Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Литературное чтиво

  Все выпуски  

Кен Кизи "Над кукушкиным гнездом"


Содержание выпуска:


Литературное чтиво

Выпуск 63 (488) от 2007-08-17

Количество подписчиков: 400

   Кен Кизи
"Над кукушкиным гнездом"

Часть
4
  

     Бывало, что после шока я целых две недели ходил полуобморочный, жил в этой мутной мгле, больше всего похожей на лохматую границу сна, этот серый промежуток между светом и темнотой, или между сном и явью, или между жизнью и смертью, когда ты знаешь, что уже очнулся, но не знаешь, какой сегодня день, и кто ты, и зачем вообще возвращаться... По две недели. Если тебе не для чего просыпаться, то будешь долго и мутно плавать в этом сером промежутке, но если тебе очень надо, то выкарабкаться из него, я понял, можно. На этот раз я выкарабкался меньше чем за день, так быстро мне еще не удавалось.
     И когда туман в голове рассеялся, чувство было такое, как будто я вырвался на поверхность после долгого глубокого нырка, провел под водой сто лет. Это был последний электрошок в моей жизни.
     А Макмерфи за ту неделю сделали три. Только он придет в себя и подмигивать станет четко, является с доктором мисс Гнусен и спрашивают, готов ли он одуматься, отдать себе отчет в своем поведении и вернуться для долечивания. А он надувался, зная, что все эти голодные лица в буйном обращены к нему, и говорил сестре: мне жаль, что могу пожертвовать для страны только одной жизнью, и пусть она поцелует его в розовый зад, если он сойдет с проклятого мостика. Вот так!
     Потом вставал, отвешивал два-три поклона улыбающимся зрителям, а сестра уводила доктора на пост к телефону - звонить в главный корпус за разрешением на еще одну процедуру.
     Однажды, когда она уходила, он ущипнул ее сквозь юбку так, что лицо у нее сделалось краснее его волос. Думаю, что если бы рядом не стоял доктор, с трудом прятавший улыбку, она закатила бы ему пощечину.
     Я уговаривал его подыграть сестре, чтобы его оставили в покое, а он только смеялся и говорил мне: черта лысого, всего делов-то, что заряжают ему аккумулятор за бесплатно. "Когда я отсюда выйду, первая женщина, которая подберет рыжего Макмерфи, десятикиловаттного психопата, эта женщина засветится, как игральный автомат, и просыплется серебряными долларами. Нет, не боюсь я ихней слабенькой зарядки".
     Он говорил, что ему хоть бы хны. И даже не принимал облаток. Но каждый раз, когда громкоговоритель велел ему воздержаться от завтрака и собираться в главный корпус, челюсти у него каменели, а лицо становилось бледным, худым, испуганным - каким я видел его в ветровом стекле по дороге с рыбалки.
     В конце недели меня перевели из буйного в наше отделение. Многое хотел я ему сказать до ухода, но он только что вернулся с процедуры и сидел, наблюдая за пинг-понгом так, словно глаза его были привязаны к шарику. Цветной санитар и санитар-блондин отвели меня вниз, впустили в наше отделение и заперли за мной дверь. После буйного здесь было ужасно тихо. Я пошел к нашей дневной комнате и почему-то остановился в дверях; все лица повернулись ко мне с таким выражением, какого я еще не видел. Лица осветились, как будто смотрели на ярко освещенную платформу с ярмарочными артистами.
     - Почтеннейшая публика, - заводит Хардинг, - перед вами краснокожий, который сломал руку санитару! Смотрите, смотрите!
     Я улыбнулся им и понял, что должен был чувствовать все эти месяцы Макмерфи, когда их лица кричали ему.
     Они окружили меня и стали спрашивать обо всем, что произошло: как он себя там вел? Что делал? Правду ли говорят в физкультурном зале, что ему каждый день делают электрошок, а с него как с гуся вода и он заключает пари с техниками, сколько продержится с открытыми глазами после включения.
     Я все рассказал, и никто, кажется, даже не удивился, что я разговариваю с людьми, - человек, которого столько лет считали глухонемым, и вдруг разговаривает и слушает, как любой из них. Я сказал им, что все эти истории - правда, и подбросил кое-что от себя. Над некоторыми его разговорами с сестрой они так смеялись, что даже два овоща улыбнулись и запыхтели под своими мокрыми покрывалами, будто поняли.
     На другой день, когда сестра поставила перед группой вопрос о пациенте Макмерфи и сказала, что по неизвестной причине он как будто бы совсем не поддается лечению электрошоком и, чтобы достигнуть контакта с ним, требуются более радикальные средства, Хардинг ответил:
     - Возможно, оно и так, мисс Гнусен, да... Но, судя по тому, что я слышал о ваших встречах с Макмерфи на верхнем этаже, он достигал контакта с вами без всяких затруднений.
     Это сбило ее с панталыку, вся комната захохотала, и больше этот разговор не заводили.
     Она понимала, что пока Макмерфи наверху и наши не видят, как она его обстругивает, он вырастает еще больше, вырастает чуть ли не в легенду. Человека нельзя представить слабым, если его не видят, решила она и задумала вернуть его в свое отделение. Тогда, решила она, наши сами увидят, что он уязвим, как любой из них. Какой из него герой, когда он целый день будет сидеть в комнате, остолбенелый после шока.
     Наши разгадали и это и то, что здесь, в отделении, у них на глазах она будет устраивать ему один шок за другим, только успевай опомниться. И вот Хардинг, Сканлон, Фредриксон и я решили убедить его, что самое лучшее для всех нас - если он сбежит из отделения. И к субботе, когда его привели - он вскочил в дневную комнату, как боксер на ринг, пританцовывая, сцепив руки над головой, и объявил, что чемпион возвращается, - план у нас был уже готов. Дождемся темноты, подожжем матрац, а когда явятся пожарные, быстро выпустим его за дверь. От такого прекрасного плана, решили мы, он никогда не откажется.
     Но мы не подумали о том, что как раз в этот день он задумал провести в отделение к Билли девушку Кэнди.
     Его вернули в отделение часов в десять утра.
     - Прикуривай от меня, ребята; мне проверили свечи, мне зачистили электроды, искрю, как катушка зажигания на "форде-Т". Никто из вас не освещал ей тыквенную голову? Вззз! Та еще потеха.
     И двинул по отделению, большой как никогда, опрокинул под дверью поста ведро с грязной водой, маленькому санитару незаметно положил кубик масла на белую замшевую туфлю и весь обед давился смехом, пока оно таяло и окрашивало мысок в "сомнительнейший желтый цвет", как сказал Хардинг... Большой как никогда, и, стоило ему пройти мимо сестры-стажерки, она ойкала, закатывала глаза и семенила прочь, потирая бок.
     Мы рассказали ему наш план побега, а он ответил, что спешки нет, и напомнил нам, что у Билли свидание.
     - Братцы, разве можно огорчать нашего Билли? Когда он решил покончить со своим девичьим прошлым. И если не промахнемся, у нас будет прекрасная вечеринка, считайте, моя прощальная вечеринка.
     Субботнее дежурство взяла старшая сестра - хотела присутствовать при его возвращении - и решила, что нам надо собраться и кое-что обсудить. На собрании она опять завела разговор о более радикальных средствах и требовала, чтобы доктор подумал о такое мере, "пока еще не поздно помочь пациенту". Но Макмерфи вертелся юлой и так мигал, зевал, рыгал во время ее речи, что ей в конце концов пришлось замолчать, и тогда он просто уморил и доктора и больных, сказав, что согласен с каждым ее словом.
     - Знаете, док, похоже, она права, сами видите, много ли мне пользы принес этот жалкий десяток вольт. Вот если бы они удвоили напряжение, я, может, стал бы принимать восьмой канал, как Мартини; мне надоело лежать в постели и бредить по четвертому одними новостями да погодой.
     Сестра откашлялась, пытаясь снова овладеть собранием.
     - Я предлагала подумать не о новом электрошоке, мистер Макмерфи...
     - Да?
     - Я предлагала... Подумать об операции. В сущности, так просто. И мы уже имели положительные результаты, когда удавалось снять агрессивные тенденции у некоторых враждебно настроенных больных...
     - Враждебно? Мадам, да я дружелюбный, как щенок. Две недели, считайте, не выбивал бубну из санитара. Так что резать меня причин нету, верно?
     Она выставила улыбку, показывая, как она ему сочувствует.
     - Рэндл, резать ничего не пред...
     - И вдобавок, - продолжал он, - ну, отхватите вы их, а что толку? У меня еще пара в тумбочке.
     - Еще... Пара?
     - Одно большое, док, как бейсбольный мяч.
     - Мистер Макмерфи! - Она поняла, что над ней глумятся, и улыбка ее лопнула, как стекло.
     - Да и второе ничего себе, можно сказать, нормального размера.
     Он не унимался до самого отбоя. Настроение в палате было праздничное, как на большой ярмарке, все перешептывались о том, что если девушка привезет спиртное, мы устроим гулянку. Каждый хотел переглянуться с Билли и, когда это удавалось, подмигивал ему и улыбался. А когда мы выстроились за лекарством, подошел Макмерфи и попросил у маленькой сестры с распятием и родимым пятном штуки две витамина. Она поглядела на него удивленно, сказала, что не видит причин для отказа и дала ему несколько пилюль величиной с воробьиное яйцо. Он положил их в карман.
     - Вы не собираетесь их принимать? - Спросила она.
     - Я? Нет, мне витамины ни к чему. Я взял их для Билли. В последнее время он что-то осунулся - видно, кровь подкисла.
     - Тогда... Почему же вы их не отдаете?
     - Отдам, детка, отдам, но я решил подождать до ночи, когда они больше всего понадобятся.
     Он взял Билли за порозовевшую шею и пошел к спальне, по дороге подмигнув Хардингу, а меня ткнув в бок большим пальцем; сестра смотрела ему вслед выпученными глазами и лила воду себе на ногу.
     А про Билли вот что надо сказать: хотя на лице у него были морщины, а в волосах седина, выглядел он мальчишкой - ушастым, конопатым, с заячьими зубами, мальчишкой из тех, которые носятся босиком по календарям, волоча по пыли кукан с рыбешками. На самом-то деле он был совсем не такой. Когда он стоял рядом с другими мужчинами, ты всегда удивлялся, что ростом он не меньше любого, и не был он ни лопоухим, ни конопатым, если приглядеться, и зубы у него не торчали, и лет ему было на самом деле за тридцать.
     Я только раз слышал от него, сколько ему лет, - по правде сказать, подслушал, когда он разговаривал с матерью в вестибюле. Плотная, упитанная дама, она работала там регистраторшей и за несколько месяцев успевала сменить цвет волос с седого на голубой, потом на черный и снова на белый; по слухам, соседка старшей сестры и близкая подруга. Каждый раз, когда нас выводили на воздух, Билли был обязан остановиться перед ее столом и наклонить к ней покрасневшую щеку, чтобы его чмокнули. Мы стеснялись этого не меньше, чем сам Билли, и его никто не дразнил, даже Макмерфи.
     Однажды днем, давно, не помню когда, нас повели на улицу, но по дороге мы задержались, сели кто в вестибюле на больших, обитых пластиком диванах, кто на дворе под двухчасовым солнцем, и один санитар стал звонить букмекеру, а мать Билли, воспользовавшись случаем, вышла из-за стола, взяла своего мальчика за руку и уселась с ним на траве неподалеку от меня. Она сидела выпрямившись, туго обтянутая на сгибе, вытянув перед собой короткие круглые ноги в чулках, цветом похожих на колбасные шкурки, а Билли лег рядом, положил ей голову на колени, и она стала щекотать ему ухо одуванчиком. Билли говорил о том, что надо подыскать жену и поступить куда-нибудь в колледж. Мать щекотала его и смеялась над этими глупостями.
     "Милый, у тебя еще сколько угодно времени. У тебя вся жизнь впереди." - "Мама, мне т-т-тридцать один год!" Она засмеялась и повертела у него в ухе травинкой. "Милый, похожа я на мать взрослого мужчины?" Она сморщила нос, раскрыла губы, чмокнула, и я про себя согласился, что она вообще не похожа на мать. Мне все равно не верилось, что ему тридцать один год, пока я не подобрался как-то раз к нему поближе и не поглядел год рождения у него на браслете.
     В двенадцать часов ночи, когда Гивер, еще один санитар и сестра ушли, а на дежурство заступил цветной старик мистер Теркл, Макмерфи и Билли уже поднялись - принимать витамины, решил я. Я вылез из постели, надел халат и пошел в дневную комнату, где они разговаривали с мистером Терклом. Хардинг, Сканлон, Сефелт и кое-кто еще тоже вышли. Макмерфи объяснял мистеру Терклу, как вести себя, когда появится девушка, вернее, напоминал - похоже было, что все это они уже обсудили заранее, недели две назад. Макмерфи сказал, что впустить ее надо в окно, а не вести через вестибюль, там можно налететь на ночного дежурного. А потом отопрем изолятор. Ага, чем не шалаш для милых? Очень изолированный. ("Б-брось, м-Макмерфи", - пытался сказать Билли.) И не зажигать свет. Чтобы дежурный не заглянул. И закрыть двери спальни, чтобы не перебудить бормотунов-хроников. И чтобы тихо - не будем их беспокоить.
     - Да брось, М-м-мак, - сказал Билли.
     Голова у мистера Теркла моталась, он клевал носом. Когда Макмерфи сказал: "Кажется, обо всем условились" - мистер Теркл ответил:
     - Нет... Не совсем.
     Сидит в своем белом костюме, улыбается, и лысая желтая его голова плавает на конце шеи, как воздушный шарик на палочке.
     - Кончай, Теркл. Внакладе не останешься. Пару бутылок она привезет.
     - Уже теплее, - сказал мистер Теркл. Голова у него кренилась и падала. Похоже было, что он с трудом одолевает сон. Я слышал, что днями он работал в другом месте, на ипподроме.
     Макмерфи обернулся к Билли.
     - Билли, мальчик, Теркл набивает себе цену. Сколько ты дашь, чтобы стать мужчиной?
     Пока Билли запинался на первом слове, мистер Теркл помотал головой.
     - Не это. Не деньги. Она ведь не только бутылку с собой привезет, ваша малютка? Ты же не только на бутылку нацелился, так? - Он с ухмылкой оглядел компанию.
     Билли чуть не лопнул, пытаясь выговорить, что только не с Кэнди, не с его девушкой! Макмерфи отвел его в сторону и сказал, чтобы он не волновался за свою девушку, девушки не убудет: когда Билли освободится, Теркл, наверно, будет такой пьяный и сонный, что не сможет и морковку положить в корыто.
     Девушка опять опоздала. Все в халатах, мы сидели в дневной комнате и слушали, как Макмерфи и мистер Теркл рассказывают друг другу армейские анекдоты, по очереди затягиваясь сигаретой мистера Теркла; курили они странно - задерживали дым, покуда у них глаза на лоб не вылезали.
     Хардинг спросил, что это у них за сигарета, с таким аппетитным запахом, а мистер Теркл ответил задыхающимся голосом:
     - Сигарета как сигарета. Хи-хи. Дать затянуться?
     Билли все больше нервничал, боялся, что девушка не приедет, и боялся, что приедет. Все время спрашивал, почему мы не ложимся, сидим здесь в темноте и в холоде, как собаки, ждем объедков со стола, а мы ему только улыбались. Ложиться никто не хотел, и холодно вовсе не было - наоборот, было спокойно и приятно сидеть в полутьме и слушать, как Макмерфи с мистером Терклом травят байки. Никто как будто не хотел спать и даже не волновался, что идет третий час ночи, а девушки все нет. Теркл сказал, что в отделении темно, она не видит, куда идти и, наверно, поэтому опаздывает; Макмерфи сказал, что в этом все и дело, и оба стали бегать по коридорам и зажигать все лампы подряд, хотели даже включить большие будильные лампы в спальне, но Хардинг сказал им, что тогда мы поднимем из постели остальных людей и надо будет со всеми делиться. Они согласились и вместо этого зажгли весь свет в кабинете доктора.
     В отделении стало светло, как днем, и тут же в окно постучали. Макмерфи подбежал к окну и прижался к нему носом, заслонив ладонями глаза от света. Потом с улыбкой повернулся к нам.
     - Пришла и ночь красотой осветила, - сказал он. Потом взял Билли за руку и подтащил к окну. - Отопри ей, Теркл. Спусти на нее этого бешенного жеребца.
     - Подожди, М-м-макмерфи, послушай. - Билли упирался, как мул.
     - Билли, мальчик, брось свои "Ма-ма-мерфи". Поздно отступать. Прорвешься. Слушай, спорим на пять долларов, что ты ее укатаешь, - идет? Отпирай окно, Теркл.
     В темноте стояли две девушки - Кэнди и та, которая не приехала на рыбалку.
     - Сила! - Сказал Теркл, помогая им влезть. - На всех хватит.
     Мы бросились на помощь: чтобы перелезть через подоконник, им пришлось задрать узкие юбки до самых бедер.
     Кэнди сказала:
     - Макмерфи, черт такой! - И так принялась его обнимать, что чуть не разбила обе бутылки, которые держала за горлышки.
     Ее порядком качало, и волосы, собранные на макушке, все время распадались. На рыбалке они у нее были закручены на затылке, и это ей больше шло. Она показала бутылкой на вторую девушку, как раз влезавшую в окно.
     - И Сэнди со мной. Взяла и бросила своего маньяка из Бивертона - вот ненормальная, а?
     Девушка влезла в окно и поцеловала Макмерфи.
     - Привет, мак. Извини, что в прошлый раз не приехала. Но с этим - все. Сколько можно терпеть его шутки - то белые мыши в наволочке, то черви в банке с кремом, то лягушка в лифчике. - Она мотнула головой и покачала перед собой ладонью в воздухе, словно стирала воспоминания о бывшем муже, любителе живности. - Господи, что за маньяк.
     Обе были в юбках, свитерах и нейлоновых чулках, без туфель, обе разрумянились и обе хихикали.
     - Приходилось спрашивать дорогу, - объяснила Кэнди, - в каждом баре.
     Сэнди озиралась, широко раскрыв глаза.
     - Ой, Кэнди, куда мы попали? Это правда? Неужели мы в больнице? Дела!
     Она была крупнее Кэнди, лет на пять старше и соорудила из своих каштановых волос модный узел на затылке, но волосы не держались, падали прядями вдоль упитанных сливочных щек, и похожа она была на скотницу, которая хочет сойти за светскую даму. Плечи, грудь и бедра у нее были слишком широкие, а улыбка слишком открытая и простоватая, чтобы назвать ее красавицей, но она была миловидной, она была здоровой, и на одном пальце у нее висела четырехлитровая бутыль красного вина, качалась возле ноги, как сумка.
     - Кэнди, Кэнди, почему, почему, почему с нами случаются такие дикие истории? - Она еще раз повернулась кругом и замерла, расставив босые ноги и хихикая.
     - Эти истории не случаются, - торжественно сказал ей Хардинг. - Такими историями ты грезишь по ночам, когда лежишь без сна, а потом боишься рассказать их своему психиатру. Вас тут на самом деле нет. Вина этого нет, ничего этого не существует. А теперь пойдем отсюда.
     - Здравствуй, Билли, - сказала Кэнди.
     - Вот так штучка, - сказал Теркл. Кэнди неловко протянула Билли одну бутылку.
     - Я привезла тебе гостинец.
     - Это не истории, а грезы специально для психотерапевта! - Сказал Хардинг.
     - Мама! - Сказала девушка Сэнди. - Вот так влипли!
     - Тссс, - сказал Сканлон и оглядел их, насупясь. - Не кричите так, разбудите остальных паразитов.
     - Ну и что, жадина? - Сэнди хихикнула и опять начала озираться... - Боишься, что на всех мало будет?
     - Сэнди, так и знал, что привезешь этот дешевый портвейн.
     - Ух ты! - Она перестала поворачиваться и смотрела на меня. - Кэнди, а этот каков! Прямо людоед!
     Мистер Теркл сказал:
     - Сила! - И запер сетку.
     А Сэнди еще раз сказала:
     - Ух ты!
     Мы все сбились в кучку посреди дневной комнаты, смущенно топтались друг возле друга, говорили какую-то ерунду - не знали, что делать дальше, никогда в таком положении не были, и эта смущенная, взволнованная, суматошная болтовня, и смех, и топтание продолжались бы неизвестно сколько, но тут во входной двери звучно щелкнул замок, и все вздрогнули, словно сработала электрическая сигнализация.
     - Господи боже мой, - сказал мистер Теркл и хлопнул себя по лысой макушке, - это дежурная, вышибут меня под черный зад коленкой.
     Мы убежали в уборную, выключили свет и замерли в темноте, слушая дыхание друг друга. Потом услышали, что дежурная бродит по отделению и громким тревожным шепотом зовет мистера Теркла. Она боялась повысить голос, но в нем слышался испуг:
     - Мистер Теркл? Мистер Теркл?
     - Куда он, к черту делся? - Шепнул Макмерфи. - Почему не отвечает?
     - Не волнуйся, - ответил Сканлон. - В сортир она не заглянет.
     - Но почему не отвечает? Задвинулся, что ли?
     - О чем ты говоришь? Задвинулся с такого маленького косячка? - Голос мистера Теркла раздавался где-то рядом, в темной уборной.
     - Теркл, а ты-то что тут делаешь? - Макмерфи старался говорить строго, а сам с трудом сдерживал смех. - Иди узнай, чего ей надо. Что она подумает, если не найдет тебя?
     - Конец нам, - сказал Хардинг и сел. - Аллах, будь милостив.
     Теркл открыл дверь, выскользнул наружу и встретил дежурную в коридоре. Она хотела выяснить, почему везде горит свет, для какой цели включены все лампы в отделении. Теркл сказал, что не все включены, что в спальне не горят и в уборной тоже. Она сказала, что это не оправдание для иллюминации в остальных местах - по какой причине ее устроили? Теркл не мог придумать ответ, и в наступившем молчании я услышал, как рядом со мной в темноте передают из рук в руки бутылку. А там, в коридоре, она повторила вопрос, и Теркл сказал, что он, ну, убирался, наводил порядок. Тогда она поинтересовалась, почему именно в уборной темно, хотя как раз там ему положено убирать по штату. Мы ждали, что он ответит, а бутылка опять пошла по рукам. Дошла до меня, и я выпил. У меня была сильная потребность. Даже отсюда было слышно, как Теркл глотает слюну в коридоре, мекает, бекает и не может придумать ответ.
     - Совсем вырубился, - прошипел Макмерфи. - Кто-то должен выйти помочь.
     Рядом со мной спустили воду, открылась дверь, и коридорный свет упал на Хардинга - он выходил, подтягивая брюки. При виде его дежурная ахнула, а он попросил извинения - не видел ее, очень темно.
     - Не темно.
     - Нет, в уборной. Я всегда выключаю свет - для перистальтики. Понимаете ли, зеркала: когда горит свет, кажется, что зеркала заседают надо мной, как судьи, определяют наказание, если у меня не получится.
     - Но санитар Теркл сказал, что убирался там...
     - И отлично справился с работой, осмелюсь заметить, - учитывая сложности, обусловленные темнотой. Не угодно ли взглянуть?
     Хардинг приоткрыл дверь, и полоска света легла на кафельный пол. Я увидел, как попятилась дежурная, говоря, что не может принять его предложение, ей надо продолжать обход. Я услышал, как отперлась входная дверь в начале коридора и дежурная вышла. Хардинг крикнул вдогонку, чтобы не забывала нас надолго, и тут все вывалились в коридор поздравлять его, жать ему руку и хлопать по спине.
     Мы стояли в коридоре, и вино опять пошло по рукам. Сефелт сказал, что принял бы водки, если бы было чем ее разбавить. Он спросил мистера Теркла, нет ли чего-нибудь такого в отделении, а Теркл сказал, ничего, кроме воды. Фредриксон спросил: а что, если микстурой от кашля?
     - Мне иногда давали из двухлитровой банки в аптечной комнате. На вкус ничего. Теркл, у тебя есть ключ от комнаты?
     Теркл сказал, что ночью ключ от аптеки только у дежурной, но Макмерфи уговорил его позволить нам поковыряться в замке. Теркл ухмыльнулся и сонно кивнул. Пока они с Макмерфи ковырялись скрепками в замке, остальные вместе с девушками побежали на пост и стали открывать папки и читать записи.
     - Смотрите, - сказал Сканлон, размахивая папкой. - Все как есть. Тут даже мой табель за первый класс. О-о, паршивые отметки, просто паршивые.
     Билли читал с девушкой свою историю болезни. Она отступила на шаг и оглядела его.
     - Столько всего, Билли? Шизо такой и психо сякой? Не подумаешь, что у тебя столько всякого разного.
     Другая девушка открыла нижний ящик и подозрительно спрашивала, зачем сестрам столько грелок, прямо тысяча, а Хардинг сидел за столом старшей сестры и наблюдал за нами, качая головой.
     Макмерфи с Терклом открыли дверь аптеки и вытащили из холодильника бутыль густой вишневой жидкости. Макмерфи посмотрел ее на просвет и вслух прочел этикетку:
     - Ароматическая эссенция, пищевая краска, лимонная кислота. Инертных веществ - это, наверно, вода - семьдесят процентов, алкоголя двадцать процентов - прекрасно! Кодеина десять процентов. Осторожно, наркотик может вызвать привыкание. - Он отвинтил пробку, попробовал жидкость на вкус, закрыл глаза. Потом провел языком под губами, еще раз глотнул и снова прочел этикетку. - Так, - сказал он и щелкнул зубами, как будто их только что наточили, - если добавить немного в водку, будет то, что надо. Теркл, браток, как у нас со льдом?
     Смешали в бумажных медицинских стаканчиках с водкой и портвейном, и получился сироп, по вкусу похожий на детский напиток, а крепостью на кактусовую водку, которую мы покупали в Даллзе, - прохладный и мягкий, пока глотаешь, обжигающий и свирепый в животе. Мы выключили свет в дневной комнате и сели пить. Первые два стаканчика приняли как лекарство, в серьезном молчании, оглядывая друг друга - не умрет ли кто. Макмерфи и Теркл переключались с вина на сигареты Теркла и обратно на вино и вскоре опять начали хихикать - когда заговорили о том, что было бы, если бы маленькая сестра с родимым пятном не сменилась в двенадцать часов, а осталась бы с нами.
     - Я бы испугался, - сказал Теркл, - что она отхлещет меня своим большим крестом на цепочке. В такой переплет попасть, а?
     - А я бы испугался, - сказал Макмерфи, - что когда я к ней подкачусь, она зайдет с тыла и вставит мне термометр!
     Тут все захохотали. Хардинг перестал смеяться и подхватил разговор.
     - Или еще хуже, - сказал он. - Ляжет в постель и с ужасно сосредоточенным видом скажет тебе... Ой, не могу!.. Скажет, какой у тебя пульс!
     - Уй, хватит... Уй, не могу...
     - Или еще хуже, ляжет и вычислит тебе и пульс и температуру сразу - без инструментов!
     - Ой, перестаньте, гады...
     Мы катались по кушеткам и креслам, задыхались от смеха и плакали. Девушки до того ослабели, что только со второй или третьей попытки могли подняться на ноги.
     - Мне надо... Подинькать, - сказала большая, захихикала и пошла к уборной, но ошиблась дверью и ввалилась в спальню.
     Мы все затихли, прижали пальцы к губам, а потом оттуда донесся ее визг и старый полковник Маттерсон заорал:
     - Подушка - это... Лошадь! - И выкатил за ней из спальни на инвалидном кресле.
     Сефелт откатил полковника обратно в спальню и лично отвел девушку в уборную - сказал ей, что вообще-то уборная только для мужчин, но он встанет в дверях и будет охранять ее покой, отразит любое вторжение, черт возьми. Она чинно поблагодарила его, пожала ему руку, потом они отдали друг другу честь, но только она вошла, снова выехал полковник на своей колеснице, и Сефелту пришлось туго. Когда девушка появилась в дверях, он ногой отражал колесные атаки, а мы стояли вокруг поля боя и подбадривали то одного, то другого. Девушка помогла Сефелту уложить полковника в постель, а потом они отправились в коридор танцевать вальс под музыку, которой никто не слышал.
     Хардинг пил, смотрел и качал головой.
     - Этого не может быть. Это совместное произведение Кафки, Марка Твена и Мартини.
     Макмерфи с Терклом забеспокоились, что света все-таки слишком много, и принялись выключать все лампы в коридоре, даже маленькие ночные светильники на уровне колен; в отделении сделалась кромешная тьма. Теркл достал фонари, мы стали играть в салки на запасных инвалидных креслах и очень веселились, пока не услышали припадочный крик Сефелта - он лежал и дергался рядом с большой девушкой, Сэнди. Девушка сидела на полу, отряхивала юбку и смотрела на Сефелта.
     - Такого со мной никогда еще не было, - сказала она с благоговейным страхом.
     Фредриксон стал рядом с другом на колени, засунул ему кошелек между зубов, чтобы он не прикусил язык, и застегнул на нем пуговицы.
     - Как ты, Сеф? Ничего, Сеф?
     Сефелт глаз не открыл, но поднял слабую руку и вынул изо рта кошелек. Он улыбнулся мокрыми губами.
     - Ничего, - сказал он. - Дайте мне лекарство и пустите к ней.
     - Сеф, тебе правда нужно лекарство?
     - Лекарство.
     - Лекарство, - бросил через плечо Фредриксон, не поднимаясь с колен.
     - Лекарство, - повторил Хардинг и, шатаясь, пошел с фонариком к аптеке.
     Сэнди смотрела ему вслед остановившимися глазами. Она сидела рядом с Сефелтом и растерянно гладила его по голове.
     - Пожалуй, и мне что-нибудь захвати, - пьяным голосом крикнула она Хардингу. - Даже ничего похожего со мной в жизни не было.
     В коридоре раздался звон стекла, и Хардинг вернулся с двумя горстями таблеток; он посыпал ими Сефелта и девушку, словно крошил в кулаке первый ком земли над могилой.
     - Всемилостивый боже, - Хардинг поднял глаза к потолку, - прими двух бедных грешников в свои объятия. И оставь в двери щелку для нас, остальных, потому что ты наблюдаешь конец, абсолютный, непоправимый, фантастический конец. Теперь я понял, что происходит. Это наш последний взбрык. Отныне мы обречены. Должны собрать в потный кулак все мужество, чтобы встретить грядущую гибель. Нас всех до единого расстреляют на рассвете. По сто кубиков каждому. Мисс Гнусен поставит нас к стенке и мы заглянем в черное дуло ружья, заряженного торазинами! Милтаунами! Либриумами! Стелазинами! Взмахнет саблей и - бабах! - транквилизирует нас до полного небытия.
     Он привалился к стене и сполз на пол, и таблетки запрыгали из его рук во все стороны, как красные, зеленые и желтые блохи.
     - Аминь, - сказал он и закрыл глаза. Девушка, сидя на полу, разгладила юбку на длинных рабочих ногах, посмотрела на Сефелта, который все еще скалился и подергивался рядом с ней под лучами фонариков, и сказала:
     - Ничего даже наполовину похожего со мной в жизни не было.

     Речь Хардинга если и не отрезвила людей, заставила их осознать серьезность того, что мы творим. Ночь пошла на убыль, и пора было вспомнить о том, что утром придут сестры и санитары. Билли Биббит и его девушка напомнили нам, что уже пятый час и, если мы не против, они попросили бы мистера Теркла отпереть изолятор. Они удалились под аркой лучей, а мы пошли в дневную комнату подумать, не придет ли в голову какая мысль насчет уборки. Теркл, отперев изолятор, вернулся оттуда почти без памяти, и мы заткнули его на инвалидном кресле в дневную комнату.
     Шагая за ними, я вдруг с удивлением подумал, что пьян, по-настоящему пьян, блаженствую, улыбаюсь и спотыкаюсь впервые после армии. Пьян вместе с шестью-семью другими ребятами и двумя девушками - и где! У старшей сестры в отделении! Пьян, и бегаю, и смеюсь, и озорничаю с девушками в самой неприступной твердыне комбината! Я вспомнил сегодняшнюю ночь, вспомнил, что мы творили, - все казалось чуть ли не выдумкой. Я должен был повторять себе, что это на самом деле произошло, и произошло по нашей воле. Нам пришлось только отпереть окно и впустить это, как впускаешь свежий воздух. Может быть, комбинат не такой уж всесильный? Теперь мы знаем, на что способны, - и кто нам помешает повторить? Или сделать что-нибудь другое, если захотим. Мысль была до того приятная, что я завопил, набросился сзади на Макмерфи и девушку Сэнди, подхватил их, каждого одной рукой, и побежал с ними в дневную комнату, а они кричали и брыкались, как дети. Вот до чего мне было хорошо.
     Снова появился полковник Маттерсон, ясноглазый и переполненный премудростями, и Сканлон откатил его обратно к кровати. Сефелт, Мартини и Фредриксон сказали, что, пожалуй, тоже лягут. Макмерфи с Хардингом, девушка, я и мистер Теркл остались, чтобы прикончить микстуру от кашля и подумать насчет уборки в отделении. Похоже было, что кавардак беспокоит только нас с Хардингом; Макмерфи и Сэнди сидели рядышком, прихлебывали микстуру и распускали руки в потемках, а мистер Теркл то и дело засыпал. Хардинг изо всех сил старался заинтересовать их своей задачей.
     - Вы не сознаете кътичности съжившегося положения, - сказал он.
     - Ерунда, - сказал Макмерфи.
     Хардинг хлопнул по столу.
     - Макмерфи, Теркл, вы не сознаете, что сегодня произошло. В отделении для душевнобольных. В отделении мисс Гнусен! Пъследствия будут... Касатрофическими!
     Макмерфи куснул девушку за мочку.
     Теркл кивнул, открыл один глаз и сказал:
     - Это точно. Завтра она заступает.
     - У меня, однако, есть план, - сказал Хардинг. Он встал на ноги. Он сказал, что Макмерфи в его состоянии, очевидно, не способен совладать с ситуацией и кто-то должен взять руководство на себя. С каждым словом он как будто все больше выпрямлялся и трезвел. Он говорил серьезно и настойчиво, и руки обрисовывали то, что он говорил. Я был рад, что он взял на себя руководство.
     План у него был - связать Теркла и изобразить дело так, будто бы Макмерфи подкрался к нему сзади, связал его, ну, хотя бы разорванными простынями, отобрал ключи, с ключами проник в аптеку, разбросал лекарства, переворошил все папки назло сестре - в это она поверит, - а потом отпер сетку на окне и сбежал.
     Макмерфи сказал, что это похоже на телевизионный фильм и такая глупость не может не удаться, и похвалил Хардинга за то, что у него ясная голова. Хардинг объяснил достоинства плана: сестра не будет преследовать остальных, Теркла не выгонят с работы, а Макмерфи выйдет на свободу. Девушки могут отвезти Макмерфи в Канаду или в Тихуану, а захочет - так и в Неваду, и он будет в полной безопасности; за больничными дезертирами полиция гоняется без особого азарта: девять из десяти через несколько дней возвращаются сами, пьяные, без денег, на дармовую еду и бесплатную койку. Мы поговорили об этом и прикончили микстуру от кашля. Договорились до тишины. Хардинг сел на место.
     Макмерфи отпустил девушку, посмотрел на меня, потом на Хардинга, и на лице у него снова появилось непонятное усталое выражение. Он спросил: а что же мы, почему бы нам не одеться и не удрать вместе с ним?
     - Я еще не вполне готов, - сказал ему Хардинг.
     - А с чего ты взял, что я готов?
     Хардинг посмотрел на него молча, потом улыбнулся и сказал:
     - Нет, ты не понял. Через несколько недель я буду готов. Но хочу выйти самостоятельно, через парадную дверь со всеми онерами и формальностями... Чтобы жена сидела в машине и в назначенный час забрала меня. Чтобы всем стало ясно, что я могу выйти таким образом.
     Макмерфи кивнул.
     - А ты, вождь?
     - А я что, я здоров. Только еще не знаю, куда мне хочется. А потом, если ты уйдешь, кто-то должен остаться на несколько недель, проследить, чтобы все не пошло по-прежнему.
     - А Билли, Сефелт, Фредриксон, остальные?
     - За них не могу говорить, - ответил Хардинг. - У них пока свои сложности, как и у всех нас. Во многих отношениях они еще больные люди. Но в том-то и штука: больные люди. Уже не кролики, Мак. И, может быть, когда-нибудь станут здоровыми людьми. Не знаю.
     Макмерфи, задумавшись, глядел на свои руки. Потом поднял глаза на Хардинга.
     - Хардинг, в чем дело? Что происходит?
     - Ты об этом обо всем?
     Макмерфи кивнул.
     Хардинг покачал головой:
     - Вряд ли я сумею тебе ответить. Нет, я мог бы назвать тебе причины с изысканными фрейдистскими словечками, и все это было бы верно до известной степени. Но ты хочешь знать причины причин, а я их назвать не могу. По крайней мере в отношении других. А себя? Вина. Стыд. Страх. Самоуничижение. В раннем возрасте я обнаружил, что... Как бы это выразиться помягче? Видимо, более общим, более хорошим словом. Я предавался определенному занятию, которое в нашем обществе считается постыдным. И я заболел. Не от занятия, надо думать, а от ощущения, что на меня направлен громадный, страшный указующий перст общества - и хор в миллион глоток выкрикивает: "Срам! Срам! Срам!" Так общество обходится со всеми непохожими.
     - И я непохожий, - сказал Макмерфи. - Почему же со мной такого не случилось? Сколько помню себя, люди привязывались ко мне то с одним, то с другим, но я не от этого... Я от этого не спятил.
     - Да, ты прав. Спятил ты не от этого. Я не выдавал свою причину за единственную причину. Правда, раньше, несколько лет назад, в мои тонкошеие года, я думал, что порка, которой тебя подвергает общество, - это единственное, что гонит по дороге к сумасшествию, но ты заставил меня пересмотреть мою теорию. Человека, сильного человека вроде тебя, мой друг, может погнать по этой дороге и кое-что другое.
     - Да ну? Учти, я не согласен, что я на этой дороге, но что же это за "другое"?
     - Это мы. - Рука его описала в воздухе мягкий белый круг, и он повторил: - мы.
     Макмерфи без особой убежденности сказал:
     - Ерунда, - и улыбнулся. А потом встал, подняв за собой девушку. Прищурясь, поглядел на тусклый циферблат часов. - Скоро пять. Мне надо покемарить перед отвалом. Дневная смена придет только через два часа; не будем пока трогать Билли с Кэнди. Я оторвусь часов в шесть. Сэнди, детка, может быть, часок в спальне нас протрезвит. Что скажешь? Путь у нас завтра неблизкий - в Канаду ли, в Мексику или еще куда.
     Теркл и мы с Хардингом тоже встали. Все еще порядком шатались, были порядком пьяны, но опьянение подернулось мягкой печалью. Теркл сказал, что через час вытурит Макмерфи и девушку из койки.
     - И меня разбуди, - сказал Хардинг. - Когда ты поедешь, я хочу стоять у окна и спрашивать: "Кто это скачет от нас во всю прыть?"
     - Иди ты к черту. Ложитесь-ка вы оба спать, глаза бы мои вас не видели. Ты меня понял?
     Хардинг улыбнулся и кивнул, но ничего не ответил. Макмерфи протянул руку, и Хардинг пожал ее. Макмерфи отклонился назад, как ковбой, вывалившийся из салуна, и подмигнул.
     - Большой мак линяет, и ты, браток, опять можешь быть главным психом.
     Он повернулся ко мне и нахмурил брови.
     - А кем тебе быть, вождь, не знаю. Придется тебе самому решать. Может, устроишься на телевидение, играть бандитов. Главное, не суетись.
     Я пожал ему руку, и мы пошли в спальню. Макмерфи велел Терклу нарвать простыней и подумать, какими узлами он хочет, чтобы его связали. Теркл сказал, что подумает. Когда я лег в постель, в спальне уже светало; Макмерфи с девушкой тоже залезли в постель. Я ощущал тепло во всем теле, но тело было как чужое. Я услышал, как мистер Теркл открыл дверь бельевой в коридоре и с громким, долгим вздохом-отрыжкой затворил ее за собой. Глаза мои привыкли к сумраку, и я увидел, что Макмерфи и девушка уткнулись друг другу в плечо, умостились как два усталых ребенка, а не как взрослые люди, которые легли в постель для любви.
     Так и застали их в половине седьмого санитары, когда пришли зажигать в спальне свет.

     Я много думал о том, что произошло после, и, наверно, это должно было произойти так или иначе, раньше или позже - даже если бы мистер Теркл поднял и выпустил Макмерфи и девушек, как мы задумали. Старшая сестра все равно бы дозналась о том, что было, догадалась бы, например, по лицу Билли, и сделала бы то, что сделала, и при Макмерфи и без него. И Билли сделал бы то, что сделал, а Макмерфи узнал бы об этом и вернулся.
     Должен был вернуться, потому что не мог он гулять на воле, играть в покер в каком-нибудь Рино или Карсон-сити и допустить, чтобы последнее слово, последний ход остался за сестрой, так же как не мог этого допустить, сидя в больнице. Словно подписался довести игру до конца и уже не мог нарушить договор.
     Едва мы встали и разбрелись кто куда, шепоток о том, что у нас было ночью, пополз по отделению, как низовой пожар в лесу. "Что у них было?" - Спрашивали те, кто не участвовал. "Проститутка? В спальне? Вот это да!" Не только она, говорили им наши, но и попойка несусветная. Макмерфи хотел выпустить ее до прихода дневной смены, но проспал. "Что ты мне мозги крутишь?" "Не кручу - от первого до последнего слова святая правда. Я сам при этом был".
     Остальные участники ночного гуляния рассказывали о нем со сдержанной гордостью и изумлением, как очевидцы пожара в большой гостинице или прорыва плотины, - но чем дальше шел рассказ, тем меньше оставалось у них уважительности. Каждый раз, когда старшая сестра и ее расторопные санитары набредали на что-нибудь новенькое вроде пустой бутылки из-под микстуры или дивизиона инвалидных кресел, выстроившихся в конце коридора на манер свободных тележек в луна-парке, тут же вытаскивалось еще одно ночное происшествие - тем, кто не участвовал, послушать, а тем, кто участвовал, посмаковать. Всех - и хроников и острых - санитары согнали в дневную комнату, они перемешались там и взволнованно толклись друг возле друга. Два старых овоща сидели, утонув в своих подстилках, хлопали глазами и деснами. Все были в пижамах и тапках, кроме Макмерфи и девушки; она только обуться не успела, и нейлоновые чулки висели у нее на плече, а он был в черных трусах с белыми китами. Они сидели рядышком на диване, держась за руки. Сэнди опять задремала, а Макмерфи привалился к ней с сонной и сытой улыбкой.
     Тревога наша непонятно почему сменилась радостью и весельем. Когда сестра нашла кучу таблеток, которыми Хардинг посыпал Сефелта и девушку, мы стали фыркать и с трудом удерживались от смеха, а уж когда в бельевой обнаружили мистера Теркла и он вышел, кряхтя и моргая, замотанный в сто метров рваных простыней, как похмельная мумия, - загоготали во весь голос. Старшая сестра восприняла наше веселье даже без тени ее всегдашней приклеенной улыбки; каждый наш смешок становился у нее поперек горла, и казалось, она с минуты на минуту лопнет, как пузырь.
     Макмерфи забросил голую ногу на край кушетки, стащил на нос шапочку, чтобы свет не резал воспаленные глаза, и все время облизывался - язык у него словно отлакировали микстурой от кашля. Вид у него был больной и страшно усталый, он все время зевал и сжимал ладонями виски, но при этом продолжал улыбаться, а раза два, после очередных находок сестры, даже захохотал.
     Когда сестра ушла звонить в главный корпус насчет отставки мистера Теркла, Теркл и девушка Сэнди воспользовались удобным случаем, отперли сетку на окне, помахали нам на прощанье и вприпрыжку побежали к дороге, спотыкаясь и оскальзываясь на сырой, искрящейся под солнцем траве.
     Хардинг сказал Макмерфи:
     - Оно не заперто. Беги. Беги за ними!
     Макмерфи закряхтел и открыл один глаз, кровавый, как насиженное яйцо.
     - Издеваешься? Я голову сейчас не просуну в окошко, не то что тело.
     - Друг мой, ты, кажется, не вполне сознаешь...
     - Хардинг, пошел ты к черту со своими умными словами; сейчас я одно сознаю - что я еще наполовину пьян. Меня тошнит. И между прочим, думаю, что ты тоже пьяный. А ты, вождь, ты еще пьяный?
     Я сказал, что в носу и щеках у меня нет никакой чувствительности, если только это можно считать признаком.
     Макмерфи кивнул и снова закрыл глаза; он обхватил себя руками, съехал в кресле, опустил подбородок на грудь. Потом чмокнул губами и улыбнулся, как будто задремывал.
     - Братцы, - сказал он, - все мы еще пьяные.
     Хардинг никак не мог успокоиться. Он долбил, что Макмерфи надо поскорее одеться, пока ангел милосердия звонит доктору и докладывает о бесчинствах, а Макмерфи отвечал, что волноваться не стоит: положение его хуже не стало, правильно?
     - Всем, чем могли, меня уже угостили, - сказал он.
     Хардинг развел руками и ушел, пророча гибель.
     Один санитар заметил, что сетка не заперта, запер ее, ушел на пост и вернулся с большой папкой; он повел пальцем по списку, сперва прочитывая фамилии одними губами, а потом уже вслух и отыскивая взглядом человека с этой фамилией. Список был составлен в обратном алфавитном порядке, чтобы запутать людей, и поэтому он добрался до "Б" только под самый конец. Он оглядел комнату, не снимая пальца с последней фамилии в списке.
     - Биббит. Где Билли Биббит? - Глаза у него сделались большими. Он испугался, что Билли улизнул у него из-под носа и теперь его не поймаешь. - Вы, балбесы, кто видел, как ушел Билли Биббит?
     Тут люди стали вспоминать, где Билли; снова послышалось шушуканье и смех.
     Санитар ушел на пост и сказал об этом сестре. Она бросила трубку на рычаг и выскочила в коридор, а санитар за ней следом; прядь волос выбилась у нее из-под белой шапочки и упала на лицо, как мокрая зола. Между бровей и под носом выступил пот. Она грозно спросила у нас, куда сбежал новобрачный. Ответом ей был общий смех, и глаза ее стали рыскать.
     - Ну? Он сбежал, верно? Хардинг, он еще здесь... В отделении, верно? Говорите, Сефелт, говорите!
     При каждом слове она вонзалась взглядом в чье-нибудь лицо, но яд ее на людей не действовал. Они встречали ее взгляд; они ухмылялись, передразнивая ее былую уверенную улыбку.
     - Вашингтон! Уоррен! Идемте со мной обыскивать комнаты.
     Мы встали и пошли за ними, а они отперли лабораторию, потом ванную комнату, потом кабинет доктора...
     Сканлон, улыбаясь и прикрывая рот жилистой рукой, прошептал:
     - Ох, будет сейчас комедия с нашим Билли. - Мы кивнули. - А если подумать, не с одним Билли - помните, кто там еще?
     Сестра вместе с санитарами подошли к двери изолятора в конце коридора. Мы сгрудились сзади и вытянули шеи, чтобы увидеть из-за их спин, как она открывает дверь. Комната была без окна, темная. В темноте послышался писк и возня, сестра протянула руку и включила свет: на полу на матрасе Билли и девушка моргали, как две совы в гнезде. Сестра даже не обратила внимания на гогот, раздавшийся за спиной.
     - Уильям Биббит! - Она очень старалась говорить холодно и строго. - Уильям... Биббит!
     - Доброе утро, мисс Гнусен, - сказал Билли и даже не подумал встать и застегнуть пижаму. - Он взял девушку за руку и улыбнулся. - Это Кэнди.
     В костлявом горле у сестры что-то заклокотало.
     - Билли, Билли... Как мне стыдно за вас.
     Билли еще не совсем проснулся и слабо воспринимал ее укоры, а девушка, теплая и вялая после сна, возилась, искала под матрасом свои чулки. Время от времени она прекращала свою сонную возню, поднимала голову и улыбалась сестре, которая стояла над ними с ледяным видом, скрестив руки; потом проверяла пальцами, застегнута ли кофточка, и опять принималась дергать чулки, прижатые к кафельному полу матрасом. Оба они двигались как толстые кошки, напившиеся теплого молока, разомлевшие на солнце; мне показалось, что они тоже еще не протрезвели.
     - Ах, Билли, - разочарованно, чуть ли не со слезами в голосе сказала сестра. - Такая женщина! Продажная! Низкая! Размалеванная...
     - Куртизанка? - Подхватил Хардинг. - Иезавель? - Сестра повернулась и хотела пригвоздить его взглядом, но он все равно продолжал: - не Иезавель? Нет? - Он задумчиво поскреб голову. - Ну, тогда Саломея? Славилась своей порочностью. Может быть, вы хотели сказать - Демимоденка? Я просто хочу помочь.
     Она опять повернулась к Билли. Он был занят тем, что пытался встать на ноги. Он перевернулся на живот, подобрал под себя колени, поднял зад, как корова, потом разогнул руки, потом оперся на одну ногу, потом на обе и выпрямился. Он был доволен своим успехом и как будто не замечал, что мы столпились в дверях, поддразниваем его и кричим: "Ура!"
     Громкие голоса и смех захлестнули сестру. Она оторвалась от Билли и девушки и перевела взгляд на нашу стаю. Эмалево-пластмассовое лицо разваливалось. Она закрыла глаза и старалась унять дрожь. Она поняла, что этот миг настал: ее приперли к стенке. Когда она открыла глаза, они были совсем маленькие и неподвижные.
     - Беспокоит меня, Билли, - сказала она, и я услышал перемену в ее голосе, - как это перенесет ваша бедная мать.
     На этот раз ее слова произвели нужное действие. Билли дернулся и приложил ладонь к щеке, будто ее обожгло кислотой.
     - Миссис Биббит всегда гордилась вашим благоразумием. Мне это известно. Она ужасно расстроится. Билли, вы знаете, что с ней бывает, когда она расстраивается, вы знаете - бедняжка сразу заболевает. Она очень чувствительна. Особенно в том, что касается ее сына. Она всегда говорила о вас с гордостью. Она все...
     - Нет! Нет! - Он открывал и закрывал рот. Он мотал головой, умолял ее. - Н-не н-н-н-надо!
     - Билли, Билли, - сказала она. - Мы с вашей мамой старые подруги.
     - Нет! - Закричал он. Его голос оцарапал белые голые стены изолятора. Он поднял подбородок и кричал прямо белой луне-лампе в потолке. - Н-н-нет!
     Мы перестали смеяться. Мы смотрели, как складывается Билли, чтобы лечь на пол: голова откинулась назад, колени подогнулись. Он тер ладонью зеленую брючину, вверх-вниз. Он мотал головой в панике - мальчишка, которому пообещали немедленную порку, сейчас только срежут розгу. Сестра тронула его за плечо, успокаивая. Он вздрогнул, точно от удара.
     - Билли, я не хочу, чтобы мама о вас так думала... Но что мне самой прикажете думать?
     - Н-н-не г-говорите, м-м-м-мисс Гнусен. Н-н-не...
     - Билли, я обязана сказать, я просто не верю своим глазам - но что еще прикажете думать? Я нахожу вас на матрасе с женщиной такого сорта...
     - Нет! Это н-не я. Я н-не... - Он опять поднес ладонь к щеке, и ладонь прилипла. - Это она.
     - Билли, девица не могла затащить вас силой. - Она покачала головой. - Поймите, мне бы хотелось думать иначе... Ради вашей бедной мамы.
     Рука поехала вниз по щеке, оставляя длинные красные борозды.
     - За-за-затащила. - Он огляделся. - М-м-макмерфи! Он! И Хардинг! И остальные! Они д-д-дразнили меня, обзывали!
     Теперь его лицо было прикреплено к ее лицу. Он не смотрел ни налево, ни направо, только прямо, на ее лицо, как будто вместо черт там был закрученный спиралью свет, гипнотизирующий вихрь сливочно-белого, голубого и оранжевого. Он сглатывал слюну и ждал, что она скажет, но она молчала; ее смекалка, эта колоссальная механическая сила, снова к ней вернулась - просчитала ситуацию и доложила ей, что сейчас надо только молчать.
     - Они м-м-меня з-заставили! Правда, м-мисс Гнусен, она за-за-за...
     Она убавила луч, и Билли уронил голову, всхлипывая от облегчения. Она взяла Билли за шею, притянула его щеку к своей накрахмаленной груди и, гладя его по плечу, медленно обвела нас презрительным взглядом.
     - Ничего, Билли. Ничего. Теперь вас никто не обидит. Не бойтесь. Я объясню маме.
     А в это время продолжала свирепо глядеть на нас. И ее голос, мягкий, успокоительный, теплый, как подушка, не вязался с твердым фаянсовым лицом.
     - Ничего, Билли. Пойдемте со мной. Вы можете подождать в кабинете у доктора. Нет никакой нужды держать вас в дневной комнате и навязывать вам общество этих... Друзей.
     Она повела его в кабинет, поглаживая по склоненной голове и приговаривая: "Бедный мальчик, бедный мальчик", - а мы тихо убрались из коридора и сели в дневной комнате, не глядя друг на друга и ничего не говоря. Макмерфи уселся последним.
     С той стороны прохода хроники перестали толочься и разместились по своим гнездам. Я украдкой поглядывал на Макмерфи. Он сидел в своем углу - минутный отдых перед следующим раундом, а раундов еще предстояло много. То, с чем он дрался, нельзя победить раз и навсегда. Ты можешь только побеждать раз за разом, пока держат ноги, а потом твое место займет кто-то другой.
     С поста опять звонили по телефону, и приходило начальство знакомиться с уликами. Когда появился наконец сам доктор, они посмотрели на него так, как будто это он все устроил или по крайней мере разрешил или простил. Он бледнел и дрожал под их взглядами. Ясно было, что он уже слышал почти обо всем, но старшая сестра рассказала ему еще раз в подробностях, медленно и громко, чтобы мы тоже слушали. Слушали, как надо, на этот раз - серьезно, не шушукаясь и не хихикая. Доктор кивал, теребил очки, хлопал глазами - такими влажными, что, казалось, он ее обрызгает. Под конец она рассказала о Билли - по нашей милости он пережил трагедию.
     - Я оставила его у вас в кабинете. Состояние его такое, что вам надо немедленно с ним поговорить. Он перенес ужасные страдания. Мне страшно подумать, какой вред причинен несчастному мальчику.
     Она подождала, пока доктору тоже не стало страшно.
     - По-моему, вы должны пойти к нему и поговорить. Он очень нуждается в сочувствии. На него смотреть жалко.
     Доктор опять кивнул и пошел к кабинету. Мы провожали его глазами.
     - Мак, - сказал Сканлон. - Ты не думай, что мы этой ерунде поверили, слышишь? Дело худо, но мы знаем, кто виноват... Тебя мы в этом не виним.
     - Да, - сказал я, - тебя никто не винит. - И захотелось язык себе вырвать - так он на меня посмотрел.
     Он закрыл глаза и обмяк в кресле. Словно чего-то ждал. Хардинг встал, подошел к нему, хотел что-то сказать и только открыл рот, как в коридоре раздался вопль доктора и вбил во все лица одинаковый ужас и догадку.
     - Сестра! - Завопил он. - Боже мой, сестра!
     Она побежала, и трое санитаров побежали - туда, где еще кричал доктор. А из больных никто не встал. Нам оставалось только сидеть и ждать, когда она вернется в комнату и объявит о том, без чего, мы знали, дело уже обойтись не может.
     Сестра подошла прямо к Макмерфи.
     - Он перерезал себе горло. - Она подождала, что он ответит. Макмерфи не поднял головы. - Билли открыл стол доктора, нашел там инструменты и перерезал себе горло. Бедный, несчастный, непонятый мальчик убил себя. Он и сейчас сидит в кресле доктора с перерезанным горлом.
     Она опять подождала. Но Макмерфи все равно не поднял головы.
     - Сперва Чарльз Чесвик, а теперь Уильям Биббит! Надеюсь, вы наконец удовлетворены. Играете человеческими жизнями... Играете на человеческие жизни... Как будто считаете себя богом!
     Она повернулась, ушла на пост и закрыла дверь, оставив за собой пронзительный, убийственно холодный звук, который рвался из трубок света у нас над головами.
     У меня сразу мелькнула мысль остановить его, уговорить, чтобы он взял все выигранное прежде и оставил за ней последний раунд, но эту мысль немедленно сменила другая, большая. Я вдруг понял с невыносимой ясностью, что ни я, ни целая дюжина нас остановить его не сможем. Ни Хардинг своими доводами, ни я руками, ни старый полковник Маттерсон своими поучениями, ни Сканлон своей воркотней, ни вместе все - мы его не остановим.
     Мы не могли остановить его, потому что сами принуждали это делать. Не сестра, а наша нужда заставляла его медленно подняться из кресла, заставляла упереть большие руки в кожаные подлокотники, вытолкнуть себя вверх, встать и стоять - как ожившего мертвеца в кинофильмах, которому посылают приказы сорок хозяев. Это мы неделями не давали ему передышки, заставляли его стоять, хотя давно не держат ноги, неделями заставляли подмигивать, ухмыляться, и ржать и разыгрывать свой номер, хотя все его веселье давно испеклось между двумя электродами.
     Мы заставили его встать, поддернуть черные трусы, как будто это были ковбойские брюки из конской кожи, пальцем сдвинуть на затылок шапочку, как будто это был четырехведерный "стетсон", и все - медленными, заученными движениями, а когда он пошел по комнате, стало слышно, как железо в его босых пятках высекает искры из плитки.
     Только под конец, после того как он проломил стеклянную дверь и она повернула лицо - с ужасом, навек заслонившим любое выражение, какое она захочет ему придать, - и закричала, когда он схватил ее и разорвал на ней спереди всю форму, и снова закричала, когда два шара с сосками стали вываливаться из разрыва и разбухать все больше и больше, больше, чем мы могли себе представить, теплые и розовые под лампами, - только под конец, когда начальники поняли, что трое санитаров не двинутся с места, будут стоять и глазеть и борьбу придется вести без их помощи, и все вместе - врачи, инспектора, сестры - стали отрывать красные пальцы от ее белого горла, словно пальцы эти были костями ее шеи, и, громко пыхтя, оттаскивать его назад, - только тогда стало видно, что он, может быть, не совсем похож на нормального, своенравного, упорного человека, исполняющего трудный долг, который надо исполнить во что бы то ни стало.
     Он закричал. Под конец, когда он падал навзничь и мы на секунду увидели его опрокинутое лицо, перед тем как его погребли под собой белые костюмы, он не сдержал крика.
     В нем был страх затравленного зверя, ненависть, бессилие и вызов - и если ты когда-нибудь гнался за енотом, пумой, рысью, ты слышал этот последний крик загнанного на дерево, подстреленного и падающего вниз животного, когда на него уже набрасываются собаки и ему ни до чего нет дела, кроме себя и своей смерти.

     Я оставался там еще две недели, хотел посмотреть, что будет. Все менялось. Сефелт и Фредриксон вышли вместе под расписку вопреки совету медиков; два дня спустя выписались еще трое острых, а шестеро перевелись в другое отделение. Было долгое следствие о ночной попойке и о смерти Билли, доктору сообщили, что он может уволиться по собственному желанию, а он сообщил начальству, что пусть уж идут до конца и вышибают его, но сам он не уйдет.
     Старшая сестра неделю провела в медицинском корпусе, а у нас за старшую была маленькая сестра-японка из буйного; это позволило нашим многое изменить в распорядке. К тому времени, когда вернулась старшая сестра, Хардинг добился даже открытия ванной комнаты и банковал там, своим тонким вежливым голосом пытаясь изобразить аукционерский рев Макмерфи. Он как раз сдавал, когда она вставила в скважину ключ.
     Мы вышли из ванной и двинулись навстречу ей по коридору, чтобы спросить о Макмерфи. Когда мы подошли, она отскочила на два шага, и я подумал, что она убежит. Лицо у нее с одной стороны было синее и распухшее до бесформенности, глаз полностью заплыл, на горле толстая повязка. И новая белая форма. Некоторые ухмылялись, глядя на ее перед: хотя форма была теснее прежней и накрахмалена еще туже, она уже не могла скрыть того, что сестра - женщина.
     Хардинг, улыбаясь, шагнул к ней и спросил, что с Mаком.
     Она вынула из кармана блокнотик с карандашом и написала: "Он вернется", - а потом пустила листок по кругу. Бумажка дрожала у нее в руке.
     - Вы уверены? - Спросил Хардинг, прочтя листок.
     Мы слышали всякие рассказы: что он сшиб двух санитаров в буйном, отобрал у них ключи и сбежал, что его отправили обратно в колонию и даже что сестра, оставшаяся за главную, пока не подыскали нового врача, назначила ему особое лечение.
     - Вы вполне уверены? - Переспросил Хардинг.
     Сестра снова вынула блокнот. Движения давались ей с трудом, и рука ее, еще более белая, чем всегда, ползла по блокноту, как у ярмарочных цыганок, которые за денежку пишут тебе судьбу. "Да, мистер Хардинг, - написала она. - Если бы не была уверена, не говорила бы. Он вернется".
     Хардинг прочел листок, потом разорвал и бросил обрывки в нее. Она вздрогнула и заслонила рукой распухшую сторону лица.
     - Хватит за... Нам мозги, мадам, - сказал ей Хардинг.
     Она посмотрела на него долгим взглядом, рука ее подрожала над блокнотом, но потом она повернулась и, засунув блокнот в карман, ушла на сестринский пост.
     - Хм, - сказал Хардинг. - Кажется, беседа получилась несколько бессвязная. А впрочем, если тебе говорят: хватит ... Нам на мозги, - что ты можешь написать в ответ?
     Она попыталась навести порядок в отделении, но легко ли этого добиться, если Макмерфи все еще топает взад и вперед по коридорам, хохочет на собраниях, распевает в уборных. Она не могла прибрать нас к рукам, тем более что одной рукой приходилось писать на бумажке. Она теряла больных одного за другим. После того как выписался Хардинг и его забрала жена, а Джордж перевелся в другое отделение, нас, побывавших на рыбалке, осталось только трое: я, Мартини и Сканлон. Я пока не хотел уходить: уж больно уверенный у нее был вид; похоже было, что она ожидает еще одного раунда, а если это так, я хотел, чтобы это произошло при мне. И однажды утром, когда Макмерфи отсутствовал уже три недели, она начала последнюю партию.
     Дверь отделения открылась, и санитары ввезли каталку с карточкой в ногах, где жирными черными буквами было написано: Макмерфи, Рэндл П. Послеоперационный. А ниже чернилами: лоботомия.
     Ее ввезли в дневную комнату и оставили у стены рядом с овощами. Мы подошли к каталке, прочли карточку, потом посмотрели на другой конец, где в подушке утонула голова с рыжим чубом и на молочно-белом лице выделялись только густые лилово-красные кровоподтеки вокруг глаз.
     После минутного молчания Сканлон отвернулся и плюнул на пол.
     - Фу, что она нам подсовывает, старая сука? Это не он.
     - Нисколько не похож, - сказал Мартини.
     - Совсем за дураков нас держит?
     - А вообще-то неплохо сработали, - сказал Мартини, перейдя к изголовью и показывая пальцем. - Смотрите. И нос сделали сломанный и шрам... Даже баки.
     - Конечно, - проворчал Сканлон, - но какая липа!
     Я протиснулся между другими пациентами и стал рядом с Мартини.
     - Конечно, они умеют делать всякие шрамы и сломанные носы, - сказал я. - Но вид-то подделать не могут. В лице же ничего нет. Как манекен в магазине, верно, Сканлон?
     Сканлон опять плюнул.
     - Конечно, верно. Эта штука, понимаешь, пустая . Всякому видно.
     - Смотрите сюда, - сказал кто-то, отвернув простыню, - татуировка.
     - А как же, - сказал я, - и татуировки умеют делать. Но руки, а? Руки-то? Этого не сумели. У него руки были большие!
     Весь остаток дня Сканлон, Мартини и я высмеивали эту штуку - Сканлон звал ее дурацкой куклой из ярмарочного балагана; но шли часы, опухоль вокруг глаз у него начала спадать, и я заметил, что больные все чаще и чаще подходят и смотрят на тело. Они делали вид, будто идут к полке с журналами или к фонтанчику для питья, а сами поглядывали на него украдкой. Я наблюдал за ними и пытался сообразить, как поступил бы он на моем месте. Одно я знал твердо: он бы не допустил, чтобы такое вот, с пришпиленной фамилией, двадцать или тридцать лет сидело в дневной комнате и сестра показывала бы: так будет со всяким, кто пойдет против системы. Это я знал твердо.
     Ночью я ждал до тех пор, пока звуки в спальне не сказали мне, что все уже спят, и покуда санитары не кончили со своими обходами. Тогда я повернул голову на подушке, чтобы видеть соседнюю кровать. Я уже много часов прислушивался к дыханию - с того времени, когда привезли каталку и переставили носилки на кровать, слушал, как запинаются и перестают работать легкие, потом начинают снова, и надеялся, что они перестанут совсем, - но не поглядел туда еще ни разу.
     В окне стояла холодная луна и лила в спальню свет, похожий на снятое молоко. Я сел на кровати, и моя черная тень упала на него, разрезала его тело поперек между плечами и бедрами. Опухоль вокруг глаз спала, и они были открыты; они смотрели прямо на луну, открытые и незадумчивые, помутневшие оттого, что долго не моргали, похожие на два закопченных предохранителя. Я повернулся, чтобы взять подушку, глаза поймали это движение, и уже под их взглядом я встал и прошел метра полтора или два, от кровати до кровати.
     Большое, крепкое тело упорно цеплялось за жизнь. Оно долго боролось, не хотело ее отдавать, оно рвалось и билось, и мне пришлось лечь на него во весь рост, захватить его ноги своими ногами, пока я зажимал лицо подушкой. Мне показалось, что я лежал на этом теле много дней. Потом оно перестало биться. Оно затихло, содрогнулось раз и затихло совсем. Тогда я скатился с него. Я поднял подушку и увидел, что пустой, тупиковый взгляд ни капли не изменился, даже от удушья. Большими пальцами я закрыл ему веки и держал, пока они не застыли. Тогда я лег на свою кровать.
     Я лежал, накрывшись с головой, и думал, что все обошлось без особого шума, - но ошибся.
     Сканлон зашептал со своей кровати:
     - Спокойно, вождь. Спокойно. Все правильно.
     - Замолчи, - прошептал я. - Спи.
     Стало тихо; потом он опять зашептал:
     - Все кончено?
     Я сказал ему:
     - Да.
     - Господи, - сказал он, - она догадается. Ты же понимаешь? Конечно, никто ничего не докажет... Всякий может загнуться после операции, бывает сплошь и рядом... Но она - она догадается.
     Я ничего не ответил.
     - На твоем месте, вождь, я бы рвал отсюда. Беги, а я скажу, что видел, как он встал и ходил после твоего побега, и на тебя не подумают. Правильная идея, скажи?
     - Ну да, как все просто. Попрошу открыть дверь и выпустить меня.
     - Нет. Один раз он тебе показал как - вспомни. В первую же неделю. Помнишь?
     Я ему не ответил, и он больше ничего не сказал, в спальне опять было тихо. Я полежал еще несколько минут, потом встал и начал одеваться. Когда оделся, залез в тумбочку Макмерфи, вынул его шапку и попробовал надеть. Она была мала, и мне вдруг стало стыдно, что примеряю ее на себя. Я бросил ее на постель к Сканлону и вышел из спальни.
     Он сказал мне вдогонку:
     - Спокойно, браток.
     Лунный свет, протискивавшийся сквозь сетки на окнах в ванной комнате, очерчивал тяжелый пульт, блестел на хромированных деталях и стеклах приборов - такой холодный, что, казалось, слышишь, как он щелкает, падая на металл. Я набрал полную грудь воздуха, нагнулся и схватил рычаги. Я напряг ноги и почувствовал, как под махиной что-то хрустнуло. Снова натужился и услышал, как выдираются из пола провода и муфты. Вскинул пульт на колени и сумел обхватить одной рукой, а другой поддеть снизу. Металл холодил мне скулу и шею. Я встал к окну спиной, потом развернулся, на половине оборота выпустил пульт, и он по инерции с протяжным треском прорвал сетку и окно. Стекло расплескалось в лунном свете, словно холодной искристой водой окропили, окрестили спящую землю. Я перевел дух, подумал о том, чтобы вернуться за Сканлоном и кое-кем еще, но тут в коридоре послышался беглый писк санитарских туфель, и я, опершись рукой на подоконник, выскочил вслед за пультом - под лунный свет.
     Я побежал по участку в ту сторону, куда бежала когда-то собака - к шоссе. Помню, что бежал громадными скачками, словно делал шаг и долго летел, пока нога не опускалась на землю. Мне казалось, что я лечу. Свободен. Никто не гоняется за беглыми, я знал это, а Сканлон сумеет ответить на любые вопросы о мертвом - незачем так бежать. Но я не остановился. Я пробежал без остановки много километров, а потом взошел по откосу на шоссе.
     Меня подсадил шофер-мексиканец, гнавший на север грузовик с овцами, и я загнул ему такую историю насчет того, что я профессиональный борец-индеец и гангстеры упрятали меня в сумасшедший дом, что он тут же остановился, отдал мне кожаную куртку прикрыть мой зеленый наряд и одолжил десять долларов на еду, пока буду добираться на попутных до Канады. На прощание я попросил его написать свой адрес и сказал, что как только подработаю, сразу вышлю деньги.
     В Канаду я, может быть, и правда отправлюсь, но по дороге, наверно, заеду на Колумбию. Покручусь вокруг Портленда, у реки худ и у Даллз-сити - вдруг встречу наших из поселка, таких, кто еще не спился. Хотелось бы посмотреть, что они делают с тех пор, как правительство захотело купить у них право быть индейцами. Я слышал даже, что некоторые из племени стали строить свои хилые деревянные мостки на гидроэлектрической плотине и острожат рыбу в водосливе. Дорого бы дал, чтоб на это посмотреть. А больше всего охота посмотреть наши места возле ущелья, вспомнить, как они выглядят.
     Я там долго не был.

Конец.



   С 23 августа по четвергам в рассылке:
    Алексей Черкасов
    "Сказания о людях тайги. Хмель"

     Перед вами первая книга знаменитой семейной саги А.Черкасова, посвященной старообрядцам Сибири. Это роман о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного... Перед глазами читателя возникают написанные рукой мастера картины старинного сибирского быта, как живая, встает тайга, подвластная только сильным духом. Именно такие герои действуют в исторической трилогии А.Черкасова...
     "Хмель" - первая часть популярного цикла романов об истории Сибирского края - воссоздает события от восстания декабристов до потрясений начала XX века. Всего же действие в трилогии "Хмель", "Конь Рыжий", "Черный тополь" продолжается свыше ста лет.


400
   Подпишитесь на рассылку

Рассылки Subscribe.Ru
Литературное чтиво


Ваши пожелания и предложения


В избранное