Литературное чтиво Выпуск No 88 (513) от 2007-11-12 Количество подписчиков:388    Эрих Мария Ремарк "Три товарища" VII      Два дня спустя Кестер, запыхавшись, выскочил из мастерской:      - Робби, звонил твой Блюменталь. В одиннадцать ты должен подъехать к нему на кадилляке. Он хочет совершить пробную поездку. Если бы только это дело выгорело!      - А что я вам говорил? - раздался голос Ленца из смотровой канавы, над которой стоял форд. - Я сказал, что он появится снова. Всегда слушайте Готтфрида!      - Да заткнись ты, ведь ситуация серьезная! - крикнул я ему. - Отто, сколько я могу ему уступить?      - Крайняя уступка - две тысячи. Самая крайняя - две тысячи двести. Если нельзя будет никак иначе - две тысячи пятьсот. Если ты увидишь, что перед тобой сумасшедший, - две шестьсот. Но тогда скажи, что мы будем проклинать его веки вечные.      - Ладно.      Мы надраили машину до немыслимого блеска. Я сел за руль. Кестер положил мне руку на плечо:      - Робби, помни: ты был солдатом и не раз бывал в переделках. Защищай честь нашей мастерской до последней капли крови. Умри, но не снимай руки с бумажника Блюменталя.      - Будет сделано, - улыбнулся я.      Ленц вытащил какую-то медаль из кармана?      - Потрогай мой амулет, Робби!      - Пожалуйста.      Я потрогал медаль.      Готтфрид произнес заклинание:      - Абракадабра, великий Шива, благослови этого трусишку, надели его силой и отвагой! Или лучше вот что - возьми-ка амулет с собой! А теперь сплюнь три раза.      - Все в порядке, - сказал я, плюнул ему под ноги и поехал. Юпп возбужденно отсалютовал мне бензиновым шлангом.      По дороге я купил несколько пучков гвоздики и искусно, как мне показалось, расставил их в хрустальные вазочки на стенках кузова. Это было рассчитано на фрау Блюменталь.      К сожалению, Блюменталь принял меня в конторе, а не на квартире. Мне пришлось подождать четверть часа. "Знаю я эти штучки, дорогой мой, - подумал я. - Этим ты меня не смягчишь". В приемной я разговорился с хорошенькой стенографисткой и, подкупив ее гвоздикой из своей петлицы, стал выведывать подробности о фирме ее патрона. Трикотажное производство, хороший сбыт, в конторе девять человек, сильнейшая конкуренция со стороны фирмы "Майер и сын", сын Майера разъезжает в двухместном красном эссексе - вот что успел я узнать, пока Блюменталь распорядился позвать меня.      Он сразу же попробовал взять меня на пушку.      - Молодой человек, - сказал он. - У меня мало времени. Цена, которую вы мне недавно назвали, - ваша несбыточная мечта. Итак, положа руку на сердце, сколько стоит машина?      - Семь тысяч, - ответил я. Он резко отвернулся:      - Тогда ничего не выйдет.      - Господин Блюменталь, - сказал я, - взгляните на машину еще раз...      - Незачем, - прервал он меня. - Ведь недавно я ее подробно осмотрел...      - Можно видеть и видеть, - заметил я. - Вам надо посмотреть детали. Первоклассная лакировка, выполнена фирмой "Фоль и Рурбек", себестоимость двести пятьдесяч марок. Новый комплект резины, цена по каталогу шестьсот марок. Вот вам уже восемьсот пятьдесят. Обивка сидений, тончайший корд...      Он сделал отрицательный жест. Я начал сызнова. Я предложил ему осмотреть роскошный набор инструментов, великолепный кожаный верх, хромированный радиатор, ультрасовременные бамперы - шестьдесят марок пара; как ребенка к матери, меня тянуло назад к кадилляку, и я пытался уговорить Блюменталя выйти со мной к машине. Я знал, что, стоя на земле, я, подобно Антею, почувствую прилив новых сил. Когда показываешь товар лицом, абстрактный ужас перед ценой заметно уменьшается.      Но Блюменталь хорошо чувствовал свою силу за письменным столом. Он снял очки и только тогда взялся за меня по-настоящему. Мы боролись, как тигр с удавом. Удавом был Блюменталь. Я и оглянуться не успел, как он выторговал полторы тысячи марок в свою пользу.      У меня затряслись поджилки. Я сунул руку в карман и крепко сжал амулет Готтфрида.      - Господин Блюменталь, - сказал я, заметно выдохшись, - уже час дня, вам, конечно, пора обедать! - Любой ценой я хотел выбраться из этой комнаты, в которой цены таяли, как снег.      - Я обедаю только в два часа, - холодно ответил Блюменталь. - Но знаете что? Мы могли бы совершить сейчас пробную поездку.      Я облегченно вздохнул.      - Потом продолжим разговор, - добавил он.      У меня снова сперло дыхание.      Мы поехали к нему домой. К моему изумлению, оказавшись в машине, он вдруг совершенно преобразился и добродушно рассказал мне старинный анекдот о кайзере Франце-Иосифе. Я ответил ему анекдотом о трамвайном кондукторе; тогда он рассказал мне о заблудившемся саксонце, а я ему про шотландскую любовную пару... Только у подъезда его дома мы снова стали серьезными. Он попросил меня подождать и отправился за женой.      - Мой дорогой толстый кадилляк, - сказал я и похлопал машину по. радиатору.      - За всеми этими анекдотами, бесспорно, кроется какая-то новая дьявольская затея. Но не волнуйся, мы пристроим тебя под крышей его гаража. Он купит тебя: уж коли еврей возвращается обратно, то он покупает. Когда возвращается христианин, он еще долго не покупает. Он требует с полдюжины пробных поездок, чтобы экономить на такси, и после всего вдруг вспоминает, что вместо машины ему нужно приобрести оборудование для кухни. Нет, нет, евреи хороши, они знают, чего хотят. Но клянусь тебе, мой дорогой толстяк: если я уступлю этому потомку строптивого Иуды Маккавея еще хоть одну сотню марок, я в жизни не притронусь больше к водке.      Появилась фрау Блюменталь. Я вспомнил все наставления Ленца и мгновенно превратился из воина в кавалера. Заметив это, Блюменталь гнусно усмехнулся. Это был железный человек, ему бы торговать не трикотажем, а паровозами.      Я позаботился о том, чтобы его жена села рядом со мной, а он - на заднее сиденье.      - Куда разрешите вас повезти, сударыня? - спросил я сладчайшим голосом.      - Куда хотите, - ответила она с материнской улыбкой.      Я начал болтать. Какое блаженство беседовать с таким простодушным человеком. Я говорил тихо, Блюменталь мог слышать только обрывки фраз. Так я чувствовал себя свободнее. Но все-таки он сидел за моей спиной, и это само по себе было достаточно неприятно. Мы остановились. Я вышел из машины и посмотрел своему противнику в глаза:      - Господин Блюменталь, вы должны согласиться, что машина идет идеально.      - Пусть идеально, а толку что, молодой человек? - возразил он мне с непонятной приветливостью. - Ведь налоги съедают все. Налог на эту машину слишком высок. Это я вам говорю.      - Господин Блюменталь, - сказал я, стремясь не сбиться с тона, - вы деловой человек, с вами я могу говорить откровенно. Это не налог, а издержки. Скажите сами, что нужно сегодня для ведения дела? Вы это знаете: не капитал, как прежде, но кредит. Вот что нужно! А как добиться кредита? Надо уметь показать себя. Кадилляк - солидная и быстроходная машина, уютная, но не старомодная. Выражение здравого буржуазного начала, Живая реклама для фирмы.      Развеселившись, Блюменталь обратился к жене:      - У него еврейская голова, а?.. Молодой человек, - сказал он затем, - в наши дни лучший признак солидности - потрепанный костюм и поездки в автобусе, вот это реклама! Если бы у нас с вами были деньги, которые еще не уплачены за все эти элегантные машины, мчащиеся мимо нас, мы могли бы с легким сердцем уйти на покой. Это я вам говорю. Доверительно.      Я недоверчиво посмотрел на него. Почему он вдруг стал таким любезным? Может быть, присутствие жены умеряет его боевой пыл? Я решил выпустить главный заряд:      - Ведь такой кадилляк не чета какому-нибудь эссексу, не так ли, сударыня? Младший совладелец фирмы "Майер и сын", например, разъезжает в эссексе, а мне и даром не нужен этот ярко-красный драндулет, режущий глаза.      Блюменталь фыркнул, и я быстро добавил:      - Между прочим, сударыня, цвет обивки очень вам к лицу - приглушенный синий кобальт для блондинки...      Вдруг лицо Блюменталя расплылось в широкой улыбке. Смеялся целый лес обезьян.      - "Майер и сын" - здорово! Вот это здорово! - стонал он. - И вдобавок еще эта болтовня насчет кобальта и блондинки...      Я взглянул на него, не веря своим глазам: он смеялся от души! Не теряя ни секунды, я ударил по той же струне: - Господин Блюменталь, позвольте мне кое-что уточнить. Для женщины это не болтовня. Это комплименты, которые в наше жалкое время, к сожалению, слышатся все реже. Женщина - это вам не металлическая мебель; она - цветок. Она не хочет деловитости. Ей нужны солнечные, милые слова. Лучше говорить ей каждый день что-нибудь приятное, чем всю жизнь с угрюмым остервенением работать на нее. Это я вам говорю. Тоже доверительно. И, кстати, я не делал никаких комплиментов, а лишь напомнил один из элементарных законов физики: синий цвет идет блондинкам.      - Хорошо рычишь, лев, - сказал Блюменталь. - Послушайте, господин Локамп! Я знаю, что могу запросто выторговать еще тысячу марок...      Я сделал шаг назад, "Коварный сатана, - подумал я, - вот удар, которого я ждал". Я уже представлял себе, что буду продолжать жизнь трезвенником, в посмотрел на фрау Блюменталь глазами истерзанного ягненка.      - Но отец... - сказала она.      - Оставь, мать, - ответил он. - Итак, я мог бы... Но я этого не сделаю. Мне, как деловому человеку, было просто забавно посмотреть, как вы работаете. Пожалуй, еще слишком много фантазии, но все же... Насчет "Майера и сына" получилось недурно. Ваша мать - еврейка?      - Нет.      - Вы работали в магазине готового платья?      - Да.      - Вот видите, отсюда и стиль. В какой отрасли?      - В душевной, - сказал я. - Я должен был стать школьным учителем.      - Господин Локамп, - сказал Блюменталь, - почет вам и уважение! Если окажетесь без работы, позвоните мне.      Он выписал чек и дал его мне, Я не верил глазам своим! Задаток! Чудо.      - Господин Блюментапь, - сказал я подавленно, - позвольте мне бесплатно приложить к машине две хрустальные пепельницы и первоклассный резиновый коврик.      - Ладно, - согласился он, - вот и старому Блюментапю достался подарок.      Затем он пригласил меня на следующий день к ужину. Фрау Блмшенталь по-матерински улыбнулась мне.      - Будет фаршированная щука, - сказала она мягко. - Это деликатес, - заявил я. - Тогда я завтра же пригоню вам машину. С утра мы ее зарегистрируем. ***      Словно ласточка полетел я назад в мастерскую. Но Ленц и Кестер ушли обедать. Пришлось сдержать свое торжество. Один Юпп был на месте.      - Продали? - спросил он.      - А тебе все надо звать, пострел? - сказав я. - Вот тебе три марки. Построй себе на них самолет.      - Значит, продали, - улыбнулся Юпп.      - Я поеду сейчас обедать, - сказал я. - Но горе тебе, если ты скажешь им хоть слово до моего возвращения.      - Господин Локамп, - заверил он меня, подкидывая монету в воздух, - я нем как могила.      - Так я тебе в поверил, - сказал я и дал газ. Когда я вернулся во двор мастерской, Юпп сделал мне знак.      - Что случилось? - спросил я. - Ты проболтался?      - Что вы, господин Локамп! Могила! - Он улыбнулся. - Только... Пришел этот тип... Насчет форда.      Я оставил кадилляк во дворе и пошел в мастерскую. Там я увидел булочника, который склонился над альбомом с образцами красок. На нем было клетчатое пальто с поясом и траурным крепом на рукаве. Рядом стояла хорошенькая особа с черными бойкими глазками, в распахнутом пальтишке, отороченном поредевшим кроличьим мехом, и в лаковых туфельках, которые ей были явно малы. Черноглазая дамочка облюбовала яркий сурик, но булочник еще носил траур и красный цвет вызывал у него сомнение. Он предложил блеклую желтовато-серую краску.      - Тоже выдумал! - зашипела она. - Форд должен быть отлакирован броско, иначе он ни на что не будет похож.      Когда булочник углублялся в альбом, она посылала нам заговорщические взгляды, поводила плечами, кривила рот и подмигивала. В общем, она вела себя довольно резво. Наконец они сошлись на зеленоватом оттенке, напоминающем цвет резеды. К такому кузову дамочке нужен был светлый откидной верх. Но тут булочник показал характер: его траур должен был как-то прорваться, и он твердо настоял на черном кожаном верхе. При этом он оказался в выигрыше: верх мы ставили ему бесплатно, а кожа стоила дороже брезента.      Они вышли из мастерской, но задержались во дворе: едва заметив кадилляк, черноглазая пулей устремилась к нему:      - Погляди-ка, пупсик, вот так машина! Просто прелесть! Очень мне нравится!      В следующее мгновение она открыла дверцу и шмыгнула на сиденье, щурясь от восторга:      - Вот это сиденье! Колоссально! Настоящее кресло. Не то что твой форд!      - Ладно, пойдем, - недовольно пробормотал пупсик.      Ленц толкнул меня, - дескать, вперед, на врага, и попытайся навязать булочнику машину. Я смерил Готтфрида презрительным взглядом и промолчал. Он толкнул меня сильнее. Я отвернулся.      Булочник с трудом извлек свою черную жемчужину из машины и ушел с ней, чуть сгорбившись и явно расстроенный.      Мы смотрели им вслед.      - Человек быстрых решений! - сказал я. - Машину отремонтировал, завел новую женщину... Молодец!      - Да, - заметил Кестер. - Она его еще порадует. Только они скрылись за углом, как Готтфрид напустился на меня:      - Ты что же, Робби, совсем рехнулся? Упустить такой случаи! Ведь это была задача для школьника первого класса.      - Унтер-офицер Ленц! - ответил я. - Стоять смирно, когда разговариваете со старшим! По-вашему, я сторонник двоеженства и дважды выдам машину замуж?      Стоило видеть Готтфрида в эту великую минуту. От удивления его глаза стали большими, как тарелки.      - Не шути святыми вещами, - сказал он, заикаясь. Я даже не посмотрел на него и обратился к Кестеру:      - Отто, простись с кадилляком, с нашим детищем! Он больше не принадлежит нам. Отныне он будет сверкать во славу фабриканта кальсон! Надеюсь, у него там будет неплохая жизнь! Правда, не такая героическая, как у нас, но зато более надежная.      Я вытащил чек. Ленц чуть не раскололся надвое. - Но ведь он не... оплачен. Денег-то пока нет?.. - хрипло прошептал он.      - А вы лучше угадайте, желторотые птенцы, - сказал я, размахивая чеком, - сколько мы получим?      - Четыре! - крикнул Ленц с закрытыми глазами.      - Четыре пятьсот!, - сказал Кестер.      - Пять, - донесся возглас Юппа, стоявшего у бензоколонки.      - Пять пятьсот! - прогремел я.      Ленц выхватил у меня чек:      - Это невозможно! Чек наверняка останется неоплаченным!      - Господин Ленц, - сказал я с достоинством. - Этот чек столь же надежен, сколь ненадежны вы! Мой друг Блюменталь в состоянии уплатить в двадцать раз больше. Мой друг, понимаете ли, у которого я завтра вечером буду есть фаршированную щуку. Пусть это послужит вам примером! Завязать дружбу, получить задаток и быть приглашенным на ужин: вот что значит уметь продать! Так, а теперь вольно!      Готтфрид с трудом овладел собой. Он сделал последнюю попытку:      - А мое объявление в газете! А мой амулет!      Я сунул ему медаль:      - На, возьми свой собачий жетончик. Совсем забыл о нем.      - Робби, ты продал машину безупречно, - сказал Кестер. - Слава богу, что мы избавились от этой колымаги. Выручка нам очень пригодится.      - Дашь мне пятьдесят марок авансом? - спросил я.      - Сто! Заслужил!      - Может быть, заодно ты возьмешь в счет аванса в мое серое пальто? - спросил Готтфрид, прищурив глаза.      - Может быть, ты хочешь угодить в больницу, жалкий бестактный ублюдок? - спросил я его в свою очередь.      - Ребята, шабаш! На сегодня хватит! - предложил Кестер. - Достаточно заработали за один день! Нельзя испытывать бога. Возьмем "Карла" и поедем тренироваться. Гонки на носу.      Юпп давно позабыл о своей бензопомпе. Он был взволнован и потирал руки:      - Господин Кестер, значит, пока я тут остаюсь за хозяина? - Нет, Юпп, - сказал Отто, смеясь, - поедешь с нами!      Сперва мы поехали в банк и сдали чек. Ленц не мог успокоиться, пока не убедился, что чек настоящий. А потом мы понеслись, да так, что из выхлопа посыпались искры. VIII      Я стоял перед своей хозяйкой.      - Пожар, что ли, случился? - спросила фрау Залевски.      - Никакого пожара, - ответил я. - Просто хочу уплатить за квартиру.      До срока оставалось еще три дня, и фрау Залевски чуть не упала от удивления.      - Здесь что-то не так, - заметила она подозрительно.      - Все абсолютно так, - сказал я. - Можно мне сегодня вечером взять оба парчовых кресла из вашей гостиной?      Готовая к бою, она уперла руки в толстые бедра:      - Вот так раз! Вам больше не нравится ваша комната?      - Нравится. Но ваши парчовые кресла еще больше. Я сообщил ей, что меня, возможно, навестит кузина и что поэтому мне хотелось бы обставить свою комнату поуютнее. - Она так расхохоталась, что грудь ее заходила ходуном.      - Кузина, - повторила она презрительно. - И когда придет эта кузина?      - Еще неизвестно, придет ли она, - сказал я, - но если она придет, то, разумеется, рано... Рано вечером, к ужину. Между прочим, фрау Залевски, почему, собственно не должно быть на свете кузин?      - Бывают, конечно, - ответила она, - но для них не одалживают кресла.      - А я вот одалживаю, - сказал я твердо, - во мне очень развиты родственные чувства.      - Как бы не так! Все вы ветрогоны. Все как один, Можете взять парчовые кресла. В гостиную поставите пока красные плюшевые.      - Благодарю. Завтра принесу все обратно. И ковер тоже.      - Ковер? - Она повернулась. - Кто здесь сказал хоть слово о ковре?      - Я. И вы тоже. Вот только сейчас.      Она возмущенно смотрела на меня.      - Без него нельзя, - сказал я. - Ведь кресла стоят на нем.      - Господин Локамп! - величественно произнесла фрау Залевски. - Не заходите слишком далеко! Умеренность во всем, как говаривал покойный Залевски. Следовало бы и вам усвоить это.      Я знал, что покойный Залевски, несмотря на этот девиз, однажды напился так, что умер. Его жена часто сама рассказывала мне о его смерти. Но дело было не в этом. Она пользовалась своим мужем, как иные люди библией, - для цитирования. И чем дольше он лежал в гробу, тем чаще она вспоминала его изречения. Теперь он годился уже на все случаи, - как и библия. ***      Я прибирал свою комнату и украшал ее. Днем я созвонился с Патрицией Хольман. Она болела, и я не видел ее почти неделю. Мы условились встретиться в восемь часов; я предложил ей поужинать у меня, а потом пойти в кино.      Парчовые кресла и ковер казались мне роскошными, но освещение портило все. Рядом со мной жили супруги Хассе. Я постучал к ним, чтобы попросить настольную лампу. Усталая фрау Хассе сидела у окна. Мужа еще не было. Опасаясь увольнения, он каждый день добровольно пересиживал час-другой на работе. Его жена чем-то напоминала больную птицу. Сквозь ее расплывшиеся стареющие черты все еще проступало нежное лицо ребенка, разочарованного и печального.      Я изложил свою просьбу. Она оживилась и подала мне лампу.      - Да, - сказала она, вздыхая, - как подумаешь, что если бы в свое время...      Я знал эту историю. Речь шла о том, как сложилась бы ее судьба, не выйди она за Хассе. Ту же историю я знал и в изложении самого Хассе. Речь шла опять-таки о том, как бы сложилась его судьба, останься он холостяком. Вероятно, это была самая распространенная история в мире. И самая безнадежная. Я послушал ее с минутку, сказал несколько ничего не значащих фраз и направился к Эрне Бениг, чтобы взять у нее патефон.      Фрау Хассе говорила об Эрне лишь как об "особе, живущей рядом". Она презирала ее, потому что завидовала. Я же относился к ней довольно хорошо. Эрна не строила себе никаких иллюзий и знала, что надо держаться покрепче за жизнь, чтобы урвать хоть немного от так называемого счастья. Она знала также, что за него приходится платить двойной и тройной ценой. Счастье - самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете.      Эрна опустилась на колени перед чемоданом и достала несколько пластинок.      - Хотите фокстроты? - спросила она.      - Нет, - ответил я. - Я не танцую.      Она подняла на меня удивленные глаза:      - Вы не танцуете? Позвольте, но что же вы делаете, когда идете куда-нибудь с дамой?      - Устраиваю танец напитков в глотке. Получается неплохо.      Она покачала головой:      - Мужчине, который не умеет танцевать, я бы сразу дала отставку.      - У вас слишком строгие принципы, - возразил я. - Но ведь есть и другие пластинки. Недавно я слышал очень приятную - женский голос... что-то вроде гавайской музыки...      - О, это замечательная пластинка! "Как я могла жить без тебя!" Вы про эту?      - Правильно!.. Что только не приходит в голову авторам этих песенок! Мне кажется, кроме них, нет больше романтиков на земле.      Она засмеялась:      - Может быть и так. Прежде писали стихи в альбомы, а нынче дарят друг другу пластинки. Патефон тоже вроде альбома. Если я хочу вспомнить что-нибудь, мне надо только поставить нужную пластинку, и все оживает передо мной.      Я посмотрел на груды пластинок на полу:      - Если судить по этому, Эрна, у вас целый ворох воспоминаний.      Она поднялась и откинула со лба рыжеватые волосы. - Да, - сказала она и отодвинула ногой стопку пластинок, - но мне было бы приятнее одно, настоящее и единственное...      Я развернул покупки к ужину и приготовил все как умел. Ждать помощи из кухни не приходилось: с Фридой у меня сложились неважные отношения. Она бы разбила что-нибудь. Но я обошелся без ее помощи. Вскоре моя комната преобразилась до неузнаваемости - она вся сияла. Я смотрел на кресла, на лампу, на накрытый стол, и во мне поднималось чувство беспокойного ожидания.      Я вышел из дому, хотя в запасе у меня оставалось больше часа времени. Ветер дул затяжными порывами, огибая углы домов. Уже зажглись фонари. Между домами повисли сумерки, синие, как море. "Интернациональ" плавал в них, как военный корабль с убранными парусами. Я решил войти туда на минутку.      - Гопля, Роберт, - обрадовалась мне Роза.      - А ты почему здесь? - спросил я. - Разве тебе не пора начинать обход?      - Рановато еще.      К нам неслышно подошел Алоис.      - Ром? - спросил он.      - Тройную порцию, - ответил я.      - Здорово берешься за дело, - заметила Роза.      - Хочу немного подзарядиться, - сказал я и выпил ром.      - Сыграешь? - спросила Роза. Я покачал головой:      - Не хочется мне сегодня, Роза. Очень уж ветрено на улице. Как твоя малышка?      Она улыбнулась, обнажив все свои золотые зубы:      - Хорошо. Пусть бы и дальше так. Завтра опять схожу туда. На этой неделе неплохо подзаработала: старые козлы разыгрались - весна им в голову ударила. Вот и отнесу завтра дочке новое пальтишко. Из красной шерсти.      - Красная шерсть - последний крик моды.      - Какой ты галантный кавалер, Робби.      - Смотри не ошибись. Давай выпьем по одной. Анисовую хочешь?      Она кивнула. Мы чокнулись.      - Скажи, Роза, что ты, собственно, думаешь о любви? - спросил я. - Ведь в этих делах ты понимаешь толк.      Она разразилась звонким смехом.      - Перестань говорить об этом, - сказала она, успокоившись. - Любовь! О мой Артур! Когда я вспоминаю этого подлеца, я и теперь еще чувствую слабость в коленях. А если по-серьезному, так вот что я тебе скажу, Робби: человеческая жизнь тянется слишком долго для одной любви. Просто слитком долго. Артур сказал мне это, когда сбежал от меня. И это верно. Любовь чудесна. Но кому-то из двух всегда становится скучно. А другой остается ни с чем. Застынет и чего-то ждет... Ждет, как безумный...      - Ясно, - сказал я. - Но ведь без любви человек - не более чем покойник в отпуске.      - А ты сделай, как я, - ответила Роза. - Заведи себе ребенка. Будет тебе кого любить, и на душе спокойно будет.      - Неплохо придумано, - сказал я. - Только этого мне не хватало!      Роза мечтательно покачала головой:      - Ах, как меня лупцевал мой Артур, - и все-таки, войди он сейчас сюда в своем котелке, сдвинутом на затылок... Боже мой! Только подумаю об этом - и уже вся трясусь!      - Ну, давай выпьем за здоровье Артура.      Роза рассмеялась:      - Пусть живет, потаскун этакий!      Мы выпили.      - До свидания, Роза. Желаю удачного вечера!      - Спасибо! До свидания, Робби! ***      Хлопнула парадная дверь.      - Алло, - сказала Патриция Хольман, - какой задумчивый вид!      - Нет, совсем нет! А вы как поживаете? Выздоровели? Что с вами было?      - Ничего особенного. Простудилась, потемпературипа немного.      Она вовсе не выглядела больной или изможденной. Напротив, ее глаза никогда еще не казались мне такими большими и сияющими, лицо порозовело, а движения были мягкими, как у гибкого, красивого животного.      - Вы великолепно выглядите, - сказал я. - Совершенно здоровый вид! Мы можем придумать массу интересною.      - Хорошо бы, - ответила она. - Но сегодня не выйдет. Сегодня я не могу.      Я посмотрел на нее непонимающпм взглядом:      - Вы не можете?      Она покачала головой:      - К сожалению, нет.      Я все еще не понимал. Я решил, что она просто раздумала идти ко мне и хочет поужинать со мной в другом месте.      - Я звонила вам, - сказала она, - хотела предупредить, чтобы вы не приходили зря. Но вас уже не было. Наконец я понял.      - Вы действительно не можете? Вы заняты весь вечер? - спросил я.      - Сегодня да. Мне нужно быть в одном месте. К сожалению, я сама узнала об этом только полчаса назад.      - А вы не можете договориться на другой день?      - Нет, не получится, - она улыбнулась, - нечто вроде делового свидания.      Меня словно обухом по голове ударили. Я учел все, только не это. Я не верил ни одному ее слову. Деловое свидание, - но у нее был отнюдь не деловой вид! Вероятно, просто отговорка. Даже наверно. Да и какие деловые встречи бывают по вечерам? Их устраивают днем. И узнают о них не за полчаса. Просто она не хотела, сот и все.      Я расстроился, как ребенок. Только теперь я почувствовал, как мне был дорог этот вечер. Я злился на себя за свое огорчение и старался не подавать виду.      - Что ж, ладно, - сказал я. - Тогда ничего не поделаешь. До свидания.      Она испытующе посмотрела на меня:      - Еще есть время. Я условилась на девять часов. Мы можем еще немного погулять. Я целую неделю не выходила из дому.      - Хорошо, - нехотя согласился я. Внезапно я почувствовал усталость и пустоту.      Мы пошли по улице. Вечернее небо прояснилось, и звезды застыли между крышами. Мы шли вдоль газона, в тени виднелось несколько кустов. Патриция Хольман остановилась. - Сирень, - сказала она. - Пахнет сиренью! Не может быть! Для сирени еще слишком рано.      - Я и не слышу никакого запаха, - ответил я.      - Нет, пахнет сиренью, - она перегнулась через решетку.      - Это "дафна индика", сударыня, - донесся из темноты грубый голос.      Невдалеке, прислонившись к дереву, стоял садовник в фуражке с латунной бляхой. Он подошел к нам, слегка пошатываясь. Из его кармана торчало горлышко бутылки.      - Мы ее сегодня высадили, - заявил он и звучно икнул. - Вот она.      - Благодарю вас, - сказала Патриция Хольман и повернулась ко мне: - Вы все еще не слышите запаха?      - Нет, теперь что-то слышу, - ответил я неохотно. - Запах доброй пшеничной водки.      - Правильно угадали. - Человек в тени громко рыгнул.      Я отчетливо слышал густой, сладковатый аромат цветов, плывший сквозь мягкую мглу, но ни за что на свете не признался бы в этом.      Девушка засмеялась и расправила плечи:      - Как это чудесно, особенно после долгого заточения в комнате! Очень жаль, что мне надо уйти! Этот Биндинг! Вечно у него спешка, все делается в последнюю минуту. Он вполне мог бы перенести встречу на завтра!      - Биндинг? - спросил я. - Вы условились с Биндингом?      Она кивнула:      - С Биндингом и еще с одним человеком. От него-то все и зависит. Серьезно, чисто деловая встреча. Представляете себе?      - Нет, - ответил я. - Этого я себе не представляю. Она снова засмеялась и продолжала говорить. Но я больше не слушал. Биндинг! Меня словно молния ударила. Я не подумал, что она знает его гораздо дольше, чем меня. Я видел только его непомерно огромный, сверкающий бюик, его дорогой костюм и бумажник. Моя бедная, старательно убранная комнатенка! И что это мне взбрело в голову. Лампа Хассе, кресла фрау Залевскя! Эта девушка вообще была не для меня! Да и кто я? Пешеход, взявший напрокат кадилляк, жалкий пьяница, больше ничего! Таких можно встретить на каждом углу. Я уже видел, как швейцар в "Лозе" козыряет Биндингу, видел светлые, теплые, изящно отделанные комнаты, облака табачного дыма и элегантно одетых людей, я слышал музыку и смех, издевательский смех над собой. "Назад, - подумал я, - скорее назад. Что же... во мне возникло какое-то предчувствие, какая-то надежда... Но ведь ничего, собственно, не произошло! Было бессмысленно затевать все это. Нет, только назад!"      - Мы можем встретиться завтра вечером, если хотите, - сказала Патриция.      - Завтра вечером я занят, - ответил я.      - Или послезавтра, или в любой день на этой неделе. У меня все дни свободны.      - Это будет трудно, - сказал я. - Сегодня мы получили срочный заказ, и нам, наверно, придется работать всю неделю допоздна.      Это было вранье, но я не мог иначе. Вдруг я почувствовал, что задыхаюсь от бешенства и стыда.      Мы пересекли площадь и пошли по улице, вдоль кладбища. Я заметил Розу. Она шла от "Интернационаля". Ее высокие сапожки были начищены до блеска. Я мог бы свернуть, и, вероятно, я так бы и сделал при других обстоятельствах, - но теперь я продолжал идти ей навстречу. Роза смотрела мимо, словно мы и не были знакомы. Таков непреложный закон: ни одна из этих девушек не узнавала вас на улице, если вы были не одни.      - Здравствуй, Роза, - сказал я.      Она озадаченно посмотрела сначала на меня, потом на Патрицию, кивнула и, смутившись, поспешно пошла дальше. Через несколько шагов мы встретили ярко накрашенную Фрицци. Покачивая бедрами, она размахивала сумочкой. Она равнодушно посмотрела на меня, как сквозь оконное стекло.      - Привет, Фрицци, - сказал я.      Она наклонила голову, как королева, ничем не выдав своего изумления; но я услышал, как она ускорила шаг, - ей хотелось нагнать Розу и обсудить с ней это происшествие. Я все еще мог бы свернуть в боковую улицу, зная, что должны встретиться и остальные, - было время большого патрульного обхода. Но, повинуясь какому-то упрямству, я продолжал идти прямо вперед, - да и почему я должен был избегать встреч с ними; ведь я знал их гораздо лучше, чем шедшую рядом девушку с ее Биндингом и его бюиком. Ничего, пусть посмотрит, пусть как следует наглядится.      Они прошли все вдоль длинного ряда фонарей - красавица Валли, бледная, стройная и элегантная; Лина с деревянной ногой; коренастая Эрна; Марион, которую все звали "цыпленочком"; краснощекая Марго, женоподобный Кики в беличьей шубке и, наконец, склеротическая бабушка Мими, похожая на общипанную сову. Я здоровался со всеми, а когда мы прошли мимо "матушки", сидевшей около своего котелка с колбасками, я сердечно пожал ей руку.      - У вас здесь много знакомых, - сказала Патриция Хольман после некоторого молчания.      - Таких - да, - туповато ответил я.      Я заметил, что она смотрит на меня.      - Думаю, что мы можем теперь пойти обратно, - сказала она.      - Да, - ответил я, - и я так думаю.      Мы подошли к ее парадному.      - Будьте здоровы, - сказал я, - желаю приятно развлекаться.      Она не ответила. Не без труда оторвал я взгляд от кнопки звонка и посмотрел на Патрицию. Я не поверил своим глазам. Я полагал, что она сильно оскорблена, но уголки ее рта подергивались, глаза искрились огоньком, и вдруг она расхохоталась, сердечно и беззаботно. Она просто смеялась надо мной.      - Ребенок, - сказала она. - О господи, какой же вы еще ребенок!      Я вытаращил на нее глаза.      - Ну да... - сказал я, наконец, - все же... - И вдруг я понял комизм положения. - Вы, вероятно, считаете меня идиотом?      Она смеялась. Я порывисто и крепко обнял ее. Пусть думает, что хочет. Ее волосы коснулись моей щеки, лицо было совсем близко, я услышал слабый персиковый запах ее кожи. Потом глаза ее приблизились, и вдруг она поцеловала меня в губы...      Она исчезла прежде, чем я успел сообразить, что случилось. ***      На обратном пути я подошел к котелку с колбасками, у которого сидела "матушка":      - Дай-ка мне порцию побольше.      - С горчицей? - спросила она. На ней был чистый белый передник.      - Да, побольше горчицы, матушка!      Стоя около котелка, я с наслаждением ел сардельки. Алоис вынес мне из "Интернационаля" кружку пива.      - Странное существо человек, матушка, как ты думаешь? - сказал я.      - Вот уж правда, - ответила она с горячностью. - Например, вчера: подходит какой-то господин, съедает две венские сосиски с горчицей и не может заплатить за них. Понимаешь? Уже поздно, кругом ни души, что мне с ним делать? Я его, конечно, отпустила, - знаю эти дела. И представь себе, сегодня он приходит опять, платит за сосиски и дает мне еще на чай.      - Ну, это - довоенная натура, матушка. А как вообще идут твои дела?      - Плохо! Вчера семь порций венских сосисок и девять сарделек. Скажу тебе: если бы не девочки, я давно бы уже кончилась.      Девочками она называла проституток. Они помогали "матушке" чем могли. Если им удавалось подцепить "жениха", они обязательно старались пройти мимо нее, чтобы съесть по сардельке и дать старушке заработать.      - Скоро потеплеет, - продолжала "матушка", - но зимой, когда сыро и холодно... Уж тут одевайся как хочешь, все равно не убережешься.      - Дай мне еще колбаску, - сказал я, - у меня такое чудесное настроение сегодня. А как у тебя дома?      Она посмотрела на меня маленькими, светлыми, как вода, глазками.      - Все одно и то же. Недавно он продал кровать. "Матушка" была замужем. Десять лет назад ее муж попал под поезд метро, пытаясь вскочить на ходу. Ему пришлось ампутировать обе ноги. Несчастье подействовало на него довольно странным образом. Оказавшись калекой, он перестал спать с женой - ему было стыдно. Кроме того, в больнице он пристрастился к морфию. Он быстро опустился, попал в компанию гомосексуалистов. и вскоре этот человек, пятьдесят лет бывший вполне нормальным мужчиной, стал якшаться только с мальчиками. Перед ними он не стыдился, потому что они были мужчинами. Для женщин он был калекой, и ему казалось, что он внушает им отвращение и жалость. Этого он не мог вынести. В обществе мужчин он чувствовал себя человеком, попавшим в беду. Чтобы добывать деньги на мальчиков и морфий, он воровал у "матушки" все, что мог найти, и продавал. Но "матушка" была привязана к нему, хотя он ее частенько бил. Вместе со своим сыном она простаивала каждую ночь до четырех утра у котелка с сардельками. Днем она стирала белье и мыла лестницы. Она была неизменно приветлива, она считала, что в общем ей живется не так уж плохо, хотя страдала язвой кишечника и весила девяносто фунтов. Иногда ее мужу становилось совсем невмоготу. Тогда он приходил к ней и плакал. Для нее это были самые прекрасные часы.      - Ты все еще на своей хорошей работе? - спросила она.      Я кивнул:      - Да, матушка. Теперь я зарабатываю хорошо.      - Смотри не потеряй место.      - Постараюсь, матушка.      Я пришел домой. У парадного стояла горничная Фрида. Сам бог послал мне ее.      - Вы очаровательная девочка, - сказал я (мне очень хотелось быть хорошим).      Она скорчила гримасу, словно вьпила уксусу.      - Серьезно, - продолжал я. - Какой смысл вечно ссориться, Фрида, жизнь коротка. Она полна всяких случайностей и превратностей. В наши дни надо держаться друг за дружку. Давайте помиримся!      Она даже не взглянула на мою протянутую руку, пробормотала что-то о "проклятых пьянчугах" и исчезла, грохнув дверью.      Я постучал к Георгу Блоку. Под его дверью виднелась полоска света. Он зубрил.      - Пойдем, Джорджи, жрать, - сказал я.      Он взглянул на меня. Его бледное лицо порозовело.      - Я не голоден.      Он решил, что я зову его из сострадания, и поэтому отказался.      - Ты сперва посмотри на еду, - сказал я. - Пойдем, а то все испортится. Сделай одолжение.      Когда мы шли по коридору, я заметил, что дверь Эрны Бениг слегка приоткрыта. За дверью слышалось тихое дыхание. "Ага", - подумал я и тут же услышал, как у Хассе осторожно повернули ключ и тоже приотворили дверь на сантиметр. Казалось, весь пансион подстерегает мою кузину.      Ярко освещенные люстрой, стояли парчовые кресла фрау Залевски. Рядом красовалась лампа Хассе. На столе светился ананас. Тут же были расставлены ливерная колбаса высшего сорта, нежно-розовая ветчина, бутылка шерри-бренди... Когда мы с Джорджи, потерявшим дар речи, уписывали всю эту роскошную снедь, в дверь постучали. Я знал, что сейчас будет.      - Джорджи, внимание! - прошептал я и громко сказал: - Войдите!      Дверь отворилась, и вошла фрау Залевски. Она сгорала от любопытства. Впервые она лично принесла мне почту - какой-то проспект, настоятельно призывавший меня питаться сырой пищей. Она была разодета, как фея, - настоящая дама старого, доброго времени: кружевное платье, шаль с бахромой и брошь с портретом покойного Залевски. Приторная улыбка мгновенно застыла на ее лице; изумленно глядела она на растерявшегося Джорджи. Я разразился громким бессердечным смехом. Она тотчас овладела собой.      - Ага, получил отставку, - заметила она ядовито.      - Так точно, - согласился я, все еще созерцая ее пышный наряд. Какое счастье, что визит Патриции не состоялся!      Фрау Залевски неодобрительно смотрела на меня:      - Вы еще смеетесь? Ведь я всегда говорила: где у других людей сердце, у вас бутылка с шнапсом.      - Хорошо сказано, - ответил я. - Не окажете ли вы нам честь, сударыня?      Она колебалась. Но любопытство победило: а вдруг удастся узнать еще что-нибудь. Я открыл бутылку с шерри-бренди. ***      Позже, когда все утихло, я взял пальто и одеяло и прокрался по коридору к телефону. Я встал на колени перед столиком, на котором стоял аппарат, накрыл голову пальто и одеялом и снял трубку, придерживая левой рукой край пальто. Это гарантировало от подслушивания. В пансионе фрау Залевски было много длинных любопытных ушей. Мне повезло. Патриция Хольман была дома.      - Давно уже вернулись с вашего таинственного свидания? - спросил я.      - Уже около часа.      - Жаль. Если бы я знал...      Она рассмеялась:      - Это ничего бы не изменило. Я уже в постели, и у меня снова немного поднялась температура. Очень хорошо, что я рано вернулась.      - Температура? Что с вами?      - Ничего особенного. А вы что еще делали сегодня вечером?      - Беседовал со своей хозяйкой о международном положении. А вы как? У вас все в порядке?      - Надеюсь, все будет в порядке.      В моем укрытии стало жарко, как в клетке с обезьянами. Поэтому всякий раз, когда говорила девушка, я приподнимал "занавес" и торопливо вдыхал прохладный воздух; отвечая, я снова плотно прикрывал отдушину.      - Среди ваших знакомых нет никого по имени Роберт? - спросил я.      Она рассмеялась:      - Кажется, нет...      - Жаль. А то я с удовольствием послушал бы, как вы произносите это имя. Может быть, попробуете все-таки?      Она снова рассмеялась.      - Ну, просто шутки ради, - сказал я. - Например: "Роберт осел".      - Роберт детеныш...      - У вас изумительное произношение, - сказал я. - А теперь давайте попробуем сказать "Робби". Итак: "Робби..."      - Робби пьяница... - медленно произнес далекий тихий голос. - А теперь мне надо спать. Я приняла снотворное, и голова гудит...      - Да... спокойной ночи... спите спокойно... Я повесил трубку и сбросил с себя одеяло и пальто. Затем я встал на ноги и тут же замер. Прямо передо мной стоял, точно призрак, казначей в отставке, снимавший комнатку рядом с кухней. Разозлившись, я пробормотал что-то. - Tсс! - прошипел он и оскалил зубы.      - Tсс! - ответил я ему, мысленно посылая его ко всем чертям.      Он поднял палец:      - Я вас не выдам. Политическое дело, верно?      - Что? - спросил я изумленно.      Он подмигнул мне:      - Не беспокойтесь. Я сам стою на крайних правых позициях. Тайный политический разговор, а? Я понял его.      - Высокополитический! - сказал я и тоже оскалил зубы.      Он кивнул и прошептал:      - Да здравствует его величество!      - Трижды виват! - ответил я. - А теперь вот что: вы случайно не знаете, кто изобрел телефон?      Он удивился вопросу и отрицательно покачал своим голым черепом.      - И я не знаю, - сказал я, - но, вероятно, это был замечательный парень... IX      Воскресенье. День гонок. Всю последнюю неделю Кестер тренировался ежедневно. Вечерами мы принимались за "Карла" и до глубокой ночи копались в нем, проверяя каждый винтик, тщательно смазывая и приводя в порядок все. Мы сидели около склада запасных частей и ожидали Кестера, отправившегося к месту старта.      Все были в сборе: Грау, Валентин, Ленц, Патриция Хольман, а главное Юпп - в комбинезоне и в гоночном шлеме с очками. Он весил меньше всех и поэтому должен был сопровождать Кестера. Правда, у Ленца возникли сомнения. Он утверждал, что огромные, торчащие в стороны уши Юппа чрезмерно повысят сопротивление воздуха, и тогда машина либо потеряет двадцать километров скорости, либо превратится в самолет.      - Откуда у вас, собственно, английское имя? - спросил Готтфрид Патрицию Хольман, сидевшую рядом с ним.      - Моя мать была англичанка. Ее тоже звали Пат.      - Ну, Пат - это другое дело. Это гораздо легче произносится. - Он достал стакан и бутылку. - За крепкую дружбу, Пат. Меня зовут Готтфрид. Я с удивлением посмотрел на него. Я все еще не мог придумать, как мне ее называть, а он прямо средь бела дня так свободно шутит с ней. И Пат смеется и называет его Готтфридом.      Но все это не шло ни в какое сравнение с поведением Фердинанда Грау. Тот словно сошел с ума и не спускал глаз с Пат. Он декламировал звучные стихи и заявил, что должен писать ее портрет. И действительно - он устроился на ящике и начал работать карандашом.      - Послушай, Фердинанд, старый сыч, - сказал я, отнимая у него альбом для зарисовок. - Не трогай ты живых людей. Хватит с тебя трупов. И говори, пожалуйста, побольше на общие темы. К этой девушке я отношусь всерьез.      - А вы пропьете потом со мной остаток выручки, доставшейся мне от наследства моего трактирщика?      - Насчет всего остатка не знаю. Но частицу - наверняка, - сказал я.      - Ладно. Тогда я пожалею тебя, мой мальчик. ***      Треск моторов проносился над гоночной трассой, как пулеметный огонь. Пахло сгоревшим маслом, бензином и касторкой. Чудесный, возбуждающий запах, чудесный и возбуждающий вихрь моторов.      По соседству, в хорошо оборудованных боксах, шумно возились механики. Мы были оснащены довольно скудно. Несколько инструментов, свечи зажигания, два колеса с запасными баллонами, подаренные нам какой-то фабрикой, немного мелких запасных частей - вот и все. Кестер представлял самого себя, а не какой-нибудь автомобильный завод, и нам приходилось нести самим все расходы. Поэтому у нас и было только самое необходимое.      Пришел Отто в сопровождении Браумюллера, уже одетого для гонки.      - Ну, Отто, - сказал он, - если мои свечи выдержат сегодня, тебе крышка. Но они не выдержат.      - Посмотрим, - ответил Кестер.      Браумюллер погрозил "Карлу":      - Берегись моего "Щелкунчика"!      Так называлась его новая, очень тяжелая машина. Ее считали фаворитом.      - "Карл" задаст тебе перцу, Тео! - крикнул ему Ленц. Браумюллеру захотелось ответить ему на старом, честном солдатском языке, но, увидев около нас Патрицию Хольман, он осекся. Выпучив глаза, он глупо ухмыльнулся в пространство и отошел.      - Полный успех, - удовлетворенно сказал Ленц. На дороге раздался лай мотоциклов. Кестер начал готовиться. "Карл" был заявлен по классу спортивных машин.      - Большой помощи мы тебе оказать не сможем, Отто, - сказал я, оглядев набор наших инструментов. Он махнул рукой:      - И не надо. Если "Карл" сломается, тут уж не поможет и целая авторемонтная мастерская.      - Выставлять тебе щиты, чтобы ты знал, на каком ты месте?      Кестер покачал головой:      - Будет дан общий старт. Сам увижу. Кроме того, Юпп будет следить за этим.      Юпп ревностно кивнул головой. Он дрожал от возбуждения и непрерывно пожирал шоколад. Но таким он был только сейчас, перед гонками.      Мы знали, что после стартового выстрела он станет спокоен, как черепаха.      - Ну, пошли! Ни пуха ни пера! Мы выкатили "Карла" вперед.      - Ты только не застрянь на старте, падаль моя любимая, - сказал Ленц, поглаживая радиатор. - Не разочаруй своего старого папашу, "Карл"!      "Карл" помчался. Мы смотрели ему вслед.      - Глянь-ка на эту дурацкую развалину, - неожиданно послышалось рядом с нами. - Особенно задний мост... Настоящий страус!      Ленц залился краской и выпрямился.      - Вы имеете в виду белую машину? - спросил он, с трудом сдерживаясь.      - Именно ее, - предупредительно ответил ему огромный механик из соседнего бокса. Он бросил свою реплику небрежно, едва повернув голову, и передал своему соседу бутылку с пивом. Ленц начал задыхаться от ярости и уже хотел-было перескочить через низкую дощатую перегородку. К счастью, он еще не успел произнести ни одного оскорбления, и я оттащил его назад.      - Брось эту ерунду, - зашипел я. - Ты нам нужен здесь. Зачем раньше времени попадать в больницу! С ослиным упрямством Ленц пытался вырваться. Он не выносил никаких выпадов против "Карла".      - Вот видите, - сказал я Патриции Хольман, - и этого шального козла еще называют "последним романтиком"! Можете вы поверить, что он когда-то писал стихи? Это подействовало мгновенно. Я ударил по больному месту.      - Задолго до войны, - извинился Готтфрид. - А кроме того, деточка, сходить с ума во время гонок - не позор. Не так ли, Пат?      - Быть сумасшедшим вообще не позорно.      Готтфрид взял под козырек:      - Великие слова! Грохот моторов заглушил все. Воздух содрогался. Содрогались земля и небо. Стая машин пронеслась мимо.      - Предпоследний! - пробурчал Ленц. - Наш зверь все-таки запнулся на старте. - Нечего не значит, - сказал я. - Старт - слабое место "Карла". Он снимается медленно с места, но зато потом его не удержишь. В замирающий грохот моторов начали просачиваться звуки громкоговорителей. Мы не верили своим ушам: Бургер, один из самых опасных конкурентов, застрял на старте. Опять послышался гул машин. Они трепетали вдали, как саранча над полем. Быстро увеличиваясь, они пронеслись вдоль трибун и легли в большой поворот. Оставалось шесть машин, и "Карл" все еще шел предпоследним. Мы были наготове. То слабее, то сильнее слышался из-за поворота рев двигателей и раскатистое эхо. Потом вся стая вырвалась на прямую. Вплотную за первой машиной шли вторая и третья. За ними следовал Костер: па повороте он продвинулся вперед и шел теперь четвертым. Солнце выглянуло из-за облаков. Широкие полосы света и тени легли на дорогу, расцветив ее, как тигровую шкуру. Тени от облаков проплывали над толпой. Ураганный рев моторов бил по нашим напряженным нервам, словно дикая бравурная музыка. Ленц переминался с ноги на ногу, я жевал сигарету, превратив ее в кашицу, а Патриция тревожно, как жеребенок па заре, втягивала в себя воздух. Только Валентин и Грау сидели спокойно и нежились на солнце. И снова грохочущее сердцебиение машин, мчащихся вдоль трибун. Мы не спускали глаз с Кестера. Отто мотнул головой, - он не хотел менять баллонов. Когда после поворота машины опять пронеслись мимо нас, Кестер шел уже впритирку за третьей. В таком порядке они бежали по бесконечной прямой. - Черт возьми! - Ленц глотнул из бутылки. - Это он освоил, - сказал я Патриции. - Нагонять на поворотах - его специальность. - Пат, хотите глоточек? - спросил Ленц, протягивая ей бутылку. Я с досадой посмотрел на него. Он выдержал мой взгляд, не моргнув глазом. - Лучше из стакана, - сказала она. - Я еще не научилась пить из бутылки. - Нехорошо! - Готтфрид достал стакан. - Сразу видны недостатки современного воспитания. На последующих кругах машины растянулись. Вел Браумюллер. Первая четверка вырвалась постепенно на триста метров вперед. Кестер исчез за трибунами, идя нос в нос с третьим гонщиком. Потом машины показались опять. Мы вскочили. Куда девалась третья? Отто несся один за двумя первыми. Наконец, подъехала третья машина. Задние баллоны были в клочьях. Ленц злорадно усмехнулся; машина остановилась у соседнего бокса. Огромный механик ругался. Через минуту машина снова была в порядке. Еще несколько кругов, но положение не изменилось. Ленц отложил секундомер в сторону и начал вычислять.      - У "Карла" еще есть резервы, - объявил он. - Боюсь, что у других тоже, - сказал я. - Маловер! - Он посмотрел на меня уничтожающим взглядом. На предпоследнем круге Кестер опять качнул головой. Он шел на риск и хотел закончить гонку, не меняя баллонов. Еще не было настоящей жары, и баллоны могли бы, пожалуй, выдержать. Напряженное ожидание прозрачной стеклянной химерой повисло над просторной площадью и трибунами, - начался финальный этап гонок. - Всем держаться за дерево, - сказал я, сжимая ручку молотка. Лепц положил руку на мою голову. Я оттолкнул его. Он улыбнулся и ухватился за барьер.      Грохот нарастал до рева, рев до рычания, рычание до грома, до высокого, свистящего пения моторов, работав ших на максимальных оборотах. Браумюллер влетел в поворот. За ним неслась вторая машина. Ее задние колеса скрежетали и шипели. Она шла ниже первой. Гонщик, видимо, хотел попытаться пройти по нижнему кругу.      - Врешь! - крикнул Ленц. В эту секунду появился Кестер. Его машина на полной скорости взлетела до верхнего края. Мы замерли. Казалось, что "Карл" вылетит за поворот, но мотор взревел, и автомобиль продолжал мчаться по кривой.      - Он вошел в поворот па полном газу! - воскликнул я.      Ленц кивнул:      - Сумасшедший.      Мы свесились над барьером, дрожа от лихорадочного напряжения. Удастся ли ему? Я поднял Патрицию и поставил ее на ящик с инструментами:      - Так вам будет лучше видно! Обопритесь на мои плечи. Смотрите внимательно, он и этого обставит на повороте.      - Уже обставил! - закричала она. - Он уже впереди!      - Он приближается к Браумюллеру! Господи, отец небесный, святой Мопсей! - орал Ленц. - Он действительно обошел второго, а теперь подходит к Браумюллеру.      Над треком нависла грозовая туча. Все три машины стремительно вырвались из-за поворота, направляясь к нам. Мы кричали как оголтелые, к нам присоединились Валентин и Грау с его чудовищным басом. Безумная попытка Кестера удалась, он обогнал вторую машину сверху на повороте, - его соперник допустил просчет и вынужден был сбавить скорость на выбранной им крутой дуге. Теперь Отто коршуном ринулся на Браумюллера, вдруг оказавшегося только метров на двадцать впереди, Видимо, у Браумюллера забарахлило зажигание.      - Дай ему, Отто! Дай ему! Сожри "Щелкунчика", - ревели мы, размахивая руками.      Машины последний раз скрылись за поворотом. Ленц громко молился всем богам Азии и Южной Америки, прося у них помощи, и потрясал своим амулетом. Я тоже вытащил свой. Опершись па мои плечи, Патриция подалась вперед и напряженно вглядывалась вдаль; она напоминала пзваянипе на носу галеры.      Показались машины. Мотор Браумюллера все еще чихал, то и дело слышались перебои. Я закрыл глаза; Ленц повернулся спиной к трассе - мы хотели умилостивить судьбу. Чей-то крик заставил пас очнуться. Мы только успели заметить, как Кестер первым пересек линию финпша, оторвавшись па два метра от своего соперника.      Ленц обезумел. Он швырнул инструмент на землю и сделал стойку на запасном колесе.      - Что это вы раньше сказали? - заорал он, снова встав на ноги и обращаясь к механиьу-геркулесу. - Развалина?      - Отвяжись от меня, дурак, - недовольно ответил ему механик. И в первый раз, с тех пор как я его знал, последний романтик, услышав оскорбление, не впал в бешенство. Он затрясся от хохота, словно у пего была пляска святого Вптта. ***      Мы ожидали Отто. Ему надо было переговорить с членами судейской коллегии.      - Готтфрид, - послышался за нами хриплый голос. Мы обернулись и увидели человекоподобную гору в слишком узких полосатых брюках, не в меру узком пиджаке цвета маренго и в черном котелке.      - Альфонс! - воскликпула Патриция Хольман.      - Собственной персоной, - согласился он.      - Мы выиграли, Альфонс! - крикнула она.      - Крепко, крепко. Выходит, я немножко опоздал?      - Ты никогда не опаздываешь, Альфонс, - сказал Ленц.      - Я, собственно, прпнес вам кое-какую еду. Жареную свинину, немного солонины. Все уже нарезано. Он развернул пакет.      - Боже мой, - сказала Патриция Хольман, - тут на целый полк!      - Об этом можно судить только потом, - заметил Альфонс. - Между прочим, имеется кюммель, прямо со льда. Он достал две бутылки:      - Уже откупорены.      - Крепко, крепко, - сказала Патриция Хольман. Он дружелюбно подмигнул ей.      Тарахтя, подъехал к нам "Карл". Кестер и Юпп выпрыгнули из машины. Юпп выглядел, точно юный Наполеон. Его уши сверкали, как церковные витражи. В руках он держал невероятно безвкусный огромный серебряный кубок.      - Шестой, - сказал Кестер, смеясь. - Эти ребята никак не придумают что-нибудь другое.      - Только эту молочную крынку? - деловито осведомился Альфонс. - А наличные?      - Да, - успокоил его Отто. - И наличные тоже.      - Тогда мы просто купаемся в деньгах, - сказал Грау.      - Наверно, получится приятный вечерок.      - У меня? - спросил Альфонс.      - Мы считаем это честью для себя, - ответил Ленц.      - Гороховый суп со свиными потрохами, ножками и ушами, - сказал Альфонс, и даже Патриция Хольман изобразила на своем лице чувство высокого уважения.      - Разумеется, бесплатно, - добавил он. Подошел Браумюллер, держа в руке несколько свечей зажигания, забрызганных маслом. Он проклинал свою неудачу.      - Успокойся, Тео! - крикнул ему Ленц. - Тебе обеспечен первый приз в ближайшей гонке на детских колясках.      - Дадите отыграться хоть на коньяке? - спросил Браумюллер.      - Можешь пить его даже из пивной кружки, - сказал Грау.      - Тут ваши шансы слабы, господин Браумюллер, - произнес Альфонс тоном эксперта. - Я еще ни разу не видел, чтобы у Кестера была авария.      - А я до сегодняшнего дня ни разу не видел "Карла" впереди себя, - ответил Браумюллер.      - Неси свое горе с достоинством, - сказал Грау. - Вот бокал, возьми. Выпьем за то, чтобы машины погубили культуру.      Собираясь отправиться в город, мы решили прихватить остатки провианта, принесенного Альфонсом. Там еще осталось вдоволь на несколько человек. Но мы обнаружили только бумагу.      - Ах, вот оно что! - усмехнулся Ленц и показал на растерянно улыбавшегося Юппа. В обеих руках он держал по большому куску свинины. Живот его выпятился, как барабан. - Тоже своего рода рекорд! ***      За ужином у Альфонса Патриция Хольман пользовалась, как мне казалось, слишком большим успехом. Грау снова предложил написать ее портрет. Смеясь, она заявила, что у нее не хватит на это терпения; фотографироваться удобнее.      - Может быть, он напишет ваш портрет с фотографии, - заметил я, желая кольнуть Фердинанда. - Это скорее по его части.      - Спокойно, Робби, - невозмутимо ответил Фердинанд, продолжая смотреть на Пат своими голубыми детскими глазами. - От водки ты делаешься злобным, а я - человечным. Вот в чем разница между нашими поколениями.      - Он всего на десять лет старше меня, - небрежно сказал я.      - В наши дни это и составляет разницу в поколение, - продолжал Фердинанд. - Разницу в целую жизнь, в тысячелетие. Что знаете вы, ребята, о бытии! Ведь вы боитесь собственных чувств. Вы не пишете писем - вы звоните по телефону; вы больше не мечтаете - вы выезжаете за город с субботы на воскресенье; вы разумны в любви и неразумны в политике - жалкое племя!      Я слушал его только одним ухом, а другим прислушивался к тому, что говорил Браумюллер. Чуть покачиваясь, он заявил Патриции Хольман, что именно он должен обучать ее водить машину. Уж он-то научит ее всем трюкам.      При первой же возможности я отвел его в сторонку:      - Тео, спортсмену очень вредно слишком много заниматься женщинами.      - Ко мне это не относится, - заметил Браумюллер, - у меня великолепное здоровье.      - Ладно. Тогда запомни: тебе не поздоровится, если я стукну тебя по башке этой бутылкой. Он улыбнулся:      - Спрячь шпагу, малыш. Как узнают настоящего джентльмена, знаешь? Он ведет себя прилично, когда налижется. А ты знаешь, кто я?      - Хвастун!      Я не опасался, что кто-нибудь из них действительно попытается отбить ее; такое между нами не водилось. Но я не так уж был уверен в ней самой. Мы слишком мало впали друг друга. Ведь могло легко статься, что ей вдруг понравится один из них. Впрочем, можно ли вообще быть уверенным в таких случаях?      - Хотите незаметно исчезнуть? - спросил я. Она кивнула. ***      Мы шли по улицам. Было облачно. Серебристо-зелевый туман медленно опускался на город. Я взял руку Патриции и сунул ее в карман моего пальто. Мы шли так довольно долго.      - Устали? - спросил я.      Она покачала головой и улыбнулась.      Показывая на кафе, мимо которых мы проходили, я ее спрашивал:      - Не зайти ли нам куда-нибудь?      - Нет... Потом.      Наконец мы подошли к кладбищу. Оно было как тихий островок среди каменного потока домов. Шумели деревья. Их кроны терялись во мгле. Мы нашли пустую скамейку и сели.      Вокруг фонарей, стоявших перед нами, на краю тротуара, сияли дрожащие оранжевые нимбы. В сгущавшемся тумане начиналась сказочная игра света. Майские жуки, охмелевшие от ароматов, грузно вылетали из липовой листвы, кружились около фонарей и тяжело ударялись об их влажные стекла. Туман преобразил все предметы, оторвав их от земли и подняв над нею. Гостиница напротив плыла по черному зеркалу асфальта, точно океанский пароход с ярко освещенными каютами, серая тень церкви, стоящей за гостиницей, превратилась в призрачный парусник с высокими мачтами, терявшимися в серовато-красном мареве света. А потом сдвинулись с места и поплыли караваны домов...      Мы сидели рядом и молчали. В тумане все было нереальным - и мы тоже. Я посмотрел на Патрицию, - свет фонаря отражался в ее широко открытых глазах.      - Сядь поближе, - сказал я, - а то туман унесет тебя...      Она повернула ко мне лицо и улыбнулась. Ее рот был полуоткрыт, зубы мерцали, большие глаза смотрели в упор на меня... Но мне казалось, будто она вовсе меня не замечает, будто ее улыбка и взгляд скользят мимо, туда, где серое, серебристое течение; будто она слилась с призрачным шевелением листвы, с каплями, стекающими по влажным стволам, будто она ловит темный неслышный зов за деревьями, за целым миром, будто вот сейчас она встанет и пойдет сквозь туман, бесцельно и уверенно, туда, где ей слышится темный таинственный призыв земли и жизни.      Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как оно склонилось ко мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно расцвело в этой сверкающей тишине, - никогда не забуду, как ее губы потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они разглядывали меня, вопрошающе и серьезно, и как потом эти большие мерцающие глаза медленно закрылись, словно сдавшись...      А туман все клубился вокруг. Из его рваных клочьев торчали бледные могильные кресты. Я снял пальто, и мы укрылись им. Город потонул. Время умерло... ***      Мы долго просидели так. Постепенно ветер усилился, и в сером воздухе перед нами замелькали длинные тени. Я услышал шаги и невнятное бормотанье. Затем донесся приглушенный звон гитар. Я поднял голову. Тени приближались, превращаясь в темные силуэты, и сдвинулись в круг. Тишина. И вдруг громкое пение: "Иисус зовет тебя..."      Я вздрогнул и стал прислушиваться. В чем дело? Уж не попали ли мы на луну? Ведь это был настоящий хор, - двухголосный женский хор...      - "Грешник, грешник, подымайся..." - раздалось над кладбищем в ритме военного марша.      В недоумении я посмотрел на Пат.      - Ничего не понимаю, - сказал я. - "Приходи в исповедальню..." - продолжалось пение в бодром темпе. Вдруг я понял: - Бог мой! Да ведь это Армия спасения! - "Грех в себе ты подавляй..." - снова призывали тени. Кантилена нарастала. В карих глазах Пат замелькали искорки. Ее губы и плечи вздрагивали от смеха. Над кладбищем неудержимо гремело фортиссимо: Страшный огнь и пламя ада - Вот за грех тебе награда; Но Иисус зовет: " Молись! О заблудший сын, спасись!"      - Тихо! Разрази вас гром! - послышался внезапно из тумана чей-то злобный голос. Минута растерянного молчания. Но Армия спасения привыкла к невзгодам. Хор зазвучал с удвоенной силой. - "Одному что в мире делать?" - запели женщины в унисон. - Целоваться, черт возьми, - заорал тот же голос. - Неужели и здесь нет покоя? - "Тебя дьявол соблазняет..." - оглушительно ответили ему.      - Вы, старые дуры, уже давно никого не соблазняете! - мгновенно донеслась реплика из тумана. Я фыркнул. Пат тоже не могла больше сдерживаться. Мы тряслись от хохота. Этот поединок был форменной потехой. Армии спасения было известно, что кладбищенские скамьи служат прибежищем для любовных пар. Только здесь они могли уединиться и скрыться от городского шума. Поэтому богобоязненные "армейцы", задумав нанести по кладбищу решающий удар, устроили воскресную облаву для спасения душ. Необученные голоса набожно, старательно и громко гнусавили слова песни. Резко бренчали в такт гитары. Кладбище ожило. В тумане начали раздаваться смешки и возгласы. Оказалось, что все скамейки были заняты. Одинокий мятежник, выступивший в защиту любви, получил невидимое, но могучее подкрепление со стороны единомышленников. В знак протеста быстро организовался контрхор. В нем, видимо, участвовало немало бывших военных. Маршевая музыка Армии спасения раззадорила их. Вскоре мощно зазвучала старинная песня "В Гамбурге я побывал - мир цветущий увидал..." Армия спасения страшно всполошилась. Бурно заколыхались поля шляпок. Они вновь попытались перейти с контратаку. - "О, не упорствуй, умоляем..." - резко заголосил хор аскетических дам. Но зло победило. Трубные глотки противников дружно грянули в ответ: Свое имя назвать мне нельзя: Ведь любовь продаю я за деньги...      - Уйдем сейчас же, - сказал я Пат. - Я знаю эту песню. В ней несколько куплетов, и текст чем дальше, тем красочней. Прочь отсюда! ***      Мы снова были в городе, с автомобильными гудками и шорохом шин. Но он оставался заколдованным. Туман превратил автобусы в больших сказочных животных, автомобиля - в крадущихся кошек с горящими глазами, а витрины магазинов - в пестрые пещеры, полные соблазнов. Мы прошли по улице вдоль кладбища и пересекли площадь луна-парка. В мглистом воздухе карусели вырисовывалась, как башни, пенящиеся блеском и музыкой, чертово колесо кипело в пурпуровом зареве, в золоте и хохоте, а лабиринт переливался синими огнями.      - Благословенный лабиринт! - сказал я. - Почему? - спросила Пат. - Мы были там вдвоем. Она кивнула: - Мне кажется, что это было бесконечно давно. - Войдем туда еще разок? - Нет, - сказал я. - Уже поздно. Хочешь что-нибудь выпить? Она покачала головой. Как она была прекрасна! Туман, словно легкий аромат, делал ее еще более очаровательной. - А ты не устала? - спросил я. - Нет, еще не устала. Мы подошли к павильону с кольцами и крючками. Перед ним висели фонари, излучавшие резкий карбидный свет. Пат посмотрела на меня.      - Нет, - сказал я. - Сегодня не буду бросать колец. Ни одного не брошу. Даже если бы мог выиграть винный погреб самого Александра Македонского.      Мы пошли дальше через площадь и парк.      - Где-то здесь должна быть сирень, - сказала Пат.      - Да, запах слышен. Совсем отчетливо. Правда?      - Видно, уже распустилась, - ответила она. - Ее запах разлился по всему городу.      Мне захотелось найти пустую скамью, и я осторожно посмотрел по сторонам. Но то ли из-за сирени, или потому что был воскресный день, или нам просто не везло, - я ничего не нашел. На всех скамейках сидели пары. Я посмотрел на часы. Уже было больше двенадцати.      - Пойдем, - сказал я. - Пойдем ко мне, там мы будем одни.      Она не ответила, но мы пошли обратно. На кладбище мы увидели неожиданное зрелище. Армия спасения подтянула резервы. Теперь хор стоял в четыре шеренги, и в нем были не только сестры, но еще и братья в форменных мундирах. Вместо резкого двухголосья пение шло уже на четыре голоса, и хор звучал как орган. В темпе вальса над могильными плитами неслось: "О мой небесный Иерусалим..."      От оппозиции ничего не осталось. Она была сметена.      Директор моей гимназии частенько говаривал: "Упорство и прилежание лучше, чем беспутство и гений..." ***      Я открыл дверь. Помедлив немного, включил свет. Отвратительный желтый зев коридора кишкой протянулся перед нами.      - Закрой глаза, - тихо сказал я, - это зрелище для закаленных.      Я подхватил ее на руки и медленно, обычным шагом, словно я был один, пошел по коридору мимо чемоданов и газовых плиток к своей двери.      - Жутко, правда? - растерянно спросил я и уставился на плюшевый гарнитур, расставленный в комнате. Да, теперь мне явно не хватало парчовых кресел фрау Залевски, ковра, лампы Хассе...      - Совсем не так жутко, - сказала Пат.      - Все-таки жутко! - ответил я и подошел к окну. - Зато вид отсюда красивый. Может, подвинем кресла к окну?      Пат ходила по комнате:      - Совсем недурно. Главное, здесь удивительно тепло.      - Ты мерзнешь?      - Я люблю, когда тепло, - поеживаясь, сказала она. - Не люблю холод и дождь. К тому же, это мне вредно.      - Боже праведный... а мы просидели столько времени на улице в тумане...      - Тем приятнее сейчас здесь...      Она потянулась и снова заходила по комнате крупными шагами. Движения ее были очень красивы. Я почувствовал какую-то неловкость и быстро осмотрелся. К счастью, беспорядок был невелик. Ногой я задвинул свои потрепанные комнатные туфли под кровать.      Пат подошла к шкафу и посмотрела наверх. Там стоял старый чемодан - подарок Ленца. На нем была масса пестрых наклеек - свидетельства экзотических путешествий моего друга.      - "Рио-де-Жанейро! - прочитала она. - Манаос... Сант-Яго... Буэнос-Айрес... Лас Пальмас..."      Она отодвинула чемодан назад и подошла ко мне:      - И ты уже успел побывать во всех этих местах?      Я что-то пробормотал. Она взяла меня под руку.      - Расскажи мне об этом, расскажи обо всех этих городах. Как должно быть чудесно путешествовать так далеко...      Я смотрел на нее. Она стояла передо мной, красивая, молодая, полная ожидания, мотылек, по счастливой случайности залетевший ко мне в мою старую, убогую компату, в мою пустую, бессмысленную жизнь... ко мне и все-таки не ко мне: достаточно слабого дуновения - и он расправит крылышки и улетит... Пусть меня ругают, пусть стыдят, но я не мог, не мог сказать "нет", сказать, что никогда не бывал там... тогда я этого не мог...      Мы стояли у окна, туман льнул к стеклам, густел около них, и я почувствовал там, за туманом, притаилось мое прошлое, молчаливое и невидимое... Дни ужаса и холодной испарины, пустота, грязь клочья зачумленного бытия, беспомощность, расточительная трата сил, бесцельно уходящая жизнь, - но здесь, в тени передо мной, ошеломляюще близко, ее тихое дыхание, ее непостижимое присутствие и тепло, ее ясная жизнь, - я должен был это удержать, завоевать...      - Рио... - сказал я. - Рио-де-Жанейро - порт как сказка. Семью дугами вписывается море в бухту, и белый сверкающий город поднимается над нею...      Я начал рассказывать о знойных городах и бесконечных равнинах, о мутных, илистых водах рек, о мерцающих островах и о крокодилах, о лесах, пожирающих дороги, о ночном рыке ягуаров, когда речной пароход скользит в темноте сквозь удушливую теплынь, сквозь ароматы ванильных лиан и орхидей, сквозь запахи разложения, - все это я слышал от Ленца, но теперь я почти не сомневался, что и вправду был там, - так причудливо сменились воспоминания с томлением по всему этому, с желанием привнести в невесомую и мрачную путаницу моей жизни хоть немного блеска, чтобы не потерять это необъяснимо красивое лицо, эту внезапно вспыхнувшую надежду, это осчастливившее меня цветение... Что стоил я сам по себе рядом с этим?.. Потом, когда-нибудь, все объясню, потом, когда стану лучше, когда все будет прочнее... потом... только не теперь... "Манаос... - говорил я, - Буэнос-Айрес..." - И каждое слово звучало как мольба, как заклинание. ***      Ночь. На улице начался дождь. Капли падали мягко и нежно, не так, как месяц назад, когда они шумно ударялись о голые ветви лип; теперь они тихо шуршали, стекая вниз по молодой податливой листве, мистическое празднество, таинственней ток капель к корням, от которых они поднимутся снова вверх и превратятся в листья, томящиеся весенними ночами по дождю.      Стало тихо. Уличный шум смолк. Над тротуаром метался свет одинокого фонаря. Нежные листья деревьев, освещенные снизу, казались почти белыми, почти прозрачными, а кроны были как мерцающие светлые паруса.      - Слышишь, Пат? Дождь...      - Да...      Она лежала рядом со мной. Бледное лицо и темные волосы на белой подушке. Одно плечо приподнялось. Оно доблескивало, как матовая бронза. На руку падала узкая полоска света. - Посмотри... - сказала она, поднося ладони к лучу.      - Это от фонаря на улице, - сказал я.      Она привстала. Теперь осветилось и ее лицо. Свет сбегал по плечам и груди, желтый как пламя восковой свечи; он менялся, тона сливались, становились оранжевыми; а потом замелькали синие круги, и вдруг над ее головой ореолом всплыло теплое красное сияние. Оно скользнуло вверх и медленно поползло по потолку.      - Это реклама на улице.      - Видишь, как прекрасна твоя комната.      - Прекрасна, потому что ты здесь. Она никогда ужа не будет такой, как прежде... потому что ты была здесь, Овеянная бледно-синим светом, она стояла на коленях в постели.      - Но... - сказала она, - я ведь еще часто буду приходить сюда... Часто...      Я лежал не шевелясь и смотрел на нее. Расслабленный, умиротворенный и очень счастливый, я видел все как сквозь мягкий, ясный сон.      - Как ты хороша, Пат! Куда лучше, чем в любом из твоих платьев.      Она улыбнулась и наклонилась надо мной:      - Ты должен меня очень любить, Робби. Не знаю, что я буду делать без любви!      Ее глаза были устремлены на меня. Лицо было совсем близко, взволнованное, открытое, полное страстной силы.      - Держи меня крепко, - прошептала она. - Мне нужно, чтобы кто-то держал меня крепко, иначе я упаду, Я боюсь.      - Не похоже, что ты боишься.      - Это я только притворяюсь, а на самом деле я часто боюсь.      - Уж я-то буду держать тебя крепко, - сказал я, все еще не очнувшись от этого странного сна наяву, светлого и зыбкого, - Я буду держать тебя по-настоящему крепко. Ты даже удивишься.      Она коснулась ладонями моего лица:      - Правда?      Я кивнул. Ее плечи осветились зеленоватым светом, словно погрузились в глубокую воду. Я взял ее за руки и притянул к себе, - меня захлестнула большая теплая волна, светлая и нежная... Все погасло... ***      Она спала, положив голову на мою руку. Я часто просыпался и смотрел на нее. Мне хотелось, чтобы эта ночь длилась бесконечно. Нас несло где-то по ту сторону времени. Все пришло так быстро, и я еще ничего не мог понять. Я еще не понимал, что меня любят. Правда, я знал, что умею по-настоящему дружить с мужчинами, но я не представлял себе, за что, собственно, меня могла бы полюбить женщина. Я думал, видимо, все сведется только к одной этой ночи, а потом мы проснемся, и все кончится.      Забрезжил рассвет. Я лежал неподвижно. Моя рука под ее головой затекла и онемела. Но я не шевелился, и только когда она повернулась во сне и прижалась к подушке, я осторожно высвободил руку. Я тихонько встал, побрился и бесшумно почистил зубы. Потом налил на ладонь немного одеколона и освежил волосы и шею. Было очень странно - стоять в этой безмолвной серой комнате наедине со своими мыслями и глядеть на темные контуры деревьев за окном. Повернувшись, я увидел, что Пат открыла глаза и смотрит на меня. У меня перехватило дыхание.      - Иди сюда, - сказала она.      Я подошел к ней и сел на кровать.      - Все еще правда? - спросил я.      - Почему ты спрашиваешь?      - Не знаю. Может быть, потому, что уже утро. Стало светлее.      - А теперь дай мне одеться, - сказала она. Я поднял с пола ее белье из тонкого шелка. Оно было совсем невесомым. Я держал его в руке и думал, что даже оно совсем особенное. И та, кто носит его, тоже должна быть совсем особенной. Никогда мне не понять ее, никогда.      Я подал ей платье. Она притянула мою голову и поцеловала меня.      Потом я проводил ее домой. Мы шли рядом в серебристом свете утра и почти не разговаривали. По мостовой прогромыхал молочный фургон. Появились разносчики газет. На тротуаре сидел старик и спал, прислонившись к стене дома. Его подбородок дергался, - казалось, вотвот он отвалится. Рассыльные развозили на велосипедах корзины с булочками. На улице запахло свежим теплым хлебом. Высоко в синем небе гудел самолет. - Сегодня? - спросил я Пат, когда мы дошли до ее парадного.      Она улыбнулась.      - В семь? - спросил я.      Она совсем не выглядела усталой, а была свежа, как после долгого сна. Она поцеловала меня на прощанье. Я стоял перед домом, пока в ее комнате не зажегся свет.      Потом я пошел обратно. По пути я вспомнил все, что надо было ей сказать, - много прекрасных слов. Я брел по улицам и думал, как много я мог бы сказать и сделать, будь я другим. Потом я направился на рынок. Сюда уже съехались фургоны с овощами, мясом и цветами. Я знал, что здесь можно купить цветы втрое дешевле, чем в магазине. На все деньги, оставшиеся у меня, я накупил тюльпанов. В их чашечках блестели капли росы. Цветы были свежи и великолепны. Продавщица набрала целую охапку и обещала отослать все Пат к одиннадцати часам. Договариваясь со мной, она рассмеялась и добавила к букету пучок фиалок.      - Ваша дама будет наслаждаться ими по крайней мере две недели, - сказала она. - Только пусть кладет время от времени таблетку пирамидона в воду.      Я кивнул и расплатился. Потом я медленно пошел домой. X      В мастерской стоял отремонтированный форд. Новых заказов не было. Следовало что-то предпринять. Кестер и я отправились на аукцион. Мы хотели купить такси, которое продавалось с молотка. Такси можно всегда неплохо перепродать.      Мы проехали в северную часть города. Под аукцион был отведен флигель во дворе. Кроме такси, здесь продавалась целая куча других вещей: кровати, шаткие столы, позолоченная клетка с попугаем, выкрикивавшим "Привет, миленький!", большие старинные часы, книги, шкафы, поношенный фрак, кухонные табуретки, посуда - все убожество искромсанного и гибнущего бытия.      Мы пришли слишком рано, распорядителя аукциона еще не было.      Побродив между выставленными вещами, я начал листать зачитанные дешевые издания греческих и римских классиков с множеством карандашных пометок на полях. Замусоленные, потрепанные страницы. Это уже не были стихи Горация или песни Анакреона, а беспомощный крик нужды и отчаяния чьей-то разбитой жизни. Эти книги, вероятно, были единственным утешением для их владельца, он хранил их до последней возможности, и уж если их пришлось принести сюда, на аукцион, - значит, все было кончено.      Кестер посмотрел на меня через плечо:      - Грустно все это, правда?      Я кивнул и показал на другие вещи:      - Да, Отто. Не от хорошей жизни люди принесли сюда табуретки и шкафы.      Мы подошли к такси, стоявшему в углу двора. Несмотря на облупившуюся лакировку, машина была чистой. Коренастый мужчина с длинными большими руками стоял неподалеку и тупо разглядывал нас.      - А ты испробовал машину? - спросил я Кестера.      - Вчера, - сказал он. - Довольно изношена, но была в прекрасных руках. Я кивнул:      - Да, выглядит отлично. Ее мыли еще сегодня утром. Сделал это, конечно, не аукционист.      Кестер кивнул головой и посмотрел на коренастого мужчину:      - Видимо, это и есть владелец. Вчера он тоже стоял здесь и чистил машину.      - Ну его к чертям! - сказал я. - Он похож на раздавленную собаку.      Какой-то молодой человек в пальто с поясом пересек двор и подошел к машине. У него был неприятный ухарский вид.      - Вот он, драндулет, - сказал он, обращаясь то ли к нам, то ли к владельцу машины, и постучал тростью по капоту. Я заметил, что хозяин вздрогнул при этом.      - Ничего, ничего, - великодушно успокоил его человек в пальто с поясом, - лакировка все равно уже не стоит ни гроша. Весьма почтенное старье. В музей бы его, а? - Он пришел в восторг от своей остроты, громко расхохотался и посмотрел на нас, ожидая одобрения. Мы не рассмеялись. - Сколько вы хотите за этого дедушку? - обратился он к владельцу.      Хозяин молча проглотил обиду. - Хотите отдать его по цене металлического лома, не так ли? - продолжал тараторить юнец, которого не покидало отличное настроение. - Вы, господа, тоже интересуетесь? - И вполголоса добавил: - Можем обделать дельце. Пустим машину в обмен на яблоки и яйца, а прибыль поделим. Чего ради отдавать ему лишние деньги! Впрочем, позвольте представиться: "Гвидо Тисс из акционерного общества "Аугека''.      Вертя бамбуковой тростью, он подмигнул нам доверительно, но с видом превосходства. "Этот дошлый двадцатипятилетний червяк знает все на свете", - подумал я с досадой. Мне стало жаль владельца машины, молча стоявшего рядом.      - Вам бы подошла другая фамилия. Тисс не звучит, - сказал я.      - Да что вы! - воскликнул он польщенно. Его, видимо, часто хвалили за хватку в делах.      - Конечно, не звучит, - продолжал я. - Сопляк, вот бы вам как называться, Гвидо Сопляк.      Он отскочил назад.      - Ну конечно, - сказал он, придя в себя. - Двое против одного...      - Если дело в этом, - сказал я, - то я и один могу пойти с вами куда угодно.      - Благодарю, благодарю! - холодно ответил Гвидо и ретировался.      Коренастый человек с расстроенным лицом стоял молча, словно все это его не касалось; он не сводил глаз с машины.      - Отто, мы не должны ее покупать, - сказал я.      - Тогда ее купит этот ублюдок Гвидо, - возразил Кестер, - и мы ничем не поможем хозяину машины.      - Верно, - сказал я. - Но все-таки мне это не нравится.      - А что может понравиться в наше время, Робби? Поверь мне: для него даже лучше, что мы здесь. Так он, может быть, получит за свое такси чуть побольше. Но обещаю тебе: если эта сволочь не предложит свою цену, то я буду молчать.      Пришел аукционист. Он торопился. Вероятно, у него было много дел: в городе ежедневно проходили десятки аукционов. Он приступил к распродаже жалкого скарба, сопровождая слова плавными, округлыми жестами. В нем была деловитость и тяжеловесный юмор человека, ежедневно соприкасающегося с нищетой, но не задетого ею.      Вещи уплывали за гроши. Несколько торговцев скупили почти все. В ответ на взгляд аукциониста они небрежно поднимали палец или отрицательно качали головой. Но порой за этим взглядом следили другие глаза. Женщины с горестными лицами со страхом и надеждой смотрели на пальцы торговцев, как на священные письмена заповеди. Такси заинтересовало трех покупателей. Первую цену назвал Гвидо - триста марок. Это было позорно мало. Коренастый человек подошел ближе. Он беззвучно шевелил губами. Казалось, что и он хочет что-то предложить. Но его рука опустилась. Он отошел назад.      Затем была названа цена в четыреста марок. Гвидо повысил ее до четырехсот пятидесяти. Наступила пауза. Аукционист обратился к собравшимся:      - Кто больше?.. Четыреста пятьдесят - раз, четыреста пятьдесят - два...      Хозяин такси стоял с широко открытыми глазами и опущенной головой, как будто ожидая удара в затылок.      - Тысяча, - сказал Кестер. Я посмотрел на него. - Она стоит трех, - шепнул он мне. - Не могу смотреть как его здесь режут.      Гвидо делал нам отчаянные знаки. Ему хотелось обтяпать дельце, и он позабыл про "Сопляка".      - Тысяча сто, - проблеял он и, глядя на нас, усиленно заморгал обоими глазами. Будь у него глаз на заду, он моргал бы и им.      - Тысяча пятьсот, - сказал Кестер.      Аукционист вошел в раж. Он пританцовывал с молотком в руке, как капельмейстер. Это уже были суммы, а не какие-нибудь две, две с половиной марки, за которые шли прочие предметы.      - Тысяча пятьсот десять! - воскликнул Гвидо, покрываясь потом.      - Тысяча восемьсот, - сказал Кестер. Гвидо взглянул на него, постучал пальцем по лбу и сдался. Аукционист подпрыгнул. Вдруг я подумал о Пат.      - Тысяча восемьсот пятьдесят, - сказал я, сам того не желая. Кестер удивленно повернул голову.      - Полсотни я добавлю сам, - поспешно сказал я, - так надо... из осторожности.      Он кивнул. Аукционист ударил молотком - машина стала нашей. Кестер тут же уплатил деньги.      Но желая признать себя побежденным, Гвидо подошел к нам как ни в чем не бывало.      - Подумать только! - сказал он. - Мы могли бы заполучить этот ящик за тысячу марок. От третьего претендента мы бы легко отделались.      - Привет, миленький! - раздался за ним скрипучий голос.      Это был попугай в позолоченной клетке, - настала его очередь.      - Сопляк, - добавил я. Пожав плечами, Гвидо исчез.      Я подошел к бывшему владельцу машины. Теперь рядом с ним стояла бледная женщина.      - Вот... - сказал я.      - Понимаю... - ответил он.      - Нам бы лучше не вмешиваться, но тогда вы получили бы меньше, - сказал я.      Он кивнул, нервно теребя руки.      - Машина хороша, - начал он внезапно скороговоркой, - машина хороша, она стоит этих денег... наверняка... вы не переплатили... И вообще дело не в машине, совсем нет... а все потому... потому что...      - Знаю, знаю, - сказал я      - Этих денег мы и не увидим, - сказала женщина. - Все тут же уйдет на долги.      - Ничего, мать, все опять будет хорошо, - сказал мужчина. - Все будет хорошо! Женщина ничего не ответила.      - При переключении на вторую скорость повизгивают шестеренки, - сказал мужчина, - но это не дефект, так было всегда, даже когда она была новой. - Он словно говорил о ребенке. - Она у нас уже три года, и ни одной поломки. Дело в том, что... сначала я болел, а потом мне подложили свинью... Друг...      - Подлец, - жестко сказала женщина.      - Ладно, мать, - сказал мужчина и посмотрел на нее, - я еще встану на ноги. Верно, мать?      Женщина не отвечала. Лицо мужчины покрылось капельками пота.      - Дайте мне ваш адрес, - сказал Кестер, - иной раз нам может понадобиться шофер. Тяжелой, честной рукой человек старательно вывел адрес. Я посмотрел на Кестера; мы оба знали, что беднягу может спасти только чудо. Но время чудес прошло, а если они и случались, то разве что в худшую сторону.      Человек говорил без умолку, как в бреду. Аукцион кончился. Мы стояли во дворе одни. Он объяснял нам, как пользоваться зимой стартером. Снова и снова он трогал машину, потом приутих.      - А теперь пойдем, Альберт, - сказала жена. Мы пожали ему руку. Они пошли. Только когда они скрылись из виду, мы запустили мотор.      Выезжая со двора, мы увидели маленькую старушку. Она несла клетку с попугаем и отбивалась от обступивших ее ребятишек. Кестер остановился.      - Вам куда надо? - спросил он ее.      - Что ты, милый! Откуда у меня деньги, чтобы разъезжать на такси? - ответила она.      - Не надо денег, - сказал Отто. - Сегодня день моего рождения, я вожу бесплатно.      Она недоверчиво посмотрела на нас и крепче прижала клетку:      - А потом скажете, что все-таки надо платить.      Мы успокоили ее, и она села в машину.      - Зачем вы купили себе попугая, мамаша? - спросил я, когда мы привезли ее.      - Для вечеров, - ответила она. - А как вы думаете, корм дорогой?      - Нет, - сказал я, - но почему для вечеров?      - Ведь он умеет разговаривать, - ответила она и посмотрела на меня светлыми старческими глазами. - Вот и у меня будет кто-то... будет разговаривать...      - Ах, вот как... - сказал я. ***      После обеда пришел булочник, чтобы забрать свой форд. У него был унылый, грустный вид. Я стоял один во дворе.      - Нравится вам цвет? - спросил я.      - Да, пожалуй, - сказал он, нерешительно оглядывая машину.      - Верх получился очень красивым.      - Разумеется...      Он топтался на месте, словно не решаясь уходить, Я ждал, что он попытается выторговать еще что-нибудь, например домкрат или пепельницу.      Но произошло другое. Он посопел с минутку, потом посмотрел на меня выцветшими глазами в красных прожилках и сказал:      - Подумать только: еще несколько недель назад она сидела в этой машине, здоровая и бодрая!..      Я слегка удивился, увидев его вдруг таким размякшим, и предположил, что шустрая чернявая бабенка, которая приходила с ним в последний раз, уже начала действовать ему на нервы. Ведь люди становятся сентиментальными скорее от огорчения, нежели от любви.      - Хорошая она была женщина, - продолжал он, - душевная женщина. Никогда ничего не требовала. Десять лет проносила одно и то же пальто. Блузки и все такое шила себе сама. И хозяйство вела одна, без прислуги...      "Ага, - подумал я, - его новая мадам, видимо, не делает всего этого".      Булочнику хотелось излить душу. Он рассказал мне о бережливости своей жены, и было странно видеть, как воспоминания о сэкономленных деньгах растравляли этого заядлого любителя пива и игры в кегли. Даже сфотографироваться по-настоящему и то не хотела, говорила, что слишком дорого. Поэтому у него осталась только одна свадебная фотография и несколько маленьких моментальных снимков.      Мне пришла в голову идея.      - Вам следовало бы заказать красивый портрет вашей жены, - сказал я. - Будет память навсегда. Фотографии выцветают со временем. Есть тут один художник, который делает такие вещи.      Я рассказал ему о деятельности Фердинанда Грау. Он сразу же насторожился и заметил, что это, вероятно, очень дорого. Я успокоил его, - если я пойду с ним, то с него возьмут дешевле. Он попробовал уклониться от моего предложения, но я не отставал и заявил, что память о жене дороже всего. Наконец он был готов. Я позвонил Фердинанду и предупредил его. Потом я поехал с булочником за фотографиями.      Шустрая брюнетка выскочила нам навстречу из булочной. Она забегала вокруг форда:      - Красный цвет был бы лучше, пупсик! Но ты, конечно, всегда должен поставить на своем! - Да отстань ты! - раздраженно бросил пупсик. Мы поднялись в гостиную. Дамочка последовала за нами. Ее быстрые глазки видели все. Булочник начал нервничать. Он не хотел искать фотографии при ней.      - Оставь-ка нас одних, - сказал он, наконец, грубо. Вызывающе выставив полную грудь, туго обтянутую джемпером, она повернулась и вышла. Булочник достал из зеленого плюшевого альбома несколько фотографий и показал мне. Вот его жена, тогда еще невеста, а рядом он с лихо закрученными усами; тогда она еще смеялась. С другой фотографии смотрела худая, изнуренная женщина с боязливым взглядом. Она сидела на краю стула. Только две небольшие фотографии, но в них отразилась целая жизнь.      - Годится, - сказал я. - По этим снимкам он может сделать все. ***      Фердинанд Грау встретил нас в сюртуке. У него был вполне почтенный и даже торжественный вид. Этого требовала профессия. Он знал, что многим людям, носящим траур, уважение к их горю важнее, чем само горе.      На стенах мастерской висело несколько внушительных портретов маслом в золотых рамах; под ними были маленькие фотографии - образцы. Любой заказчик мог сразу же убедиться, что можно сделать даже из расплывчатого моментального снимка.      Фердинанд обошел с булочником всю экспозицию и спросил, какая манера исполнения ему больше по душе. Булочник в свою очередь спросил, зависят ли цены от размера портрета. Фердинанд объяснил, что дело тут не в квадратных метрах, а в стиле живописи. Тогда выяснилось, что булочник предпочитает самый большой портрет.      - У вас хороший вкус, - похвалил его Фердинанд, - это портрет принцессы Боргезе. Он стоит восемьсот марок. В раме.      Булочник вздрогнул.      - А без рамы?      - Семьсот двадцать.      Булочник предложил четыреста марок. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой:      - За четыреста марок вы можете иметь максимум головку в профиль. Но никак не портрет анфас. Он требует вдвое больше труда. Булочник заметил, что головка в профиль устроила бы его. Фердинанд обратил его внимание на то, что обе фотографии сняты анфас. Тут даже сам Тициан и то не смог бы сделать портрет в профиль. Булочник вспотел; чувствовалось, что он в отчаянии оттого, что в свое время не был достаточно предусмотрителен. Ему пришлось согласиться с Фердинандом. Он понял, что для портрета анфас придется малевать на пол-лица больше, чем в профиль... Более высокая цена была оправдана. Булочник мучительно колебался. Фердинанд, сдержанный до этой минуты, теперь перешел к уговорам. Его могучий бас приглушенно перекатывался по мастерской. Как эксперт, я счел долгом заметить, что мой друг выполняет работу безукоризненно. Булочник вскоре созрел для сделки, особенно после того, как Фердинанд расписал ему, какой эффект произведет столь пышный портрет на злокозненных соседей.      - Ладно, - сказал он, - но при оплате наличными десять процентов скидки.      - Договорились, - согласился Фердинанд. - Скидка десять процентов и задаток триста марок на издержки - на краски и холст.      Еще несколько минут они договаривались о деталях, а затем перешли к обсуждению характера самого портрета. Булочник хотел, чтобы были дорисованы нитка жемчуга и золотая брошь с бриллиантом. На фотографии они отсутствовали.      - Само собой разумеется, - заявил Фердинанд, - драгоценности вашей супруги будут пририсованы. Хорошо, если вы их как-нибудь занесете на часок, чтобы они получились возможно натуральнее.      Булочник покраснел:      - У меня их больше нет. Они... Они у родственников.      - Ах, так. Ну что же, можно и без них. А скажите, брошь пашей жены похожа на ту, что на портрете напротив?      Булочник кивнул:      - Она была чуть поменьше.      - Хорошо, так мы ее и сделаем. А ожерелье нам ни к чему. Все жемчужины похожи одна на другую. Булочник облегченно вздохнул.      - А когда будет готов портрет?      - Через шесть недель.      - Хорошо.      Булочник простился и ушел. Я еще немного посидел с Фердинандом в мастерской.      - Ты будешь работать над портретом шесть недель?      - Какое там! Четыре-пять дней. Но ему я этого не могу сказать, а то еще начнет высчитывать, сколько я зарабатываю в час, и решит, что его обманули. А шесть недель его вполне устраивают, так же, как и принцесса Боргезе! Такова человеческая природа, дорогой Робби. Скажи я ему, что это модистка, и портрет жены потерял бы для него половину своей прелести. Между прочим, вот уже шестой раз выясняется, что умершие женщины носили такие же драгоценности, как на том портрете. Вот какие бывают совпадения. Этот портрет никому неведомой доброй Луизы Вольф - великолепная возбуждающая реклама.      Я обвел взглядом комнату. С неподвижных лиц на стенах смотрели глаза, давно истлевшие в могиле. Эти портреты остались невостребованными или неоплаченными родственниками. И все это были люди, которые когда-то надеялись и дышали.      - Скажи, Фердинанд, ты не станешь постепенно меланхоликом в таком окружении?      Он пожал плечами:      - Нет, разве что циником. Меланхоликом становишься, когда размышляешь о жизни, а циником - когда видишь, что делает из нее большинство людей.      - Да, но ведь некоторые страдают по-настоящему...      - Конечно, но они не заказывают портретов.      Он встал.      - И хорошо, Робби, что у людей еще остается много важных мелочей, которые приковывают их к жизни, защищают от нее. А вот одиночество - настоящее одиночество, без всяких иллюзий - наступает перед безумием или самоубийством.      Большая голая комната плыла в сумерках. За стеной кто-то тихо ходил взад и вперед. Это была экономка, никогда не показывавшаяся при ком-нибудь из нас. Она считала, что мы восстанавливаем против нее Фердинанда, и ненавидела нас.      Я вышел и окунулся в шумное движение улицы, как в теплую ванну. Продолжение следует... Читайте в рассылке: по понедельникам с 29 октября: Эрих Мария Ремарк "Три товарища"      Эрих Мария Ремарк - писатель, чье имя говорит само за себя. Для многих поколений читателей, выросших на его произведениях, для критиков, единодушно признавших его работы, он стал своеобразным символом времени. Трагедии Первой и Второй мировой, боль "потерянного поколения", попытка создать для себя во "времени, вывихнувшим сустав" забавный, в чем то циничный, а в чем то - щемяще чистый маленький мир верной дружбы и отчаянной любви - таков Ремарк, автор, чья проза не принадлежит старению...      Роман "Три товарища" рассказывает о трагической судьбе немецких солдат, вернувшихся с полей Первой мировой войны, о так называемом потерянном поколении, разочаровавшемся в буржуазных ценностях и стремящемся найти опору во фронтовом товариществе, в крепкой мужской дружбе и верной любви. по четвергам с 23 августа: Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги"      Знаменитая семейная сага А.Черкасова, посвященная старообрядцам Сибири. Это роман о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного... Перед глазами читателя возникают написанные рукой мастера картины старинного сибирского быта, как живая, встает тайга, подвластная только сильным духом.      Действие в трилогии "Хмель", "Конь Рыжий", "Черный тополь" продолжается свыше ста лет. АНОНСЫ По вашим просьбам: Томас Кенэлли "Список Шиндлера"      Действие романа основано на истинных событиях, происходивших в оккупированной Польше во время Второй мировой войны. Немецкий промышленник Оскар Шиндлер в одиночку спас от смерти в газовых камерах больше людей, чем кто-либо за всю историю войны. Но это не история войны, это - история личности, нашедшей в себе мужество противостоять бесчеловечному государственному аппарату насилия.     Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 388