицеров высылали, но не расстреливали. А теперь вот повсеместно офицеры призывают к стребительному побоищу. Почнется гражданская, следственно. И не с малой кровью! Претерпеть надо, думаю. А бежать со своей земли - стыдно будет за самого себя. Тут ведь курени наши в России, люди наши, куда от них бежать? Сладкое едали и горькое надо выхлебать. По мне так. Другого исхода не вижу.
     Капитан думает иначе: эмигрировать надо, пока еще жив и к стенке не поставили - белые или красные! Бежать, бежать!
     Ной пожал плечами и ничего не ответил: кому что!..
     В лоцманскую вошел комендант Яснов и позвал за собою Ноя.
     Отошли от рубки, Яснов вытащил из карманов тужурки две бомбы-лимонки:
     - Отобрали у артельщиков-сплавщиков, - сообщил. - Товарищ интернационалист заметил одного, как тот вертелся у машинного отделения. Ну и схватил его. Взорвал бы машину, бандит. Документов при себе не имеет: у них на троих одно общее удостоверение Красноярской заготовительной кооперации, да все это липа. Обыскали его товарищей - у каждого было по кольту и еще одна бомба. Офицеры, думаю.
     У Ноя в затылке горячо стало: как в Гатчине!
     - Что сделали с ним? - спросил Яснова.
     - Расстреляем. А вы бы как поступили?
     - Вы комендант, товарищ Яснов, вам и решенье принимать. Еще ведь есть там мужики? Как с ними?
     - Проверили - крестьяне. Нормально. Спать не пойдете?
     - Чтоб на том свете проснуться? - ответил Ной и вернулся в лоцманскую.
     Прошло некоторое время - хлопнул выстрел. Капитан глянул на Ноя.
     - У нас на судне, кажется?
     - Бандита одного в чистилище препроводили. Там разберутся в его грехах.
     - Где "разберутся"?
     - В чистилище, говорю.
     - Ну, я не верю в божьи сказки - ни в ад, ни в рай, ни в чистилище. Есть для всех одно земное существование с адом и раем, и чистилищем. У кого как сложится жизнь. Но вот право карать и миловать на себя бы никогда не взял. Недавно мне попала интересная книга на французском, по-русски ее можно было бы назвать "Святой вертеп Ватикана". Писателя Лео Таксиля. Вы ее, конечно, не читали. На русский ее еще не перевели - чересчур откровенно описан разврат и всякие мерзости христианских наместников бога на земле. Без содрогания читать нельзя.
     - Чего не напишут в книгах безбожники, - отмахнулся Ной.
     - Эта книга документальная - по архивам Ватикана и запискам разных пап. Я и представить не мог, чтобы до такой степени пали священнослужители, хотя и немало наслышался о нашем архиерее Никоне. Мерзостная личность, похотливейший скот, знаете ли. Но то, что происходило у пап римских, вообразить невозможно. Разврат без границ и предела. И люди еще верят в божьи сказки! Это же величайший парадокс человечества.
     Ной промолчал. Опять этот "парадокс"! Но про архиерея зацепилось: выходит, Дунюшка не врала, и его преосвященство действительно погряз в мерзостях? "О, господи! - подумал. - Если правда, то ведь его убить мало, гада! Вывести бы на корму и шлепнуть с тем бандитом!" Вскипело зло на самого себя и на Дунечку. Он ей не поверил, а если правда, и Дунечка сейчас развратничает с архипастырем в его девятой каюте? Рвануть бы к архиерею в каюту, выбить двери и двумя пулями с короткого расстояния... "Куда меня несет, - спохватился, укрощая ярость. - Этак и сам бандитом сделаюсь. Дано ли мне право карать и миловать?" А в сердце комом ярость и злоба - не продыхнуть. "Она с ребенком, выхухоль! Или вовсе без всякого понятия? Спаси меня бог!" - не забыл о самом себе.
     В третьем часу ночи пароходы причалили к пологому берегу пристани Караул. Матросы, красногвардейцы и мужики начали погрузку дров.
     Иван подошел к Ною, рассказал, как бандиты обстреляли "Тобол": окна по левому борту выбиты, ниже по корпусу судна дырки - пришлось заделывать, чтобы не текла вода.
     - А как у вас?
     Ной молча положил тяжелую руку на жидкое плечо Ивана, качая головой, сказал:
     - Ох, хо, хо! Иван! Это еще цветочки. Ягодки для флотилии будут впереди. Ярость у белых только вскипает по первой пене. Они еще не у власти! Потому скажу тебе: раз уж так выпало на твою долю плыть на пароходе - держись Тимофея Прокопьевича Боровикова. Человек он всех мер.
     - Так ты все-таки решил остаться? У белых, что ли? Тебя, же за Гатчину...
     - Погодь! Не бери лишних слов. У меня есть конь - стал быть, имею шесть ног и две силы; оружие, патроны, шашка при мне и голова притом имеется в наличности. Но в тундру плыть - не попутчик. Душа к тому не лежит; сыщу выход другой. Ты мне только адрес запиши твоего хозяина. На день-два придется задержаться в городе. Вдруг его не будет на пристани? Да подбеги к пароходу, чтоб выгрузиться. И про меня худо не думай. Как говорили на позиции: или грудь в крестах, иль голова в кустах. Жизнь свою не продам по малой цене.
     На рассвете пароходы покинули тихую пустынную пристань.
     Вскоре дежурившего в лоцманской рубке Ноя подменил красногвардеец.
     Прежде чем заснуть хотя бы час-два, Ной упаковал свое оружие - карабин и шашку, привязав их к поперечной пиле. В сущности, для жизни в тайге у него все имеется, даже топор и пила. Вспомнил про Дуню и архиерея и тут же отторг, будто сапогом наступил на собственное сердце. "Если в разврате погрязла - утонет, значит, и спасителя не сыщется. Как спасти, если ей нравится быть утопшей".
     Опустил решетчатые жалюзи, чтоб дневной свет не беспокоил, и завалился спать. А вот дверь на ключ забыл закрыть, потому и не слышал, как в одиннадцатом часу утра в каюту вошла Дуня. Она была в той же батистовой кофте и темной юбке. В каюте полумрак, и душно от спертого воздуха. Дуня поглядела на спящего Ноя, подошла, подняла жалюзи. Солнечным светом разом залило каюту - погода разведрилась.
     - Па-агодь! Кто тут? - подскочил Ной. - Дуня?! Чего тебе?!
     - Боженька! Что ты на меня кричишь? - возмутилась Дуня. - Скоро Красноярск, пришла проститься.
     - После архиерея? - рыкнул Ной. - Ступай отсюда, и чтоб ни слова.
     - Не была я у архиерея, не беспокойся. Не такая уж я дрянь. Пусть он жрет свою полюбовницу - она меня толще в два раза. А ты всю ночь пробыл с капитаном? Стрельба была, слышала. Хотела побыть с тобой, да красногвардеец не пустил меня на капитанский мостик. Что так смотришь? Вчера злился и сегодня. Вот еще! Я же за него беспокоюсь, и он же зверем на меня смотрит.
     - Беспокойство при себе оставь, - проворчал Ной одеваясь. - Коль жизня твоя мимо моей идет. Не время для пустых разговоров. У тебя же есть инженер и поручик Ухоздвигов - сокомпанеец твой. Вот и веди с ним переговоры.
     Дуня смело подошла к Ною и села рядом на смятую постель, промолвив:
     - Вижу, что тебя гложет! Голову запихал в петлю и боишься, что из нее не выскочишь. Удавишься. А кто тебя просил лезть туда, когда получил патрончик?
     - У меня своих патрончиков хватит. Не безоружным еду. И ты не морочь мне голову.
     Умелая и опытная Дунечка, не раз укрощавшая своенравных мужчин, сообразила, что ее "миленочек" находится в таком состоянии духа, когда его не возьмешь ни ревностью, как она пыталась вчера, ни ссорою - еще выбросит из каюты, и отважилась на последнее средство - на ласку и любовь. Теснее прижалась к Ною и будто невзначай положила свою ладошку на тыл его загорелой и сильной руки, напомнила про ноченьку в доме Курбатова: и как Ной говорил, что она для него самая чистая, а что было в прошлом, то он, мол, не заглядывает туда, для него она чистая.
     - И мне было так хорошо - будто седьмое небо открылось, - пела Дунечка. - Еще в Гатчине, помнишь, как ты меня спас и сказал комиссару Свиридову: "Если вы ее таскали - не вам хвастаться". Так ни один мужчина за меня не заступался. Я все время вспоминала и думала о тебе, хотя и не вышла за тебя замуж; даже не знала тогда, что забеременела после той ночи. А как узнала, и страшно было, и охотно! Не одна же, не одна! И я теперь женщина, думала, а не "прости-господи", как называют таких, как я. Или ты этого не понимаешь? Ох, Ной! Ной! Не чуждайся меня! По-ожа-алуйста! - И не ожидая, когда Ной расшевелится, сама вскинула руки на его размашистые плечи и обожгла долгим поцелуем.
     - Экая ты надсада! - взмолился Ной и обнял Дунечку, подхватил ее и посадил на колени. Она еще теснее прижалась к нему:
     - Не уезжай на север, по-ожа-луйста! Куда тебя понесет морями и льдами, если ты от роду казак. На коне тебе быть, а не на пароходе отсиживаться. Ох, Ной, Ной! Мне будет трудно без тебя, честное слово. Ну, пусть я не жена, но я хочу, чтобы ты был хотя бы близко. Ты же меня два раза спас от смертушки, а теперь хочешь бросить. А вдруг у меня ничего не выйдет с этим золотом? Ведь ты один от меня тогда не откажешься. А время придет...
     - Вона, как рассудила! - обиделся Ной.
     Кто-то потихоньку постучал в дверь. Дуня спорхнула с коленей Ноя, поправила юбку и волосы обеими руками, а Ной накинул на плечи китель:
     - Входите!
     Комендант Яснов. Удивленно глянул на Дунечку, извинился, сообщив Ною:
     - Часа через три будем в Красноярске.
     - Слава богу! - кивнул Ной и показал на Дуню: - Моя знакомая из Минусинска, - но не назвал ни имени, ни фамилии. Ни к чему бросать лишние слова. - Чай попить бы надо, - вспомнил: - Вы пили чай, Павел Лаврентьевич? Где у них там кипяток?
     Яснов назвался сходить за кипятком. Ной отдал ему чайник и в мешочке заварку.
     Опередив коменданта, Дуня быстро ушла, не попрощавшись.
     Беседа Ноя с Ясновым прервана была звоном выбитого стекла по правому борту: пароход снова обстреливали.
     Ной с Ясновым выбежали из каюты, а им навстречу с палубы, зажимая плечо рукою, вытаращив глаза, бежал длинноволосый протоиерей, охая и ругаясь:
     - Антихристы! Антихристы стреляют из скита! О-ох! Они же явственно видели с берега мое черное одеяние, а стреляли, антихристы! О-ох! О-ох!
     Ной побежал вниз: цел ли на корме Савраска? И сразу увидел: конь и нетель убиты.
     Навстречу мужик в шабуришке, подпоясанный кушаком, глаза вытаращены, ошалело бормочет:
     - Нетель-то! Нетель-то ханула!
     Лежит Савраска, туго натянув чембур, и ногами не дрыгает. Пуля угодила в голову.
     Спешился!..

Продолжение следует...