Литературное чтиво Выпуск No 67 (492) от 2007-08-30 Количество подписчиков:399    Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги. Хмель" Сказание первое    Крепость    Завязь вторая I      Белая борода - не снег, а прожитое лихолетье.      Когда-то Филарет Боровиков был таким же молодым, как и беглый каторжник Александр Лопарев. То и разницы: Филарет возрос в барской неволе, а Лопарев - из барского сословия, жил в холе и довольстве.      Филарет перебивался с куска на кусок. Пять дней в неделю гнул хрип на барщине, а барин Лопарев не ведал нужды из-за куска хлеба насущного, ел, что душе нравилось. Службу нес царскую, в море плавал, тешился.      Когда стало невмоготу Филарету Боровикову везти упряжь помещика, он бежал в Оренбургские степи, нашел там пристанище у раскольников-скрытников, покуда судьба не свела с Емельяном Пугачевым, который назвал себя "осударем Петром Федоровичем". Помнит Филарет последние слова Пугачева:      - Сгину я, брат мой во Христе, да не отойду весь на тот свет. И может, бог даст, из кровушки моей и моих братьев вырастут новые люди, и тогда порубят мечом и выжгут огнем всех царских слуг и насильников! И настанет на святой Руси вольная волюшка!..      Может, далеко еще до вольной волюшки, но вот поднялись же на царя-кровопивца сами дворяне офицеры. Если бы они кинули народу призывное слово, не устоять бы царю. Рухнул бы трон, а вместе с ним крепостная неволя, и настала бы хорошая жизнь.      Как же поступить с беглым каторжником Лопаревым?      Можно ли приобщить холеного барина к верованью Филаретову? Не порушит ли он крепость?      "Белую кость, как ни прислоняй к мужичьим мослам, а все не выйдет единой кости. Две будет: белая и черная".      Задумался старец Филарет. И так кидал неводом мысли и эдак.      Ночь минула тяжкая, судная. Блудница Акулина сгорела, не раскаявшись в грехе. Ладно ли?      "Экая крепость у нечистого, - думал старец. - И огнем не отторгли бабу от него. Как бы худа не было!"      На солнцевсходье старец учинил спрос невестке Ефимии:      - Слыхала вопль блудницы Акулины?      - Слыхала, батюшка.      - И барин слышал?      - Не ведаю, батюшка.      - Где же была? Доглядывала за барином аль нет?      - Барин захворал, должно. Я не посмела спросить. Да и самой страшно было.      Старец недоверчиво покосился на невестку: из веры давно вышла.      У Ефимии что ни погляд, то огонь. Истая искусительница! Глаз черный, скрытный, и душа в туман укутана. Разберись, что у нее прячется за словами и за черными глазами!      Как ни укрощал Ефимию Мокей, сын Филаретов, ничего не достиг. Схватит, бывало, Мокей Ефимию за черную косу, пригнет к земле и лупит, как Сидорову козу. Ефимия хоть бы раз покорилась. "Убей, ирод, а все равно горлица ястребу не пара".      Горлица ли? Еретичка!      Приметил Филарет: после отъезда Мокея ходоком на Енисей Ефимия будто совращать стала несмышленыша Семена Юскова - безбородого парня. Пустынник Елисей пожаловался; парень испортился, радеет перед образами не от души. Ефимия ходила с ним по степи собирать травы целебные, а может, искушала?      "Ох-хо-хо! Ведьма, ведьма! - кряхтел старец. - Прогнать бы из общины аль на судное моленье выставить".      Но как же быть с барином? Хоть в оковах заявился а все не мужик, не праведник.      Старец долго стоял возле телеги, под которой скрывался Лопарев, потом позвал:      - Человече! Бог послал утро!      Лопарев выполз из-под телеги, поздоровался со старцем, а сам руки прячет в рукава. Бледный, и глаза впали.      - Али хворь привязалась?      Лопарев пожаловался: и в жар кидает, и в озноб. И голова болит - глаз не поднять, и всего ломит, и в горле сухо - туес воды выпил за ночь, и все мало.      - Бог милостив, - ответил старец. - Лекарша у нас есть. Хоть баба, а толк в знахарстве имеет. Бог даст, подымет на ноги. Аминь. II      Ефимия только того и ждала: позволения лечить барина, встречаться с ним, изливать душу. Но чтобы старец не заподозрил в дурных помыслах, Ефимия сперва отказалась лечить щепотника: грех ведь, не из нашей веры. Деверь Ларивон поддержал сноху:      - Праведное слово говорит благостная, - прогудел он себе в рыжую бородищу. - Блудницу огнем сожгли, а щепотника выхаживаем, паки зверя лютого. Отчего так?      Старец стукнул батогом-посохом:      - Молчай, срамное брюхо! Хаживал ли ты, праведник, в чепи закованным по рукам и ногам? Шел ли ты на царя с ружьем? Сиживал ли в каменной крепости? Барин тот попрал барство да дворянство, чтоб свергнуть сатанинский престол со барщиной и крепостной неволей. Слыхивал ли экое? На зуб клал али мимо бороды прошло? Может, тот барин примет нашу веру древних христиан и, как Аввакум-великомученик, пойдет с нами к Беловодьюшку сибирскому. Тогда, бог даст, отдам ему посох и крест золотой...      Содрогнулась община от подобных намерений духовника, почитаемого не менее самого Исуса Христа.      Пустынники-верижники толковали и так и сяк. Особенно старался в том пустынник-апостол Елисей.      - Грядет, грядет великая напасть! - вещал Елисей по землянкам, хаживая к верижникам. - Сам духовник в отступ пошел от древней веры - погибель будет. Сам зрил того нечистого, упрятанного под Мокеевой телегой. Курицу жрал, и масло по бороде текло. Откель масло? Еретичка Ефимия оскоромилась!      И - пошло, понеслось среди верижников:      - Не зрить нам Беловодьюшка!      - Нечистый барин, чай, в церковь поповскую поведет, кукишем креститься заставит.      - Ох, худо! Ой, худо!..      Дошел вопль и до старца Филарета. Созвал он на тайное моленье в свою избу избранных богом и самими верижниками верных апостолов и в том числе неистового кривоносого Елисея с гирею на ноге.      Зажгли двенадцать свечей у древних икон, помолились по уставу, расселись вокруг стола духовника, а потом начали разговор.      - Сказывайте волю Исуса, - потребовал старец. - Глаголь, святой Елисей!..      Елисей вышел на середину избы, опустился на колени и, воздев руки к иконам, возопил:      - Сатано округ рыщет - погибели нашей ищет, святейший наш батюшка Филарет! От барина того погибель будет.      - Такоже. Такоже. - Филарет помолился. - Глаголь далее.      - Слыхивали: посох духовника обещал щепотнику? - намекнул Елисей и замер, ожидая слова духовника.      Духовник ничего не ответил. Обратился к апостолу Тимофею:      - Сказывай, преблагостный Тимофей. Кто рек при щепотнике Филаретово имя? На чью ладонь положили тайну святого Церковного собора? Чьему имени при щепотнике хвалу воздали? Сказывайте!      - Елисей, батюшка Филарет! Он рек имя! Он! - ответил длиннющий апостол Тимофей.      - Бес попутал. Каюсь, батюшка!.. - бухнулся лбом о земляной пол апостол Елисей.      - Тайна на чужой ладони - чья тайна? Сказывайте!      - Июдина. батюшка Филарет.      - Как быть таперича? Гнать ли щепотника со тайною во поле, в сатанинский мир, али у себя оставить да под надзором покель держать?      Порешили: держать пока под надзором, тем более барин тяжко захворал и, бог даст... сам преставится на суд всевышнего. Ну, а если выживет...      - Не вводи нас во искушение, господи! - помолился батюшка Филарет со своими апостолами. - Бог послал искушение - бог даст прозрение. А тебе, святейший апостол Елисей, сказываю: многими скорбьми подобает войти во царство небесное! Если господь призовет меня - тебе носить посох духовника. Аминь.      Апостол Елисей от такого обещания лишился речи и до того обессилел, что еле выволок ноги из моленной судной избы старца.      Каждый из апостолов невольно подумал: "Настал час для Елисея. Теперь ему надо торопиться аминь отдать. Господи, помилуй раба божьего!.."      Сам раб божий едва дополз до своей землянки: хворь будто пристала к старым костям.      Духовник меж тем долго еще после тайного моленья со своими апостолами отбивал земные поклоны.      "Смута, смута зреет в общине нашей, господи! - стонал Филарет, воззрившись на иконы. - От Юсковского становища смута идет; от ехидны Ефимии смрадом тянет! Повергнут, июды, веру древних христиан и расползутся все по сатанинскому миру, яко поганые крысы по земле. Как едную крепость держать, господи? Огнем ли жечь еретиков али в реке живьем топить? Еретичку сожгли - во грехе не покаялась. Апостола Митрофана на огонь волокли - глаголел святотатство! Как жить, господи? Силы нету. Разуменья нету. Праведники во червей обратятся, спаси, Исусе!.. Дай мне силу и просветления господнего!.."      Ответа не было. Мерцали восковые свечи; тянуло запахом горящего ладана. Старец тяжело поднялся и вышел из моленной избы. Сказал сыну Ларивону, чтоб позвал Ефимию.      - Пусть Марфа во сто глаз зрит за ней да чтоб к Веденейке на дух не пускала. Глядите! - погрозил посохом Ларивону и вышел на берег Ишима, где и дождался невестки, давно подозреваемой в тайном еретичестве и в сговоре со становищем Юсковых.      Ефимия подошла, и глаза в землю: не ей говорить первое слово. Старец долго молчал, глядел на другой берег Ишима. Вскинул глаза на невестку. Ух, до чего же чернущие глаза у искусительницы! Дна не увидишь, сокровенной тайны на крючок слова не выудишь; хитрость на хитрость метать надо.      - Што барин? - спросил. - Полегчало?      - Худо барину, батюшка, - скорбно ответила Ефимия, глядя себе под ноги. - Огнем-пламенем пышет; реченье бредовое. Взваром травы пою, а более ничего в рот не берет.      Филарет подумал.      - Реченье, глаголешь? Слова слышала?      - Слышала, батюшка. Про восстанье говорит, про расправу царскую. Кровавым венценосцем царя называет.      - Глаголь правду! - насторожился старец. - Что узрилась в землю? Не в ногах правда, на небеси.      Ефимия вскинула глаза на старца - черные-черные и ясные, без единой тучки. Старец сдался:      - Оно так: царь - кровавый венценосец. Праведное слово барин глаголет. Вразумит господь - с нами будет. Нашу веру примет. Али не примет?      - Не ведаю, батюшка.      - И то! - хмыкнул старец. - Какая болесть у барина? Не ведаешь?      - По всем приметам тиф или черная холера. При тифе в такой жар кидает болящего...      - Осподи помилуй! - испугался старик и будто ростом стал ниже. - Ежли хворь на общину перекинется - сколь людей сгинет!      - Я сказала Ларивону...      - Ларивону!.. Мне ведать надо, не Ларивону. Господи помилуй, беда грядет! Беда! - Минуту помолчав, собравшись с думами, наказал: - Покель барин хворый - с ним будь неотступно.      - Со щепотником-то! Помилосердствуйте, батюшка!      - Молчай, когда я глагол держу! Не со щепотником, а с болящим без памяти. Неотступно будь с ним. Во общину не хаживай - хворь по праведникам не носи, слышь? Батогами бить буду. И к Марфе глаз не кажи, и к моленной близко не подходи. Ежли барин подымется - моленье будет; грех сымем с тебя, и ты очистишься. Еду какую надо - Юсковы подносить будут в твою избу.      У Ефимии будто потемнели глаза.      - Али жалкуешь Юсково становище?      - У меня есть свое становище, батюшка.      - Такоже. Да в глазах у те узрил сейчас два становища, а понять не могу, которое тебе дороже.      - Всех людей жалею, батюшка...      - Ладно! Сполняй мою волю, - отпустил старец невестку и сам подался проведать многочисленных пустынников-верижников с ружьями, без которых немыслимо было бы удержать подобную крепость, какую учредили когда-то давно в доброславном Поморье на реках Лексе и Выге. III      Щепотник Лопарев седьмые сутки не подымался, то огнем горел и беспрестанно просил воды, то закрывался с головою овчинным тулупом, чтоб согреть зябнущее тело.      Ефимия призвала на помощь все свое знахарство, какое познала белицею в Лексинском монастыре. И настоем трилистника поила, и взваром болотной полыни потчевала, и резун-травою, и корнями вилорога, и горячими бутылками обкладывала бариново тело, чтоб из костей ушла остуда. А более всего лечила собственным сердцем, неистраченной любовью, обрызганной с девичества горем горьким да вязким.      Ефимия перехитрила-таки дотошливого и никому не верящего старца: не черная холера, не тиф у барина, а просто лихорадка. После голодного и безводного плутания под солнцем по степи, да еще судную ночь слушал, - из памяти камень вышибет, не то что человека.      Знала: и от лихорадки умереть можно, потому и помогала целебными травами, и верила: одолеет худую немочь, подымет мученика на ноги...      Вокруг стана, сооруженного Ларивоном под телегою, - ни единой души ни днем, ни ночью. До того перепугал всех духовник. Ефимии то и надо - побыть хоть неделю-две с человеком, не ведавшим тягчайшей крепости духа...      Настала восьмая ночь. Пасмурь навалилась на приишимскую степь; тучи сплывались на обнимку, и ветер пошумливал шапкою старой березы.      Ефимия долго сидела возле березы у потухшего костра с прокоптелыми котелками. Вечером она потчевала болящего и рада была, что съел кусок пшеничного хлеба из просеянной муки и выпил полкринки молока: для болящего пост - не закон.      "Ноне он в памяти, - подумала Ефимия, зябко кутаясь в теплую шаль с кистями, вывезенную дядей Третьяком из Голландии. - Как спать-то мне рядом с ним под телегой? Али сказать старцу, что болесть уходит?"      Нет, не скажет старцу. Пусть хоть три дня таких же, без крепости духа...      Вынула маленькую иконку из-за пазухи, опустилась на колени тут же возле березы и, глядя на восток, помолилась.      "Спаси меня, богородица пречистая, - шептала собственную молитву. - Не греховная плоть мучает мя, а сердце тепла ищет; человека ищет; свободы духа ищет. Ведала ли ты, матерь божья, как тяжко жить на белом свете без свободы духа? Знала ли ты оковы без железа, которыми выжившие из ума старцы пеленают души людские? Помоги, матерь божья, скинуть те оковы, от которых дух каменеет и руки на дело не подымаются! Молю тебя, господи! Услышь мой вопль и слезы мои высуши в глазах моих. Аминь!"      Такая молитва словно вдохнула в сердце Ефимии решимость и бесстрашие. Спокойно спрятала иконку за пазуху и, оглянувшись, прислушалась. Тихо... Слышно фырканье лошадей, сопенье коров в пригоне, да изредка собака взлает.      Тихо...      Облака в обнимку сплываются, а слёз-дождя не выжмут, сухие, значит. К погодью.      Опустилась на колени и полезла под телегу, где можно троим спать. Шурша луговым сеном, подползла к болящему, прислушалась к дыханию: неровное, нездоровое. На ощупь дотронулась головы и тогда уже ладонь приложила ко лбу: жар.      Лопарев застонал, переворачиваясь на спину и сбрасывая с себя тулуп.      - Горит, горит... - бормотал он. - Кругом все горит. Ядвига! Имение горит... Воеводство горит...      - Опять Ядвига! - вздохнула Ефимия.      - Вся Россия гореть будет. Будет. Будет. Слышишь, Ядвига?      - Слышу, - ответила Ефимия, приваливаясь на локоть возле него.      Лопарев будто услышал подлинный голос Ядвиги и быстро переспросил:      - Ты слышишь? Да? Слышишь?      - Слышу.      - Ядвига? - Я здесь...      - О, господи! - облегченно и радостно заговорил он, Ефимия не успела отпрянуть, как он схватил ее за руки. - Ядвига? Твои руки! Твои! О, господи! Надо бежать, бежать...      - Лежи, лежи, Александра! Нельзя бежать: жандармы кругом.      - Жандармы?      - Кругом, кругом жандармы, - заторопилась Ефимия, удерживая Лопарева за плечи. - Схватят и в цепи закуют. Душу в цепи закуют, и тогда погибнем.      - Душу?.. - соображал он.      - Самое страшное - душу. Руки и ноги давно закованы, Александра. Цепи на руках и ногах легко носить - ох, как тяжело носить цепи на душе!..      - Понимаю. Понимаю... О, господи! Как душно... Где мы, Ядвига?      Ефимия не сразу нашлась что ответить.      - Где мы? Где? - требовал Лопарев.      - Мы далеко-далеко, в девятом царстве, - проговорила она, а у самой сердце слезами умылось: как быть, если барин пришел в сознание?      - Не понимаю. Ничего не понимаю. Такая боль в голове!.. О, господи! Мама!.. Что стало с мамой?.. Я ничего не знаю, ничего не знаю. Она мне сказала: "Бесы закружили, видно". Нет, не закружили, мама! Не вышло восстание: плечо к плечу не держали. Будет другое время - не устоять престолу. Иначе жить нельзя. Нельзя, нельзя!      - Нельзя, Александра, - подтвердила Ефимия.      - Ты меня звала Сашей, Ядвига. Зови Сашей... Как ты меня нашла?      - Нашла, нашла, - отозвалась со вздохом Ефимия. - Ложись. Нельзя говорить громко... Саша. Нельзя.      Он нашел ее руки и порывисто притянул к себе. Ефимию в жар бросило, когда барин стал целовать их, бормоча что-то, а потом сказал стихами: Вчера был день разлуки шумной, Вчера был Вакха буйный пир, При кликах юности безумной, При громе чаш, при звуке лир...      Ефимия со слезами слушала его голос и не знала, что же ей делать.      - Клянусь девятью мужами славы, мы еще доживем до славных дней России. Доживем, Ядвига!      - Дай бог! - тихо промолвила Ефимия.      - Бог? Нет, нет, Ядвига! Ни католический, ни православный не помогут нам. Не помогут. Свободу надо брать своими руками. Да, своими!      Ефимия промолчала.      - Голова... голова... О, господи!.. - опять застонал Лопарев и опустился на сенное ложе; притих.      Ефимия подождала, пока он уснул, и, не в силах удержать горечь, подступившую к горлу, выбралась на ветер. Хоронясь возле березы, долго-долго плакала. Это была ее последняя ночь "без крепости духа"...      На другой день Ефимия сказала Ларивону, что барину полегчало и он в полной памяти, а потому быть с ним нельзя правоверке. Старец Филарет вскоре позвал ее в Ларивонову избу, выслушал и тогда разрешил наведываться к барину только днем, с приношением пищи.      На десятый день Лопарев покинул свое убежище, грелся на солнышке и слушал быль старца про поморских праведников.      - Кабы анчихрист не плутал по царствам-государствам, давно бы люд праведный жил во счастье, со господом богом, - гудел старец. - Вот мы спасаемся от греховности едной общиной. А кругом как? Соблазн. Искушения. Погань всякая.      Лопарев не сдержался, заметил:      - Спасение для людей - свобода. Без свободы нет жизни человеку, а есть каторга, в цепях или без цепей - какая разница!      - Свобода с блудом бывает, - возразил Филарет. - Дай свободу слабым да не твердым - и в блуде погрязнут, со червями земляными заодно будут.      - Без свободы человек окаменеет, думаю. Нищий духом станет.      Старец поднялся и ушел восвояси...      Ефимия радовалась. Она так и светилась вся, глядя на Лопарева. Это она спасла его от смерти!      И Лопарев сказал:      - Если бы не ты, не жить бы мне. На что Ефимия тихо ответила:      - Тогда и мне, может, не жить бы, - и тут же ушла - стройная, еще совсем молодая женщина, такая же загадочная и неопределенная, как завтрашний день.      Минуло еще четыре дня, и старец сообщил, что позовет на совет крепчайших пустынников и тогда решат, как поступить с барином: оставить ли в общине, как пришлого, иль прогнать, как щепотника.      "Если прогонят, куда идти? - думал Лопарев. - В городе опознают, схватят, закуют и отправят на каторгу. А в деревню пойти - примут ли? Не лучше ли остаться в общине Филарета? Хоть тьма-тьмущая, но люди надежные, кремневые...      Русь! Какая же ты дремучая и непроглядная! А я-то знал Россию петербургскую, невскую, с выходом в Балтийское море, в Европу просвещенную.      И все-таки надо жить, как сказала Ефимия. Кто знает, может, настанут перемены?" IV      Августовская ночь прояснилась звездами. Играла, нежила. С берегов Ишима тянуло теплой испариной.      Лопарев лежал возле телеги, думал.      Послышался шорох, будто кто полз. Лопарев оглянулся и встретился с черными глазами - Ефимия!      - Тсс! - Ефимия погрозила пальцем: молчи, мол, - явилась тайно от старца. Подползла к телеге и протянула Лопареву бутылку. - Вино возьми.      - Вино?      Угольные глаза приблизились и заискрились, как две падучие звездочки.      - Што глядишь так, Александра? - И голос тихий, мягкий, как безветренная августовская ночь, и такой же таинственный, обещающий.      - Разве у вас пьют вино? - Лопарев взял бутылку из черного стекла, нагретую руками Ефимии.      Пухлые губы усмехнулись:      - Наше вино - не зелье. На ягодах и меде настоянное. Такое вино все пьют, силу набирают. Зелье сатанинское, аль чай китайский, аль табак бусурманский - того на дух не примаем. - И, лукаво щурясь, Ефимия пояснила: - Кто пьет чай - спасения не чай; кто табак курит - тот бога из себя турит; а кто зелье пьет - тот с сатаной беседу ведет. Аль не так?      - Не думал про то, - ответил Лопарев. - Я и чай пил, и трубку курил, и вино пил крымское и заморское. И водку пил.      - Ой, ой, Александра! - пожурила Ефимия, но беззлобно. - А про спасение души думал?      - Думал, когда сидел в Секретном Доме. Вот, думаю, сгноит меня царь-батюшка в камнях, и куда душа моя денется, коль из каменного мешка и щели нет на волю?      - Грешно так глаголать, - построжела Ефимия. - Потому: душа - не тело. Затворы да стены не удержат.      - Куда же она денется, коль и щели на волю нет? Пробьет камни?      - И камни и землю пробьет, если душа живая.      - Может быть. Не думал про то, - уклонился Лопарев.      - А думай, думай, Александра Михайлович! Нонешнюю ночь судьба твоя решается. Жить тебе с общиной аль гнатым быть. Куда уйдешь, скажи? В оковы? Али ждешь милости от царя-сатаны?      Нет, Лопарев не ждал от царя милости. Он его знает. Говорил с ним с глазу на глаз...      - И духовник так сказал пустынникам: барину от царя милости не будет, а потому спасти надо. Да вот пустынники...      - Что пустынники?      - Лютая крепость у них. Ой, лютая! Жен не ведают, потому, говорят, как Ева совратила Адама и со змеем-сатаной позналась, значит, и все жены сатану в себе носят. Они бы всех женщин огнем сожгли.      - Ну, а матерей своих тоже пожгли бы?      - Дай волю - пожгли бы. Лютые, лютые старцы! В общине проживают, как истые праведники. Есть которые с веригами и во власяницах.      - Это еще что такое?      - Вериги? Тяжесть на теле. Которые таскают ружья и спят с ружьями или железо с шипами, чтоб тело кололо. А один раб божий пудовые чурки повешал на себя и таскает их, мучает плоть, чтоб искусу не поддаться.      Власяницы вяжут из конского волоса. Рубаха такая. Надевают на голое тело. Один тут старец есть, Елисей, самый злющий; он двадцать лет носит власяницу и ни разу, говорят, не сымал. Тело у него все в струпьях и рубцах. А на правую ногу чугунную гирю привязал, чтоб сатана не утащил к соблазну, когда глаза спят.      - Разве у него только глаза спят?      - Глаголет так. Телу во власянице не уснуть. Я спытала. Ой, не дай бог повтора!..      - Зачем же тогда надела?      Ефимия оглянулась, взяла Лопарева за руку:      - А ты сам себя заковал в кандалы?      - Со мною разговор был малый: каторжник...      - И то! А меня возвели в еретички. Потом скажу, Александра, только не уходи из общины. Гнать будут - не уходи. Скажи, что примешь веру Филаретову. И я помогу тебе. Пустынники-апостолы, слышь, собрались у старца на тайную вечерю и в один голос трубят, чтоб прогнать тебя, яко нечестивца. Боятся, как бы старец не отдал потом тебе пастырский посох и крест золотой.      - К чему мне посох и крест? - удивился Лопарев.      - Ой, ой! Сила в них великая, Александра. Тогда бы ты стал духовником общины, как теперь Филарет. И тьма-тьмущая сгила бы в тартарары.      Черные глаза смотрели в упор, настойчиво, призывно, трепетно.      Лопарев смутился и опустил голову: не выдержал натиска.      - Красивый ты, Александра Михайлович, - чуть в нос промолвила Ефимия и опять взяла за руку. - Когда ты в беспамятстве лежал под телегой в лихорадке, я, грешница, трижды побывала у тебя в гостях.      - У меня?! - Лопарев почувствовал, как пламя кинулось ему в лицо.      - Тсс! Где же еще? Рядом с тобой побывала и тулупом тебя кутала, а ты все зяб и звал Кондратия. Дружок твой аль брат?      - Брат по восстанию.      - В каторгу пошел?      - Повешен.      - Помилуй его душу, господи, и отверзни пред ним врата господни! - помолилась Ефимия, и звезды ее глаз будто потухли.      Помолчав, спросила:      - Еще глаголел про кобылицу с жеребенком, какие с тобой по степи шли. Может, привиделась кобылица-то?      Нет, Лопарев уверен, что кобылица с жеребенком шла и потом орел налетел.      - Знать, знамение господне! Чтоб не сгил в степи и звери не рвали твое тело, господь послал кобылицу с жеребенком. Знамение, знамение!      Лопарев не верил, конечно, что бог послал ему знамение, но не стал разубеждать Ефимию. К чему?      - Раз ночью, - продолжала Ефимия, - когда я крадучись пролезла к тебе, ты в беспамятстве звал мать. И я молила здравия твоей матушке.      Лопарев хотел поблагодарить, но от волнения ничего не мог сказать.      - А вот тут, где сейчас сидишь, на седьму ночь, помню, подошла проведать тебя, а ты... горько так плачешь. Слышу: "Ядвига! Ядвига!" И про Варшаву-город, и про какого-то Никиту. Не ведаю. - И тихо спросила: - Ядвига - жена твоя?      Лопарев поежился:      - Невеста была. Да поругались с ней, еще до восстания.      - Из-за чего поругались? - допытывалась Ефимия. Лопарев усмехнулся:      - Веру отказалась менять.      - Веру?! Какая же у ней вера?      - Католическая. Римская.      - Ой, ой! Бесовская. Тричасному кресту молятся и деве Марии, а ведь Христос - спаситель и бог наш. Ладно, што поругался с ней, беда была бы. Ой, беда! От христианства уйти, как на огне сгореть. Забудь ее, Ядвигу-то. Из сердца, из души выкинь, чтоб и во сне не являлась. Я еще подумала...      Послышался старческий кашель Филарета. Ефимию как ветром сдуло... V      Мелководная река воркует, журчит, будто сказку бормочет...      Бурная - камни перекатывает, с ног сшибает. Не река - кипень студеная.      Кипенью начал свою жизнь род Боровиковых...      Сам Филарет в молодые годы баловался силушкой, сноровкой, смелостью и удалью. Емельян Пугачев наградил Филарета кривой турецкой шашкой и четырехфунтовым золотым крестом, снятым с какого-то важного божьего пастыря.      Осеняя себя двоеперстием, Филарет кидался в самую гущу битвы и рубил, рубил анчихристов во имя вольной волюшки!      Не раз Емельян говорил Филарету:      - Помолимся, брат, чтобы укрепить дух и побить ворогов-супостатов, опеленавших Русь железом. Народ в ярме, а бары в золоте да в холе. Нашей кровушкой питаются, а мы слезами исходим.      И они молились. Плечом к плечу. А потом брались за пищали, шашки, за деревянные рогатины с железными наконечниками и бились с царским войском до последнего вздоха.      Не одолели крепость царскую и боярскую - силы не хватило...      Емельяна упрятали в железную клетку и повезли на казнь; Филарету удалось бежать в Поморье, где он впоследствии утвердил свою крепость веры.      С Поморья общиною бежали в Сибирь...      И вот встреча с беглым каторжником, барином...      "Чем же не потрафил царь-батюшка барину? Чего не поделили? Холопов аль добычи и власти?" - думал Филарет.      Он подошел к пепелищу - в белых холщовых штанах и в продегтяренных поморских мокроступах на босу ногу, опираясь на высокий посох с золотым набалдашником.      Огляделся.      Золотой крест тускло поблескивал.      Лопарев впервые увидел старца-духовника такого вот торжественного, важного, как сама вечность.      Минуты три старец к чему-то приглядывался, принюхивался, поводя головою.      "Спугнул, должно, ведьму Ефимию, - подумал старец, видя, как барин испуганно сгорбился возле колеса телеги. - Ох, искусительница! Как змея, явится и, как змея, уползет - следа не сыщешь".      Тяжко вздохнул. Грех, грех!      Поверх белой из тонкого холста длиннополой рубахи опоясан широким кожаным поясом со множеством кармашков, где старец хранил часть золотой казны общины.      Дорога дальняя, и золота у общины немало, а живут своими харчами. И на Волге урожай вырастили, и вот на Ишиме соберут урожай, а золото тратят в крайнем случае.      Шурша крылами, на: старца налетела летучая мышь и прицепилась к белой рубахе.      - Изыди, тварь!      Постоял возле пепелища, прислушался к чему-то.      - Не спишь, Александра?      - Не сплю, отец.      - Ишь, бормочет Ишим, а ветру нет.      Подошел ближе, поглядел на Лопарева, вздохнул:      - Пустынники порешили, Александра, прогнать тебя из общины, чтоб не порушилась крепость старой веры. Жалкую вот, куда пойдешь. В чепи али в землю?      Лопарев не знал, что ответить.      - Такоже было со мной, когда бежал я от висельников. Войско наше побили, в чепи заковали. А я ушел, господи помилуй. И познал лютость людскую. О трех деревнях гнатым был, да не изловлен. Голодом маялся и холодом, покуда пустынник не спас мя.      Стукнул посохом, вознегодовал:      - Спасен был! А тя вот гоню на погибель. Ладно ли? В оковы гоню, к еретикам, собакам нечистым! Ох-хо-хо!      Лопарев ничего не ответил: Ефимия научила не говорить лишнего, а больше слушать старца.      - Молчишь? И то! Судишь, должно, старца Филарета.      - За что судить, отец? Поступайте по вашей вере.      - Пустынники наседают на меня! Пустынники! Погоди ужо, Александра. Хвалу богу воздав, аз те и благодать будет. Где та благодать, спросишь. Погоди ужо. Скажу.      Филарет опустился на лагун с водой, хрустнув хрящами.      - Пустынники глаголют: вера твоя еретичная, а сам ты из барского сословия, чуждый общине. Тако ли есть? Какое твое барство?      - Теперь я каторжанин.      - Ведомо, ведомо! Сам кинул чепи в Ишим-реку. И ты закинь свое барство да дворянство на дно реки текучей, и бог примет тя, и благодать будет. Скажу про общину. Не ведаем мы оков, не знаем сатанинских печатей и списков, какие хотели завести на нас на Волге и в Перми-городе. Мучили нас стражники, да урядники, да попы бесноватые, чтоб мы отрешились от старой веры. Тогда сказали мы: в срубах огнем себя пожгем, а веры щепотной не примем и царю молитву не воздадим. Сказано бо: и паки пойте в печь идущие!      Старец торжественно перекрестился.      - Ведаешь ли ты, Александра, какой грех творят поганые попы?      Лопарев того не знает.      - Я морскому делу обучался, отец.      - Потому и глаголю с тобой, что ты, под богом ходючи, бога не ведал, зело не искушен.      - Не искушен, - признался Лопарев.      - В Писании сказано: падут грады, вознегодует на них вода морская, реки же потекут жесточае. И то! Грады от бога отступились, погрязли в блуде да еретичестве, оттого и погибель будет! Спасутся истинно верующие. Вот и блюдем мы старую веру. И сказано: своего врага возлюби, а не божьего, сиречь еретика и наветника. С еретиком мир какой, Александра? Ехидна и погибель! Еретика не исправишь, а себе язвы в душу примешь. Еретиков жечь надо!..      Лопарев слушал, присматривался к старцу. Такого Филарета он еще не знал. Неистового, убежденного, непреклонного и уверенного в своей истинной вере-правде.      - Примешь ли ты, Александра, крепость старой веры? Лопарев содрогнулся. Ему было почудилось, что в ночи опять раздался вопль Акулины...      - Не срыгнешь ли? - спрашивал старец. - Али, можешь, к царю да к барам-крепостникам на поклон поволокешь нас, праведников?      - Не будет того, отец, - ответил Лопарев. - С вами хоть на край света пойду, если не изловят жандармы.      - Община укроет. По нашей вере так: хочешь помилованному быти - сам такоже милуй; хочешь почтен быти - почитай другова. Богатому поклонись в пояс, а нищему - в землю. Алчущего - накорми, жаждущего - напои, нагого - одень. Бо се есть божья любовь, Александра! Блудницу - батогом гони, лупи, бо се есть бесовская любовь. Хвально так-то жить! Хвально! Передохнув, старец спросил:      - Читал ли ты, Александра, Писание по старым книгам?      - Не читал, отец.      - Читать будешь, познаешь веру. Научу тя моленьям нашим, погоди. Да вот пустынники глаголют, будто глазами зрили, как тебя сатано подвел к становищу. Скажи, как дошел до нас?      Лопарев вспомнил, как Ефимия сказала ему про знамение...      - Если бы бог не послал знамение, не дошел бы до вас, отец.      - Знамение?! - Старец вздрогнул от такого слова. - Сказывай, сказывай, человече!..      - Три ночи и три дня кружился я по степи, отец. Иду, иду, а выхожу на то же место. Думал, погибну так. Тут услышал я голос: "Мичман Лопарев!" Глянул вокруг - никого нету. А потом вижу - кобылица подошла ко мне с, жеребенком, хромая на переднюю ногу. Откуда взялась? Не знаю. Хотел изловить ее - не далась. Побежала степью, и я за ней. Так и пошли мы. И тогда воспрял духом: не один, значит, в пустыне. А ночью увидел зарево огня. Так было, отец. Где та кобылица с жеребенком, не знаю.      Старец поднялся и воздел руки к небу:      - Прости мя, господи, чадо неразумное, в седых власах пребывающее! Как я того не уразумел, господи! Знамение было, знамение!..      И упал на колени.      - Прости мя, раб божий, за слепоту мою, коль не уразумел того.      Лопарев не знал, что делать. Старец молится на него и просит прощения.      - Отец, отец, что вы так, - бормотал Лопарев. - Может, то не знамение было, а показалось мне...      Старец замахал руками:      - Молчай, молчай! Не кощунствуй! Знамение было - радость правоверцам! Аллилуйю воспоем, аллилуйю!.. Кобылица та, хромая, с перебитой ногой, к табуну нашему прибилась, и жеребенок с ней, слышь. Молосный, гнеденький, и спина поранена у того жеребенка. Вот оно диво дивное, господи! Бог вразумил мя сказать мужикам, чтоб кобылицу не убивали. Жива, жива!      - Я на нее могу посмотреть?      - Погоди ужо. Погоди, Александра. Диво дивное свершилось, а тут старцы-пустынники, какие под именем Христа-спасителя ходят, ересь на меня пустили, собакины дети! Ишь что удумали! Гнать тя батогами, грязью, яко еретика-щепотника! Верижников подбили на то, слышь! Ах, паскудники, псы вонючие! Погоди ужо, я того апостола Елисея крестом огненным заставлю молиться, и аллилуйю воспоем ужо!      Лопарев догадался: какому-то "апостолу" Елисею - гореть на кресте...      - Пустынники ведь не знали про знамение.      - Молчай, молчай, Александра! Не вводи во искушение, бо сам под божьим знамением живешь, яко младенец у титьки матери! Погоди ужо. Дай подумать.      И старец Филарет погрузился в думу.      Лопареву стало жутковато: что-то надумает Филарет. Если бы знал, как обернется совет Ефимии, никогда бы не сказал. Чего доброго, человека сожгут да еще и аллилуйю петь заставят!      - Возлюбил тя, Александра, - начал старец, - яко сына родного Мокея, какой на Енисей-реку ушел со товарищами. Плоть к плоти приму тя в общину, потому - благодать божью принес ты всем нам. Слава господу! Апостолы порешили гнать тебя батогами, да навозом, и грязью, слышь! Погоди ужо! Познают батоги!      Перекрестился, спросил:      - Окреп ли телом, Александра?      - Окреп, отец.      - Можешь ли пройти версты три али четыре?      - Пройду, отец.      - Ладно. Слушай тогда. Восхода солнца ждать нельзя, потому как апостолов надо потрясти! Такоже надо. Ох, надо!.. Ожирели, собакины дети. Придут гнать батогами, а тебя нету. Тут я скажу им, треклятым, как они посрамили знамение господне и узрили нечистого чрез дурные помыслы свои. Скажу-тко, скажу!      Старец погрозил посохом.      - Надумал так, Александра: подыму сейчас Ларивона, и он поведет тебя, сын мой, версты за три к лесу, и ты там спрячешься. Пять днев поживешь там до субботнего моленья. В субботу явимся к тебе всей общиной, с песнопениями, со иконами древними и кобылицу ту приведем с жеребенком, слышь. И ты выйдешь из леса, яко праведник Исуса, и воспоем аллилуйю!      Лопарев ничуть не обрадовался такому торжественному вступлению в общину, тем более если кого-то сожгут.      - Не надо никого сжигать, - попросил Лопарев. Старец пристально поглядел на него.      - До субботы пять дней, человече. Успеешь обдумать всю свою жизнь от истока до устья. Коль порешишь быть с нами, выйдешь к общине, и служба будет. Не порешишь - ступай себе с миром. Хоть на восток, хоть на запад.      Лопареву ничего другого не оставалось, как принять условия старца.      - Аминь тогда. Стань на колени, благословлю. Лопарев опустился на колени.      - Теперь пойду будить Ларивона. Хлеба возьмет тебе, кружку там, баклажку для воды, серных спичек, чтобы огонь мог добыть, топор, чтоб в лесу жить.      Старец поднялся, опираясь на посох, постоял некоторое время, глядя на Ишим, пробормотал что-то себе под нос про бесноватых верижников и ушел, шаркая мокроступами.      Послышался подозрительный шорох. Лопарев оглянулся. Ефимия!      - Тсс! Все слышала, знаю, - промолвила полуночница, горячо схватившись за руку Лопарева. - Ой, хорошо сказал про знамение-то!      - Не было никакого знамения, - вырвалось у Лопарева.      - Было, было! - шептала Ефимия. - Верить надо, Александра, коль под богом ходишь.      - А потом Елисея на кресте сожгут?      - Елисея-апостола?! Ой, кабы сожгли! Не старец, а лешак, чудовище поморское. Он бы тебя первый батогом ударил по голове, и ногами бы топтал, и грязью бы кидал! Кого жалеть-то! Не пустынник, а ехидна треглавая! Слушай, Александра, не думай от общины уйти - сгинешь. На каторге али в цепях. В общине твое спасение. Не один Филарет возлюбил тебя, слышь. Идти мне надо. Может, позовет старец. Не уходи же, не уходи! Я в той роще найду тебя. Жди меня, жди!      Лопарев не успел собраться с духом, как Ефимия уползла. До чего же она проворная, бесстрашная и ловкая! Что сказал бы старец, если бы застал сноху возле телеги, жарко пожимающую руку будущему праведнику Исуса?! VI      Явился Ларивон. Молчаливый, бородатый, с мешком и топором на левом плече и с толстущим батогом в правой руке. Поглядел на барина, как гора на мышь, прогудел в бороду:      - Пшли, што ль, барин.      Ночь играла ясными звездами. Возле берега шумели рябиновые заросли. Ларивон вышагивал впереди, что медведь, переваливаясь с плеча на плечо, и ни разу не споткнувшись, и не оглядываясь на неловкого барина.      Шли часа три, не менее.      Слева - пологий берег Ишима, безмолвная степь, а справа по берегу - травы по пояс. Шелестящие, поющие. Из-под ног вылетали потревоженные перепелки. Впереди темнел лес.      Не доходя до леса, Ларивон остановился.      - Тамо-ко хоронись. Батюшка так велел, - указал Ларивон, сбросив в траву мешок и топор.      - Тут нет никакой деревни близко?      - Не хаживал в деревни. Не ведаю.      - А тракт далеко?      - Не ведаю.      Повернулся и пошел в обратную сторону.      Лопарев сел возле мешка, задумался. Потом лег на спину и долго глядел в небо. Такое ли оно в эту ночь над Петербургом или Орлом?      "Навряд ли я когда-нибудь увижу петербургское или орловское небо! Туда мне дороги заказаны. Одна дорога открыта: на каторгу!"      Но если он сам явится к стражникам, то наверняка его посадят в тюрьму и пошлют запрос царю: как поступить с ним после побега?      "Царь еще подумает, что я собирался бежать в Варшаву, и опять упрячет в Секретный Дом".      Ну, нет! Лучше умереть здесь, в степи, чем еще раз быть узником Секретного Дома.    Завязь третья I      Кудрявые темные березы, отчего вы так печально шумите пышной листвою? Неуемные птицы, о чем вы беспрестанно поете в березовой роще? Муторно на душе Лопарева - места себе не находит в тенистой роще.      Плещется тиховодный синий Ишим.      Минули сутки, вторые. На исходе третья ночь. Над Ишимом полыхает предутренняя зарница. Костер то потухает, покрываясь сединою пепла, то мигает Лопареву кроваво-красными глазами углей.      Кого и чего он ждет, Александр Лопарев? Ефимию? К чему она ему, жена сына Филаретова, возросшая в двух раскольничьих монастырях, повидавшая Наполеона? Или он ждет, когда к нему явится община с молитвами, песнопениями, с иконами и позовет его к себе как Исусова праведника?      "Не могу я принять дикарское верованье, - думает Лопарев. - Как жить с ними, если они сами себя сжигают во имя святости старой веры? И что в той вере? Заблуждения, мрак?.."      Надо встать и уйти, пока не поздно.      "Но куда уйти? Куда? - в тысячный раз спрашивает себя Лопарев. - Велика ты, Русь, а деться некуда! Пустынна ты под тиранией венценосца, ох, как пустынна! Одни сами себя гонят в безлюдье, куда-то в дебри на Енисей, другие идут на каторгу, третьи в поте лица своего добывают хлеб насущный и кормят царскую челядь, а сами живут впроголодь. И терпят, терпят! Доколе же ходить в ярме? Доколе?!" II      Никуда не ушел Лопарев. Остался ждать Ефимию. Она же обещала найти его.      Утром Лопарев искупался в Ишиме. Дважды переплыл реку, набираясь остуды тела, а в сущности - хотел успокоить мятущиеся чувства.      Солнце повернуло на полдень. День выдался несносно жаркий и душный. Лопарев то встанет, то сядет, то выйдет из рощи в степь и ждет, ждет, когда же наконец появится Ефимия? А ее все нет и нет.      "Она придет. Не может быть, чтобы она забыла о своем обещании. Если только в яму посадили, тогда..."      Лопареву стало жутко. Он не может покинуть эту степь, не повидав Ефимии.      Порхают птицы, беззаботные, веселые, как будто вся березовая роща отдана им на вечную радость.      В зените золотистое облако.      И тишина, тишина. Первозданная...      Когда совсем не ждал, - голос:      - Ты ли здесь, праведник Исуса?      Лопарев круто обернулся на голос и попятился. Ефимия ли то?      - Чего так испугался? - А голос, как мед текучий, и сладкий, и приятный, и до того липкий, что Лопарев не в силах оторвать взгляда от Ефимии. Это, конечно, она. Но как же она преобразилась! В синем нарядном сарафане с красной прошвой посередине, с золотой вышивкой по подолу. Под сарафаном батистовая кофта с вышивкой по рукавам, застегнутая на перламутровые пуговицы. Без привычного черного платка. Чудно! Кудрявящиеся на висках черные волосы схвачены красною лентой у затылка, отпущены по спине - струистые, чуть ниже плеч. Совсем не черница и не староверка. Лопарев ни разу не видел ее без платка и в такой богатой одежде. И в самом деле - княгинюшка.      Ефимия держится прямо, вызывающе. Глаза большие, блестящие, как черные камушки в родниковой воде, с лукавым прищуром. В припухлых, капризно вычерченных губах играет усмешка. Виднеется полоска широких зубов. Белых-белых. На подбородке ямочка. Такие же ямочки на пунцовых щеках, будто кто надавил пальцами. В руках Ефимии - маленькая иконка богородицы, отделанная сканью и золотом. Ноги в шагреневых ботинках с высокими голенищами, застегнутыми на пуговки.      Лопарев оробел, утратил дар речи и чувствовал, как прямо в жилы ему льется кипяток из ее черных глаз. На вид совсем юная и хрупкая. Но если бы он мог знать, какая сила сокрыта в ее красивом и спокойном теле!..      За спиною Ефимии толпились толстые березы, выросшие из одного корня.      Лопарев навсегда запомнил Ефимию на фоне трех берез.      - Ждал меня? - Ефимия поклонилась в пояс, прижимая иконку к ложбине между грудей.      Лопарев кинулся к Ефимии, но она дико отскочила.      - Погоди, Александра. Не подходи, - проговорила она и поспешно перекрестилась. - Возьми палку и бей. Лупи меня, лупи!      Лопарев вытаращил глаза:      - Что ты, Ефимия?      - Али забыл, как толковал тебе старец Филарет? Лопарев, конечно, забыл.      - "Алчущего накорми, жаждущего папой... бо се есть божья любовь, Александра! Блудницу батогом гони, лупи, бо се есть бесовская любовь", - напомнила Ефимия слова старца и опустилась на колени.      - И я пришла, видишь. В наряде пришла федосеевском, какой дядя мой, Третьяк, сохранил от покойной матушки. Если бы старец узрил меня в этом наряде, на огонь поволок бы, как ту Акулину. Да не все, Александра, под волей старца. С общиною в Сибирь идет мой дядя Третьяк. Потому: третьим сыном был после мово покойного батюшки. Кабы не дядя Третьяк да не Юсковы, сгила бы я. Убил бы меня зверь окаянный, Мокей Филаретыч, крепость моя страшная! Прости меня, богородица пречистая.      Ефимия истово перекрестилась.      - В Писании сказано: жена да убоится мужа своего. Рабыней станет по гроб жизни. Нет! Клянусь светлым ликом материной иконки, не стала я рабою, не стала я женою Мокея, хоть и повязала меня судьба с ним. И никогда не буду ничьей рабыней. Родилась я на свет вольной птицей, и только сама черная смерть, худая немочь, укоротит мой дух и спеленает меня по рукам и ногам.      Ефимия трижды поцеловала иконку.      - К тебе пришла, Александра! Видишь какая. Смотри же, смотри блудницу, праведник.      - Я не праведник, Ефимия.      - Не говори так! Ты - праведник, коль на восстание пошел супротив царя и войска сатанинского. Не убоялся. Кланяюсь тебе в землю пред чистым небом, пред ясным солнышком. И как па небе нет сейчас черной тучи, так и в моем сердце нету тьмы, а есть радость зрить тебя, кандальника. Жаждет душа моя света, Александра. Не блудница я, нет! Не верь наветам, если кто чернить будет меня. Душа моя измучилась, а радости не видела. Правду говорю. Нет в моем сердце жалости к Мокею Филаретычу, хоть и спас он меня от лютой стражи собора. Стала я невольницей, а женою никогда не была, хоть породила сына. И горько мне, и тяжко!.. Не жить мне с Мокеем в мире и согласии, как не живет кровожадный коршун с малою горлинкой. Клянусь святым нательным крестом!..      - Помни же, - продолжала Ефимия, - отвергаю я Писание, где сказано, что жена - раба мужа свово. Не рабою, а равною быть хочу. Любви ищу, а не блуда. Такою вели меня на суд собора, такой я пошла в Сибирь далекую. Старец говорит, что я еретичка, а по знахарству - ведьма. Да неправда то! Бог не заповедовал держать душу в цепях, а сердце в холоде. Из сердца идут добрые и злые помыслы. К тебе дурных помыслов не имею, видит бог и небо. Пришла, чтоб узнать тебя и - если ты примешь - отдать свое сердце.      Ефимия поднялась и, выпрямившись, спросила в третий раз:      - Ждал меня?      - Ждал, Ефимия, ждал!      - Блудницу ждал?      - Спасительницу свою ждал.      - Погоди. Я не святая, Александра. И не праведница. Но если бы ты позвал меня на смертный бой с царским войском, я бы с радостью пошла на смерть, Такую ты ждал три дня и три ночи?      - Такую, Ефимия!      - Погоди, погоди, Александра. Ты еще не познал меня и не ведаешь, как я стала еретичкой и Мокей спас меня. Скажу потом. И если примешь меня после того, я готова тогда хоть на кресте гореть.      - Зачем гореть?! Довольно одной несчастной Акулины!      - Ой, ой, какой праведник! Бог бы услышал твои слова, Александра, да вразумил бы темный люд. Радость была бы.      - Будет радость, Ефимия. Будет еще!      - И я помогу тебе, Александра. Слушай, у меня есть пачпорт пустынника, с каким праведники хаживают по земле. Старец Амвросий Лексинский, пещерник, дал мне тот пачпорт, чтоб я передала его праведному человеку. Я шесть годов хранила тот пачпорт втайности. Шесть годов. И вот настал час, встретила такого человека. Спаси нас, богородица!.. III      Ефимия достала из-за пазухи что-то завернутое в тряпицу, потом оглянулась, отошла к березе и повесила сверточек на сук, промолвив:      - В тряпице пачпорт пустынника, Александра. Да не запамятуй: ты его снял с березы. Так и старцу скажи. Пустынники хотели тебя батогами бить и грязью кидать, а ты явишься в общину с пачпортом праведника Исусова. Не знаешь, как старец ругал пустынников и посохом лупил? Пришли гнать тебя, а старец их встрел проклятием. "Пущины дети, собаки нечистые, знамение господне явилось, да вы ничего не зрили", - кричал на них. Потом Елисею тайный спрос учинили как нечестивцу грязному. И висеть он будет на кресте до того моленья, покуда ты не явишься в общину. Так порешил тайный совет апостолов-пустынников. А ты явишься с пачпортом. Сам старец упадет тебе в ноги, слышь. Не робей. Так будет, чтоб потом прозрели.      Лопарев слушал и ничего не понимал. Елисей висит на кресте? И он должен явиться с "пачпортом пустынника"! К чему ему пачпорт? Но Ефимия твердит: должен явиться с пачпортом пустынника, и тогда он будет свободен: общинные моленья для него не обязательны, он исповедует собственное раденье. Он может учить людей.      - Чему учить, Ефимия?      - Грамоте искушен, поди. Мало ли в общине малолетних отроков, не умеющих читать и писать? Подвиг то, Александра, коль человек несет людям прозренье от тьмы. Я хотела обучать грамоте, да Мокей чуть не удушил меня, яко бесноватую блудницу. А у тебя будет защита - пачпорт пустынника. Скажешь, видение было тебе обучать малолетних грамоте, и никто перечить не станет. Потому: твоими устами глаголет сам Спаситель, скажут.      Вот об этом Лопарев не подумал. В самом деле, если он будет обучать грамоте ребятишек, то не откажутся ли они потом от дикой веры, гонящей их на огонь и в пустыню.      - Пачпорт возьмешь, когда я уйду. Да не забудь: двоеперстием крестись. Иудину щепоть из головы выкинь, из сердца вынь.      Лопарев подумал: не все ли равно богу, как ему молятся, тремя или двумя перстами?      Потом Ефимия сказала, что сходит за своими узлами, которые она спрятала в роще, перед тем как выйти к нему. В одном узле была ее староверческая одежда: черная юбка из грубой ткани, холстяная кофта и чирки-мокроступы из яловой продегтяренной кожи. В другом узле снедь: отварные куры, каравай свежего пшеничного хлеба, вино и пирог с рыбой.      Лопарев приволок подгнившую на корню березу, собрал хворосту и развел костер. Пытливые глаза Ефимии неотступно следили за каждым его движением.      Ефимия собрала обед и отошла к березе.      - Разве ты не будешь со мной обедать?      - Обедай, Александра. Я не голодна.      - И я не голоден.      - Обедай. Я же не могу обедать с мужчиною. Так заведено у правоверцев.      - Это же дикий обычай, Ефимия. Разве мужчина и женщина не едины во всем?      Ефимия ответила:      - Едины духом, не телом.      - Бог сотворил Еву из ребра Адама.      - Не верю в то, - не моргнув глазом ответила Ефимия. Она стояла возле березы, прислонившись к ней спиною, такая же нарядная и столь же загадочная, как и береза, которую она подпирала своим молодым красивым телом. - Не верю в то, - повторила Ефимия. - В Писании сказано: "И создал господь бог человека из праха земли, и вдунул в него жизнь, и стал человек душою живою". А разве у женщины не живая душа? Отчего бог не сотворил так же женщину, как мужчину? Или она не человек? Пошто бог сотворил тварь ползучую прежде женщины? В Писании сказано: "И нарек человек имена всем скотам, и птицам небесным, и все зверям полевым, но для человека не нашлось помощника, подобного ему. И тогда навел бог на человека крепкий сон, и когда он уснул, взял одно из ребер и закрыл то место плотью. И создал бог из ребра, взятого у человека, жену и привел ее к человеку. И сказал человек: "Вот эта кость от кости моих и плоть от плоти моей, она будет называться женою, ибо взята от мужа своего". Могло ли так быть?" - опять спросила Ефимия. - И еще сказано, что змей ползучий совратил жену яблоком. Отчего змей не обольстил человека, а жену? Человек сказал богу: "Жена, которую ты мне дал, она дала мне яблоко от запретного древа, и я его ел". Такого человека, Александра, я бы не стала звать мужем. Он съел яблоко, а вину свалил на жену. Такой человек презренный. А господь бог сказал жене: "Умножая, умножу скорбь твою в беременности твоей. В болезни будешь рожать детей своих, и муж будет господствовать над тобою". Какой муж? Поганый трус! И его бог назвал человеком. Еще сказал бог человеку: "За то, что ты послушался жены своей, будет проклята земля, из которой ты рожден; со скорбью будешь питаться во все дни своей жизни". Могло ли так быть? За что проклята земля?      Черные глаза Ефимии жгли и чего-то ждали. Лопарев сказал, что не читал Библии и не знает, что в ней написано.      Ефимия усмехнулась:      - А я читаю Писание с шести лет. Когда жила в Преображенском монастыре, еще до Наполеона, матушка читала Писание и говорила, что оно святое. И я верила. Всему верила и блюла святость, покуда судьба не свела с пещерником Амвросием Лексинским. Пошто так глянул на меня? - И, мгновенно помолчав, тихо проговорила: - Слушай, что скажу... IV      - На малую пречистую, когда начинает желтеть лист на деревьях, шла я берегом речки Лексы к дяде Третьяку на три дня. Матушка игуменья Евдокия говорила: "Прими пострижение, Ефимия, святой игуменью станешь: вижу в тебе такую тайну святости".      Я готовилась принять пострижение и стать схимницей, да все не могла решиться. То лист тополя трепещет за окном кельи и тревожит душу, то ветер несет мирской дух, а все душа не на месте.      Стану на колени перед материной иконкой богородицы и молюсь, молюсь, чтобы укрепиться в вере, и вдруг за окном послышался легкий посвист ветра: "Иди, иди, иди", - будто зовет в мир соблазнитель.      Собьюсь с молитвы и реву в голос.      "Матушка, где ты? - зову покойную мать. - Отзовись! Я сижу в келье, и нет мне покоя ни днем, ни ночью. Для чего ты меня породила на свет божий? Ужли для четырех стен и вечного раденья? Скушно мне, матушка. Глаза бы не глядели на каменные стены! Что в них, в тех стенах? Одно забвение, вечная упокойница. Живая, а в могиле. Страшно мне, матушка!"      Но никто не отзывался на мой голос. И в снах не снилась мать, какую помнила.      Проведала про мои стенания игуменья Евдокия и говорит: "Мучает тебя, Ефимия, искуситель. Ступай к дяде на три дня и скажи ему, чтоб он благословил тебя на пострижение. И ты станешь святой девой непорочной. Прославится имя твое по всему христианству, и будут поклоняться тебе девы мирские, чтобы укрепиться в нашей вере. В том великая благодать".      Во всем монастыре никто из белиц не знал так Писание, как я. Сама игуменья Евдокия часто просила меня совершать малые чтения и слушала, как я по памяти читала откровения пророков. Диву давались, а того не ведали, что Писание вошло в меня с молоком матери.      Вот и шла я к дяде Третьяку за благословением. Под вечер так, версты за три от монастыря, вспомнила, что в каменной пещере, чуть от берега Лексы, живет старец Амвросий Лексинский, про которого сказывали, что он из князей, был офицером до пострижения и жил в Петербурге.      Думаю, дай гляну на святого Амвросия. Может, он укрепит меня в вере.      К пещере вела тропка среди вереска. Шла я по ней, а сердце замирало от страха. Всякое говорили про пещерника. Будто он зарезал ножом искусительницу, деву, которая приезжала к нему из Петербурга; кого-то из скитских филипповцев пришиб камнем. И что из самого Церковного собора приходили к нему келари за святым благословением. Как-то он примет меня, думаю. А вдруг пришибет камнем иль зарежет, как деву петербургскую?      Подошла к пещере и сробела. Холодом налились ноги и руки. И вдруг слышу стенания:      - Господи! Избави меня от лукавого. Вижу, вижу, разные люди творили Писание. Не Словом бога, а человечьим разумом. Все, все вижу! Прелюбодеяния вижу, корыстолюбие вижу, господи!      На всю жизнь запомнила я эти стенания подземные. Замерла возле черных камней пещеры и стою так - ни жива ни мертва. А из камней слышится голос:      - Будь ты трижды проклят, лукавый Моисей! Не Словом божьим писал ты откровения, а хитростью, чтоб ввести в заблуждение род людской. Презренный!      Внутри меня все помертвело от такого еретичества. Слыхано ли, святой пещерник проклинал пророка Моисея! Как тому поверить?      Подумала я, искушает меня нечистый перед пещерой, чтоб опорочить святого старца. "Нет, думаю, не свершу святотатства. Пойду к пещернику и все скажу ему, что слышала. Пусть знает, как лукавый ходит возле его пещеры и соблазняет праведные души".      За диким вереском шел спуск в пещеру. Ступеней на семь так, запомнила. Дошла до дубовой двери, стучусь, никто не отзывается.      - Именем Исуса - отзовись, старец! - кричу в дверь.      - Изыди, искуситель! - послышалось в ответ.      - Я не искуситель, а белица монастырская Ефимия. Пришла к тебе, чтоб укрепиться в праведной вере.      И опять старец вопит в ответ:      - Изыди, изыди, сатано!      Мне было страшно. Ночь застала меня у пещеры, долго я стучалась, покуда Амвросий не открыл дверь.      Он встретил меня с крестом. Я на коленях вползла в пещеру...      Помню, при свете восковой свечки Амвросий показался очень высоким, согбенным и совсем белым, как вот эта кора березы. Бороду он носил длинную, по пояс. Такие же белые волосы на голове спускались у него ниже плеч. Руки у него были холодные, белые. Одет он был в длинную холщовую рубаху, которая не покрывала его голых ног.      Я сказала, что заблудилась в лесу и вдруг услышала возле пещеры голос искусителя, как он проклинал Святое писание Моисеево, и что Библию творили человечьим разумом, а не Словом божьим.      Амвросий испугался моих слов и затрясся, как лист на дереве от ветра. Я видела, как он протянул руку за поморским ножом, какой лежал на столе.      - Не убивай меня, не убивай! - крикнула я, не в силах встать на ноги. - За святостью к тебе шла, не за смертью. Видит дева пречистая, дурных помыслов не имею.      Слова ли мои или что другое, но старец бросил нож, и глядя на меня, сказал:      - Вижу, дщерь, погибель изыдет от тебя на меня, как на Адама от Евы нечестивой. Да будет так, аминь. Рок не минул моей головы - на то воля божья. Встань, дщерь, и дай мне поглядеть на тебя.      Не помню, как я поднялась. Амвросий усадил меня на доски, покрытые рогожей. В пещере были одни голые камни, дымная печурка, на которой стоял черный котелок, сухари на столе, много пучков сухой травы. Возле стола на ларе были сложены книги: Библии на разных языках и печатные откровения пещерников.      Амвросий глядел на меня долго-долго, потом закрыл лицо ладонями и упал на колени.      - Евгения, Евгения, прости мя! - закричал он и схватил меня за ноги.      Я вся заледенела. Думала, пришла моя смертушка, А старец бормочет:      - Прости мя, Евгения. Не убивал я тебя, не убивал! Искуситель поднял мою руку, видит бог. Молюсь за тебя, Евгения, прощения прошу. Не мучай меня на исходе лет. Сокройся, если ты не плоть, а дух.      Старец еще что-то бормотал, не помню. Он принял меня за какую-то Евгению. Я сказала, что я Ефимия, белица монастырская.      - Ты ушла в монастырь? - спросил старец.      Я ответила, что с детских лет живу в монастырях. Сказала и про Преображенский и про Лексинский.      - Ты не Евгения? - допытывался старец.      - Ефимия я, Ефимия, - твердила я.      - Если то правда, как ты говоришь, и если ты не дух, а тело, покажись вся, чтоб я видел тебя без рубища и узнал бы: Евгения ты или чужая белица.      Боже, как дрожали мои руки, когда я снимала свое платье перед старцем! Ничего не помню. Страх перед старцем будто отнял у меня рассудок и память.      Как сейчас вижу. Сижу нагая на досках, а старец со свечою в руке глядит на мое тело и что-то ищет. Меня всю трясет, и я не могу вымолвить слова.      - Нету тех родинок. Нету! - вдруг сказал старец. - Вижу, ты не дух, а плоть. И не моей Евгении плоть. Спаси, господи! Оденься, дщерь человеческая, и скажи, что тебя привело ко мне?      Я натянула на себя платье и сказала, что пришла к нему, чтоб укрепиться в вере.      - Во что ты веруешь, дщерь? В Писание? - бормотал старец и потом спросил: - Слышала мои стенания, как я говорил про бытие Моисеево? То был мой голос. Куда ты шла? К дяде на три дня? Вот и хорошо. Будешь жить у меня три дня и три ночи, и я открою тебе великую тайну, если ты поклянешься, что словом не обмолвишься, где была три дня, что видела и что слышала.      Я дала такую клятву...      С того началось, Александра Михайлыч...      Амвросий читал мне Библию не как игуменья или старцы, а как ясновидец, прозревший тьму на исходе своей жизни. Помню, он говорил: "Жил я, яко агнец незрячий, в мирской суете, жил среди людей знатных и образованных. Носил погоны офицерские и ездил в карете со своим гербом, а душу имел алчного дикаря и невежды. Верил в то, во что верили люди, пребывающие во тьме. Любили меня, я любил. Потом познал великую любовь белошвейки Евгении. Вечную любовь, без какой не может жить человек. Белошвейка - не княгиня, не графиня, и я не мог жениться на ней, хотя дня не помышлял прожить без нее. Тогда послал меня родитель воевать Емельку Пугачева. Молод был, по двадцать первому году, и отвагою и лихостью прославился от Казани до Петербурга. А потом, как начали казнить пугачевцев да распинать их на столбах, вешать на деревьях, содрогнулась моя душа. Черным показался белый свет, и любовь к Евгении угасла в сердце. Как можно коснуться девического тела руками, испачканными кровью? Чудилось мне, что я весь в крови пугачевцев. Мучили они меня во сне, проклинали, и я ни в чем не находил утешения. Потом помог захваченным пугачевцам бежать от стражи и ушел с ними в Поморье, в монастырь. Много пронеслось дней в поисках, дщерь, пока я не обрел пещеру".      Амвросий говорил, что за долгие годы в пещере он перечитал много Библий на разных языках, каким был обучен в молодости. "Не словом божьим, а промыслом людского разума творилась Библия, - говорил Амвросий. - Познал я еврейский и греческий языки, чтоб читать Библию в первозданности. И вижу: разночтений множество, прелюбодеяния и скверны, как в миру навоза". Так и говорил Амвросий; я слово в слово помню его речения. В семнадцать годов у девицы память как прошва на батисте. Батист износится, а прошва видна все ярче да ярче.      Амвросий открыл мне, что Библию творили евреи по сказаниям других народов: египетских и вавилонских. Семь годов он собирал древние книги, пока уразумел тайную суть.      "Человек пребывает во тьме, а тьма - тенеты невежества и неразумения, - толковал Амвросий. - Вижу, - говорил он, - не в Библию веровать надо, а в дух вселенский, в солнце, яко греющее нас, питающее нас. В том бог, откуда исходит благодать. Слова - вода, текут по склону, а не в гору. Напустили в Библию много слов и наполнили ими землю. Заблуждение ввели да рабство. Не должно быть рабства, дщерь. "Человек - земное светило, и от рождения каждый равен другому".      Как сейчас вижу Амвросия Лексинского: весь белый, сидит сгорбившись и толкует мне Писание, как надо читать и понимать.      Амвросий звал меня своей дщерью и взял трижды клятву, что я до конца дней буду нести в мир слово прозренья от тьмы, а не саму тьму.      "Будь послушна, дщерь, яко овца; живи со общиною, - наказывал он. - Но пусть река твоей веры перебьет течения мутных вод, и ты обретешь вечность. Не сразу, не в день откроешь людские души. Наберись на то терпения. Гнать будут - терпи. Бить будут - не плачь. Помни, свет не сразу пробивает тьму. Глянь на восход солнца. На востоке заря солнцевосхода, а в лесу темно, как в колодце. Но ты не отступайся от тьмы. Точи ее словом, и камень станет дресвой и распадется".      "Стар я и немощен телом, - говорил Амвросий. - Если бы я, дщерь, был так же молод, как ты, вышел бы из пещеры и жил бы, как Мафусаил, девятьсот годов, только бы открыть истину людям. Но вижу, жизнь моя на исходе. Изморил себя постами и раденьями, а не тяжестью годов. Клянись, дщерь Ефимия, клянись жизнью своей, чревом своим, кровью своей, что ты пронесешь мои откровения людям через всю тьму".      И я клялась. Старец добыл ножом кровь из моего пальца, и я начертала крест на Библии греческой. Амвросий посыпал мою голову пеплом из очага, и я припала к его стопам, как к святому источнику в пустыне Аравийской.      Так было, Александра Михайлыч... V      - ... Всю зиму и весну я тайно ходила в пещеру, и Амвросий встречал меня светлым сиянием. Грешна, может, но во всей Поморской земле от моря до суши, во всей Олонецкой губернии не видела я никого, кто мог бы заполнить мою душу, как Амвросий Лексинский. Для меня он был как светлое Христово воскресение.      Есть ли в том грех? Если есть - грешна, но не каюсь. Повторись та пещера сейчас - была бы в ней, видит небо.      Амвросий открыл мне столько тайн создания Библии, столько открыл тьмы и заблуждений, сколь не познаешь в целый век, если Библию читать незрячими глазами.      У себя в келье я тайно вела запись речений Амвросия и хранила в волосяном тюфяке. Грешна, каюсь.      Амвросий научил меня распознавать травы и варить из них полезные для здоровья зелья. Ни ползучая тварь, ни какой другой зверь не страшны были старцу. Я зрила собственными глазами, как змеи замирали от взгляда старца и он звал их за собою посвистом, как ручных. И они ползли за ним. Протянет руку к змее, посвистывает, и змея вползает в рукав рубахи, а из другого выползает наземь. Иль свернется и одеревенеет. Меня учил тому, хоть я и брезговала гадами ползучими.      "Тварь ли, зверь ли - покорны человеку, - наставлял Амвросий. - Нет на земле силы выше разумения человеческого. Гляди вот так на гадину ползучую, собери в себе весь дух, и гадина замрет, как неживая".      Боже, не ведаю, как то случилось, но Амвросий сам отрекся от бога и на глазах пришлых монахов Выговского монастыря, какие пришли к нему за словом веры, попрал Святое писание, как скверну: рвал Библии, Евангелие, топтал их ногами. Его схватили, связали по рукам и ногам и так доставили на великий суд Церковного собора. Жестоко пытали в подвалах, жгли железом, выворачивали руки, предавали анафеме, как буйного еретика, и он назвал мое имя...      Из собора за много прислали десятского и стражника. Не помню, как я пережила те дни. В монастыре игуменья собрала всех белиц и монахинь на великую службу очищения духа - изгоняли ведьму. Меня водили по ограде голышом, и каждая монашка и белица плевала на мое тело.      Келью мою, в которой я жила, закидали коровьим пометом. И стены, и два окошка, и пол. Когда монашки потащили мой тюфяк на сжигание, я упала в ноги матушке игуменье и просила ее, чтоб она позволила мне достать из тюфяка мои записи. В тех записях хранился и пачпорт...      - Возьми, возьми свою нечисть! - разрешила игуменья. - Не послушалась меня, еретичкой стала. Собор порешил казнить люто, и нет тебе спасения. Семь годов будешь сидеть на цепи в каменном подвале в студеной воде, какую напустят тебе по шею. Захочешь утонуть - цепи не пустят. Тело твое подвесят на цепях. Опосля семи лет кары сожгут тебя, и пепел развеют по Студеному морю.      Жила ли я в те часы? Не знаю, не ведаю. Вся оплеванная, во власянице, какую натянули на меня монашки, босая, с обрезанной косой, вышла я к десятскому Церковного собора и к стражнику. Под власяницей спрятала записи. Зачем - не знаю. Думала так: "Если меня будут казнить, пусть предадут смерти с моим грехом. Если же я познала у старца великую правду, тогда минует черная смерть мое тело. И клянусь всем святым, что есть на белом свете, буду служить людям сердцем и душою, умом и руками, чем могу и сколько буду жить".      Такую дала клятву вот перед этой иконой богородицы.      ... Перед смертью мать говорила мне: "Береги, Фима, иконку. В ней все мое достояние. Писал ее иконописец Рублев, а сканью и золотом выложил филигранщик Костоусов-Пермский". И что иконку надо хранить как святыню.      "Если доведется тебе, - говорила матушка, - свидеться с кем из князей Дашковых, покажи им иконку, и они узнают тебя. Если не признают за сродственницу, анафема всему ихнему роду..."      Вот с этой иконкой вывели меня из монастыря Лексинского и повели в Выговский, где ждал меня приговор собора. Я узнала от десятского, что Амвросий умер от пыток и тело его увезли к морю и там выбросили на съедение рыбам.      "Вот сейчас ты - красавица белица, - говорил десятский, - погляжу на тебя через семь годов - старуха будешь. Вся почернеешь, как твои сатанинские глаза. Может, потом поручат мне предать тебя смерти. Уж справлю я свою должность во славу господа бога!"      Мне стало страшно от таких слов. Меня всю трясло.      До ночи стражник и десятский ехали на телеге, а я шла за ней, привязанная веревкой, со скрученными назад руками. Я упросила десятского, чтоб материну иконку дали мне в руки. Он смилостивился, и я держала ее в руках за спиной.      На ночь стражник и десятский остановились на отдых в дремучем лесу. Узкая щель дороги, уложенная бревенчатым настилом, дыра в небо да огонь костра. Я все молилась и молилась. Стражник развязал мои руки, чтоб я приняла пищу и воду. Тут и подошел охотник-поморец. Он нес славную добычу. Как все правоверцы, носил бороду, хоть и молодой был. Десятский хотел прогнать его от костра, но парень разговорился про удачливую охоту, и они забыли про меня, не связали руки.      Помню, десятский сказал, показывая на меня: "Вот мы тоже добыли волчицу-ведьму. Гляди, какая красивая тварь!"      Охотник стал разглядывать меня и спросил, ведьма ли я.      - Не ведьма, а веру-правду ищу для людей, - так ответила.      - Какая твоя вера? - вопрошал охотник.      - Моя вера, - сказала я, - вся в поисках, как темная ночь в звездах, когда на небе не тучек. Ищу правду. Как жить и что надо делать, чтоб счастье иметь.      Моя ли речь, сказанная от сердца, а может, охотника обуял соблазн, но я видела, как притемнилось его лицо. Десятский сказал ему, чтоб он не искушал себя разговором с ведьмой, и охотник отошел и лег возле костра.      Потом и стражник лег, и десятский. Стражник на ночь скрутил мне руки и привязал веревку за свою руку, если подымусь, его разбужу.      А я все молилась, чтоб богородица пречистая укрепила мой дух и тело, чтоб защитила меня от людей дремучих, утопающих в невежестве, как кочки в тряской мшарине поморских болот. Идешь по болоту, прыгнешь на кочку, и она сразу уходит во мшарину. Так и люди темные. Торчат будто над бездной болота жизни, а обопрешься об такого человека - он весь уходит во мшарину невежества и тебя тянет за собой.      Охотник будто храпел - так крепко спал, но вдруг поднялся, прислушался к стражнику и десятскому, взял свое ружье и добычу и, ничего не сказав, развязал меня, а веревку привязал к колесу телеги. Потом поднял меня и унес в лес. Сердце мое сильно-сильно билось, и я не знала, куда несет меня человек. И человек ли?      Охотник притомился, положил меня на землю и сам обвязал мне босые ноги звериными шкурками.      - Теперь можешь идти? - спросил он.      - Могу, - ответила.      - Тогда пойдем скорее. Идти нам далеко. Завтра к ночи доберемся до надежного места, и я тебя там укрою. Меня зовут Мокеем. Женой моей будешь, слышь. Приглянулась ты мне. Ежли ты и в самом деле ведьма, сам предам тебя казни, без собора. А стражники пусть тащат на суд собора колесо от телеги.      Хоть и спас меня Мокей от страшной казни, но не было в моем сердце тепла к нему. Стала говорить с ним про Писание, он махнул рукой: "Ты, говорит, про Писание толковать будешь с моим батюшкой. А мое дело - охота, промысел в море".      Как я ни умоляла дикого человека - он преодолел мою силу, овладел телом да еще измывательство учинил: "Пошто, говорит, тело твое студеное, как из воды вынутое?" А того понять не мог: откуда телу горячему быть, коль берут его силой?      С той поры возненавидела я Мокея Филаретыча, да бежать мне было некуда. Куда бы я ни сунулась в Поморье - угодила бы на цепи в каменные подвалы собора.      Проведал Мокей про Амвросия Лексинского и долго допытывался, как я жила со старцем. Греховно ли? Не ведьма ли я? Изводил меня долгими ночами, как огонь лучину. "Ну думаю, не жить нам двум на земле!" - до того мне тяжело было.      Когда в Поморье заявилось царское войско, мой дядя Третьяк с Юсковым семейством бежали с Лексы на Сосновку и тоже приняли крепость Филаретову, только не погнуть голову перед анчихристовым войском. Потом в Сибирь собрались.      Вот и едем мы. Ехали летом, и осенью, и зимой, и вот опять настало лето. Еще далеко, говорят, до Енисея!..      Вот и вся исповедь моя перед богородицей пречистой и перед тобою, Александра. Суди сам, какая есть. Ничего не утаила, и ни о чем больше не спрашивай. VI      Тихо шумели березы, как бы умиротворяя, но Лопареву припомнились и первые допросы у графа Бенкендорфа и генерал-адъютанта Чернышева, и следственная комиссия с ее каверзными вопросами; Сперанский, которому царь доверил определить степень виновности и меру наказания для каждого декабриста; и допрос царем; и тесная камера в Секретном Доме; и мутное наводнение тюремной решетчатой тишины, когда все внутри натянуто в звенящую струну, и ты все слушаешь, слушаешь звуки, исходящие из собственного сердца, и кажется - настал конец жизни; и побег с этапа - все это разом опеленало Лопарева тревогою, беспокойством, и он, глядя на Ефимию, невольно проговорил:      - Как ты все это пережила?      Ефимия опустилась на колени, поклонилась в землю.      - Пережила и радуюсь, радуюсь! Судьба смилостивилась и послала мне человека, пытанного железом, которого примет община, и он пойдет с нами в Сибирь, до Енисея. Радуюсь тому, Александра! Не ведаем мы страха, не ведаем неволи. Слушай, будь Исусовым праведником, и ты всегда будешь со мною, и я откроюсь тебе сердцем, как птица крыльями навстречу воздуху. Ты вышел из мертвых, чтобы жить вечно. Будь таким, и я жена твоя перед богом!      И само солнце будто плеснуло жаркими лучами. И птицы примолкли в роще...      - Приди же, приди ко мне, возлюбленный, и я открою уста для твоего сердца, - тихо молвила Ефимия, простирая к Лопареву руки. - Пусть нашим ложем - трава зеленая; пусть крышею дома - небо синее; пусть виноградниками моего сада будут шумящие березы! Я жду тебя!..      У Лопарева горело лицо и сохли губы.      - Ефимия! Сестра моя! Подруга моя!      - Говори же, говори. Ибо слова твои слаще вина. Не смотри на меня, что я телом смугла, ибо солнце опалило меня на большой дороге. Я шла и ждала тебя, как солнце ждут после темной ночи. И ты явился ко мне из ночи, и я первая узрила тебя и дала тебе воды утолить жажду и любовь свою! Ты не видел рук моих, не зрил моих глаз, ибо в теле твоем замерла жизнь, а я была рядом с тобой, и никто про то не ведал!.. Ты звал меня в беспамятстве чуждым именем, да я не верила тому, думала: "Меня, меня зовет!.."      - Тебя, тебя, Ефимия!      - Тогда я сказала себе: "Он будет мужем моим перед богом. Он пришел ко мне в железе. Я хочу, чтобы он был волен, как птица!" И я тайно жила с тобою неделю, сторожила твой сон, гнала хворь, хоть ты и не ведал, что есть такая живая плоть, которая любит тебя пуще всего па свете!.. Не подходи, слушай... Зрить хочу тебя, посветленного и ясного, как вот солнышко. И пусть твои горячие руки после стылого железа обнимут меня и найдут тепло! Я - твоя. И пусть в общине знают тебя как праведника, для меня ты будешь вечной радостью. И я скажу: "Мирровый пучок - возлюбленный мой, и он у моей груди пребывает. Как кисть кипариса, возлюбленный мой, и я навсегда отдам ему свои виноградники!.." Как не повторится ночь, так не воскреснет вчерашнее, прожитое. Лист опавший не подымется вновь на древо жизни; трава сожженная не станет вновь зеленой. Будь моим возлюбленным перед небом и богородицей пречистой, и я скажу тебе: не рабыню нашел ты, а верную подругу, с которой и горе не бывает горьким. Пусть весь пламень моей души будет твоим огнем. Пусть живу я твоим сердцем, ибо я - жена твоя перед небом чистым. И не бесовская то любовь, а божья, божья! - в исступлении говорила Ефимия, глядя в глаза Лопарева.      - Подруга моя, возлюбленная моя, - бормотал он.      - Твоя, твоя! На веки вечные! - молвила Ефимия. - Скажи, что ждешь ты ото дня грядущего? Тьмы или света?      - Света, света жду!      - Пусть стану я для тебя вечным светом! Ищу я, ищу, возлюбленный мой, не покоя, не богатства, а прозрения от тьмы, кипения и огня!.. В глазах моих нет тьмы, а есть пламень. И этот пламень никогда не угаснет, доколе ты будешь со мною вместе.      - Мы уйдем из общины.      - Нет, нет, Александра! Нельзя уходить. Из крепости в крепость не уходят. Ты будешь праведником и пробьешь тьму невежества. И я помогу. Пусть нам будет трудно, но люди должны прозреть - в том счастье великое!.. Ты видишь, еще не отросла моя коса, отрезанная игуменьей Евдокией, еще в душе не залечились раны пережитого испуга, когда меня во власянице тащили на веревке к телеге, но я не та, какая была в ту пору. Нет той Ефимии. Есть другая, какую никто не знает. Только ты один. Перед тобою открылась вся, как зарница на небе... Иди ко мне, возлюбленный мой, муж мой! - И протянула Лопареву зовущие руки. VII      Сказывают старообрядцы: судьбами людей наделяет бог с высоты седьмого неба.      Еще толкуют: в одной руке у бога судьба, а в другой - горючая, как пламя, любовь, какую редко кто из баб ведает на святой Руси. Точно богу известно, что русской бабе любовь ни к чему, - некуда ее употребить. Как вышла замуж, народила детишек - тут и конец бабьей любви. То свекор ворчит, то свекровка клюкой стучит, то муженек попадется - ни колода, ни вода у брода. Перешагни - не встанет, перебреди - груди не замочит.      Румянцем зальется белица, когда ее невинного тела коснется рука мужская. А через два-три года - пустошь в душе, и глаза словно выцвели и спрятались внутрь, как горошины в стручок: не сразу сыщешь, что в них было в девичестве.      В редкости падает на избранницу любовь: водой не залить, хмелем не увить и цепями не спеленать; она горит до самой старости...      Такая любовь таилась и в сердце Ефимии и сейчас выплеснулась на беглого кандальника, и он впервые узнал, как горяча бывает и неистребима женская любовь, подымающая человека со смертного одра.      От солнца ли полуденного, истомного, от духмяных ли трав, обволакивающих, как туманом, от жарких ли поцелуев Ефимии или от ее пронизывающих слов, бередящих душу, у Лопарева кружилась голова, щемило сердце, и он беспрерывно твердил одно и то же: "Не уходи, не уходи... Ради бога, не уходи!"      - Идти надо, возлюбленный мой, - шептала Ефимия, глядя в небо сквозь сучья березы. - Я еще травы должна собрать, чтоб духовник не заподозрил. Глаза у него как у змея, а сердце каменное.      - Я его ненавижу!      - Тсс... - Ефимия закрыла ему ладонью губы и чему-то усмехнулась. - Жить надо, Саша! Ты просил, чтобы я тебя так называла, помнишь?      Лопарев ничего не помнил.      - Ядвигой меня звал. Семь ночей звал, и я откликалась на твой голос. В уста целовал меня, руки целовал... Богородица пречистая, прости мне тот грех!      - Не было у меня любви с Ядвигой, - сказал Лопарев. - Нас повязала клятва.      - Какая же?      - Царь не дознался, комиссия не дозналась, а тебе скажу. Я был узами братства связан с польскими патриотами. Не знаю, когда сбудется, но вся Польша восстанет за свою свободу!      - С католиками какое же братство?      - Не с католиками, а с такими же поруганными, как и все мы, русские. Клянусь девятью мужами славы - восстание еще будет! От Польши до Москвы. Вся Россия займется огнем...      - Ты говорил такое, когда сам огнем горел. И такую яге клятву давал: "девятью мужами славы". Какие это мужья?      Лопарев сказал, что девятью мужами славы считались три иудея - Иисус Навин, Давид, Иуда Макковей; три язычника - Александр Македонский, Гектор, Юлий Цезарь; три христианина - король Артур, Карл Великий и Гектор Бульонский.      - Ой, ой, сколько! - усмехнулась Ефимия. - Я знаю только двух: Иисуса Навина и Давида. Не Иисуса, а Исуса, как называют правоверны...      Солнце клонилось к вечеру, а Ефимия все еще никак не могла расстаться с возлюбленным.      - Господи, что скажу батюшке Филарету? Беда мне, Александра, беда! Не дай бог, если он что заподозрит...      - Я же говорю: уйдем из общины, - напомнил Лопарев.      - Куда же, Саша? Куда? К еретикам или к царским висельникам? Ни ты не вольный, и я птица со связанными крыльями. На первой же версте остановят и тебя повяжут в цепи. А как же я? Куда тогда?      Лопарев ничего утешительного придумать не мог. Сам знал: куда ни сунь нос - чужие. Ни вида на жительство, ни знакомых в неведомой Сибири.      Ефимия догадалась, о чем думал.      - Одна у нас дорога - в общину. Бог даст, и щель откроется, тогда уйдем.      - Как ты будешь с Мокеем, когда он вернется?      - Не надо, Александра, и без того страшно... Пойду я, милый, не держи меня: сами себя погубить можем. Прости меня. Я ждать буду "Исусова праведника", помни. Другой дороги нет, Александра. Ждать надо. Терпеть надо. Вся Русь терпит, слышь!      И ушла... VIII      Минул пасмурный субботний день, и настал вечер. Лопарев сидел у костра, в который раз перечитывая пачпорт странника-пустынника:      "Объявитель сего, раб божий Исуса Христа, праведник, уволен из Иерусалима, града божия, в разные города и селения святой Руси ради души прокормления. Промышлять ему праведными трудами и работами, еже работати с прилежотнем, и пить и есть с воздержанием. Против всех не прекословить, убивающих тело не боятися, и терпением укреплятися, ходить правым путем во Христе, дабы не задерживали бесы раба божия нигде. Аминь. Утверди мя, господи, во святых заповедях стояти, и от Востока - тебя, Христе, к Западу, сиречь ко анчихристу не отступати. Господи Исусе, просвещение мое и спаситель мой. Аще ополчится на мя полк, не убогося. Покой - мой бог, прибежище - Христос, покровитель - дух святой. А как я сего не буду соблюдати, то опосля много буду плакати и рыдати. А хто странняго мя принята в дом свой боитися, тот не хощет с господином моим знатися. А царь мой и господин - Исус Христос, сын божий. Аминь.      Дан сей пачпорт из Соловецкой обители Праведников на один век, а по истечении срока явиться мне на страшный Христов суд. Имя Праведника - Раб Божий, опричь других имен нету. Явлен пачпорт в Святую ризницу Соловецкого монастыря и в книгу животну под номером будущего века прописан, и печатью Обители Праведников припечатан на веки вечные. Аминь".      Пачпорт написан был тушью на толстой бумаге, уже пожелтевшей, с переломами на сгибах. Стояли какие-то неразборчивые подписи соловецких праведников и большущая печать.      С такими пачпортами во времена Разина и Пугачева соловецкие странники хаживали по всей Руси, из губернии в губернию. И если праведник умирал в дороге, пачпорт передавался в другие надежные руки, и Слово божье шло дальше. Потому-то в пачпорте и не указывались имя владельца и его приметы. И кто знает, кто и где скитался по Руси с этим "пачпортом, прописанным в книгу животну под номером будущего века" до Амвросия Лексинского, покуда он не попал в руки Ефимии, а от нее - к беглому Лопареву...      Не хотел бы Лопарев предъявить этот сомнительный пачпорт старцу Филарету, но он дал слово Ефимии, что явится в общину с пачпортом, неведомо кем оставленным на суку березы.      Субботняя ночь...      Где-то в степи вышел из рощи и увидел, как вдали двигалась черная поющая лавина людей, озаряемая трепетными огоньками свечей. Пение все ближе и ближе.      "Это же все вздор, и я должен поверить во всю эту чепуху да еще представиться каким-то пустынником с дурацким пачпортом!" - думал Лопарев, а поющая толпа придвинулась саженей на сто от рощи.      Впереди шел старец Филарет и вел кобылицу. Но жеребенка не было с ней: не поймали, может?      Кобылица скакала на трех ногах...      "Исусе сладкий, Исусе сладчайший, Исусе пресладкий, Исусе многомилостивый..." - трубно тянули выступающие впереди праведники-апостолы с иконами. Некоторые старцы были увешаны веригами, ружьями, чугунными гирями на веревках; а один из пустынников горбился под тяжестью деревянной бороны. И все это двигалось, крестилось, орало.      Остановились саженях в тридцати от Лопарева и зажгли множество свечей, озаривших равнинную степь.      "Благослови еси, господи боже, отец наш, хвально и прославлено имя твое вовеки!.." - затянул Филарет.      - Аллилуйя, аллилуйя!      У Лопарева одеревенели ноги - шагу ступить не мог. Вот так же, наверное, орали молитвенное песнопение в судную ночь, когда жгли у березы Акулину с шестипалым младенцем.      Филарет в облачении духовника подошел к Лопареву на шаг, поднял золотой крест, спросил:      - Ты ли здесь, человече, посланный нам знамением господним?      У Лопарева едва повернулся язык...      - Здесь я...      - Прощаешь ли нам тяжкий грех, когда мы прогнали тебя из общины и знамение господне попрали, яко свиньи?      - Прощаю, отец...      - Воспоем аллилуйю, братия и сестры, и ты с нами воспой, человече...      Пропели аллилуйю.      - Скажи нам, человече, примешь ли ты веру древних христиан, какие с топором и ружьями на царя пойдут, на попов бесноватых, а веры праведной не переменят?      У Лопарева градом катился пот с лица.      - Принимаю...      - Благословен еси присно... - загудел старец и после короткого псалма опять спросил: - Не было ли тебе, человече, какого видения в роще, опричь того, когда бог послал тебе кобылицу с жеребенком и вывел к нашей общине?      Толпа придвинулась полукружьем и замерла, распахнув сотни жадных глаз.      - Сказывай, человече. Делать нечего - надо говорить.      - Может, то сон был, не знаю, - начал Лопарев. - Лежу я так у трех берез в роще, где у меня костер горел. Думаю, как мне жить. Как правое дело вершить? Как слово просветления людям нести? И будто слышу, кто-то глаголет мне: "Грамоте обучай отроков, чтоб могли писать и читать, живи как праведник, и радость будет". Потом вижу: на суку березы висит какая-то тряпица. Откуда, думаю? Будто не было тряпицы, когда костер разжигал. Поднялся и снял тряпицу. Тряпка вся истлела, а в той тряпке - пачпорт раба божьего из Иерусалима.      Толпа чуть отпрянула, и сам старец на шаг отступил. У Лопарева дух захватило: вдруг изобличат с позором да по шее дадут?..      Восковые свечи мотаются огненными косичками.      У Лопарева пересохло во рту.      - Может, кто подшутил надо мной, не знаю, - пробормотал он и развел руками.      Первым опомнился старец. Подошел к Лопареву, попросил показать "пачпорт".      Кто-то из пустынников подсунул старцу икону, на которой разложили восемь лоскутков пачпорта. Долго читали старинную славянскую вязь, буква к букве, и вдруг старец воздел руки:      - Чудо свершилось, чудо! Бог послал к нам праведника из града божьего Иерусалима!      Глазастая суеверная толпа рухнула на колени.      - Чудо, чудо! - вопили мужики во все горло.      - Чудо, чудо! - визжали старухи.      Старец Филарет упал на колени перед Лопаревым и ткнулся лбом в землю.      - Чудо, чудо!      Лопареву стало и стыдно и страшно...      - Всенощную, всенощную! - шквалом пронеслось из конца в конец.      Начали всенощную службу.      Лопарев показал на березу, с которой он снял тряпицу с пачпортом. Возле березы соорудили алтарь, прилепили множество свечей на сучьях, и роща огласилась песнопением. Продолжение следует... ЧТИВО...      ...по понедельникам: Владимир Богомолов "Момент истины (В августе сорок четвертого)"      "Момент истины" - самый знаменитый в истории отечественной литературы роман о работе контрразведки во время Великой Отечественной войны. Этой книгой зачитывались поколения, она пользовалась - и продолжает пользоваться бешеной популярностью. Она заслуженно выдержала девяносто пять изданий и в наши дни читается так же легко и увлекательно, как и много лет назад.      ...по четвергам: Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги"      Знаменитая семейная сага А.Черкасова, посвященная старообрядцам Сибири. Это роман о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного... Перед глазами читателя возникают написанные рукой мастера картины старинного сибирского быта, как живая, встает тайга, подвластная только сильным духом.      Действие в трилогии "Хмель", "Конь Рыжий", "Черный тополь" продолжается свыше ста лет. АНОНСЫ По вашим просьбам: Александр Казанцев "Донкихоты Вселенной"      Звездонавты попадают на планету, во многом напоминавшую Землю, но "застрявшую" в своем историческом развитии на стадии феодолизма.     Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 399