Литературное чтиво Выпуск No 92 (517) от 2007-11-26 Количество подписчиков:389    Эрих Мария Ремарк "Три товарища" XIV      Неделю спустя в нашу мастерскую неожиданно приехал на своем форде булочник.      - Ну-ка, выйди к нему, Робби, - сказал Ленд, злобно посмотрев в окно. - Этот марципановый Казанова наверняка хочет предъявить рекламацию.      У булочника был довольно расстроенный вид.      - Что-нибудь с машиной? - спросил я. Он покачал головой:      - Напротив. Работает отлично. Она теперь все равно что новая.      - Конечно, - подтвердил я и посмотрел на него с несколько большим интересом.      - Дело в том... - сказал он, - дело в том, что... в общем, я хочу другую машину, побольше... - Он оглянулся. - У вас тогда, кажется, был кадилляк?      Я сразу понял все. Смуглая особа, с которой он жил, доняла его.      - Да, кадилляк, - сказал я мечтательно. - Вот тогда-то вам и надо было хватать его. Роскошная была машина! Мы отдали ее за семь тысяч марок. Наполовину подарили!      - Ну уж и подарили...      - Подарили! - решительно повторил я и стал прикидывать, как действовать. - Я мог бы навести справки, - сказал я, - может быть, человек, купивший ее тогда, нуждается теперь в деньгах. Нынче такие вещи бывают на каждом шагу. Одну минутку.      Я пошел в мастерскую и быстро рассказал о случившемся. Готтфрид подскочил:      - Ребята, где бы нам экстренно раздобыть старый кадилляк? - Об этом позабочусь я, а ты последи, чтобы булочник не сбежал, - сказал я.      - Идет! - Готтфрид исчез.      Я позвонил Блюменталю. Особых надежд на успех я не питал, но попробовать не мешало. Он был в конторе.      - Хотите продать свой кадилляк? - сразу спросил я. Блюменталь рассмеялся.      - У меня есть покупатель, - продолжал я. - Заплатит наличными.      - Заплатит наличными... - повторил Блюменталъ после недолгого раздумья. - В наше время эти слова звучат, как чистейшая поэзия.      - И я так думаю, - сказал я и вдруг почувствовал прилив бодрости. - Так как же, поговорим?      - Поговорить всегда можно, - ответил Блюмепталь.      - Хорошо. Когда я могу вас повидать?      - У меня найдется время сегодня днем. Скажем, в два часа, в моей конторе.      - Хорошо.      Я повесил трубку.      - Отто, - обратился я в довольно сильном возбуждении к Кестеру, - я этого никак не ожидал, но мне кажется, что наш кадилляк вернется!      Кестер отложил бумаги:      - Правда? Он хочет продать машину?      Я кивнул и посмотрел в окно. Ленц оживленно беседовал с булочником.      - Он ведет себя неправильно, - забеспокоился я. - Говорит слишком много. Булочник - это целая гора недоверия; его надо убеждать молчанием. Пойду и сменю Готтфрида.      Кестер рассмеялся:      - Ни пуху ни пера, Робби.      Я подмигнул ему и вышел. Но я не поверил своим ушам, - Готтфрид и не думал петь преждевременные дифирамбы кадилляку, он с энтузиазмом рассказывал булочнику, как южноамериканские индейцы выпекают хлеб из кукурузной муки. Я бросил ему взгляд, полный признательности, и обратился к булочнику:      - К сожалению, этот человек не хочет продавать...      - Так я и знал, - мгновенно выпалил Ленц, словно мы сговорились.      Я пожал плечами: - Жаль... Но я могу его понять...      Булочник стоял в нерешительности. Я посмотрел на Ленца.      - А ты не мог бы попытаться еще раз? - тут же спросил он.      - Да, конечно, - ответил я. - Мне все-таки удалось договориться с ним о встрече сегодня после обеда. Как мне найти вас потом? - спросил я булочника.      - В четыре часа я опять буду в вашем районе. Вот и наведаюсь...      - Хорошо, тогда я уже буду знать все. Надеюсь, дело все-таки выгорит.      Булочник кивнул. Затем он сел в свой форд и отчалил.      - Ты что, совсем обалдел? - вскипел Ленп, когда машина завернула за угол: - Я должен был задерживать этого типа чуть ли не насильно, а ты отпускаешь его ни с того ни с сего!      - Логика и психология, мой добрый Готтфрид! - возразил я и похлопал его по плечу, - Этого ты еще не понимаешь как следует...      Он стряхнул мою руку.      - Психология... - заявил он пренебрежительно. - Удачный случай - вот лучшая психология! И такой случай ты упустил! Булочник никогда больше не вернется...      - В четыре часа он будет здесь.      Готтфрид с сожалением посмотрел на меня.      - Пари? - спросил он.      - Давай, - сказал я, - но ты влипнешь. Я его знаю лучше, чем ты! Он любит залетать на огонек несколько раз: Кроме того, не могу же я ему продать вещь, которую мы сами еще не имеем.      - Господи боже мой! И это все, что ты можешь сказать, детка! - воскликнул Готтфрид, качая головой. - Ничего из тебя в этой жизни не выйдет. Ведь у нас только начинаются настоящие дела! Пойдем, я бесплатно прочту тебе лекцию о современной экономической жизни... ***      Днем я пошел к Блюменталю. По пути я сравнивал себя с молодым козленком, которому надо навестить старого волка. Солнце жгло асфальт, и с каждым шагом мне все меньше хотелось, чтобы Блюменталь зажарил меня на вертеле. Так или иначе, лучше всего было действовать быстро.      - Господин Блюменталь, - торопливо проговорил я, едва переступив порог кабинета и не дав ему опомниться, - я пришел к вам с приличным предложением. Вы заплатили за кадилляк пять тысяч пятьсот марок. Предлагаю вам шесть, но при условии, что действительно продам его. Это должно решиться сегодня вечером.      Блюменталь восседал за письменным столом и ел яблоко. Теперь он перестал жевать и внимательно посмотрел на меня.      - Ладно, - цросопел он через несколько секунд, снова принимаясь за яблоко.      Я подождал, пока он бросил огрызок в бумажную корзину.      Когда он это сделал, я спросил:      - Так, значит, вы согласны?      - Минуточку! - Он достал из ящика письменного. стола другое яблоко и с треском надкусил его. - Дать вам тоже?      - Благодарю, сейчас не надо.      - Ешьте побольше яблок, господин Локамп! Яблоки продлевают жизнь! Несколько яблок в день - и вам никогда не нужен врач!      - Даже если я сломаю руку?      Он ухмыльнулся, выбросил второй огрызок и встал:      - А вы не ломайте руки!      - Практический совет, - сказал я и подумал, что же будет дальше. Этот яблочный разговор показался мне слишком подозрительным.      Блюменталь достал ящик с сигаретами и предложил мне закурить. Это были уже знакомые мне "Коронас".      - Они тоже продлевают жизнь? - спросил я.      - Нет, они укорачивают ее. Потом это уравновешивается яблоками. - Он выпустил клуб дыма и посмотрел па меня снизу, откинув голову, словно задумчивая птица. - Надо все уравновешивать, - вот в чем весь секрет жизни...      - Это надо уметь.      Он подмигнул мне;      - Именно уметь, в этом весь секрет. Мы слишком много знаем и слишком мало умеем... потому что знаем слишком много.      Он рассмеялся.      - Простите меня. После обеда я всегда слегка настроен на философский лад.      - Самое время для философии, - сказал я. - Значит, с кадилляком мы тоже добьемся равновесия, не так ли?      Он поднял руку:      - Секунду...      Я покорно склонил голову. Блюменталь заметил мой жест и рассмеялся.      - Нет, вы меня не поняли. Я вам только хотел сделать комплимент. Вы ошеломили меня, явившись с открытыми картами в руках! Вы точно рассчитали, как это подействует на старого Блюменталя. А знаете, чего я ждал?      - Что я предложу вам для начала четыре тысячи пятьсот.      - Верно! Но тут бы вам несдобровать. Ведь вы хотите продать за семь, не так ли?      Из предосторожности я пожал плечами:      - Почему именно за семь?      - Потому что в свое время это было вашей первой ценой.      - У вас блестящая память, - сказал я.      - На цифры. Только на цифры. К сожалению. Итак, чтобы покончить: берите машину за шесть тысяч. Мы ударили по рукам.      - Слава богу, - сказал я, переводя дух. - Первая сделка после долгого перерыва. Кадилляк, видимо, приносит нам счастье.      - Мне тоже, - сказал Блюменталь. - Ведь и я заработал на нем пятьсот марок.      - Правильно. Но почему, собственно, вы его так скоро продаете? Он не нравится вам?      - Просто суеверие, - объяснил Блюменталь. - Я совершаю любую сделку, при которой что-то зарабатываю,      - Чудесное суеверие... - ответил я.      Он покачал своим блестящим лысым черепом:      - Вот вы не верите, но это так. Чтобы не было неудачи в других делах. Упустить в наши дни выгодную сделку - значит бросить вызов судьбе. А этого никто себе больше позволить не может. ***      В половине пятого Ленц, весьма выразительно посмотрев на меня, поставил на стол передо мной пустую бутылку из-под джина:      - Я желаю, чтобы ты мне ее наполнил, детка! Ты помнишь о нашем пари?      - Помню, - сказал я, - но ты пришел слишком рано. Готтфрид безмолвно поднес часы к моему носу.      - Половина пятого, - сказал я, - думаю, что это астрономически точное время. Опоздать может всякий. Впрочем, я меняю условия пари - ставлю два против одного.      - Принято, - торжественно заявил Готтфрид. - Значит, я получу бесплатно четыре бутылки джина. Ты проявляешь героизм на потерянной позиции. Весьма почетно, деточка, но глупо.      - Подождем...      Я притворялся уверенным, но меня одолевали сомнения. Я считал, что булочник скорее всего уж не придет. Надо было задержать его в первый раз. Он был слишком ненадежным человеком.      В пять часов на соседней фабрике перин завыла сирена. Готтфрид молча поставил передо мной еще три пустые бутылки. Затем он прислонился к окну и уставился на меня.      - Меня одолевает жажда, - многозначительно произнес он.      В этот момент с улицы донесся характерный шум фордовского мотора, и тут же машина булочника въехала в ворота.      - Если тебя одолевает жажда, дорогой Готтфрид, - ответил я с большим достоинством, - сбегай поскорее в магазин и купи две бутылки рома, которые я выиграл. Я позволю тебе отпить глоток бесплатно. Видишь булочника во дворе? Психология, мой мальчик! А теперь убери отсюда пустые бутылки! Потом можешь взять такси и поехать на промысел. А для более тонких дел ты еще молод. Привет, мой сын!      Я вышел к булочнику и сказал ему, что машину, вероятно, можно будет купить. Правда, наш бывший клиент требует семь тысяч пятьсот марок, но если он увидит наличные деньги, то уж как-нибудь уступит за семь. Булочник слушал меня так рассеянно, что я немного растерялся.      - В шесть часов я позвоню этому человеку еще раз, - сказал я наконец.      - В шесть? - очнулся булочник. - В шесть мне нужно... - Вдруг он повернулся ко мне: - Поедете со мной?      - Куда? - удивился я.      - К вашему другу, художнику. Портрет готов.      - Ах так, к Фердинанду Грау...      Он кивнул.      - Поедемте со мной. О машине мы сможем поговорить и потом.      По-видимому, он почему-то не хотел идти к Фердинанду без меня... Со своей стороны, я также был весьма заинтересован в том, чтобы не оставлять его одного. Поэтому я сказал:      - Хорошо, но это довольно далеко. Давайте поедем сразу. ***      Фердинанд выглядел очень плохо. Его лицо имело серовато-зеленый оттенок и было помятым и обрюзгшим. Он встретил нас у входа в мастерскую. Булочник едва взглянул на него. Он был явно возбужден.      - Где портрет? - сразу спросил он.      Фердинанд показал рукой в сторону окна. Там стоял мольберт с портретом. Булочник быстро вошел в мастерскую и застыл перед ним. Немного погодя он снял шляпу. Он так торопился, что сначала и не подумал об этом.      Фердинанд остался со мной в дверях.      - Как поживаешь, Фердинанд? - спросил я.      Он сделал неопределенный жест рукой.      - Что-нибудь случилось?      - Что могло случиться?      - Ты плохо выглядишь.      - И только.      - Да, - сказал я, - больше ничего...      Он положил мне на плечо свою большую ладонь и улыбнулся, напоминая чем-то старого сенбернара.      Подождав еще немного, мы подошли к булочнику, Портрет его жены удивил меня: голова получилась отлично. По свадебной фотографии и другому снимку, на котором покойница выглядела весьма удрученной, Фердинанд написал портрет еще довольно молодой женщины. Она смотрела на нас серьезными, несколько беспомощными глазами.      - Да, - сказал булочник, не оборачиваясь, - это она. - Он сказал это скорее для себя, и я подумал, что он даже не слышал своих слов.      - Вам достаточно светло? - спросил Фердинанд.      Булочник не ответил.      Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом он отошел назад и кивком головы пригласил меня в маленькую комнату рядом с мастерской.      - Вот уж чего никак не ожидал, - сказал он удивленно. - Скидка подействовала на него. Он рыдает...      - Всякого может задеть за живое, - ответил я. - Но с ним это случилось слишком поздно...      - Слишком поздно, - сказал Фердинанд, - всегда все слишком поздно. Так уж повелось в жизни, Робби.      Он медленно расхаживал по комнате:      - Пусть булочник побудет немного один, а мы с тобой можем пока сыграть в шахматы.      - У тебя золотой характер, - сказал я. Он остановился:      - При чем тут характер? Ведь ему все равно ничем не помочь. А если вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться...      - Ты опять прав, - сказал я. - Ну, давай - сыграем быстро партию.      Мы расставили фигуры и начали. Фердинанд довольно легко выиграл. Не трогая королевы, действуя ладьей в слоном, он скоро объявил мне мат.      - Здорово! - сказал я. - Вид у тебя такой, будто ты не спал три дня, а играешь, как морской разбойник.      - Я всегда играю хорошо, когда меланхоличен, - ответил Фердинанд.      - А почему ты меланхоличен?      - Просто так. Потому что темнеет. Порядочный человек всегда становится меланхоличным, когда наступает вечер. Других особых причин не требуется. Просто так... вообще...      - Но только если он один, - сказал я.      - Конечно. Час теней. Час одиночества. Час, когда коньяк кажется особенно вкусным. Он достал бутылку и рюмки.      - Не пойти ли нам к булочнику? - спросил я.      - Сейчас. - Он налил коньяк. - За твое здоровье, Робби, за то, что мы все когда-нибудь подохнем!      - Твое здоровье, Фердинанд! За то, что мы пока еще землю топчем!      - Сколько раз наша жизнь висела на волоске, а мы все-таки уцелели. Надо выпить и за это!      - Ладно.      Мы пошли обратно в мастерскую. Стало темнеть. Вобрав голову в плечи, булочник все еще стоял перед портретом. Он выглядел горестным и потерянным, в этом большом голом помещении, и мне показалось, будто он стал меньше.      - Упаковать вам портрет? - спросил Фердинанд. Булочник вздрогнул:      - Нет...      - Тогда я пришлю вам его завтра.      - Он не мог бы еще побыть здесь? - неуверенно спросил булочник.      - Зачем же? - удивился Фердинанд и подошел ближе. - Он вам не нравится?      - Нравится... но я хотел бы оставить его еще здесь...      - Этого я не понимаю.      Булочник умоляюще посмотрел на меня. Я понял - он боялся повесить портрет дома, где жила эта черноволосая дрянь.      Быть может, то был страх перед покойницей.      - Послушай, Фердинанд, - сказал я, - если портрет будет оплачен, то его можно спокойно оставить здесь.      - Да, разумеется...      Булочник с облегчением извлек из кармана чековую книжку. Оба подошли к столу.      - Я вам должен еще четыреста марок? - спросил булочник.      - Четыреста двадцать, - сказал Фердинанд, -с учетом скидки. Хотите расписку?      - Да, - сказал булочник, - для порядка. Фердинанд молча написал расписку и тут же получил чек. Я стоял у окна и разглядывал комнату. В сумеречном полусвете мерцали лица на невостребованных и неоплаченных портретах в золоченых рамах. Какое-то сборище потусторонних призраков, и казалось, что все эти неподвижные глаза устремлены на портрет у окна, который сейчас присоединится к ним. Вечер тускло озарял ею последним отблеском жизни. Все было необычным - две человеческие фигуры, согнувшиеся над столом, тени и множество безмолвных портретов.      Булочник вернулся к окну. Его глаза в красных прожилках казались стеклянными шарами, рот был полуоткрыт, и нижняя губа обвисла, обнажая желтые зубы. Было смешно и грустно смотреть на него. Этажом выше кто-то сел за пианино и принялся играть упражнения. Звуки повторялись непрерывно, высокие, назойливые. Фердинанд остался у стола. Он закурил сигару. Пламя спички осветило его лицо. Мастерская, тонувшая в синем полумраке, показалась вдруг огромной от красноватого огонька.      - Можно еще изменить кое-что в портрете? - спросил булочник.      - Что именно?      Фердинанд подошел поближе. Булочник указал на драгоценности:      - Можно это снова убрать?      Он говорил о крупной золотой броши, которую просил подрисовать, сдавая заказ.      - Конечно, - сказал Фердинанд, -она мешает восприятию лица. Портрет только выиграет, если ее убрать.      - И я так думаю. - Булочник замялся на минуту. - Сколько это будет стоить?      Мы с Фердинандом переглянулись.      - Это ничего не стоит, - добродушно сказал Фердинанд. - Напротив, мне следовало бы вернуть вам часть денег: ведь на портрете будет меньше нарисовано.      Булочник удивленно поднял голову. На мгновение мне показалось, что он готов согласиться с этим. Но затем он решительно заявил:      - Нет, оставьте... ведь вы должны были ее нарисовать.      - И это опять-таки правда...      Мы пошли. На лестнице я смотрел на сгорбленную спину булочника, и мне стало его жалко; я был слегка растроган тем, что в нем заговорила совесть, когда Фердинанд разыграл его с брошью на портрете. Я понимал его настроение, и мне не очень хотелось наседать на него с кадилляком. Но потом я решил: его искренняя скорбь по умершей супруге объясняется только тем, что дома у него живет черноволосая дрянь. Эта мысль придала мне бодрости. ***      - Мы можем переговорить о нашем деле у меня, - сказал булочник, когда мы вышли на улицу.      Я кивнул. Меня это вполне устраивало. Булочнику, правда, казалось, что в своих четырех стенах он намного сильнее, я же рассчитывал на поддержку его любовницы.      Она поджидала нас у двери.      - Примите сердечные поздравления, - сказал я, не дав булочнику раскрыть рта.      - С чем? - спросила она быстро, окинув меня озорвым взглядом.      - С вашим кадилляком, - невозмутимо ответил я.      - Сокровище ты мое! - Она подпрыгнула и повисла на шее у булочника.      - Но ведь мы еще... - Он пытался высвободиться из ее объятий и объяснить ей положение дел. Но она не отпускала его. Дрыгая ногами, она кружилась с ним, не давая ему говорить. Передо мной мелькала то ее хитрая, подмигивающая рожица, то его голова мучного червя. Он тщетно пытался протестовать.      Наконец ему удалось высвободиться.      - Ведь мы еще не договорились, - сказал он, отдуваясь.      - Договорились, - сказал я с большой сердечностью. - Договорились! Беру на себя выторговать у него последние пятьсот марок. Вы заплатите за кадилляк семь тысяч марок и ни пфеннига больше! Согласны?      - Конечно! - поспешно сказала брюнетка. - Ведь это действительно дешево, пупсик...      - Помолчи! - Булочник поднял руку.      - Ну, что еще случилось? - набросилась она на него. - Сначала ты говорил, что возьмешь машину, а теперь вдруг не хочешь!      - Он хочет, - вмешался я, - мы обо всем переговорили...      - Вот видишь, пупсик? Зачем отрицать?.. - Она обняла его. Он опять попытался высвободиться, но она решительно прижалась пышной грудью к его плечу. Он сделал недовольное лицо, но его сопротивление явно слабело. - Форд... - начал он.      - Будет, разумеется, принят в счет оплаты...      - Четыре тысячи марок...      - Стоил он когда-то, не так ли? - спросил я дружелюбно.      - Он должен быть принят в оплату с оценкой в четыре тысячи марок, - твердо заявил булочник. Овладев собой, он теперь нашел позицию для контратаки. - Ведь машина почти новая...      - Новая... - сказал я. - После такого колоссального ремонта?      - Сегодня утром вы это сами признали.      - Сегодня утром я имел в виду нечто иное. Новое новому рознь, и слово "новая" звучит по-разному, в зависимости от того, покупаете ли вы или продаете. При цене в четыре тысячи марок ваш форд должен был бы иметь бамперы из чистого золота.      - Четыре тысячи марок - или ничего не выйдет, - упрямо сказал он. Теперь это был прежний непоколебимый булочник; казалось, он хотел взять реванш за порыв сентиментальности, охвативший его у Фердинанда.      - Тогда до свидания! - ответил я и обратился к его подруге: - Весьма сожалею, сударыня, но совершать убыточные сделки я не могу. Мы ничего не зарабатываем на кадилляке и не можем поэтому принять в счет оплаты старый форд с такой высокой ценой. Прощайте...      Она удержала меня. Ее глаза сверкали, и теперь она так яростно обрушилась на булочника, что у него потемнело в глазах.      - Сам ведь говорил сотни раз, что форд больше ничего не стоит, - прошипела она в заключение со слезами на глазах.      - Две тысячи марок, - сказал я. - Две тысячи марок, хотя и это для нас самоубийство. Булочник молчал.      - Да скажи что-нибудь наконец! Что же ты молчишь, словно воды в рот набрал? - кипятилась брюнетка.      - Господа, - сказал я, - пойду и пригоню вам кадилляк. А вы между тем обсудите этот вопрос между собой.      Я почувствовал, что мне лучше всего исчезнуть. Брюнетке предстояло продолжить мое дело. ***      Через час я вернулся на кадилляке. Я сразу заметил, что спор разрешился простейшим образом. У булочника был весьма растерзанный вид, к его костюму пристал пух от перины. Брюнетка, напротив, сияла, ее грудь колыхалась, а на лице играла сытая предательская улыбка. Она переоделась в тонкое шелковое платье, плотно облегавшее ее фигуру. Улучив момент, она выразительно подмигнула мне и кивнула головой. Я понял, что все улажено. Мы совершили пробную поездку. Удобно развалясь на широком заднем сиденье, брюнетка непрерывно болтала. Я бы с удовольствием вышвырнул ее в окно, но она мне еще была нужна. Булочник с меланхоличным видом сидел рядом со мной. Он заранее скорбел о своих деньгах, - а эта скорбь самая подлинная из всех.      Мы приехали обратно и снова поднялись в квартиру. Булочник вышел из комнаты, чтобы принести деньги. Теперь он казался старым, и я заметил, что у него крашеные волосы. Брюнетка кокетливо оправила платье:      - Это мы здорово обделали, правда?      - Да, - нехотя ответил я.      - Сто марок в мою пользу...      - Ах, вот как... - сказал я.      - Старый скряга, - доверительно прошептала она и подошла ближе. - Денег у него уйма! Но попробуйте заставить его раскошелиться! Даже завещания написать не хочет! Потом все получат, конечно, дети, а я останусь па бобах! Думаете, много мне радости с этим старым брюзгой?..      Она подошла ближе. Ее грудь колыхалась.      - Так, значит, завтра я зайду насчет ста марок. Когда вас можно застать? Или, может быть, вы бы сами заглянули сюда? - Она захихикала. - Завтра после обеда я буду здесь одна...      - Я вам пришлю их сюда, - сказал я.      Она продолжала хихикать.      - Лучше занесите сами. Или вы боитесь?      Видимо, я казался ей робким, и она сделала поощряющий жест.      - Не боюсь, - сказал я. - Просто времени нет. Как раз завтра надо идти к врачу. Застарелый сифилис, знаете ли! Это страшно отравляет жизнь!..      Она так поспешно отступила назад, что чуть не упала в плюшевое кресло, в эту минуту вошел булочник. Он недоверчиво покосился на свою подругу. Затем отсчитал деньги и положил их на стол. Считал он медленно и неуверенно. Его тень маячила на розовых обоях и как бы считала вместе с ним. Вручая ему расписку, я подумал:      "Сегодня это уже вторая, первую ему вручил Фердинанд Грау". И хотя в этом совпадении ничего особенного не было, оно почему-то показалось мне странным.      Оказавшись на улице, я вздохнул свободно. Воздух был по-летнему мягок. У тротуара поблескивал кадилляк.      - Ну, старик, спасибо, - сказал я и похлопал его по капоту. - Вернись поскорее - для новых подвигов! XV      Над лугами стояло яркое сверкающее утро. Пат и я сидели на лесной прогалине и завтракали. Я взял двухнедельный отпуск и отправился с Пат к морю. Мы были в пути.      Перед нами на шоссе стоял маленький старый ситроэн. Мы получили эту машину в счет оплаты за старый форд булочника, и Кестер дал мне ее на время отпуска. Нагруженный чемоданами, наш ситроэн походил на терпеливого навьюченного ослика.      - Надеюсь, он не развалится по дороге, - сказал я.      - Не развалится, - ответила Пат.      - Откуда ты знаешь?      - Разве непонятно? Потому что сейчас наш отпуск, Робби.      - Может быть, - сказал я. - Но, между прочим, я знаю его заднюю ось. У нее довольно грустный вид. А тут еще такая нагрузка.      - Он брат "Карла" и должен вынести все.      - Очень рахитичный братец.      - Не богохульствуй, Робби. В данный момент это самый прекрасный автомобиль из всех, какие я знаю.      Мы лежали рядом на полянке. Из леса дул мягкий, теплый ветерок. Пахло смолой и травами.      - Скажи, Робби, - спросила Пат немного погодя, - что это за цветы, там, у ручья?      - Анемоны, - ответил я, не посмотрев.      - Ну, что ты говоришь, дорогой! Совсем это не анемоны. Анемоны гораздо меньше; кроме того, они цветут только весной.      - Правильно, - сказал я. - Это кардамины.      Она покачала головой.      - Я знаю кардамины. У них совсем другой вид.      - Тогда это цикута.      - Что ты, Робби! Цикута белая, а не красная.      - Тогда не знаю. До сих пор я обходился этими тремя названиями, когда меня спрашивали. Одному из них всегда верили.      Она рассмеялась.      - Жаль. Если бы я это знала, я удовлетворилась бы анемонами.      - Цикута! - сказал я. - С цикутой я добился большинства побед.      Она привстала:      - Вот это весело! И часто тебя расспрашивали?      - Не слишком часто. И при совершенно других обстоятельствах.      Она уперлась ладонями в землю:      - А ведь, собственно говоря, очень стыдно ходить по земле и почти ничего не знать о ней. Даже нескольких названий цветов и тех не знаешь.      - Не расстраивайся, - сказал я, - гораздо более позорно, что мы вообще не знаем, зачем околачиваемся па земле. И тут несколько лишних названий ничего не изменят.      - Это только слова! Мне кажется, ты просто ленив.      Я повернулся:      - Конечно. Но насчет лени еще далеко не все ясно. Она - начало всякого счастья и конец всяческой философии. Полежим еще немного рядом Человек слишком мало лежит. Он вечно стоит или сидит Это вредно для нормального биологического самочувствия. Только когда лежишь, полностью примиряешься с самим собой.      Послышался звук мотора, и вскоре мимо нас промчалась машина.      - Маленький мерседес, - заметил я, не оборачиваясь. - Четырехцилиндровый.      - Вот еще один, - сказала Пат.      - Да, слышу. Рено. У него радиатор как свиное рыло?      - Да.      - Значит, рено. А теперь слушай: вот идет настоящая машина! Лянчия! Она наверняка догонит и мерседес и рено, как волк пару ягнят. Ты только послушай, как работает мотор! Как орган!      Машина пронеслась мимо.      - Тут ты, видно, знаешь больше трех названий! - сказала Пат.      - Конечно. Здесь уж я не ошибусь.      Она рассмеялась:      - Так это как же - грустно или нет?      - Совсем не грустно. Вполне естественно. Хорошая машина иной раз приятней, чем двадцать цветущих лугов.      - Черствое дитя двадцатого века! Ты, вероятно, совсем не сентиментален...      - Отчего же? Как видишь, насчет машин я сентиментален.      Она посмотрела на меня.      - И я тоже, - сказала она. ***      В ельнике закуковала кукушка. Пат начала считать.      - Зачем ты это делаешь? - спросил я.      - А разве ты не знаешь? Сколько раз она прокукует - столько лет еще проживешь.      - Ах да, помню. Но тут есть еще одна примета. Когда слышишь кукушку, надо встряхнуть свои деньги. Тогда их станет больше.      Я достал из кармана мелочь и подкинул ее на ладони.      - Вот это ты! - сказала Пат и засмеялась. - Я хочу жить, а ты хочешь денег.      - Чтобы жить! - возразил я. - Настоящий идеалист стремится к деньгам. Деньги - это свобода. А свобода - жизнь.      - Четырнадцать, - считала Пат. - Было время, когда ты говорил об этом иначе.      - В мрачный период. Нельзя говорить о деньгах с презренном. Многие женщины даже влюбляются из-за денег. А любовь делает многих мужчин корыстолюбивыми. Таким образом, деньги стимулируют идеалы, - любовь же, напротив, материализм.      - Сегодня тебе везет, - сказала Пат. - Тридцать пять. - Мужчина, - продолжал я, - становится корыстолюбивым только из-за капризов женщин. Не будь женщин, не было бы и денег, и мужчины были бы племенем героев. В окопах мы жили без женщин, и не было так уж важно, у кого и где имелась какая-то собственность. Важно было одно: какой ты солдат. Я не ратую за прелести окопной жизни, - просто хочу осветить проблему любви с правильных позиций. Она пробуждает в мужчине самые худшие инстинкты - страсть к обладанию, к общественному положению, к заработкам, к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их соратники были женаты, - так они менее опасны. И недаром католические священники не имеют жен, - иначе они не были бы такими отважными миссионерами.      - Сегодня тебе просто очень везет, - сказала Пат. - Пятьдесят два!      Я опустил мелочь в карман и закурил сигарету.      - Скоро ли ты кончишь считать? - спросил я. - Ведь уже перевалило за семьдесят.      - Сто, Робби! Сто - хорошее число. Вот сколько лег я хотела бы прожить.      - Свидетельствую тебе свое уважение, ты храбрая женщина! Но как же можно столько жить? Она скользнула по мне быстрым взглядом:      - А это видно будет. Ведь я отношусь к жизни иначе, чем ты.      - Это так. Впрочем, говорят, что труднее всего прожить первые семьдесят лет. А там дело пойдет проще.      - Сто! - провозгласила Пат, и мы тронулись в путь. ***      Море надвигалось на нас, как огромный серебряный парус. Еще издали мы услышали его соленое дыхание. Горизонт ширился и светлел, и вот оно простерлось перед нами, беспокойное, могучее и бескрайнее.      Шоссе, сворачивая, подходило к самой воде. Потом появился лесок, а за ним деревня. Мы справились, как проехать к дому, где собирались поселиться. Оставался еще порядочный кусок пути. Адрес нам дал Кестер. После войны он прожил здесь целый год.      Маленькая вилла стояла на отлете. Я лихо подкатил свой ситроэн к калитке и дал сигнал. В окне на мгновение показалось широкое бледное лицо и тут же исчезло, - Надеюсь, это не фройляйн Мюллер, - сказал я.      - Не все ли равно, как она выглядит, - ответила Пат. Открылась дверь. К счастью, это была не фройляйн Мюллер, а служанка. Через минуту к нам вышла фройляйн Мюллер, владелица виллы, - миловидная седая дама, похожая на старую деву. На ней было закрытое черное платье с брошью в виде золотого крестика.      - Пат, на всякий случай подними свои чулки, - шепнул я, поглядев на крестик, и вышел из машины.      - Кажется, господин Кестер уже предупредил вас о нашем приезде, - сказал я.      - Да, я получила телеграмму. - Она внимательно разглядывала меня. - Как поживает господин Кестер?      - Довольно хорошо... если можно так выразиться в наше время.      Она кивнула, продолжая разглядывать меня.      - Вы с ним давно знакомы?      "Начинается форменный экзамен", - подумал я и доложил, как давно я знаком с Отто. Мой ответ как будто удовлетворил ее. Подошла Пат. Она успела поднягь чулки. Взгляд фройляйн Мюллер смягчился. К Пат она отнеслась, видимо, более милостиво, чем ко мне.      - У вас найдутся комнаты для нас? - спросил я.      - Уж если господин Кестер известил меня, то комната для вас всегда найдется, - заявила фройляйн Мюллер, покосившись на меня. - Вам я предоставлю самую лучшую, - обратилась она к Пат.      Пат улыбнулась. Фройляйн Мюллер ответила ей улыбкой.      - Я покажу вам ее, - сказала она.      Обе пошли рядом по узкой дорожке маленького сада. Я брел сзади, чувствуя себя лишним, - фройляйн Мюллер обращалась только к Пат.      Комната, которую она нам показала, находилась в нижнем этаже. Она была довольно просторной, светлой и уютной и имела отдельный выход в сад, что мне очень понравилось. На одной стороне было подобие ниши. Здесь стояли две кровати.      - Ну как? - спросила фройляйн Мюллер.      - Очень красиво, - сказала Пат.      - Даже роскошно, - добавил я, стараясь польстить хозяйке. - А где другая?      Фройляйн Мюллер медленно повернулась ко мне:      - Другая? Какая другая? Разве вам нужна другая? Эта вам не нравится?      - Она просто великолепна, - сказал я, - но...      - Но? - чуть насмешливо заметила фройляйн Мюллер. - К сожалению, у меня нет лучшей.      Я хотел объяснить ей, что нам нужны две отдельные комнаты, но она тут же добавила:      - И ведь вашей жене она очень нравится.      "Вашей жене"... Мне почудилось, будто я отступил па шаг назад, хотя не сдвинулся с места. Я незаметно взглянул на Пат. Прислонившись к окну, она смотрела па меня, давясь от смеха.      - Моя жена, разумеется... - сказал я, глазея на золотой крестик фройляйн Мюллер. Делать было нечего, и я решил не открывать ей правды. Она бы еще, чего доброго, вскрикнула и упала в обморок. - Просто мы привыкли спать в двух комнатах, - сказал я. - Я хочу сказать - каждый в своей.      Фройляйн Мюллер неодобрительно покачала головой'      - Две спальни, когда люди женаты?.. Какая-то новая мода...      - Не в этом дело, - заметил я, стараясь предупредить возможное недоверие. - У моей жены очень легкий ссн. Я же, к сожалению, довольно громко храплю.      - Ах, вот что, вы храпите! -сказала фройляйн Мюллер таким тоном, словно уже давно догадывалась об этом.      Я испугался, решив, что теперь она предложит мне комнату наверху, на втором этаже. Но брак был для нее, очевидно, священным делом. Она отворила дверь в маленькую смежную комнатку, где, кроме кревати, не было почти ничего.      - Великолепно, - сказал я, - этого вполне достаточро. Но но помешаю ли я кому-нибудь? - Я хотел узнать, будем ли мы одни на нижнем этаже.      - Вы никому не помешаете, - успокоила меня фройляйн Мюллер, с которой внезапно слетела вся важность. - Кроме вас, здесь никто не живет. Все остальные комнаты пустуют. - Она с минуту постояла с отсутствующим видом, но затем собралась с мыслями: - Вы желаете питаться здесь или в столовой?      - Здесь, - сказал я.      Она кивнула и вышла. - Итак, фрау Локамп, - обратился я к Пат, - вот мы и влипли. Но я не решился сказать правду - в этой старой чертовке есть что-то церковное. Я ей как будто тоже не очень понравился. Странно, а ведь обычно я пользуюсь успехом у старых дам.      - Это не старая дама, Робби, а очень милая старая фройляйн.      - Милая? - Я пожал плечами. - Во всяком случае не без осанки. Ни души в доме, и вдруг такие величественные манеры!      - Не так уж она величественна...      - С тобой нет.      Пат рассмеялась:      - Мне она понравилась. Но давай притащим чемо даны и достанем купальные принадлежности. ***      Я плавал целый час и теперь загорал на пляже. Пат была еще в воде. Ее белая купальная шапочка то появлялась, то исчезала в синем перекате волн. Над морем кружились и кричали чайки. На горизонте медленно плыл пароход, волоча за собой длинный султан дыма.      Сильно припекало солнце. В его лучах таяло всякое желание сопротивляться сонливой бездумной лени. Я закрыл глаза и вытянулся во весь рост. Подо мной шуршал горячий песок. В ушах отдавался шум слабого прибоя. Я начал что-то вспоминать, какой-то день, когда лежал точно так же...      Это было летом 1917 года. Наша рота находилась тогда во Фландрии, и нас неожиданно отвели на несколько дней в Остенде на отдых. Майер, Хольтхофф, Брейер, Лютгенс, я и еще кое-кто. Большинство из нас никогда еще не было у моря, и эти немногие дни, этот почти непостижимый перерыв между смертью и смертью превратились в какое-то дикое, яростное наслаждение солнцем, песком и морем. Целыми днями мы валялись на пляже, подставляя голые тела солнцу. Быть голыми, без выкладки, без оружия, без формы, - это само по себе уже равносильно миру. Мы буйно резвились на пляже, снова и снова штурмом врывались в море, мы ощущали свои тела, свое дыхание, свои движения со всей силой, которая связывала нас с жизнью. В эти часы мы забывались, мы хотели забыть обо всем. Но вечером, в сумерках, когда серые тени набегали из-за горизонта на бледнеющее море. к рокоту прибоя медленно примешивался другой звук; он усиливался и наконец, словно глухая угроза, перекрывал морской шум. То был грохот фронтовой канонады. И тогда внезапно обрывались разговоры, наступало напряженное молчание, люди поднимали головы и вслушивались, и на радостных лицах мальчишек, наигравшихся до полного изнеможения, неожиданно и резко проступал суровый облик солдата; и еще на какое-то мгновение по лицам солдат пробегало глубокое и тягостное изумление, тоска, в которой было все, что так и осталось невысказанным: мужество, и горечь, и жажда жизни, воля выполнить свой долг, отчаяние, надежда и загадочная скорбь тех, кто смолоду обречен на смерть. Через несколько дней началось большое наступление, и уже третьего июля в роте осталось только тридцать два человека. Майер, Хольтхофф и Лютгенс были убиты.      - Робби! - крикнула Пат.      Я открыл глаза. С минуту я соображал, где нахожусь. Всякий раз, когда меня одолевали воспоминания о войне, я куда-то уносился. При других воспоминаниях этого не бывало.      Я привстал. Пат выходила из воды. За ней убегала вдаль красновато-золотистая солнечная дорожка. С ее плеч стекал мокрый блеск, она была так сильно залита солнцем, что выделялась на фоне озаренного неба темным силуэтом. Она шла ко мне и с каждым шагом все выше врастала в слепящее сияние, пока позднее предвечернее солнце не встало нимбом вокруг ее головы.      Я вскочил на ноги, таким неправдоподобным, будто из другого мира, казалось мне это видение, - просторное синее небо, белые ряды пенистых гребней моря, и на этом фоне - красивая, стройная фигура. И мне почудилось, что я один на всей земле, а из воды выходит первая женщина. На минуту я был покорен огромным, спокойным могуществом красоты и чувствовал, что она сильнее всякого кровавого прошлого, что она должна быть сильнее его, ибо иначе весь мир рухнет и задохнется в страшном смятении. И еще сильнее я чувствовал, что я есть, что я просто существую на земле и есть Пат, что я живу, что я спасся от ужаса войны, что у меня глаза, и руки, и мысли, и горячее биение крови, а что все это - непостижимое чудо.      - Робби! -снова позвала Пат и помахала мне рукой. Я поднял ее купальный халат и быстро пошел ей навстречу.      - Ты слишком долго пробыла в воде, - сказал я.      - А мне совсем тепло, - ответила она, задыхаясь.      Я поцеловал ее влажное плечо:      - На первых порах тебе надо быть более благоразумной.      Она покачала головой и посмотрела на меня лучистыми глазами:      - Я достаточно долго была благоразумной.      - Разве?      - Конечно! Более чем достаточно! Хочу, наконец, быть неблагоразумной! - Она засмеялась и прижалась щекой к моему лицу. - Будем неблагоразумны, Робби! Ни о чем не будем думать, совсем ни о чем, только о нас, и о солнде, и об отпуске, и о море!      - Хорошо, - сказал я и взял махровое полотенце, - Дай-ка я тебя сперва вытру досуха. Когда ты успела так загореть?      Она надела купальный халат.      - Это результат моего "благоразумного" года. Каждый день я должна была проводить целый час на балконе и принимать солнечную ванну. В восемь часов вечера я ложилась. А сегодня в восемь часов вечера пойду опять купаться.      - Это мы еще посмотрим, - сказал я. - Человек всегда велик в намерениях. Но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование. ***      Вечером никто из нас не купался. Мы прошлись в деревню, а когда наступили сумерки, покатались на ситроэне. Вдруг Пат почувствовала сильную усталость и попросила меня вернуться. Уже не раз я замечал, как буйная жизнерадостность мгновенно и резко сменялась в ней глубокой усталостью. У нее не было никакого запаса сил, хотя с виду она не казалась слабой. Она всегда расточительно расходовала свои силы и казалась неисчерпаемой в своей свежей юности. Но внезапно наставал момент, когда лицо ее бледнело, а глаза глубоко западали. Тогда все кончалось. Она утомлялась не постепенно, а сразу, в одну секунду.      - Поедем домой, Робби, - попросила она, и ее низкий голос прозвучал глуше обычного.      - Домой? К фройляйн Мюллер с золотым крестиком на груди? Интересно, что еще могло прийти в голову старой чертовке в наше отсутствие...      - Домой, Робби, - сказала Пат и в изнеможении прислонилась к моему плечу. - Там теперь наш дом.      Я отнял одну руку от руля и обнял ее за плечи. Мы медленно ехали сквозь синие, мглистые сумерки, и, когда, наконец, увидели освещенные окна маленькой виллы, примостившейся, как темное животное, в пологой ложбинке, мы и впрямь почувствовали, что возвращаемся в родной дом.      Фройляйн Мюллер ожидала нас. Она переоделась, и вместо черного шерстяного на ней было черное шелковое платье такого же пуританского покроя, а вместо крестика к нему была приколота другая эмблема - сердце, якорь и крест, - церковный символ веры, надежды и любви.      Она была гораздо приветливее, чем перед нашим уходом, и спросила, устроит ли нас приготовленный ею ужин: яйца, холодное мясо и копченая рыба.      - Ну конечно, - сказал я.      - Вам не нравится? Совсем свежая копченая камбала. - Она робко посмотрела на меня.      - Разумеется, - сказал я холодно.      - Свежекопченая камбала - это должно быть очень вкусно, - заявила Пат и с упреком взглянула на меня. - Фройляйн Мюллер, первый день у моря и такой ужин! Чего еще желать? Если бы еще вдобавок крепкого горячего чаю.      - Ну как же! Очень горячий чай! С удовольствием! Сейчас вам все подадут.      Фройляйн Мюллер облегченно вздохнула и торопливо удалилась, шурша своим шелковым платьем.      - Тебе в самом деле не хочется рыбы? - спросила Пат.      - Еще как хочется! Камбала! Все эти дни только и мечтал о ней.      - А зачем же ты пыжишься? Вот уж действительно...      - Я должен был расквитаться за прием, оказанный мне сегодня. - Боже мой! - рассмеялась Пат. - Ты ничего не прощаешь! Я уже давно забыла об этом.      - А я нет, - сказал я. - Я не забываю так легко.      - А надо бы...      Вошла служанка с подносом. У камбалы была кожица цвета золотого топаза, и она чудесно пахла морем и дымом. Нам принесли еще свежих креветок.      - Начинаю забывать, - сказал я мечтательно. - Кроме того, я замечаю, что страшно проголодался.      - И я тоже. Но дай мне поскорее горячего чаю. Странно, но меня почему-то знобит. А ведь на дворе совсем тепло.      Я посмотрел на нее. Она была бледна, но все же улыбалась.      - Теперь ты и не заикайся насчет долгих купаний, - сказал я и спросил горничную: - У вас найдется немного рому?      - Чего?      - Рому. Такой напиток в бутылках.      - Ром?      - Да.      - Нет.      Лицо у нее было круглое как луна. Она смотрела на меня ничего не выражающим взглядом.      - Нет, - сказала она еще раз.      - Хорошо, - ответил я. - Это неважно. Спокойной ночи. Да хранит вас бог.      Она ушла.      - Какое счастье, Пат, что у нас есть дальновидные друзья, - сказал я. - Сегодня утром перед отъездом Ленц погрузил в нашу машину довольно тяжелый пакет. Посмотрим, что в нем.      Я принес из машины пакет. В небольшом ящике лежали две бутылки рома, бутылка коньяка и бутылка портвейна. Я поднес ром к лампе и посмотрел на этикетку:      - Ром "Сэйнт Джемс", подумать только! На наших ребят можно положиться.      Откупорив бутылку, я налил Пат добрую толику рома в чай. При этом я заметил, что ее рука слегка дрожит.      - Тебя сильно знобит? - спросил я.      - Чуть-чуть. Теперь уже лучше. Ром хорош... Но я скоро лягу. - Ложись сейчас же, Пат, - сказал я. - Пододвинем стол к постели и будем есть.      Она кивнула. Я принес ей еще одно одеяло с моей кровати и пододвинул столик:      - Может быть, дать тебе настоящего грогу, Пат? Это еще лучше. Могу быстро приготовить его.      Пат отказалась:      - Нет, мне уже опять хорошо.      Я взглянул на нее. Она действительно выглядела лучше. Глаза снова заблестели, губы стали пунцовыми, матовая кожа дышала свежестью.      - Быстро ты пришла в себя, просто замечательно, - сказал я. - Все это, конечно, ром.      Она улыбнулась:      - И постель тоже, Робби. Я отдыхаю лучше всего в постели. Она мое прибежище.      - Странно. А я бы сошел с ума, если бы мне пришлось лечь так рано. Я хочу сказать, лечь одному.      Она рассмеялась:      - Для женщины это другое дело.      - Не говори так. Ты не женщина.      - А кто же?      - Не знаю. Только не женщина. Если бы ты была настоящей нормальной женщиной, я не мог бы тебя любить. Она посмотрела на меня:      - А ты вообще можешь любить?      - Ну, знаешь ли! - сказал я. - Слишком много спрашиваешь за ужином. Больше вопросов нет?      - Может быть, и есть. Но ты ответь мне на этот. Я налил себе рому:      - За твое здоровье, Пат. Возможно, что ты и права. Может быть, никто из нас не умеет любить. То есть так, как любили прежде. Но от этого нам не хуже. У нас с тобой все по-другому, как-то проще.      Раздался стук в дверь. Вошла фройляйн Мюллер. В руке она держала крохотную стеклянную кружечку, на дне которой болталась какая-то жидкость.      - Вот я принесла вам ром.      - Благодарю вас, - сказал я, растроганно глядя на стеклянный наперсток. - Это очень мило с вашей стороны, но мы уже вышли из положения.      - О господи! - Она в ужасе осмотрела четыре бутылки на столе. - Вы так много пьете? - Только в лечебных целях, - мягко ответил я, избегая смотреть на Пат. - Прописано врачом. - У меня слишком сухая печень, фройляйн Мюллер. Но не окажете ли вы нам честь?..      Я открыл портвейн:      - За ваше благополучие! Пусть ваш дом поскорее заполнится гостями.      - Очень благодарна! - Она вздохнула, поклонилась и отпила, как птичка. - За ваш отдых! - Потом она лукаво улыбнулась мне. - До чего же крепкий. И вкусный.      Я так изумился этой перемене, что чуть не выронил стакан. Щечки фройляйн порозовели, глаза заблестели, и она принялась болтать о различных, совершенно неинтересных для нас вещах. Пат слушала ее с ангельским терпением. Наконец хозяйка обратилась ко мне:      - Значит, господину Кестеру живется неплохо?      Я кивнул.      - В то время он был так молчалив, - сказала она. -Бывало, за весь день словечка не вымолвит. Он и теперь такой?      - Нет, теперь он уже иногда разговаривает.      - Он прожил здесь почти год. Всегда один...      - Да, - сказал я. - В этом случае люди всегда говорят меньше.      Она серьезно кивнула головой и посмотрела на Пат.      - Вы, конечно, очень устали.      - Немного, - сказала Пат.      - Очень, - добавил я.      - Тогда я пойду, - испуганно сказала она. - Спокойной ночи! Спите хорошо!      Помешкав еще немного, она вышла.      - Мне кажется, она бы еще с удовольствием осталась здесь, - сказал я. - Странно... ни с того ни с сего...      - Несчастное существо, - ответила Пат. - Сидит себе, наверное, вечером в своей комнате и печалится.      - Да, конечно... Но мне думается, что я, в общем, вел себя с ней довольно мило.      - Да, Робби, - она погладила мою руку. - Открой немного дверь.      Я подошел к двери и отворил ее. Небо прояснилось, полоса лунного света, падавшая на шоссе, протянулась в нашу комнату. Казалось, сад только того и ждал, чтобы распахнулась дверь, - с такой силой ворвался в комнату и мгновенно разлился по ней ночной аромат цветов, сладкий запах левкоя, резеды и роз.      - Ты только посмотри, - сказал я.      Луна светила все ярче, и мы видели садовую дорожку во всю ее длину. Цветы с наклоненными стеблями стояли по ее краям, листья отливали темным серебром, а бутоны, так пестро расцвеченные днем, теперь мерцали пастельными тонами, призрачно и нежно. Лунный свет и ночь отняли у красок всю их силу, но зато аромат был острее и слаще, чем днем.      Я посмотрел на Пат. Ее маленькая темноволосая головка лежала на белоснежной подушке. Пат казалась совсем обессиленной, но в ней была тайна хрупкости, таинство цветов, распускающихся в полумраке, в парящем свете луны.      Она слегка привстала:      - Робби, я действительно очень утомлена. Это плохо? Я подошел к ее постели:      - Ничего страшного. Ты будешь отлично спать.      - А ты? Ты, вероятно, не ляжешь так рано?      - Пойду еще прогуляюсь по пляжу.      Она кивнула и откинулась на подушку. Я посидел еще немного с ней.      - Оставь дверь открытой на ночь, - сказала она, засыпая. - Тогда кажется, что спишь в саду...      Она стала дышать глубже. Я встал, тихо вышел в сад, остановился у деревянного забора и закурил сигарету. Отсюда я мог видеть комнату. На стуле висел ее купальный халат, сверху было наброшено платье и белье; на полу у стула стояли туфли. Одна из них опрокинулась. Я смотрел на эти вещи, и меня охватило странное ощущение чего-то родного, и я думал, что вот теперь она есть и будет у меня и что стоит мне сделать несколько шагов, как я увижу ее и буду рядом с ней сегодня, завтра, а может быть, долго-долго...      Может быть, думал я, может быть, - вечно эти два слова, без которых уже никак нельзя было обойтись! Уверенности - вот чего мне недоставало. Именно уверенности, - ее недоставало всем.      Я спустился к пляжу, к морю и ветру, к глухому рокоту, нараставшему, как отдаленная артиллерийская канонада. XVI      Я сидел на пляже и смотрел на заходящее солнце. Пат не пошла со мной. Весь день она себя плохо чувствовала. Когда стемнело, я встал и хотел пойти домой. Вдруг я увидел, что из-за рощи выбежала горничная. Она махала мне рукой и что-то кричала. Я ничего не понимал, - ветер и море заглушали слова. Я сделал ей знак, чтобы она остановилась. Но она продолжала бежать и подняла рупором руки к губам.      - Фрау Пат... - послышалось мне. - Скорее...      - Что случилось? - крикнул я.      Она не могла перевести дух:      - Скорее. Фрау Пат... несчастье.      Я побежал по песчаной лесной дорожке к дому. Деревянная калитка не поддавалась. Я перемахнул через нее и ворвался в комнату. Пат лежала в постели с окровавленной грудью и судорожно сжатыми пальцами. Изо рта у нее еще шла кровь. Возле стояла фройляйн Мюллер с полотенцем и тазом с водой.      - Что случилось? - крикнул я и оттолкнул ее в сторону.      Она что-то сказала.      - Принесите бинт и вату! - попросил я. - Где рана? Она посмотрела на меня, ее губы дрожали.      - Это не рана...      Я резко повернулся к ней.      - Кровотечение, - сказала она.      Меня точно обухом по голове ударили:      - Кровотечение?      Я взял у нее из рук таз:      - Принесите лед, достаньте поскорее немного льда. Я смочил кончик полотенца и положил его Пат на грудь.      - У нас в доме нет льда, - сказала фройляйн Мюллер.      Я повернулся. Она отошла на шаг.      - Ради бога, достаньте лед, пошлите в ближайший трактир и немедленно позвоните врачу.      - Но ведь у нас нет телефона...      - Проклятье! Где ближайший телефон?      - У Массмана.      - Бегите туда. Быстро. Сейчас же позвоните ближайшему врачу. Как его зовут? Где он живет? Не успела она назвать фамилию, как я вытолкнул ее за дверь:      - Скорее, скорее бегите! Это далеко?      - В трех минутах отсюда, - ответила фройляйн Мюллер и торопливо засеменила.      - Принесите с собой лед! - крикнул я ей вдогонку.      Я принес свежей воды, снова смочил полотенце, но не решался прикоснуться к Пат. Я не знал, правильно ли она лежит, и был в отчаянии оттого, что не знал главного, не знал единственного, что должен был знать: подложить ли ей подушку под голову или оставить ее лежать плашмя.      Ее дыхание стало хриплым, потом она резко привстала, и кровь хлынула струей. Она дышала часто, в глазах было нечеловеческое страдание, она задыхалась и кашляла, истекая кровью; я поддерживал ее за плечи, то прижимая к себе, то отпуская, и ощущал содрогания всего ее измученного тела. Казалось, конца этому не будет. Потом, совершенно обессиленная, она откинулась на подушку.      Вошла фройляйн Мюллер. Она посмотрела на меня, как на привидение.      - Что же нам делать? - спросил я.      - Врач сейчас будет, - прошептала она. - Лед... на грудь, и, если сможет... пусть пососет кусочек...      - Как ее положить?.. Низко или высоко?... Да говорите же, черт возьми!      - Пусть лежит так... Он сейчас придет. Я стал класть ей на грудь лед, почувствовав облегчение от возможности что-то делать; я дробил лед для компрессов, менял их и непрерывно смотрел на прелестные, любимые, искривленные губы, эти единственные, эти окровавленные губы...      Зашуршали шины велосипеда. Я вскочил. Врач.      - Могу ли я помочь вам? - спросил я. Он отрицательно покачал головой и открыл свою сумку. Я стоял рядом с ним, судорожно вцепившись в спинку кровати. Он посмотрел на меня. Я отошел немного назад, не спуская с него глаз. Он рассматривал ребра Пат. Она застонала.      - Разве это так опасно? - спросил я.      - Кто лечил вашу жену?      - Как, то есть, лечил?.. - пробормотал я.      - Какой врач? - нетерпеливо переспросил он.      - Не знаю... - ответил я. - Нет, я не знаю... я не думаю...      Он посмотрел на меня:      - Но ведь вы должны знать...      - Но я не знаю. Она мне никогда об этом не говорила.      Он склонился к Пат и спросил ее о чем-то. Она хотела ответить. Но опять начался кровавый кашель. Врач приподнял ее. Она хватала губами воздух и дышала с присвистом.      - Жаффе, - произнесла она наконец, с трудом вытолкнув это слово из горла.      - Феликс Жаффе? Профессор Феликс Жаффе? - спросил врач. Чуть сомкнув веки, она подтвердила это. Доктор повернулся ко мне: - Вы можете ему позвонить? Лучше спросить у него.      - Да, да, - ответил я, - я это сделаю сейчас же, А потом приду за вами! Жаффе?      - Феликс Жаффе, - сказал врач. - Узнайте номер телефона.      - Она выживет? - спросил я.      - Кровотечение должно прекратиться, - сказал врач. Я позвал горничную, и мы побежали по дороге. Она показала мне дом, где был телефон. Я позвонил у парадного. В доме сидело небольшое общество за кофе и пивом. Я обвел всех невидящим взглядом, не понимая, как могут люди пить пиво, когда Пат истекает кровью. Заказав срочный разговор, я ждал у аппарата. Вслушиваясь в гудящий мрак, я видел сквозь портьеры часть смежной комнаты, где сидели люди. Все казалось мне туманным и вместе с тем предельно четким. Я видел покачивающуюся лысину, в которой отражался желтый свет лампы, видел брошь на черной тафте платья со шнуровкой, и двойной подбородок, и пенсне, и высокую вздыбленную прическу; костлявую старую руку с вздувшимися венами, барабанившую по столу... Я не хотел ничего видеть, но был словно обезоружен - все само проникало в глаза, как слепящий свет.      Наконец мне ответили. Я попросил профессора.      - К сожалению, профессор Жаффе уже ушел, - сообщила мне сестра.      Мое сердце замерло и тут же бешено заколотилось.      - Где же он? Мне нужно переговорить с ним немедленно.      - Не знаю. Может быть, он вернулся в клинику.      - Пожалуйста, позвоните в клинику. Я подожду. У вас, наверно, есть второй аппарат.      - Минутку. - Опять гудение, бездонный мрак, над которым повис тонкий металлический провод. Я вздрогнул. Рядом со мной в клетке, закрытой занавеской, щебетала канарейка. Снова послышался голос сестры: - Профессор Жаффе уже ушел из клиники.      - Куда?      - Я этого точно не знаю, сударь.      Это был конец. Я прислонился к стене.      - Алло! - сказала сестра, - вы не повесили трубку?      - Нет еще. Послушайте, сестра, вы не знаете, когда он вернется?      - Это очень неопределенно.      - Разве он ничего не сказал? Ведь он обязан. А если что-нибудь случится, где же его тогда искать?      - В клинике есть дежурный врач.      - А вы могли бы спросить его?      - Нет, это не имеет смысла, он ведь тоже ничего не знает.      - Хорошо, сестра, - сказал я, чувствуя смертельную усталость, - если профессор Жаффе придет, попросите его немедленно позвонить сюда. - Я сообщил ей номер. - Но немедленно! Прошу вас, сестра.      - Можете положиться на меня, сударь. - Она повторила номер и повесила трубку.      Я остался на месте. Качающиеся головы, лысина, брошь, соседняя комната - все куда-то ушло, откатилось, как блестящий резиновый мяч. Я осмотрелся. Здесь я больше ничего не мог сделать. Надо было только попросить хозяев позвать меня, если будет звонок. Но я не решался отойти от телефона, он был для меня как спасательный круг. И вдруг я сообразил, как поступить. Я снял трубку и назвал номер Кестера. Его-то я уж застану на месте. Иначе быть не может.      И вот из хаоса ночи выплыл спокойный голос Кестера. Я сразу же успокоился и рассказал ему все. Я чувствовал, что он слушает и записывает.      - Хорошо, - сказал он, - сейчас же еду искать его. Позволю. Не беспокойся. Найду. Вот все и кончилось. Весь мир успокоился. Кошмар прошел. Я побежал обратно.      - Ну как? - спросил врач. - Дозвонились?      - Нет, - сказал я, - но я разговаривал с Кестером.      - Кестер? Не слыхал. Что он сказал? Как он ее лечил?      - Лечил? Не лечил он ее. Кестер ищет его.      - Кого?      - Жаффе.      - Господи боже мой! Кто же этот Кестер?      - Ах да... простите, пожалуйста. Кестер мой друг. Он ищет профессора Жаффе. Мне не удалось созвониться с ним.      - Жаль, - сказал врач и снова наклонился к Пат.      - Он разыщет его, - сказал я. - Если профессор не умер, он его разыщет.      Врач посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и пожал плечами.      В комнате горела тусклая лампочка. Я спросил, могу ли я чем-нибудь помочь. Врач не нуждался в моей помощи. Я уставился в окно. Пат прерывисто дышала. Закрыв окно, я подошел к двери и стал смотреть на дорогу.      Вдруг кто-то крикнул:      - Телефон!      Я повернулся:      - Телефон? Мне пойти?      Врач вскочил на ноги:      - Нет, я пойду. Я расспрошу его лучше. Останьтесь здесь. Ничего не делайте. Я сейчас же вернусь. Я присел к кровати Пат.      - Пат, - сказал я тихо. - Мы все на своих местах. Все следим за тобой. Ничего с тобой не случится. Ничто не должно с тобой случиться. Профессор уже дает указания по телефону. Он скажет нам все. Завтра он наверняка приедет. Он поможет тебе. Ты выздоровеешь. Почему ты никогда не говорила мне, что еще больна? Потеря крови невелика, это нестрашно, Пат. Мы восстановим твою кровь. Кестер нашел профессора. Теперь все хорошо, Пат.      Врач пришел обратно:      - Это был не профессор...      Я встал.      - Звонил ваш друг Ленц. - Кестер не нашел его?      - Нашел. Профессор сказал ему, что надо делать. Ваш друг Ленц передал мне эти указания по телефону. Все очень толково и правильно. Ваш приятель Ленц - врач?      - Нет. Хотел быть врачом... но где же Кестер? - спросил я.      Врач посмотрел на меня:      - Ленц сказал, что Кестер выехал несколько минут тому назад. С профессором.      Я прислонился к стене.      - Отто! - проговорил я.      - Да, - продолжал врач, - и, по мнению вашего друга Ленца, они будут здесь через два часа - это единственное, что он сказал неправильно. Я знаю дорогу. При самой быстрой езде им потребуется свыше трех часов, не меньше.      - Доктор, - ответил я. - Можете не сомневаться. Если он сказал - два часа, значит ровно через два часа они будут здесь.      - Невозможно. Очень много поворотов, а сейчас ночь.      - Увидите... - сказал я.      - Гак или иначе... конечно, лучше, чтобы он приехал.      Я не мог больше оставаться в доме и вышел. Стало туманно. Вдали шумело море. С деревьев падали капли. Я осмотрелся. Я уже не был один. Теперь где-то там на юге, за горизонтом, ревел мотор. За туманом по бледносерым дорогам летела помощь, фары разбрызгивали яркий свет, свистели покрышки, и две руки сжимали рулевое колесо, два глаза холодным уверенным взглядом сверлили темноту: глаза моего друга... ***      Потом Жаффе рассказал мне, как все произошло. Сразу после разговора со мной Кестер позвонил Ленцу и попросил его быть наготове. Затем он вывел "Карла" из гаража и помчался с Ленцем в клинику Жаффе. Дежурная сестра сказала, что профессор, возможно, поехал ужинать, и назвала Кестеру несколько ресторанов, где он мог быть. Кестер отправился на поиски. Он ехал на красный свет, не обращая внимания на полицейских. Он посылал "Карла" вперед, как норовистого коня, протискиваясь сквозь поток машин. Профессор оказался в четвертом по счету ресторане. Оставив ужин, он вышел с Кестером. Они поехали на квартиру Жаффе, чтобы взять все необходимое. Это был единственный участок пути, на котором Кестер ехал хотя в быстро, но все же не в темпе автомобильной гонки. Он не хотел пугать профессора преждевременно. По дороге Жаффе спросил, где находится Па г. Кестер назвал какой-то пункт в сорока километрах от города. Только бы не выпустить профессора из машины. Остальное должно было получиться само собой. Собирая свой чемоданчик, Жаффе объяснил Ленцу, что надо сказать по телефону. Затем он сел с Кестером в машину.      - Это опасно? - спросил Кестер.      - Да, - сказал Жаффе.      В ту же секунду "Карл" превратился в белое привидение. Он рванулся с места и понесся. Он обгонял всех, наезжал колесами на тротуары, мчался в запрещенном направлении по улицам с односторонним движением. Машина рвалась из города, пробивая себе кратчайший путь.      - Вы сошли с ума! - воскликнул профессор. (Кестер пулей метнулся наперерез огромному автобусу, едва не задев высокий передний бампер, затем сбавил на мгновение газ и снова дал двигателю полные обороты).      - Не гоните так машину, - кричал врач, - ведь все будет впустую, если мы попадем в аварию!      - Мы не попадем в аварию.      - Если не кончится эта бешеная гонка - катастрофа неминуема!      Кестер рванул машину и, вопреки правилам, обогнал слева трамвай.      - Мы не попадем в аварию.      Впереди была прямая длинная улица. Он посмотрел на врача:      - Я знаю, что должен доставить вас целым и невредимым. Положитесь на меня!      - Какая польза в этой сумасшедшей гонке! Выиграете несколько минут.      - Нет, - сказал Кестер, уклоняясь от столкновения с машиной, нагруженной камнем, - нам еще предстоит покрыть двести сорок километров.      - Что? - Да... - "Карл" прошмыгнул между почтовой машиной и автобусом. - Я не хотел говорить вам этого раньше.      - Это все равно! - недовольно заметил Жаффе. - Я помогаю людям независимо от километража. Поезжайте на вокзал. Поездом мы доберемся скорее.      - Нет. - Кестер мчался уже по предместью. Ветер срывал слова с его губ. - Я справлялся... Поезд уходит слишком поздно...      Он снова посмотрел на Жаффе, а доктор, очевидно, увидел в его лице что-то новое.      - Помоги вам бог! - пробормотал он. - Ваша приятельница?      Кестер отрицательно покачал головой. Больше он не отвечал.      Огороды с беседками остались позади. Кестер выехал на шоссе. Теперь мотор работал на полную мощность. Врач съежился за узким ветровым стеклом. Кестер сунул ему свой кожаный шлем. Непрерывно работал сигнал. Леса отбрасывали назад его рев. Только в деревнях, когда это было абсолютно необходимо, Кестер сбавлял скорость. На машине не было глушителя. Громовым эхом отдавался гул мотора в смыкавшихся за ними стенах домов, которые хлопали, как полотнища на ветру; "Карл" проносился между ними, обдавая их на мгновение ярким мертвенным светом фар, и продолжал вгрызаться в ночь, сверля ее лучами.      Покрышки скрипели, шипели, завывали, свистели, - мотор отдавал теперь всю свою мощь. Кестер пригнулся к рулю, его тело превратилось в огромное ухо, в фильтр, просеивающий гром и свист мотора и шасси, чутко улавливающий малейший звук, любой подозрительный скрип и скрежет, в которых могли таиться авария и смерть.      Глинистое полотно дороги стало влажным. Машина начала юлить и шататься в стороны. Кестеру пришлось сбавить скорость. Зато он с еще большим напором брал повороты. Он уже не подчинялся разуму, им управлял только инстинкт. Фары высвечивали повороты наполовину. Когда машина брала поворот, он не просматривался. Прожектор-искатель почти не помогал, - он давал слишком узкий сноп света. Врач молчал. Внезапно воздух перед фарами взвихрился и окрасился в бледно-серебристый цвет. Замелькали прозрачные клочья, похожие на облака. Это был единственный раз, когда, по словам Жаффе, Кестер выругался. Через минуту они неслись в густом тумане.      Кестер переключил фары на малый свет. Машина плыла в вате, проносились тени, деревья, смутные призраки в молочном море, не было больше шоссе, осталась случайность и приблизительность, тени, разраставшиеся и исчезавшие в реве мотора.      Когда через десять минут они вынырнули из тумана, лицо Кестера было землистым. Он взглянул на Жаффе и что-то пробормотал. Потом он дал полный газ и продолжал путь, прижавшись к рулю, холодный и снова овладевший собой... ***      Липкая теплынь разлилась по комнате, как свинец.      - Еще не прекратилось? - спросил я.      - Нет, - сказал врач.      Пат посмотрела на меня. Вместо улыбки у меня получилась гримаса.      - Еще полчаса, - сказал я.      Врач поднял глаза:      - Еще полтора часа, если не все два. Идет дождь. С тихим напевным шумом падали капли на листья и кусты в саду. Ослепленными глазами я вглядывался в тьму. Давно ли мы вставали по ночам, забирались в резеду и левкои и Пат распевала смешные детские песенки? Давно ли садовая дорожка сверкала белизной в лунном свете и Пат бегала среди кустов, как гибкое животное?..      В сотый раз я вышел на крыльцо. Я знал, что это бесцельно, но все-таки ожидание как-то сокращалось. В воздухе висел туман. Я проклинал его; я понимал, каково было Кестеру. Сквозь теплую пелену донесся крик птицы.      - Заткнись! - проворчал я. Мне пришли на память рассказы о вещих птицах. - Ерунда! - громко сказал я.      Меня знобило. Где-то гудел жук, но он не приближался... он не приближался. Он гудел ровно и тихо: потом гудение исчезло; вот оно послышалось снова... вот опять... Я вдруг задрожал... это был не жук, а машина; где-то далеко она брала повороты на огромной скорости. Я словно окостенел и затаил дыхание, чтобы лучше слышать: снова... снова тихий, высокий звук, словно жужжание разгневанной осы. А теперь громче... я отчетливо различал высокий тон компрессора! И тогда натянутый до предела горизонт рухнул и провалился в мягкую бесконечность, погребая под собой ночь, боязнь, ужас, - я подскочил к двери и, держась за косяк, сказал:      - Они едут! Доктор, Пат, они едут. Я их уже слышу! В течение всего вечера врач считал меня сумасшедшим. Он встал и тоже прислушался.      - Это, вероятно, другая машина, - сказал он наконец.      - Нет, я узнаю мотор.      Он раздраженно посмотрел на меня. Видно, он считал себя специалистом по автомобилям. С Пат он обращался терпеливо и бережно, как мать; но стоило мне заговорить об автомобилях, как он начинал метать сквозь очки гневные искры и ни в чем не соглашался со мной.      - Невозможно, - коротко отрезал он и вернулся в комнату.      Я остался на месте, дрожа от волнения.      - "Карл", "Карл"! - повторял я. Теперь чередовались приглушенные удары и взрывы. Машина, очевидно, уже была в деревне и мчалась с бешеной скоростью вдоль домов. Вот рев мотора стал тише; он слышался за лесом, а теперь он снова нарастал, неистовый и ликующий. Яркая полоса прорезала туман... Фары... Гром.. Ошеломленный врач стоял около меня. Слепящий свет стремительно надвигался на нас. Заскрежетали тормоза, а машина остановилась у калитки. Я побежал к ней. Профессор сошел с подножки. Он не обратил на меня внимания и направился прямо к врачу. За ним шел Кестер.      - Как Пат? - спросил он.      - Кровь еще идет.      - Так бывает, - сказал он. - Пока не надо беспокоиться.      Я молчал и смотрел на него.      - У тебя есть сигарета? - спросил он.      Я дал ему закурить.      - Хорошо, что ты приехал, Отто.      Он глубоко затянулся:      - Решил, так будет лучше.      - Ты очень быстро ехал.      - Да, довольно быстро. Туман немного помешал.      Мы сидели рядом и ждали.      - Думаешь, она выживет? - спросил я.      - Конечно. Такое кровотечение не опасно. - Она никогда ничего не говорила мне об этом.      Кестер кивнул.      - Она должна выжить, Отто! - сказал я.      Он не смотрел на меня.      - Дай мне еще сигарету, - сказал он. - Забыл свои дома.      - Она должна выжить, - сказал я, - иначе все полетит к чертям.      Вышел профессор. Я встал.      - Будь я проклят, если когда-нибудь еще поеду с вами, - сказал он Кестеру.      - Простите меня, - сказал Кестер, - это жена моего друга.      - Вот как! - сказал Жаффе.      - Она выживет? - спросил я.      Он внимательно посмотрел на меня. Я отвел глаза и сторону.      - Думаете, я бы стоял тут с вами так долго, если бы она была безнадежна? - сказал он.      Я стиснул зубы и сжал кулаки. Я плакал.      - Извините, пожалуйста, - сказал я, - но все это произошло слишком быстро.      - Такие вещи только так и происходят, - сказал Жаффе и улыбнулся.      - Не сердись на меня, Отто, что я захныкал, - сказал я.      Он повернул меня за плечи и подтолкнул в сторону двери:      - Войди в комнату. Если профессор позволит.      - Я больше не плачу, - сказал я. - Можно мне войти туда?      - Да, но не разговаривайте, - ответил Жаффе, - и только на минутку. Ей нельзя волноваться.      От слез я не видел ничего, кроме зыбкого светового пятна, мои веки дрожали, но я не решался вытереть глаза. Увидев этот жест, Пат подумала бы, что дело обстоит совсем плохо. Не переступая порога, я попробовал улыбнуться. Затем быстро повернулся к Жаффе и Кестеру.      - Хорошо, что вы приехали сюда? - спросил Кестер.      - Да, - сказал Жаффе, - так лучше.      - Завтра утром могу вас увезти обратно.      - Лучше не надо, - сказал Жаффе.      - Я поеду осторожно. - Нет, останусь еще на денек, понаблюдаю за ней. Ваша постель свободна? - обратился Жаффе ко мне. Я кивнул.      - Хорошо, тогда я сплю здесь. Вы сможете устроиться в деревне?      - Да. Приготовить вам зубную щетку и пижаму?      - Не надо. Имею все при себе. Всегда готов к таким делам, хотя и не к подобным гонкам.      - Извините меня, - сказал Кестер, - охотно верю, что вы злитесь на меня.      - Нет, не злюсь, - сказал Жаффе.      - Тогда мне жаль, что я сразу не сказал вам правду. Жаффе рассмеялся:      - Вы плохо думаете о врачах. А теперь можете идти и не беспокоиться. Я остаюсь здесь.      Я быстро собрал постельные принадлежности. Мы с Кестером отправились в деревню.      - Ты устал? - спросил я.      - Нет, - сказал он, - давай посидим еще где-нибудь. Через час я опять забеспокоился.      - Если он остается, значит это опасно, Отто, - сказал я. - Иначе он бы этого не сделал...      - Думаю, он остался из предосторожности, - ответил Кестер. - Он очень любит Пат. Когда мы ехали сюда, он говорил мне об этом. Он лечил еще ее мать...      - Разве и она болела этим?..      - Не знаю, - поспешно ответил Кестер, - может быть, чем-то другим. Пойдем спать?      - Пойди, Отто. Я еще взгляну на нее разок... так... издалека.      - Ладно. Пойдем вместе.      - Знаешь, Отто, в такую теплую погоду я очень люблю спать на воздухе. Ты не беспокойся. В последнее время я это делал часто.      - Ведь сыро.      - Неважно. Я подниму верх и посижу немного в машине.      - Хорошо. И я с удовольствием посплю на воздухе. Я понял, что мне от него не избавиться. Мы взяли несколько одеял и подушек и пошли обратно к "Карлу". Отстегнув привязанные ремни, мы откинули спинки передних сидений. Так можно было довольно прилично устроиться. - Лучше, чем иной раз на фронте, -сказал Кестлер. Яркое пятно окна светило сквозь мглистый воздух. Несколько раз за стеклом мелькнул силуэт Жаффе. Мы выкурили целую пачку сигарет. Потом увидели, что большой свет в комнате выключили и зажгли маленькую ночную лампочку.      - Слава богу, - сказал я.      На брезентовый верх падали капли. Дул слабый ветерок. Стало свежо.      - Возьми у меня еще одно одеяло, - сказал я,      - Нет, не надо, мне тепло.      - Замечательный парень этот Жаффе, правда?      - Замечательный и, кажется, очень дельный.      - Безусловно. ***      Я очнулся от беспокойного полусна. Брезжил серый, холодный рассвет. Кестер уже проснулся.      - Ты не спал, Отто?      - Спал.      Я выбрался из машины и прошел по дорожке к окну. Маленький ночник все еще горел. Пат лежала в постели с закрытыми глазами. Кровотечение прекратилось, но она была очень бледна. На мгновение я испугался: мне показалось, что она умерла. Но потом я заметил слабое движение ее правой руки. В ту же минуту Жаффе, лежавший на второй кровати, открыл глаза. Успокоенный, я быстро отошел от окна, - он следил за Пат.      - Нам лучше исчезнуть, - сказал я Кестеру, - а то он подумает, что мы его проверяем.      - Там все в порядке? - спросил Отто.      - Да, насколько я могу судить. У профессора сон правильный: такой человек может дрыхнуть при ураганном огне, но стоит мышонку зашуршать у его вещевого мешка - и он сразу просыпается.      - Можно пойти выкупаться, - сказал Кестер. - Какой тут чудесный воздух! - Он потянулся.      - Пойди.      - Пойдем со мной.      Серое небо прояснялось. В разрывы облаков хлынули оранжево-красные полосы. Облачная завеса у горизонта приподнялась, и за ней показалась светлая бирюза воды. Мы прыгнули в воду и поплыли. Вода светилась серыми и красными переливами.      Потом мы пошли обратно. Фройляйн Мюллер уже была на ногах. Она срезала на огороде петрушку. Услышав мой голос, она вздрогнула. Я смущенно извинился за вчерашнюю грубость. Она разрыдалась:      - Бедная дама. Она так хороша и еще так молода.      - Пат доживет до ста лет, - сказал я, досадуя на то, что хозяина плачет, словно Пат умирает. Нет, она не может умереть. Прохладное утро, ветер, и столько светлой, вспененной морем жизни во мне, - нет, Пат не может умереть... Разве только если я потеряю мужество. Рядом был Кестер, мой товарищ; был я - верный товарищ Пат. Сначала должны умереть мы. А пока мы живы, мы ее вытянем. Так было всегда. Пока жив Кестер, я не мог умереть. А пока живы мы оба, Пат не умрет.      - Надо покоряться судьбе, - сказала старая фройляйн, обратив ко мне свое коричневое лицо, сморщенное, как печеное яблоко. В ее словах звучал упрек. Вероятно, ей вспомнились мои проклятья.      - Покоряться? - спросил я. - Зачем же покоряться? Пользы от этого нет. В жизни мы платим за все двойной и тройной ценой. Зачем же еще покорность?      - Нет, нет... так лучше.      "Покорность, - подумал я. - Что она изменяет? Бороться, бороться - вот единственное, что оставалось в этой свалке, в которой в конечном счете так или иначе будешь побежден. Бороться за то немногое, что тебе дорого. А покориться можно и в семьдесят лет".      Кестер сказал ей несколько слов. Она улыбнулась и спросила, чего бы ему хотелось на обед.      - Вот видишь, - сказал Отто, - что значит возраст: то слезы, то смех, - как все это быстро сменяется. Без заминок. Вероятно, и с нами так будет, - задумчиво произнес он.      Мы бродили вокруг дома.      - Я радуюсь каждой липшей минуте ее сна, - сказал я.      Мы снова пошли в сад. Фройляйн Мюллер приготовила нам завтрак. Мы выпили горячего черного кофе. Взошло солнце. Сразу стало тепло. Листья на деревьях искрились от света и влаги. С моря доносились крики чаек. Фройляйн Мюллер поставила на стол букет роз. - Мы дадим их ей потом, - сказала она. Аромат роз напоминал детство, садовую ограду...      - Знаешь, Отто, - сказал я, - у меня такое чувство, будто я сам болел. Все-таки мы уже не те, что прежде. Надо было вести себя спокойнее, разумнее. Чем спокойнее держишься, тем лучше можешь помогать другим.      - Это не всегда получается, Робби. Бывало такое и со мной. Чем дольше живешь, тем больше портятся нервы. Как у банкира, который терпит все новые убытки.      В эту минуту открылась дверь. Вышел Жаффе в пижаме.      - Хорошо, хорошо! - сказал он, увидев, что я чуть не опрокинул стол. - Хорошо, насколько это возможно.      - Можно мне войти?      - Нет еще. Теперь там горничная. Уборка и все такое.      Я налил ему кофе. Он прищурился на солнце и обратился к Кестеру:      - Собственно, я должен благодарить вас. По крайней мере выбрался на денек к морю.      - Вы могли бы это делать чаще, - сказал Кестер. - Выезжать с вечера и возвращаться к следующему вечеру,      - Мог бы, мог бы... - ответил Жаффе. - Вы не успели заметить, что мы живем в эпоху полного саморастерзания? Многое, что можно было бы сделать, мы не делаем, сами не зная почему. Работа стала делом чудовищной важности: так много людей в наши дни лишены ее, что мысли о ней заслоняют все остальное. Как здесь хорошо! Я не видел этого уже несколько лет. У меня две машины, квартира в десять комнат и достаточно денег. А толку что? Разве все это сравнятся с таким летним утром! Работа - мрачная одержимость. Мы предаемся труду с вечной иллюзией, будто со временем все станет иным. Никогда ничто не изменится. И что только люди делают из своей жизни, - просто смешно!      - По-моему, врач - один из тех немногих людей, которые знают, зачем они живут, - сказал я. - Что же тогда говорить какому-нибудь бухгалтеру?      - Дорогой друг, - возразил мне Жаффе, - ошибочно предполагать, будто все люди обладают одинаковой способностью чувствовать.      - Верно, - сказал Кестер, - но ведь люди обрели свои профессии независимо от способности чувствовать. - Правильно, - ответил Жаффе. - Это сложный вопрос. - Он кивнул мне: - Теперь можно. Только тихонько, не трогайте ее, не заставляйте разговаривать...      Она лежала на подушках, обессиленная, словно ее ударом сбили с ног. Ее лицо изменилось: глубокие синие тени залегли под глазами, губы побелели. Но глаза были по-прежнему большие и блестящие. Слишком большие и слишком блестящие.      Я взял ее руку, прохладную и бледную.      - Пат, дружище, - растерянно сказал я и хотел подсесть к пей. Но тут я заметил у окна горничную. Она с любопытством смотрела на меня. - Выйдите отсюда, - с досадой сказал я.      - Я еще должна затянуть гардины, - ответила она.      - Ладно, кончайте и уходите.      Она затянула окно желтыми гардинами, но не вышла, а принялась медленно скреплять их булавками.      - Послушайте, - сказал я, - здесь вам не театр. Немедленно исчезайте!      Она неуклюже повернулась:      - То прикалывай их, то не надо.      - Ты просила ее об этом? - спросил я Пат.      Она кивнула.      - Больно смотреть на свет?      Она покачала головой.      - Сегодня не стоит смотреть на меня при ярком свете...      - Пат, - сказал я испуганно, - тебе пока нельзя разговаривать! Но если дело в этом...      Я открыл дверь, и горничная наконец вышла. Я вернулся к постели. Моя растерянность прошла. Я даже был благодарен горничной. Она помогла мне преодолеть первую минуту. Было все-таки ужасно видеть Пат в таком состоянии.      Я сел на стул.      - Пат, - сказал я, - скоро ты снова будешь здорова...      Ее губы дрогнули:      - Уже завтра...      - Завтра нет, но через несколько дней. Тогда ты сможешь встать, и мы поедем домой. Не следовало ехать сюда, здешний климат слишком суров для тебя. - Ничего, - прошептала она. - Ведь я не больна. Просто несчастный случай...      Я посмотрел на нее. Неужели она и вправду не знала, что больна? Или не хотела знать? Ее глаза беспокойно бегали.      - Ты не должен бояться... - сказала она шепотом. Я не сразу понял, что она имеет в виду и почему так важно, чтобы именно я не боялся. Я видел только, что она взволнована. В ее глазах была мука и какая-то странная настойчивость. Вдруг меня осенило. Я понял, о чем она думала. Ей казалось, что я боюсь заразиться.      - Боже мой, Пат, - сказал я, - уж не поэтому ли ты никогда не говорила мне ничего?      Она не ответила, но я видел, что это так.      - Черт возьми, - сказал я, - кем же ты меня, собственно, считаешь?      Я наклонился над ней.      - Полежи-ка минутку совсем спокойно... не шевелись... - Я поцеловал ее в губы. Они были сухи и горячи. Выпрямившись, я увидел, что она плачет. Она плакала беззвучно. Лицо ее было неподвижно, из широко раскрытых глаз непрерывно лились слезы.      - Ради бога, Пат...      - Я так счастлива, - сказала она.      Я стоял и смотрел на нее. Она сказала только три слова. Но никогда еще я не слыхал, чтобы их так произносили. Я знал женщин, но встречи с ними всегда были мимолетными, - какие-то приключения, иногда яркие часы, одинокий вечер, бегство от самого себя, от отчаяния, от пустоты. Да я и не искал ничего другого; ведь я знал, что нельзя полагаться ни на что, только на самого себя и в лучшем случае на товарища. И вдруг я увидел, что значу что-то для другого человека и что он счастлив только оттого, что я рядом с ним. Такие слова сами но себе звучат очень просто, но когда вдумаешься в них, начинаешь понимать, как все это бесконечно важно. Это может поднять бурю в душе человека и совершенно преобразить его. Это любовь и все-таки нечто другое. Что-то такое, ради чего стоит жить. Мужчина не может жить для любви. Но жить для другого человека может.      Мне хотелось сказать ей что-нибудь, но я не мог. Трудно найти слова, когда действительно есть что сказать. И даже если нужные слова приходят, то стыдишься их произнести. Все эти слова принадлежат прошлым столетиям. Наше время не нашло еще слов для выражения своих чувств. Оно умеет быть только развязным, все остальное - искусственно.      - Пат, - сказал я, - дружище мой отважный... В эту минуту вошел Жаффе. Он сразу оценил ситуацию.      - Добился своего! Великолепно! - заворчал он. - Этого я и ожидал.      Я хотел ему что-то ответить, но он решительно выставил меня. Продолжение следует... Читайте в рассылке: по понедельникам с 29 октября: Эрих Мария Ремарк "Три товарища"      Эрих Мария Ремарк - писатель, чье имя говорит само за себя. Для многих поколений читателей, выросших на его произведениях, для критиков, единодушно признавших его работы, он стал своеобразным символом времени. Трагедии Первой и Второй мировой, боль "потерянного поколения", попытка создать для себя во "времени, вывихнувшим сустав" забавный, в чем то циничный, а в чем то - щемяще чистый маленький мир верной дружбы и отчаянной любви - таков Ремарк, автор, чья проза не принадлежит старению...      Роман "Три товарища" рассказывает о трагической судьбе немецких солдат, вернувшихся с полей Первой мировой войны, о так называемом потерянном поколении, разочаровавшемся в буржуазных ценностях и стремящемся найти опору во фронтовом товариществе, в крепкой мужской дружбе и верной любви. по четвергам с 23 августа: Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги"      Знаменитая семейная сага А.Черкасова, посвященная старообрядцам Сибири. Это роман о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного... Перед глазами читателя возникают написанные рукой мастера картины старинного сибирского быта, как живая, встает тайга, подвластная только сильным духом.      Действие в трилогии "Хмель", "Конь Рыжий", "Черный тополь" продолжается свыше ста лет. АНОНСЫ По вашим просьбам: Томас Кенэлли "Список Шиндлера"      Действие романа основано на истинных событиях, происходивших в оккупированной Польше во время Второй мировой войны. Немецкий промышленник Оскар Шиндлер в одиночку спас от смерти в газовых камерах больше людей, чем кто-либо за всю историю войны. Но это не история войны, это - история личности, нашедшей в себе мужество противостоять бесчеловечному государственному аппарату насилия.     Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 389