Литературное чтиво Выпуск No 65 (490) от 2007-08-23 Количество подписчиков:402    Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги. Хмель"      Полине Москвитиной      Без твоего мужества в трудные годы, без твоего истинно творческого участия, когда мы вместе создавали замысел Сказаний, вместе работали, переживали горечи неудач и счастливые минуты восторга, без такого творческого союза, друг мой, я никогда бы не смог написать Сказаний о людях тайги.      Алексей Черкасов    Напутное слово      Было так...      1941 год, канун Октября. Напряженное ожидание чего-то важного, чрезвычайного, что должно произойти не сегодня-завтра. Белые и красные флажки на географической карте столпились возле Москвы и вокруг Ленинграда. Каждое утро, после того как с телеграфа приносили в редакцию сводку Совинформбюро, мы собирались у карты, молчали и угрюмо расходились по своим углам; шли напряженные бои за Москву...      В один из таких дней в редакцию пришло довольно странное письмо из деревушки Подсиней, что близ Минусинска. Письмо попало ко мне. Я читал его и перечитывал и все не мог уразуметь: о ком и о чем в нем речь? И что за старуха пишет в таком древнем стиле:      "Вижу, яко зима хощет быти лютой, сердце иззябло и ноги задрожали. Всю Предтечину седьмицу тайно молюся, чтобы сподобиться, и слышу глас господний. Время не приспе: и анчихрист Наполеон у град Москвы белокаменной на той Поклонной горе, где повстречалась с ним малою горлинкою несмышленой, и разуметь не могла, что Москве гореть и сатане погибели быть. Да пожнет тя огонь, аще не зазришь спасения. Погибель, погибель будет. И лик Гитлеров распадется, яко тлен иль туман ползучий, и станет анчихрист Наполеон прахом и дымом..."      Вот и пойми: "Лик Гитлеров распадется, яко тлен иль туман ползучий, и станет анчихрист Наполеон прахом и дымом..." И что за малая горлинка, которая виделась с Наполеоном? После нашествия Наполеона минуло сто двадцать девять лет!..      Письмо было большое, написанное с буквой ять, с фитой, ижицей, прямым, окаменелым почерком. Мы его называли "письмом с того света". Под письмом стояла подпись "Ефимия, дочь Аввакума из Юсковых, проживающая в деревне Подсиней у Алевтины Крушининой".      Интереса ради, да и к тому же попутно по дороге в Минусинск, заехал я в деревушку Подсинюю и отыскал бревенчатую избенку Крушининой, наполовину вросшую в землю. Три подслеповатых окошка, завалинка до окна, рада в три жердины, копна сена в огороде, корова у копны и снег, снег до берега Енисея.      В избе на деревянной кровати на лохмотьях жались ребятенки - похожий на одуванчик мальчишка лет трех и две девочки-погодки - лет семи и шести. Я поздоровался, но мне никто не ответил. Ребятишки еще теснее сплелись в клубок.      - Мамы нету. Она на ферме, - предупредительно сообщила девочка постарше.      - Ну, а бабушка Ефимия у вас проживает? - спросил я.      - Вон она, на печке дрыхнет, - выпалила старшая.      В избе было довольно прохладно. Я спросил: где же их отец? Мальчонка скороговоркой сообщил:      - Папку убили фашисты на войне.      Разговор с ребятенками потревожил бабку Ефимию, и она, откинув занавеску, поглядела с печи...      Голова ее была совершенно белая. Ястребиный нос пригнулся чуть не до верхней губы. Лицо было до того перепахано морщинами, что никто бы не мог угадать, какой была старуха в молодости. На мой вопрос, не она ли написала письмо в редакцию газеты, старуха охотно подтвердила:      - Кто же за меня напишет? Сама. Сама. Анчихрист, анчихрист Наполеон. Детей вот осиротил и горем землю заполнил. Сгинет он в пожаре, сгинет.      Я сказал, что Наполеона давным-давно в помине нет и что война идет с Гитлером, с фашистской Германией. Старуха проворчала что-то, поворочалась на печке и медленно слезла, кутаясь в рваную шаленку. Сказала:      - Не сообщно глаголать то, чего не ведаешь, раб божий. Сказано: сатанинское - в сатану вмещается; Саулова - в Саула, Исавова - в Исава. Рече про Гитлера, а он - сатано Наполеон. Видала я его, треклятого. Ноги толстые, обтянутые белыми штанинами, и ляжками дрыгает. И губы, яко скаредные, продольные. Не брыластый. Нет! Брыластые добрые.      Старуха пояснила: "брыластый" - толстогубый, значит. Так говаривали, дескать, в старину.      Я все-таки не верил, что старуха виделась с Наполеоном, и она еще раз подтвердила:      - Как же, как же. Как вот с тобой теперь. Ближе даже.      - После Наполеона, бабушка, много воды утекло!      - Много, много. И воды и грязи. И морозы были. И тепло было, и люди были, и звери были. Молодые гибли, как солома на огне. А я живу, мучаюсь и не зрю века. Ох-хо-хо!      Я невольно поинтересовался, сколько же ей лет.      - Да вот с предтечи сто тридцать шестой годок миновал. Год-то ноне от сотворения... Зажилась, должно. Аще не днесь, умрем же всяко. И рече господь: ходяй во тьме, невесть камо грядет. Не сделай беды, да и не сгинешь во зле.      - И паспорт у вас есть, бабушка?      - Лежит, лежит пачпорт. Не мне - на ветер дан. На пришлых да встречных. Покажу ужо. Покажу. Глянь. Глянь...      Паспорт советский, самый настоящий, и выдан был в городе Артемовске в 1934 году. Год рождения - 1805-й!      Спустя много лет Ефимия заговорила у меня в Сказании "Крепость", и я услышал ее голос, увидел ее живые черные глаза, глубокие и красивые в девичестве, но она ли это? Та ли Ефимия, с которой я встретился тогда в избушке?      "Я так вижу", - сказал один большой художник.      Много, очень много было встреч с людьми сибирской тайги и особенно с крепчайшими раскольниками-старообрядцами - не с волжскими, описанными Мельниковым-Печерским, а с непримиримыми, которых при всех царях гнали этапами в Сибирь.      Особенно памятной для меня была быль, рассказанная Дедом, Зиновием Андреевичем Черкасовым, о декабристе, нечаянно встретившемся с общиной поморских раскольников где-то на берегах Ишима в бывшей Тобольской губернии. Этот декабрист был моим прапрадедом.      Так по крупинке из года в год собирались впечатления, раздумья, покуда не вылились в романах Сказаний.      Да, я их такими вижу, больших и маленьких героев Сказаний! Увидит ли их такими же взыскательный читатель?.. Сказание первое    Крепость    Завязь первая Сторона-то ты, сторонушка, Далекая, сибирская! Лесами ты богатая, Зверями непочатая, Народ в тебе, сторонушка, Со всей России-матушки: С Волги, с Дона тихого Шли люди, духом смелые, Удалью богатые!.. I      Чуждо и дико гремело железо в ковыльном безмолвии. "Тринь-трак, тринь-трак", - слышались кандальные звуки.      Степь и степь...      Как моря синь, как неоглядная голубень июльского неба, равнинная степь. Хоть бы лесная опушка, кустик ли - кругом голым-голо. Хоть бы капля дождя упала на отвердевшую, как камень, местами лысую землю с выступающими островками солонцов.      Человек, закованный в кандалы, брел степью неведомо куда, не чая, выйдет ли к чему живому или упадет и никогда уже не подымется.      Каторжанские коты на деревянных подошвах, негнущиеся, тяжелые, затрудняли движения колодника, и он часто останавливался, вытирая рукавом серой арестантской куртки пот с лица.      Следом за колодником прыгала гривастая, низкорослая гнедая кобылица с таким же гнеденьким жеребенком-сосунком. У кобылицы была повреждена левая передняя нога - и она скакала на трех. Жеребенок то забегал вперед, то плелся сзади, то уносился по степи в сторону, и тогда кобылица печально и призывно ржала.      Третьи сутки тащилась лошадь за колодником. Она подошла к нему ночью при полной луне и, когда колодник попробовал поймать ее, дико фыркнула и ускакала прочь. Потом снова вернулась и шла за ним на некотором расстоянии. Откуда она появилась в безводной степи и что ее тянуло к человеку, которому она не хотела даться в руки, - так и осталось загадкой для колодника. Холка и шея у нее были избиты и затянулись коростой. Может, кто-то из обоза, что шел по Московскому тракту, бросил изувеченную кобылицу вместе с жеребенком, и она, плутая по степи, набрела на такого же одинокого, человека и шла теперь за ним, томясь, как и человек, желанием: скорее добраться до пресной воды; к речке ли, к озеру, хотя бы к лужице.      Если колодник, изнемогая от цепей, падал на землю, кобылица ждала, когда он встанет; жеребенок тем временем тыкался мордой в вымя матери, где, наверное, не было ни капли молока.      Кудрявым маревом иссыхала налитая зноем пустынность, и не было ей конца-края. Куда ни кинь взор - всюду синее, смыкающееся с небом, равнинное безмолвие; никлый, устоявшийся ковыль, распустив сизые усы, переливался от шалого ветра лиловыми барашками. Иногда по степи проносился вихрь, трепал космы ковыля, и опять все утихало, томилось в жарких лучах солнца, накаляющих воздух и землю. В такую пору над истомленной степью не парит даже птица, не встретишь ни зверя, ни косяка диких коз и лошадей, каких немало водится в степном приволье. И все-таки степь жила какой-то особенной, неторопливой я трудной жизнью. Где-то пролегал Московский тракт; проезжали государевы почтовые кибитки; скакали на четверках фельдъегеря с форейторами; плелись груженные товарами купеческие телеги на железном ходу; тарахтели наемные подводы с пассажирами, а временами по тракту гнали арестантов, закованных в цепи, и колодник, выйдя на тракт, вряд ли обрадовался бы встрече с партией каторжан, угоняемых на рудники в Сибирь.      Степь и степь!..      "Тринь-трак, тринь-трак", - вызванивали цепи.      Голубая суконная куртка с двумя желтыми бубновыми тузами на спине - знак государственного политического преступника - покрывала широкие плечи колодника. Он был высок, хотя и сильно сутулился. Его светло-синие глаза ввалились и казались большими, округлыми; на щеках, опаленных солнцем, шелушилась кожа; кудрявая бородка золотой подковкой обрамляла прямоносое исхудалое лицо. Арестантский колпак он разорвал на лоскутья и подложил под железные браслеты на ногах. Сыромятный ремень, который поддерживал кандальную цепь на ногах, соединенный с цепью на руках, служил поводком, за который он держался одной рукой, а другой тащил суковатую палку. Кандальные кольца были наглухо заклепаны.      Озираясь, колодник испуганно пробормотал:      - Курган! Опять тот же самый курган... О господи, в пятый раз выхожу на это же место!..      Действительно, впереди возвышался курган. Но тот ли самый?.. Колодник подошел ближе и увидел помятую траву и несколько свежих лунок.      Некоторое время он тупо созерцал место, куда вышел в пятый раз, потом ударил палкой по комку земли и вдруг услышал за спиной голос: "Мичман Лопарев".      Он вздрогнул, выронив палку и мгновенно обернувшись: никого не было, кроме кобылицы с жеребенком. "Но я же слышал, слышал... Клянусь девятью мужами славы, то был он! - вспомнил хрипловатый, лающий голос коменданта Петропавловской крепости генерала Сукина. Фамилия генерала была под стать его должности. - Или опять показалось? Ночью голос Рылеева слышал, а сейчас - Сукина..."      Он упал на примятую траву и долго лежал так, к чему-то напряженно прислушиваясь и бормоча: Царь наш - немец русский, Носит мундир прусский... Ай да царь, ай да царь! Православный государь! Трусит он законов, Трусит он масонов... Ай да царь, ай да царь! Православный государь! Только за парады Раздает награды... Ай да царь, ай да царь! Православный государь! А за правду-матку Прямо шлет в Камчатку... Ай да царь, ай да царь! Православный государь!      "А за комплименты - голубые ленты", - вспомнил еще и, подняв голову, похолодел: будто совсем рядом, рукой подать, в струистом мареве - Санкт-Петербург, Сенатская площадь... Та самая! И Медный всадник, придавив копытами чугунно-черную гадюку, простирал руку к реке, указывая колоднику на золотой шпиль Петропавловского собора и на крепость, стену которой омывали прохладные воды Невы.      - Боже, боже... - простонал он, привстав на колени и неотрывно глядя на причудливый мираж. - Я вижу, вижу!.. Неву вижу! Шпиль вижу! Крепость!..      Вот она - Нева, северная жемчужина славян, счастье водное. Вот она, совсем рядом. Иди же, колодник, и утоли жажду. Забудь, что ты затерялся в пустынной равнине за Каменным поясом - Уралом. Нева, Нева!.. Ты слышишь, колодник, как плещутся ее благодатные воды?..      Мираж постепенно отдалялся и таял в жарком полуденном мареве.      - Я же видел, видел! - воскликнул он, с ужасом глядя на необозримую степь: уж не лишился ли ума от жажды? Он знает: в степи нередко можно увидеть мираж, но почему именно примерещились Сенатская площадь, Медный всадник, золотые купола Петропавловского собора и сама Нева?..      Колодник заплакал и снова уткнулся лицом в скрипучий ковыль.      В больном воображении проносилась одна картина за другой - и так явственно, точно все происходило вчера.      Улица города Ревеля... Он спешит к прохладе и пьет, пьет и никак не может напиться. Он один среди прохожих, совершенно незнакомых. Море где-то далеко-далеко, за тридевять долин. И есть ли вообще море, прохладные реки, утоляющие жажду?.. Страх сковывает его: он боится поднять голову - опознают... И тут, на людной улице, чья-то тяжелая рука в перчатке ложится ему на плечо:      - Мичман Лопарев!      Он не успевает ответить: перед ним жандарм.      - Вы арестованы.      - Пить... пить. - Он облизывает губы. Жандарм сухо отвечает:      - Нет для вас воды, нет для вас моря, а есть вечная безводная степь в Сибири, за Уралом, и вы умрете от жажды, государственный преступник Лопарев! Следуйте за мною!      "Если бы я тогда не задержался на сутки в Ревеле, я мог добраться до Варшавы, а там - к Юлиану Сабинскому, к Ядвиге, - подумал Лопарев, переживая минувшее в своей нелегкой судьбе. - Нет, я их не выдал. Ни Ядвигу, ни Юлиана, ни Мстислава со Станиславом. Венценосец не вымотал из меня признания, нет! Ты слышишь, Ядвига?.."      Черные, ищущие глаза Ядвиги придвинулись к его лицу. Она все такая же - чуточку насмешливая, капризная полячка, но самоотверженная и бесстрашная, как и ее двоюродный брат Юлиан... Лопарев и Ядвига в полутемной гостиной дома Сабинских пьют старое вино; на улицах Варшавы гроза и дождь.      Он пьет вино и говорит стихами Кондратия Рылеева: Ревела буря, дождь шумел; Во мраке молнии летали, И беспрерывно гром гремел, И ветры а дебрях бушевали... Ко славе страстию дыша, В стране суровой и угрюмой, На диком бреге Иртыша Сидел Ермак, объятый думой...      Ядвига спросила:      - Кто такой Ермак?      Он ответил.      Ядвига печально промолвила!      - О матка боска! Только бы не Сибирь. Мне страшно за всех вас. Только бы не Сибирь!      - Ядвига! Ядвига! Где ты? - зовет он в исступлении. ... Безмолвие и полуденный зной, от которого нигде не укрыться...      - О боже! Конец мне, конец... - стонет колодник, приминая лицом ковыль.      Где теперь Ядвига Менцовская? Юлиан Сабинский? Где они все, варшавские друзья? Он никого не предал, никого не назвал...      - Ты сгниешь в тринадцатой камере, жалкий мичманишка! - рычит генерал Сукин.      Тринадцатая камера в Секретном Доме... Камера с голосами призраков... Колодник слышит пронзительный крик:      - Назови сообщников в Варшаве! Назови сообщников в Варшаве!      - Не было, не было сообщников... стонет он. Но... чу! В уши бьет материнский голос:      - Сашенька! Сашенька! - Не голос, а мученическая мольба израненного сердца. - Что ты наделал, Сашенька! Как ты мог скрыть от меня и от отца крамольную тайну? Закружили тебя бесы, Сашенька, закружили, запутали. Покайся, Сашенька! Царь милостив - простит. И я буду молиться. Закружили тебя бесы...      "И я закружился в проклятой степи, - с горечью подумал колодник. - Бесы закружили, видно: в пятый раз я вышел на этот курган. Может, и в жизни так - кружимся, кружимся, а выбиться на дорогу не можем?.."      Руки матери теплые, желанные.      - Сашенька...      И сразу же, как в пекло головой: лицом к лицу с генерал-адъютантом Чернышевым.      Генерал-адъютант вкрадчиво допытывается:      - Смею спросить: кого же вы прочили в Буонапарты России? Пестеля? Рылеева? Или Муравьева-Апостола? Кого же? Я, смею заверить, пожил на белом свете и кое-что повидал, не исключая самозванного императора Франции. И вот - Конституция вашего тайного общества, кою вы собирались огласить народу, если бы вам удалось... Кого же вы готовили в Буонапарты?      "Нет, нет, нет! - стонет колодник, выдирая руками ковыль. - Мы не готовили Бонапарта для России. Нет, не готовили...."      "Закружили тебя бесы, Сашенька, закружили, запутали. Покайся, Сашенька! Царь милостив - простит..."      - О боже!..      Он вскочил, гремя цепью. Перекрестился. Перед ним - все тот же курган, изнывающая в зное ковыльная степь. II      Бывший мичман гвардейского экипажа, участник декабрьского восстания Александр Лопарев, 1803 года рождения, государственный преступник, осужденный по третьему разряду известного царского алфавита к двадцати годам каторжных работ и к вечному поселению в Сибири, три года отсидевший милостью царя в Секретном Доме Петропавловской крепости, - бежал с этапа...      Седьмого июля 1830 года этап остановился на привал у гнилого озера. Вода была вонючая, мерзкая. Берега поросли камышом: войдешь, - и потеряешься, как в лесу. Уголовники, какие шли в Сибирь вместе с Лопаревым, собирали на берегу сухой камыш и жгли его возле багажных кибиток.      Ночью разыгралась гроза с проливным дождем, и Лопареву не спалось. Жандарм Ивашинин храпел рядом. "Бежать!" - будто услышал Лопарев чей-то голос.      Бежать... Берегом озера, подальше в степь от своей злосчастной судьбины! Думалось: верст десять - пятнадцать пройти степью, а там...      И Лопарев ушел.      Всю ночь брел под дождем, неведомо куда; с рассветом передохнул и поплелся степью дальше. Трижды встречались ему озера - солоноватые, горклые, но Лопарев не брезговал, утолял жажду, и все шел, шел...      На вторые сутки повернул на запад, к тракту, как думал, но степь так и не разомкнула своих жарких объятий.      После грозы и дождя наступил иссушающий зной.      Знает ли кто, что такое степь безводная? Есть ли другое место на земле, где все так чуждо человеку, где земля бела от соли, а от необоримой жары сохнут даже глаза?      Под вечер пятых суток, когда солнце ткнулось в горизонт, у ног Лопарева мелькнула тень. Глянул кверху - орел! На сажень в размахе крыльев. Лопарев даже слышал, как шумели они, когда птица кружила над степью. Кобылица и жеребенок жались к нему, как бы моля о защите. Лопарев судорожно сжал палку, и в тот же миг орел камнем упал жеребенку на спину. Лопарев ударил орла, тот неистово забил крылом, словно подгоняя свою жертву. Лопарев, задохнувшись, ударил еще и еще уже из последних сил, и потом, когда окровавленная птица рухнула наземь, долго топтал ногами ее бесформенную тушу. Надрывный и тонкий крик жеребенка вплетался в тревожное ржание кобылицы. Так и стояли они вместе с человеком, будто судьба связала их одной веревкой...      В ночь на шестые сутки Лопарева одолевали видения: то мерещилась ему тринадцатая камера Секретного Дома; то кидала его соленая морская волна, и тогда еще сильнее томила жажда; то чудился ему двуглавый серебряный Эльбрус...      О, Ядвига, Ядвига!      Лопарев повстречался с пани Менцовской на водах, где она была вместе с Юлианом Сабинским, своим двоюродным братом. Сабинский слыл за ученого, говорил свободно на многих языках и держался с большим достоинством. Но Ядвига, Ядвига... Она будто никого не замечала, и никто не решался приблизиться к ней, кроме молодого князя Темирова, гвардейского поручика. Внезапно они рассорились. Как и что произошло, Лопарев не знал.      Возвращаясь с прогулки, уже после размолвки с гвардейцем, Ядвига подвернула ногу. У самой тропки, которой начинался подъем на Бештау, Лопарев услышал зов о помощи.      "Я бежал на этот голос, словно олень, - восстанавливал он в памяти и вновь переживал ту встречу. - Я бежал бы вечность. Я узнал ее тотчас, и мне почему-то стало страшно. Ползком Ядвига пыталась достигнуть дороги, ведущей в город. С ужасом глядел я на ее маленькую ножку, еле прикрытую изодранным платьем. Потом я увидел лицо Ядвиги: в слезах оно было прекрасным! Ее локоны ниспадали к плечам, а белая шляпка, перехваченная у шеи резинкой, была откинута за спину. Я стоял, не зная, что делать, и, вероятно, выглядел глупо, без конца бормоча сладостное сердцу имя.      "Нога... О, матка боска!.. - со стоном проговорила Ядвига и что-то добавила по-польски, но я не понял. - Помогите ж мне!"      Осмотрев ногу в тонком чулке, я сказал, еле ворочая языком, что перелома нет, а только опухоль у щиколотки. Ядвига смотрела на меня, смигивая слезы. Я и теперь их вижу. Потом она спросила, знаком ли мне поручик Темиров. Да, я знавал князя, отчаянного дуэлянта и скандалиста. "Он обидел вас, пани?" - спросил я. Губы ее дрогнули. "Нет такого поганого русского князя, который что-либо мог сделать з мною!" - со злостью выговорила Ядвига, и я догадался, что между ними что-то произошло на Бештау. Затем она сказала, что больше никогда не поедет на кавказские воды, и пусть будут прокляты поганые московиты, пусть будет проклята Россия, погубившая ее отца, который бежал во Францию и умер там в изгнании. Я отвечал: "Россия не виновата, пани. Цари - еще не Россия. Разве, говорил я, презренный Наполеон был вся Франция? Он был изгнан с позором, а прекрасная Франция осталась, и французы остались французами... Так в у нас в России будет: настанет время, и презренных царей уничтожат, а Россия жить будет, и народы жить будут..."      Что я еще говорил?.. Ах да, - о ней, о ее красоте... Говорил о своей матери: она ведь тоже из Кракова, полячка, о друзьях моих рассказывал, особенно о тех, кто побывал во Франции, в Париже, О, с какими мыслями, многие из них вернулись оттуда: о свободе народной они говорили, о революции, о конституции... Правда, я и словом Ядвиге не обмолвился ни о Северном, ни о Южном обществе, но дал ей знать, что в России есть люди, способные покончить с самодержавием.      Как удивилась и обрадовалась Ядвига. "О, матка боска! - воскликнула она, сжимая мои руки. - Увижу ли свободную Польшу?!" И я почему-то уверенно сказал, что настанет день, когда ее мечты сбудутся.      А теперь... Так много времени прошло! Но я не забыл ни Ядвиги, ни наших разговоров. Стремления, мечты мои и Ядвига - все это слилось в одно целое.      Даже в стенах Секретного Дома, с глухонемыми надзирателями, ее образ не покидал меня. Ядвига была утренней и вечерней моей звездою. Не было во мне большего желания, чем видеть и видеть ее, но мечтам этим не суждено было сбыться. И вот в горький час жизни моей, в этой безводной сибирской степи, я с нею и будто ощущаю ее теплые руки и вижу грустные ее глаза. Мне неотступно слышится грудной тембр ее голоса: "Я буду любить тебя. Ты хочешь этого? Я буду любить, видит бог, говорю правду..."      - Ядвига, я перенес все пытки, но не предал нашу мечту... Ты слышишь, Ядвига, меня не сломили... И снопа готов идти той же тернистой дорогой. Слышишь?      Безмолвие и тяжкая, тяжкая ночь...      Ты помнишь, как я нес тебя на руках в город? Твои руки были теплы и пахучи, а вся ты - невесомая, жаркая... О, как хотелось бы, чтобы это повторилось...      И все-таки ты не могла понять меня до конца: я не мог стать католиком, как ты хотела. И не потому, что я православный, - совсем нет: наша религия одна - на плаху венценосцев, свободу народам! Польскому, русскому, всем народам, населяющим империю под двуглавым орлом. Понимаешь ли ты меня?.."      Но кругом то же безмолвие и тяжкая ночь...      После знойного дня земля отдает свое тепло. Колоднику худо в степной духоте, и бредовые видения снова кидают его с волны на волну, как щепку в море.      Он опять с Ядвигою - там, на Бештау. И знойно, и душно, и нет ни глотка воды. Но он, колодник, несет на руках Ядвигу не в сторону Пятигорска, а к себе на Орловщину, в деревню Боровиково, в отцовское имение. Там у них парк с прохладою, такой чудесный пруд и вода, вода, кругом вода!      Но куда же за ними скачет хромая кобылица с жеребенком? Или она так и будет за ними скакать вечно? "Не гони ее, Александр, - шепчет Ядвига. - Пусть она будет с нами. Но куда же мы? Куда идем?" И глаза Ядвиги насыщены тревогою, какими он запомнил их в последний чае расставания.      "Мы будем идти дальше, дальше, дальше! - бормочет колодник, вцепившись руками в хрустящий ковыль. - Ядвига, ты слышишь? Мы должны идти дальше!.."      Колодник очнулся от призывного ржания кобылицы. Над степью все выше поднималось синее небо, а ему, колоднику, хотелось бы еще вернуть себе Ядвигу и движение, движение по каменистой тропе... Он, колодник Лопарев, должен встать и идти... "Но что теперь в том... Настал конец. Мой конец, Ядвига! И если я погибну здесь, помни: тебе завещаю жизнь и счастье.      Жизнь и счастье..." III      Уже занялась над степью предутренняя голубень, когда Лопарев увидел зарево. Будто и близко стояло оно, но не верил глазам: может, снова видение?      Какая сила подняла его с земли, он и сам не знал. Он шел и шел, а зарево было все так же далеко. Когда показалось солнце, оно исчезло совсем, и тут, в утренней свежести, почудилось, будто лают собаки.      Лопарев упал и пополз на четвереньках. Он не мог вспомнить, куда девалась кобылица с жеребенком...      И вдруг, словно чудо, какое-то поселение открылось взору, и силы покинули Лопарева. Он позвал: "Люди!" Но было тихо. Темнел лес, - не мираж ли? Нет, зримость! Воды, воды, воды! - это было единственное, чего он жаждал, и чувствовал, что внутри у него все сгорело и обуглилось.      Воды, воды, воды!..      Накинулись лохматые псы. Лопарев уткнулся головой в землю и так лежал до тех пор, пока не склонились над ним трое бородачей - один другого старше; двое тощих и длинных, - в посконных рубахах до колен, в войлочных котелках, - сивобородые, угрюмые, третий - согбенный, кривоносый, с реденькой белой бородкой и босой; к правой ноге его была прикована пудовая гиря на железной цепи.      Отогнали собак, молча переглянулись и перекрестились ладонями.      - Эко! Человече бог послал, - сказал длинный старик.      - По ногам и рукам закованный. Беглый, должно, - дополнил другой, длинный. - Каторга!      Кривоносый же фыркнул:      - Откель те ведомо, праведник Тимофей, што зришь человече, а не сатано в рубище кандальника?      - Спаси и сохрани! - перекрестились двое.      Лопарев поднял голову: сивобородые мужики кружились перед глазами, и вся земля тоже качалась.      - Воды, воды, воды!..      - Сатано и в багрянице является, - продолжал кривоносый, пристально разглядывая колодника.      - Такоже, праведник Елисей! - поддакнул один из старцев.      - Ноне судному молению быть, - напомнил названный Елисеем с гирей у ноги. - Может, в яму к нечестивке ползет нечистый дух? А? Спаси и сохрани, господи!..      Все трое истово осенили себя ладонями, отплевываясь от нечистого духа.      - Пить, пить...      - Ишь как вопиет! Воды просит, чтобы порчу навести на всех и в геенну огненну ввергнуть праведников. Беда будет! Беда!      - Спаси Христос! - поддакнули двое.      - Аз же хвалу богу воздав, воспрошаю нечистого: хто такой будешь? - уставился Елисей. - Сказывай! Крест наложи на чело свое. Ну-ка же?      Лопарев перекрестился тремя перстами.      - Сатанинским кукишем осенил себя!      - Нечистый дух!      - Святейшего батюшку позвать надо...      - Да, чтоб нихто из правоверцев не зрил нечистого, - напомнил Елисей. - Грех будет.      - Грех! Грех!      - Осподи помилуй!      - Пить... ради бога! - Лопарев уперся локтями в землю.      - Изыди вон! Изыди, изыди!      - Нету для тя воды, нечистый дух! - затрясся Елисей. - Смолу кипучу хлебай, хоть от пуза, и сам варись в той смоле. Правоверцев не совратить тебе, нечистый! Изыди! В геенну кипучу! Вон, вон!      - Батогами гнать надо, праведник Елисей! - подсказал кто-то.      - Пусть благостный батюшка Филарет глянет - тогда погоним, ужо. Топтать будем, ужо. Пинать будем, ужо. Также славно будет Исусе многомилостивому, Исусе пресладкому, Исусе многострадному! Аллилуйю воспоем на всенощном моленье.      - Воспоем, воспоем!..      Кандальник решительно ничего не разумел из всего этого.      - Благостный батюшка Филарет идет со старцами, - сообщил Елисей и опустился на колени; двое других сделали то же.      - Люди! Или вы глухи? Помогите же! - тщетно молил Лопарев, пытаясь встать на ноги.      Сутулый, тщедушный Елисей торжественно затянул:      - Батюшка Филарет наш многомилостивый, многоправедный, яко сам Спаситель, благостный и пресладкий, спаси нас от погибели!      Двое, бородами касаясь земли, разом подхватили:      - Спаси нас! Спаси нас! Елисей воздел руки к небу:      - Духовник наш многомилостивый, отец родной наш, покровитель наш и яко Спаситель, оборони от нечистого! Сатано приполз к становищу! Рога зрил; хвост зрил; огнь из горла исторгался и смрадный дым шел. Аминь!..      Лопарев окончательно сбился с толку. О каком сатане плел старикашка? И что они за люди? Будто мужики, и на мужиков не похожи. И кто этот их многомилостивый покровитель? Собрав все силы, он стал подыматься с земли и тут увидел, как двигался к нему некий старец, вид которого поверг Лопарева в трепет.      Старец был необыкновенно высок, с царя Петра, костлявый, прямой; на белой рубахе до колен искрилась такая же белая аршинная борода: поверх нее лежала толстая золотая цепь - увесистый осьмиконечный золотой крест. Холщовая рубаха была перетянута широким ремнем по чреслам; длинные белые космы, ни разу, видать не стриженные, спускались ниже плеч. Старец был бос и шел величаво, опираясь на толстый посох с золотым набалдашником и железным наконечником, - точь-в-точь Иван Грозный со старинной иконы. И такой же горбоносый.      - Кого бог послал? - подойдя, спросил он. - Подымитесь, праведники. Спаси вас Христос.      - Спаси Христос, батюшка Филарет! - поднялись праведники, крестясь.      Старец грозно огляделся:      - Где зрите Филарета! Али у алтаря, на моленье? Из памяти вышибло, должно? Не вижу Филарета, старца. И где он?      Старики испуганно переглянулись.      - Нету, нету! - подтвердил догадливый Елисей. - Бог даст, увидим. На моленье увидим, яко Спасителя. Воспоем аллилуйю, праведники, батюшке Филарету.      - Аллилуйя, аллилуйя! - воспели бородачи. Старец стукнул посохом, сердито напомнил:      - Когда явится к нам батюшка Филарет, тогда и аллилуйю петь будем. Кого бог послал - сказывайте! - кивнул на Лопарева.      Подобострастный Елисей сообщил, что вот, мол, явился нечистый дух в облике кандальника, чтобы порчу навести на древних христиан, и что он, Елисей, на какой-то миг собственными глазами увидел на сатанинском лбу рога, и огонь с дымом из пасти шел.      - Такоже. Такоже, - поддакнули старики.      - Православный я! Православный! - не выдержал Лопарев и перекрестился щепотью. - Я православный, русский...      Старец с посохом ворчливо ответил:      - А мы - люди божьи. Не русские и не православные, а праведные христиане.      - Куда ж я, люди? Шестые сутки без крошки хлеба. Люди!.. - путаясь в словах от слабости, бормотал Лопарев.      - Никоновой щепотью молишься? - уставился на него старец. - Стал-быть анчихристу молишься. Иуда брал соль щепотью, а никониане, собакины дети, купель божию щепотью осеняют. Спасителя Исуса Иисусом зовут, как нечестивцы. За семнадцать праведных поклонов - четыре бьют; усердие богу во мзду обратили. Аллилуйю во храме божьем поют три раза, а не два, как но старой вере. Оттого и погибель будет.      Он тронул посохом кандалы:      - За какой грех закован? Правду глаголь. Срамные уста лживостью сами себя губят. А бог, он все видит и слышит.      - Воды! Хоть глоток воды!.. Подумав, старец оглянулся на мужиков:      - Скажите там Ефимии, пусть принесет для болящего, пришлого с ветра. Живо мне!      Один из мужиков побежал. Старец опустился на колени и осмотрел, как заклепаны железные кольца на ногах.      - Эко! Крепко привязал тебя царь своей милостью-радостью. Ну, да цепи люди сымут. Вольным будешь, ежели скажешь, пошто закован.      - За восстание закован. Царю Николаю не присягнул.      - Царю-анчихристу?! Дивно! За восстание, говоришь?      Лопарев полагал: вся Русь знает про то, что свершилось четырнадцатого декабря. Но старец про восстание ничего не слышал.      - В самом Петербурге? Тихо, божьи люди!      Лопарев сказал, что часть войска в столице во главе о офицерами отказалась присягнуть Николаю, царь жестоко подавил восстание, а потом учинил суд и расправу. Солдат прогнали сквозь строй и били шпицрутенами. Тех, кто выжил, заковали в кандалы и отправили на каторжные работы и на вечное поселение в Сибирь. Офицеров не били шпицрутенами, но пятерых повесили в Петропавловской крепости, остальных приговорили к разным срокам каторги, к вечному поселению в Сибири, разжаловали в рядовые. И что он, колодник, успел бежать в Ревель, но вскоре был опознан и пойман, доставлен в Петропавловскую крепость, а потом по личному приказу царя заточен в Секретный Дом, и что он бежал с этапа, плутал по степи и вот вышел к ним...      - Много ли солдат забили палками? - спросил старец. Лопарев числа назвать не мог. Должно, много.      - Праведный ты человек, кандальник, коль на царя-анчихриста топор поднял. На плаху бы царю-то, на плаху! - одобрительно гудел старец, пощипывая бороду. - А мы-то ни слухом ни духом не ведали про восстание!.. Помогите, мужики, человече и отведите к Мокеевой телеге. Живо мне! Не дам тебя в обиду, раб божий. Хоть и не нашей веры-правды, но на праведном деле мучение принял. Вот и привел тебя господь к становищу древних христиан. Не принимаем мы власть царя-анчихриста, оттого и ушла с Поморья в Сибирь студеную. Не раз подымался народ на анчихриста, но не одолел. Слышал, может, про осудари Петра Федоровича? Царствие небесное осударю-батюшке! - Старец перекрестился и, завидев женщину в черном платке, позвал:      - Подь сюда, Ефимия.      Женщина подошла. Старец принял из ее рук берестяную посуду, спросил: кипячена ли вода?      - Нет, батюшка. Речная.      Старец вылил воду. Лопарев вскрикнул.      - Погоди, сын божий. Нельзя сырую пить-то, коль ты обгорел изнутри. IV      Долгим показался колоднику путь до того места, где находилась телега.      И вдруг, сразу, промеж двух рябиновых прибрежных кустов увидел он спокойную синь речной воды. Рванулся, но мужики удержали.      Над степью, за рекой, вставало солнце в полкруга, и тени от берез отпечатались длинные, пронизанные багрянцем. И небо розовело, и степь, и птицы, перелетающие с дерева па дерево. Певучая звонкость как бы призывала к движению и радости. В поределой роще виднелся пригон для скота, оттуда шли женщины с подойниками, повязанные платками до самых бровей, украдкой взглядывая на небывалого человека в кандалах.      Отроки в длинных холщовых рубахах и без штанов шли следом за Лопаревым, покуда не оглянулся один из бородачей и не погрозил батогом.      Замычали коровы. За Ишимом кочевники в малахаях, рассевшись на берегу, курили трубки.      Лопарева подвели к телеге и усадили на сухое, шуршащее Сено под холщовым пологом.      Старец сам подал кружку с кипяченой водой, Лопарев выпил ее одним махом.      - Еще!      - Погоди ужо, раб божий. Который день без воды-то?      - Четвертые сутки. Кружил по степи, пять раз выходил на один и тот же курган.      - Ишь ты! Нутро перегорело, значит. Сушь, жарища. Не тебя ли анчихристовы слуги искали третьеводни? При шашках, конные. Наехали на наше становище. Допытывались: не прячется ли государев преступник. Разумей потому, как экую напасть обойти. И мы поможем. Как твое имя-прозвание от бога и родителя?      - Александр, Михайлов сын, Лопарев по фамилии.      - Из барского сословия?      - Из дворян. Мичманом служил, по суду разжалован и лишен всех званий...      Старец что-то припоминал, поглаживая бороду.      - Слыхивал Лопаревых. Когда еще парнем ходил, на барщине хрип гнул у помещика Лопарева в Орловской губернии. Не из Орловщины?      Лопарев будто испугался.      - Толкуй правду, человече! Когда я проживал на Орловщине, тебя на свете не было. Может, дед твой? При военном звании состоял.      Лопарев признался, что дед его, Василием Александровичем звали, действительно "при военном звании состоял": служил полковником у Суворова. Умер в своем имении на Орловщине.      - Имение-то Боровиковским прозывалось?      - Боровиковским.      - И деревня там - Боровикова?      - Боровикова... Старец покачал головой.      - С той деревни и я. Там, почитай, все из Боровиковых состоят. Слыхивал, может, от деда, как он выиграл в карты именье и три деревни в придачу? Семьсот душ на карту взял! Эх-хе-хе! Житие барское да дворянское. Родитель мой, Наум Мефодьев, тоже по прозванию Боровиков, старостой был, когда помещик проиграл крепостных твоему деду. Слово такое сказал - два помещика взъярились, яко звери лютые. Палками бит был нещадно за слово и тут же смерть принял. Несмышленышем был тогда, а помню, как кровью изошел батюшка мой.      - Помилуй, господи! - разом перекрестились бородачи.      - Господь милует, да зверь год от году лютеет, - проговорил старец. - Стал-быть, земляки мы с тобой, Александра, Михайлов сын. Ишь ты! Земля-то велика, да люди текучие.      Обращаясь к бородачам, наказал:      - Погрозите чадам своим, женам своим и всей общине, чтобы никто не подходил к телеге. Никто из вас не видывал кандальника и слыхом не слыхивал. Где Микула-то?      - Микула-а-а! - гаркнули в три глотки.      - ... ку-ла, ку-ла-а, - отозвались кочевники с того берега.      Старец плюнул в их сторону:      - Ипеть зырятся, нехристи, собакины дети!.. Мы тут в осени. Травой запаслись для скота, в землю зарылись. Ходоков послали на Енисей-реку. Сказывают: места там как вроде наши, Поморские, лесные. Сын мой на Енисей-реку ушел со товарищами. Вот возвернутся к страде, должно, и мы поедем.      Подошел рыжебородый кряжистый богатырь с кузнечным инструментом в руках.      - Звал, отче? - поклонился старцу.      - Звал, Микула. Сподобил тебя господь разбить анчихристовы подковки да в реку Ишим закинуть и плюнуть им вослед трижды. Аминь!      - Нашей ли он веры, отче? - уставился Микула на кандальника.      - Сказывал на моленьях: кто подымет топор на царя-анчихриста и на поганое войско, тот нашей веры-правды.      - Благослови, отче струмент, - склонил богатырь голову.      Старец благословил.      Микула, встав на колени, осмотрел цепи, заклепки.      - Как навек закован.      Старец подал еще кружку воды Лопареву и наказал Ефимии, чтобы она сготовила взвар из курицы.      - Оно хоша и пост ноне, да человече подымать надо. А ты, Ларивон, заруби курицу.      - Неможно, батюшка... - попятился Ларивон, в сажень ростом. - Грех будет.      - Сымаю грех тот перед небом чистым. Молебствие будет - замолим. Ступай с богом. Руби!      Ларивон поплелся рубить курицу.      Покуда Микула орудовал напильником и зубилом, старец толковал про вольную волюшку, про справедливого "осударя Петра Федоровича", ни разу не обмолвившись, что под тем именем скрывался беглый донской казак Пугачев.      - Не одолели мы царское войско втапоры, - гудел старец. - Ну да срок не ушел. Полыхнет по земле пламя горючее, и тогда не спастись от погибели сатанинскому престолу и кабале, в какой мается народ на святой Руси. Грядет день, грядет!      Микула одолел последнюю заклепку. Старец принял от него кандалы:      - Эка тяжесть...      Кандальные цепи кинули в Ишим и трижды плюнули, Микула дальше всех.      Тем временем черноглазая молодка Ефимия готовила куриный взвар. Старец наказал ей, чтобы она не перепутала посуду, из которой попотчует кандальника.      - Грех будет.      На что Ефимия ответила:      - Ведаю, батюшка.      - Да чтоб он про то не ведал. Да, слышь: кандальником не зови. И чтоб никто слово такое не ронял всуе. Нету кандальника, был человече с ветра и ушел на ветер.      Ефимия не уразумела, что хотел сказать старец.      - Говорю: ушел на ветер, и все должны то знать. А покель поживет под твоей телегой втайности. Ты будешь кормить его, выхаживать, чтоб хворь к нему не пристала. Мучение великое принял он, потому и помощь окажем. Да гляди, язык держи на привязи. Расспросов не учиняй, слышишь? Вера у него никонианская, поганая.      - Как же мне быть, батюшка? Можно ли никонианина видеть? Срамника?      - И на нечистого с крестом да с молитвой идут. И бог обороняет от погибели. Аминь.      - Аминь, - в пояс поклонилась Ефимия.      К полудню, когда Лопарев крепко спал под телегой, сын старца Ларивона наметал наверх полкопны ковыльного сена, обставил вокруг хворостом так, что не узнаешь, что под копною запрятана телега, а под телегой - беглый государев преступник, которого ищут сейчас от Камы до Оби. V      ... Все тот же жуткий сон: каменный пол, железная дверь и - тишина. Гробовая тишина.      Тринадцатая камера в Секретном Доме...      Он опять здесь, мичман Лопарев. Хоть бы раз увидеть солнце над головою, услышать человеческий голос!      Лопарев мечется по камере, зовет, стучит кулаками в железную дверь - но тщетно! Ни голоса в ответ. Может, он заживо погребен в каменном склепе, и никто не узнает, что он не погнул спины перед тираном.      Но что это? Стены тюрьмы наполнились кровью. Кровь капает с потолка. Лопарев хочет крикнуть, но голос пропал, и он чувствует, как цепенеют руки и ноги...      Лопарев очнулся и не сразу сообразил, где он и что с ним.      Душно и жарко. Ноют плечи и спина. И сушь, сушь во рту. Пить, пить... Когда же он напьется? Где-то он видел реку. Когда и где?      Пахучее, шуршащее сено. Как он сюда попал? Ах да! Бежал с этапа. Плутал по безводью. Неделю, две, месяц? Целую вечность! С ним плелась хромая кобылица с жеребенком. Куда они делись? Он не помнит. Может, и не было ни кобылицы, ни жажды, ни побега с этапа, ни кандалов...      Он схватил себя за руку:      - Боже! Кандалов нету! - И сразу вспомнил встречу с угрюмыми бородачами и старца с белой бородой ниже пояса и как неподатливо скрипело железо, а кузнец Микула молча и деловито пилил заклепки...      "Дзззз-дзз-дззз", - пел напильник.      - Царь милостив! Покайся! Лопарев заскрипел зубами. Покаяться? Перед царем-вешателем?      И он вспомнил вытаращенные глаза Николая, когда видел его совсем близко на Сенатской площади в тот морозный день четырнадцатого декабря, и корнет кавалергардского полка Муравьев-младший сказал:      - Гляди, Лопарев: вот он, престолонаследник! Жалкая скотина. Видишь, как он озирается? В такую скотину не выстрелит пистолет.      И - не выстрелил. Может, именно потому, что все видели, каким был трусоватым и жалким претендент на престол?..      Потом - картечь. Комья утоптанного снега, крики, и стон, и свист пуль.      Они беспорядочно отступили. Кто куда.      "Как это могло случиться? Кто виноват? Пестель? Муравьев? Кто виноват, что восстание провалилось?" - спрашивал себя Лопарев тот раз, когда бежал в Ревель.      Не минуло трех недель, как его схватили и доставили в Петропавловскую крепость. Он не знал, кто взят, кто сидит в соседней камере, кто и какие давал показания. Он ничего не знал и все отрицал. Генерал-адъютант Чернышев травился:      - Ты сгниешь в крепости, жалкий мичманишка!      Еще была одна ночь. Непогодная, мартовская. Лопарева вывели из дворика тюрьмы, усадили в черную карету, бок о бок с комендантом крепости генералом Сукиным, и повезли в Зимний дворец, где он во второй раз свиделся с Николаем.      Царь возвышался над столом.      Генерал-адъютант Чернышев занимал место слева, граф Бенкендорф - справа.      Генерал Сукин представил арестованного.      Лопарев не упал на колени, как это сделали некоторые участники заговора и восстания. Твердо и спокойно ответил на пронзительно-голубой взгляд царя.      - Сын подполковника лейб-гвардии Михайлы Васильевича? - спросил и, не дожидаясь ответа, дополнил: - Достойно сожаления, что у почтенных отцов, верных престолу и отечеству, преступные дети.      - Достойно сожаления, ваше императорское величество, - отозвался генерал-адъютант Чернышев. - Еще более нетерпимо, когда изобличенные преступники упорствуют в своих показаниях, ведут себя крайне дерзко, стараясь утаить от следствия крамольные связи с сообщниками...      В предварительном следствии мичман Лопарев проходил по восьмому разряду: его могли разжаловать, сослать на Кавказ под пули чеченцев или приговорить к каторге л поселению в Сибири.      Была одна малая зацепка: в июне 1825 года мичман Лопарев, пользуясь месячным увольнением по причине тяжелой болезни матери, вдруг уехал не к родителям в имение, а в Варшаву, где пробыл пять суток у невесты Ядвиги Менцовской, с которой будто бы поссорился. Менцовская заявила, что ничего не знала о принадлежности жениха к тайному обществу. Никаких документов, изобличающих мичмана, у следственной комиссии не было. Так бы и остался вопрос открытым, если бы сам царь не усомнился: подумать только - ездил в Варшаву! Это же все равно, что к дьяволу в пекло. Не проходило ни одной тайной молитвы, когда бы царь не оглядывался на Варшаву. Это же Варшава!      Вот почему у него сорвался голос, когда он потребовал:      - Назови сообщников в Варшаве! По чьему поручению ездил? С кем ты встречался? Отвечай! - он ко всем обращался на "ты".      Лопарев молчал.      Комендант крепости генерал Сукин, тараща глаза, прошипел сквозь зубы:      - Отвечайте!      Лопарев передернул плечами и, глядя в упор на царя, проговорил:      - Я ездил в Варшаву повидаться с невестой. Более ничего не могу сообщить.      - На колени! - ткнул царь кулаком в стол.      - На колени! На колени! - подтолкнул в спину Сукин. Лопарев вытянулся, как на параде.      - Я отвечаю, ваше императорское величество, только за свои деяния и поступки. За других отвечать не могу и никого не назову. В Варшаве я виделся только с невестой, Ядвигой Менцовской.      Царь хлопнул ладонью по столу:      - Лжешь! Даю тебе три минуты. Только три. Назови заговорщиков в Варшаве! Фамилии!      Лопарев не назвал ни одной и даже отказался сообщить, какие разговоры вел с Пестелем в доме Никиты Муравьева на Фонтанке, где собирался штаб тайного общества...      Николай посмотрел на часы.      - Ну, что же, вижу, тебе мало трех минут. Очень жаль. - И шевельнул плечом в сторону Сукина, ожидавшего приказа. - Я думаю, место сыщется в Секретном Доме?      - Так точно, ваше императорское величество! Можно в тринадцатую.      - Водворите. - И, глянув на Лопарева, царь неожиданно улыбнулся: - Жалея вас, вашу молодость, Лопарев, я предоставлю последнюю возможность подумать. Я терпелив. Прощаю дерзость, но не могу простить упорствования в сокрытии преступников. Сожалею. Очень сожалею!..      Голос его дрогнул, и Лопареву почудилось, будто царевы глаза увлажнились: он не знал того, что эти мнимые слезы венценосца побудили Каховского составить покаянное письмо, в котором он принес царю полное признание, а самому себе - виселицу...      Нет, не напрасно Николай брал в ту пору уроки у актера Каратыгина... VI      Было за полночь, когда Сукин доставил Лопарева в Секретный Дом.      - Тринадцатый номер. В тринадцатую камеру. - Слова генерала означали, что с этой минуты узник утратил имя и звание и стал тринадцатым номером.      Никто, ни единая душа не могла проведать о человеке, упрятанном в Секретный Дом. Тот, кто попадал сюда, как бы живьем уходил в могилу...      На столике - кружка, Евангелие и несколько листов бумаги из канцелярии генерал-адъютанта Чернышева.      Каждое утро в четверг, когда вместе с пищей Лопареву подавали три листика бумаги с типографским заголовком, он метался по камере, повторял одно и то же: "Не было сообщников, не было сообщников!" - и писал рапорт в канцелярию Чернышева.      Надзиратели в Секретном Доме не отзывались на вопросы, и Лопарев уверился, что все они были глухонемые. Позднее он узнал, что из Секретного Дома за все существование не сбежал ни один узник!      Время тянулось мучительно однообразно. В соседней камере беспрестанно орал сумасшедший. Лопарев потерял счет дням и одичал до того, что и разговаривать разучился...      Тринадцатого июля 1826 года его вывели из камеры, молча кинули парадный мундир, и он оделся.      Над Петербургом зачиналась заря. Лопарев не знал, какое было число и какой месяц. Жандарм принял его от надзирателя Секретного Дома и провел в крепость, а потом на гласис, где находились участники неудавшегося восстания 14 декабря, размещенные по категориям.      - Лопарев! Ты ли это, Александр?!      Лопарев узнал братьев Беляевых - мичманов гвардейского экипажа, хотел кинуться к ним, но жандарм схватил за руку.      Александр Муравьев, корнет кавалергардского полка, помахал ему: прощай, мол, брат!      Никита Муравьев, капитан гвардейского генерального штаба, составитель Конституции, в доме которого на Фонтанке часто бывал Лопарев, стоял в окружении жандармов, безучастный ко всему.      Друзья-товарищи... Но ни поговорить, ни пожать друг другу руки!      Перед глазами маячила виселица с пятью веревками на одной перекладине...      Предутренняя зорька румянила небо. Дымились костры, Лопарев не понимал, к чему это.      Чуть в стороне, поближе к плац-кронверку крепости, в плотном кольце жандармов, стояли пятеро: Пестель, Муравьев-Апостол, Бестужев, Каховский и поэт Рылеев. Неужели?..      Страшась своей мысли, Лопарев поглядел на перекладину с пятью веревками. Не может быть!..      Генерал-адъютант Чернышев, гарцуя на коне, подал знак, и началась церемония разжалования и чтение приговоров.      Лопарев увидел, как заслуженный герой Отечественной войны, тридцативосьмилетний генерал-майор Сергей Волконский снял с себя сюртук, увешанный боевыми регалиями, и кинул в костер - не хотел, чтобы жандармы сорвали его. Лопарев намеревался сделать то же, что и Волконский, но не успел: жандарм вцепился в воротник, стащил с плеч мундир, швырнул в огонь.      Весь гласис заволокло чадом сжигаемого сукна.      Затем над головами осужденных стали ломать шпаги.      Чадно и тяжко, тяжко!..      "По высочайшему повелению..."      Зачинался рассвет, но Лопареву казалось, будто над гласисом крепости, над плац-кронверком, где мрачно вырисовывалась виселица, над всем Петербургом с прохладной Невою опускалась долгая ночь, которой никому из них не пережить.      Вечная ночь...      Солдаты били в барабаны. Розовело небо. На золотом шпиле собора вспыхнули золотые лучи...      Не узнавали друг друга в арестантских одеждах.      Желтели на спинах бубновые тузы...      Пятерых построили под перекладиной. Над каждым спускалась пеньковая петля. Тех самых, пятерых...      Лопареву хотелось крикнуть, но он не мог вызвать из окаменевшей груди ни малейшего звука.      Когда трое сорвались - Муравьев-Апостол, Рылеев, Каховский, - среди осужденных на каторгу послышались стоны.      Кто-то крикнул:      - Дважды не вешают!      И звонкий голос Рылеева:      - Я счастлив, что дважды за Отечество умираю! Генерал-адъютант Чернышев гарцевал на коне... Лопарев не помнил, как отводил его жандарм в Секретный Дом.      Двери тринадцатой камеры захлопнулись, как крышка гроба...      И опять потянулись дни и ночи... Теперь узнику не подавали в окошечко бумагу с гербом и заголовком и голоса. призраков не поднимали с постели.      Позднее, когда погнали этапом в Сибирь на каторгу, Лопарев подсчитал, что провел в Секретном Доме после объявления приговора девятьсот девяносто один день!...      Тяжкая, тяжкая ночь легла над Россией. Неужели на веки вечные? VII      Лопарев вылез из-под телеги. Вечерело. Солнце закатилось, но было еще светло.      Возле старой изогнувшейся березы, у тлеющего костра, сидела на пне Ефимия, невестка старца, в длинной льняной юбке, закрывающей ноги, в бордовой кофте, с рукавами до запястья, в неизменном черном платке, повязанном до бровей. На коленях у нее лежала раскрытая Библия. У костра возился мальчонка лет пяти, белоголовый, щекастый, в холщовой рубахе до пят. На тагане висел прокоптелый котелок. В трех шагах от костра темнело еще одно пепелище, с печуркой, чугунами и глиняными кринками. Поодаль - еще одна телега с поднятыми оглоблями, со сбруей.      Ефимия до того углубилась в чтение Библии, что не слышала, как выполз из своего убежища Лопарев.      Мальчонка вытаращил глаза на незнакомого дядю и заревел, ухватившись за подол матери.      - Барин! - ахнула Ефимия, закрыв Библию и схватив сына на руки.      Лопарев удивился:      - Чего так испугались? Я не зверь.      - Нельзя вам выходить, барин, - промолвила Ефимия, поднимаясь и пятясь к толстой березе. - Батюшка Филарет наказал, чтоб вы таились под телегой.      - Батюшка Филарет? - Лопарев не знал такого.      - Старец общины.      - Тот старик, с которым я разговаривал?      - Если что надо, барин, подайте голос. Я буду всегда тут, поблизости. Вода вон в берестяной посуде возле телеги. Прокипяченная и остуженная. Ужин сготовила вам, только... спрячьтесь под телегу.      - От кого мне прятаться? Здесь же нет жандармов или казаков?      - Упаси бог!      - Чего же мне прятаться?      - Так повелел батюшка Филарет. Чтоб никто из общины не смел зрить вас, разговор вести.      - Почему?      - Верование ваше чуждо. Анчихристово.      - Да ведь вся Русь православная!      - Не вся, не вся! - поспешно открестилась Ефимия, прижимая сына лицом к груди. - Есть на святой Руси праведники. Есть! Хоть малым числом, да блюдут святость старой веры.      - Старой веры?      - Аль вы не слыхивали, как нечестивый патриарх Никон совратил церковь с пути истинного? Как он Святое писание извратил да опоганил? Как на Вселенском соборе попрал ногами праведников и самого Аввакума-великомученика да возвел в чин и благолепие еретиков поганых да мздоимцев жадных?      Нет, Лопарев ничего подобного не слыхал.      - От него великий грех вышел, от того Никона. Проклят он на веки вечные.      Ефимия тревожно оглянулась. Кругом - ни души. Тихо лопотала старая береза. Поблизости мычала корова - призывно и долго. Где-то в березняке фыркали лошади. Рядом синела тиховодная река.      Лопарев спросил, что за река.      - Ишимом прозывается, - ответила Ефимия.      - И рыбу можно ловить?      - Ловят мужики. Да нету такой рыбы, как в нашем Студеном море. Мы оттуда вышли, с Поморья.      - Это же очень далеко!      - Для сохранения старой веры нету близкой дороги. И в Поморье дошли анчихристовы слуги со своим крестом да с ружьями. Вот и убежали мы общиною в Сибирь.      Лопарев хотел взглянуть на Ишим.      - Нельзя, барин! Нельзя! - перепугалась Ефимия. - Старец разгневается и прогонит. Не гневайте старца! Набирайтесь тела, силы, а потом сами обдумаете, куда уходить. Да и нехристи могут увидеть с того берега.      - Нехристи?      - Дикие киргизы или татары сибирские, не ведаю, - ответила Ефимия. - Они могут и стрелу пустить. Лопарев спросил, где же люди, старец.      - Вся община на всенощном моленье, - сообщила Ефимия. - Малые дети спят. Старухи доглядывают за ними. А так все на моленье за лесом. Там у нас часовня поставлена. Люди захоронены, которые померли за зиму и весну. Спрячьтесь, барин! Нельзя так стоять-то. Худо будет. И мне и вам...      - Что у вас за община такая строгая?      - Филаретовская община, - вздохнула Ефимия. - Погодите, барин, я парнишку отнесу к старухе. Возьмите котелок, ужинайте. Хлеб там лежит. Я скоро вернусь. Не выходите на берег! Упаси бог.      Лопарев поглядел Ефимии вслед, горько усмехнулся. Вот так вольная волюшка. Что же это за община, если сами себя на каторгу гонят?.. VIII      Смеркалось. Покатое небо за Ишимом играло зарницей. Полыхнет пламенем и тут же потухнет. Такую же зарницу Лопарев видел в Кронштадте, когда вышел в мичманы гвардейского экипажа, и радовался. Чему? Мичманской солености? И вот другая зарница, сибирская, а Лопареву тошно.      Беглый каторжник!..      Велика Русь, а деться некуда. По трактовым дороженькам гремят оковы, а чуть в сторону - темень людская, хоть глаз выколи.      Муторно!...      Ефимии все еще нет. Может, не явится? Лопарев так и не успел разглядеть, какая она. Видел черные молодые глаза, настороженные и цепкие. Чем-то она похожа на его невесту, Ядвигу Менцовскую, только в ином наряде.      Лопарев успел поужинать, но не полез под телегу. Духота. Ночью, должно, разыграется гроза.      Послышались шаги. Мягкие, шуршащие.      - Не спите, барин? - Голос тихий, как шелест листьев на старой березе. - Ужинали?      - Спасибо, Ефимия. Ужинал.      - Тсс! По имени не зови. Если кто услышит - беда мне.      - Как же звать?      - Никак. Нельзя мне вступать в разговор с вами, а... вот пришла. Ну мой грех, мне и ответ держать. - И, помолчав, сообщила: - Да ночь-то сегодня такая - все на судное моленье ушли.      - Судное моленье?      - Тсс! Говорите тише, барин. - Ефимия оглянулась, приглядываясь к лесу: совсем близко фыркнула лошадь. - А мне-то померещилось, будто кто крадется. - И, взглянув на Лопарева, опустилась на землю. - Видите, не боюсь, барин. Только если кому скажете, что я говорила с вами, тогда опустят меня в яму.      - В яму?!      - И огнем сожгут, яко еретичку нечестивую.      В сумерках лицо Ефимии казалось белым, особенно зубы, сверкающие, как серебряные подковки. Голос у нее был тихий, но задушевный и тягучий, как смолка на пихтах в июле. Ее что-то беспокоило, она хотела что-то сказать и боялась, как бы кто не подслушал. Ее волнение передалось Лопареву.      - Что у вас за община такая страшная? - вполголоса спросил он.      - Ой, страшная, барин! Страшная!      - Не зови меня барином. Какой я барин - колодник.      - Про колодника батюшка Филарет наказал, чтоб я и во сне не обмолвилась.      И, вздрогнув, спросила:      - А какое ваше званье?      - Из дворян. Но лишен судом всех сословных званий и состояния.      - Правда, что сам Филарет из ваших крепостных? Беглый будто?      - Этого я не знаю.      - Он говорил, что из Боровиковой деревни, а деревня ваша. И что ваш дед насмерть прибил отца Филаретова. Правда ли?      - Не слышал. Я мало жил в имении родителей. С детства в Петербурге.      - А в Москве бывали?      - Бывал.      - Ой! А Преображенский монастырь видели?      Нет, Лопарев ничего не знает про такой монастырь.      - А я в том монастыре родилась, - тихо промолвила Ефимия, потупя голову, - Из монастыря того на встречу Наполеона ходила.      - Наполеона?!      - Тсс! Потом скажу. Ой, кабы не крепость Филаретова, поговорили бы мы, побеседовали! Сколь годков не встречалась с человеком с воли!      - Да что же это за крепость, если даже говорить запрещено! Какая же это вера?      - Крепость наша Филаретовская. Как Филипповская. Едный толк был.      И вдруг предупредила:      - Глядите, барин, не назовите "осударя Петра Федоровича" Пугачевым. Батюшка Филарет разгневается!      - Да разве он был государем, Пугачев?      - Был, нет ли, про то не ведаю. Под именем "осударя Петра Федоровича" шел на Москву, чтобы взять престол.      Лопарев слышал в Петербурге, что до казни сам Пугачев заточен был в Кексгольмскую крепость, в отдельную башню, вместе с женою, двумя дочерьми, сыном и еще одной женщиной, которую он именовал "императрицей Екатериной Алексеевной"... В той же "пугачевской" башне, много лет спустя, заточены были трое из декабристов, которых знал Лопарев: Горбачевский, Барятинский и Спиридонов.      Пугачева казнили в Москве в 1775 году, а в 1834 году умерла в крепости его сестра, последняя из Пугачевых, про которую потом говорил Пушкину царь Николай Первый...      Из Кексгольмской крепости было только две дороги: либо на виселицу или лобное место, либо на каторгу...      Декабристам вышла каторга. IX      Лопарев спросил, что же такое "Филаретовский толк".      - Тсс! Послушать надо. - Ефимия поднялась и обошла вокруг становища, вернулась.      - Толк-то? Самый лютый, - начала она. - Выговский Церковный собор порешил, чтоб совершать моления во здравие царя Николая и подать платить, вот и ушел с того собора батюшка Филарет, духовник того собора, а с ним Филипп-строжайший. Филипповцы сожгли себя в избах, на кострах, а Филарет надумал увести общину в Сибирь, в потайное место, чтобы царские слуги рукой не достали.      Ефимия вздохнула.      - Батюшка Филарет - наш старец, духовник. Как он скажет, так и будет. Он всю власть вершит. Казнит и милует. Вся община под его рукой ходит. И стар и млад.      Ефимия рассказала про обычаи в общине. Без слова старца никто не смеет заговорить с посторонними: никто не смеет назвать старца по имени. Нельзя отлучаться из общины - великий грех. Женщина не смеет подать голос, если мужчина стоит рядом. Нельзя открыть голову, даже в постель ложатся в платках. На духовника женщина не смеет поднять глаз - грех будет. Каждый имеет свою посуду: кружку, ложку, вилку, хлебальную чашку, котелок, черпак, винную посуду и к чужой не смеет прикасаться - тяжкий грех, осквернение. Женщине нельзя садиться за стол с мужчиною. Молитву начинает мужчина. Молитва и крест - на каждом шагу. "Без бога ни до порога". Если кто увидит, что мужчина целуется с женщиной, немедленно совершается молебствие очищения плоти и духа от нечистой силы, виновников подвергают наказанию. Белица выходит замуж только по указанию старца, духовника.      - На Волге, слышь, приключилась беда, - продолжала Ефимия. - Белица из нашей общины хотела убежать замуж за тамошнего парня из Даниловского толка. Поймали ее и на суд привели. Белица не отреклась. Тогда ее сожгли на костре.      - Это же, это же... преступление! - возмутился Лопарев.      - Тсс, барин! Сама ведаю, да молчу. Куда денешься? Кабы вы знали, как я попала в Филаретовский толк...      - Уйти можно!      - Ой, барин. Куда от петли уйдешь, коль она на шее? Я-то из Федосеевского толка. Московского...      По словам Ефимии, Федосеевский толк возник в 1771 году в Москве во время повальной чумы.      Основатели толка - Федосей Васильев и купец Ковылин - выпросили у правительства землю возле Преображенской заставы и устроили там карантин. Всех, кто бежал из Москвы, задерживали, поясняя беженцам, что чума послана в Москву в наказание за никонианство. Чаны с водою, специально приготовленные, служили для крещения в новую веру. В Москве в ту пору опустело много домов. Федосеевцы подбирали мертвых, а заодно свозили к себе все ценности из опустевших домов: старинные иконы рублевского письма, бархат, парчу, персидские шелка, деньги. Вскоре касса Федосея оказалась настолько богатой, что денег хватило поставить несколько каменных домов со всеми хозяйственными пристройками. При каждом корпусе была сооружена моленная часовня. Городок обнесли высокой стеной и назвали Федосеевским монастырем. Все живущие в монастыре получали особую одежду: мужчины - кафтаны, отороченные черными шкурками, с тремя складками на лифе, застегивающимися на восемь пуговиц, и сапоги на высоких каблуках, женщины - черные плисовые повязки, черные платки и синие сарафаны с золотыми прошвами.      Когда Наполеон подошел к Москве, федосеевцы успели все ценное имущество вывезти во Владимирскую губернию; туда же отправили жителей Преображенского монастыря. Остались только белицы и часть мужчин. Когда Наполеон задержался на Поклонной горе, ожидая представителей первопрестольной градстолицы, к нему явилась депутация федосеевцев.      - Тогда-то я, барин, и свиделась с Наполеоном, - говорила Ефимия. - В то утро батюшка сказал, чтоб я нарядилась в батистовое платье. Матушка хворала и не могла пойти на встречу. Батюшка мой, Аввакум Данилов, со старцами сготовил подарок Наполеону: быка красного; да еще золото несли на фарфоровом блюде. Мне-то было семь годов, а я все помню.      - Но зачем же быка? - удивился Лопарев.      - Старцы порешили так: бык красный - это будто сама Русь христианская. Вот и повели ее на поклон Наполеону.      Ефимия тихо усмехнулась:      - Утро стояло моросное, ненастное, а мы все шли в нарядах, с песнопениями. Впереди батюшка со старцами, а за ними - большущий красный бык - рога вилами. Того быка я гнала ракитовой веткой. Сама в батистовом платье, с красными лентами в волосах. Нарядная! Так и вижу себя в том платье. Брат мой, Елизар, толковал по-французски. Икону Преображения нес, чтобы передать самому императору.      Встретили нас офицеры. Брат Елизар толкует им: так вот и так, к императору идем, к Наполеону...      Небо прояснилось, и солнце показалось. Батюшка мой остановился и молитву сотворил: "Божье дело, говорит, коль само солнышко проглянуло!"      А какое тут "божье дело", если мы к басурману на поклон шли?      Наполеон встретил нас возле пушек своих на Поклонной горе. И маршалы стояли рядом с ним. Наполеон спросил: "Что за депутация явилась из град Москвы?"      Брат Елизар ответил: "Мы - древние христиане, утесняемые царем и никонианской церковью. Пришли заявить вам, государь император, свою верноподданническую преданность и покорность".      Тут и пали все наши старцы на колени. И меня поставили на колени возле пушки. И страх такой: "А вдруг пальнет пушка и смерть будет?"      Наполеон разгневался, что мало людей пришло, и не от самого царя, не от Кутузова депутация. Слышу: "Кутузов, Кутузов!" А брат Елизар толкует, что Кутузова с нами нету, а вот красного быка привели, мол, возьмите.      Стоим мы на коленях перед пушками, а Наполеон совет держит со своими маршалами и офицерами: как быть? Гнать ли нас аль, может, перебить всех?      Потом опять призвали брата Елизара для разговора.) Не ведаю, что за разговор был, только Наполеон смилостивился и принял золото на фарфоровом блюде, и быка того взял.      Вижу, как теперь. Наполеона-то. Как он подошел ко мне и в глаза заглянул. Ноги такие толстые у него, как две чурки, и туго обтянутые белыми штанами. Взял меня рукой за подбородок и глядит мне в глаза, что-то спрашивает.      Брат Елизар толкует:      "Привечай, сестрица, императора. Да поясной поклон отбей". А я стою, как деревянная. Чудно! Наполеон-то совсем не страшный. И ногами дрыгает, как юродивый.      Похлопал меня по щеке, а рука у пего духмяная.      Брат Елизар потом сказал, будто Наполеон хотел, чтоб я осталась при его свите, да батюшка через Елизара упросил не брать меня, как хворую. Хоть я и не была хворая.      В тот же день войско Наполеона в Москву вошло, а мы вернулись в свой монастырь. И беда пришла: матушка померла!      В монастырь к нам пришли французы. Машины привезли такие, чтоб делать русские деньги. Старцы устроили французам богатое угощенье, и батюшка опять повелел нарядить меня в батистовое платье, хоть в келье лежала матушка моя покойная.      - Где же вера-правда, барин? - вдруг спросила Ефимия, и слезы покатились у нее по щекам. - Зачем старцы шли к басурману Наполеону? Што искали? Зачем приняли французов в монастыре да угощенье им устроили? Кощунство одно, а не верованье!.. Потом я думала: нету веры-правды у федосеевцев, хоть родилась в ихнем монастыре и матушка там захоронена!.. Какая же это вера, коль сами старцы блуд богом покрывают? Не раз слышала, как на моленьях старцы наставляли: "Пусть белицы и бабы балуются и родят младенцев, а потом их убивают. Утопят аль удушат. Младенец будет мучеником и сразу попадет в царствие божие". Так и делали срамные белицы и бабы. Сколь младенцев утопили в Москве-реке!.. Где же та вера, страх божий?!      Лопарев не знал того. Спросил, что же было потом с федосеевцами, когда Наполеона прогнали из Москвы.      - Горе было. Стон был, - ответила Ефимия. - Старцев, которые шли на поклон Наполеону, и брата мово Елизара Кутузовы солдаты схватили как изменщиков. Што с ними поделали - не ведаю. Батюшка мой со своими тремя братьями да с братьями Юсковыми в побег ударился, в Поморье, к древним христианам. И меня взял с собой. Долго мы ехали до Поморья. Рухлядь везли всякую и золото... Разбойники напали на нас, дядю Гаврилу убили...      В Поморье, на реке Лексе, встретили нас чуждо и хотели батогами бить, да батюшка с братьями Юсковыми откупились подарками. И золотом, и парчой, и бархатом. И меня отец отдал в ихний монастырь.      Тут и началась беда. Новая вера, новые строгости, а я того не ведаю. Что к чему? Понять не умею. Била меня игуменья да приговаривала: "Изыди, сатано, из тела белаго, из сердца несмышленого, из крови ретивой!" А какая может быть кровь ретивая у девчонки по девятому году?      Потом игуменья проведала про мою матушку, што она из княгинь была, рода Дашковых. Возила меня в Москву, чтоб князья Дашковы выкуп богатый дали и меня взяли к себе. Да не вышло так. Князь Дашков глядеть не стал. "Не нашего рода-племени, - сказал, - коль на свет произошла от блудницы!" С тем и выгнал из дворца свово.      Помолчав, Ефимия пояснила:      - Это он мою матушку, дочь свою, блудницей величал. Она сама себя упрятала в монастырь к федосеевцам. Преступила волю родителя - позналась с купеческим сыном Аввакумом Даниловым, моим отцом, и ушла в монастырь к нему. Родитель наложил на нее тяжкое проклятье в церкви, с тем и померла матушка в монастыре. У меня и теперь есть ее иконка, которую она вынесла из родительского дома.      Так было, барин.      Игуменья разгневалась, что не выкупили меня Дашковы. Всю обратную дорогу помыкала, как черничку какую. И ноги мыть заставляла, и ночью не спать, пока она спит да нежится. Батюшка мой к той поре помер, я осталась одна на белом свете. Хоть так, хоть эдак, а все иголка без нитки.      Жила я в том монастыре до зрелого девичества. Не знала, какая великая беда грянет!..      От малой беды до большой, далеко ли? Рукой подать!..      Так и случилось. Тяжко вспоминать...      Игуменья готовила меня в лекарши-монашки, да налетел черный ястреб - и не стало белицы! - загадочно проговорила Ефимия, к чему-то прислушиваясь. X      Небо перемигивалось звездами. Тишина. Истома. И вдруг в этой тишине раздалось долгое и трудное: "А-а-а-а! Ма-а-а-туш-ка-а-а!"      Лопарев поднялся.      - Прячьтесь, барин! Прячьтесь! - прошептала Ефимия. - Это Акулину с младенцем из ямы вытаскивают. На суд поведут.      - На суд? Акулину?      - Тсс, барин! Погубите меня и себя. Спрячьтесь к телеге, Христом-богом прошу!      Лопарев попятился к телеге и сел. Что еще за Акулина из ямы? Из какой ямы?      Ефимия постояла немного, потом обошла вокруг и только тогда вернулась к Лопареву.      - Страх-то какой, господи! Всю трясет, - проговорила она, зябко скрестив на груди руки. - Это ее когда из ямы вытаскивали, она успела крикнуть. Потом рот зажали, должно. Помоги ей, господи, смерть принять легкую! - перекрестилась Ефимия.      Лопарев спросил, кто такая Акулина и за что ей будет смерть.      - Беда приключилась, барин. Младенец у Акулины народился шестипалый. На обеих руках по шесть пальцев.      Лопарев не понимал: при чем же тут Акулина?      - По верованию Филарета, шестипалый от нечистого, - пояснила Ефимия. - Акулина хотела сокрыть грех и долго не показывала младенца духовнику, чтоб окрестить. Потом надумала убежать, да поймали и к старцу привели. Тут и грех открылся. Сама-то она красивая, приглядная. Как вышли из Поморья, стала женой Юскова парня. И вот беда пришла.      - Какая же беда? - не унимался Лопарев. - Мало ли рождается на свет шестипалых.      - Ах, барин! Крепость-то наша какая?! Сказал старец: шестипалый от нечистого, и все уверовали в то. Жалко Акулину, да своих рук не подставишь, - горестно молвила Ефимия, глядя в сторону леса. - На свете не успела пожить, первого ребенка народила, и вот - смерть пришла. Еще вчера сготовили место. За лесом, на прогалине, одна береза растет. Вокруг березы наметали большую копну сена да хворостом обложили, чтоб сразу большой огонь занялся.      - Это же, это же... убийство!      Ефимия испуганно откачнулась:      - Не глаголь так! Исусе, спаси мя!      Лопарев не унимался. Ругал Филаретовский толк и самого Филарета:      - Сам говорил, что от барской крепости бежал! А в какой крепости людей держит!      - Боже мой, боже мой! Пощадите, барин! Сынок у меня! - взмолилась Ефимия.      - Потому тиран и топчет ногами всех, что каждый думает только о себе, - кипел Лопарев.      - Не так, барин! Не так! От веры, а не от тиранства. Люди-то верят старцу Филарету, что он таинство откроет, спасет от погибели.      - Какое же это спасение? Где? В чем? За шестипалого ребенка на огонь мать ведут!      - Ой, боже мой! Што я наделала? Зачем сказала?! - опомнилась Ефимия. - Знать, и мне гореть... Аль на тайный спрос поволокут.      Лопарев стиснул голову ладонями, примолк.      И опять в ночи раздался истошный вопль: "Ма-а-ату-у-шка-а-а!.." И эхо покатилось по лесу, отдалось по реке а тихо замерло.      Лопарев поднялся, намереваясь пойти на тайное моленье общины, чтоб защитить Акулину с младенцем.      Ефимия решительно загородила ему дорогу.      - Али вам жизнь надоела, барин?      - Жизнь каторжника не дорого ценится, Ефимия. Надо спасти Акулину с младенцем.      - Четырем гореть, значит, - скорбно промолвила Ефимия.      - Почему четырем?      - А как же, барин! Одно слово старца - и тебя скрутят и к той березе веревками привяжут. Спина спиной к Акулине с младенцем. Потом старец учинит мне спрос: не вела ли я греховных речей со щепотником с ветра? И я скажу: глаголила, отче. И шестипалый младенец, скажу, не от нечистого народился, а от уродства. И верованье наше лютое, не божеское, скажут. Тогда старец подымет два перста в небо и завопит: "Еретичка промеж нас, братия!" И тут схватят меня и к той березе веревками притянут.      Ефимия воздела руки к небу:      - Гореть тогда! Четырем гореть!      У Лопарева опустились плечи и ноги будто чугунными стали, с места не сдвинуть. Одному гореть - одна беда. Но четырем!..      - Кабы видели, как жгли себя филипповцы, которые отошли от общины Филаретовой, - продолжала Ефимия. - В срубах сосновых со младенцами, с белицами, мужики и бабы жгли себя огнем да еще песни пели радостные. И никто не остановил того огня! Никто не остановил смерть! В три ночи погорело более тысячи душ. Гарью обволокло все Поморье.      - О, тьма-тьмущая!..      - Тьма, тьма! - эхом отозвалась Ефимия.      - Такая крепость хуже тюрьмы.      - Хуже Александра, хуже! - Ефимия тревожно оглянулась и прислушалась. - Прости мою душу грешную. И я так думаю: не от бога крепость! Сомненья мучают, а исхода не вижу. Сколь верований знала, а все в душе пустошь. Про то никто не ведает. Один бог да небо ясное. Кабы знал старец, какая смута на душе моей, давно бы не жить мне!      Далеко за Ишимом скрестились белые молнии, и громыхнула гроза глухо, ворчливо.      - Хоть бы дождь пошел да залил бы всю степь, чтоб судный огонь не занялся! Судный огонь!..      И Лопарев будто въявь увидел перекладину с, пятью веревками на плац-кронверке Петропавловской крепости. Никто не остановил казни в то прозрачное, погожее утро! Ни небо, ни народ, ни царь!..      - Не убивайтесь так-то. Жить надо.      Жить? В такой вот крепости или где-то в Нерчинском каторге, а потом на вечном поселении? Да что же это за жизнь?! Во имя чего такая жизнь?!      Ефимия толковала свое:      - Утре, когда старец заговорит с вами, прикиньтесь хворым да безголосым. Польза будет. Старец скажет мне, чтоб я лечила вас от хвори. Я одна лекарша на всю общину! И травы целебные знаю, и снадобья готовлю. Только бы не возвернулся скоро Мокей, муж мой постылый. Крепость моя горькая и тяжкая!      Лопарев отошел к телеге и сел, беспомощно сгорбившись...      Грозовая туча пологом нависла над Ишимом. Сверкали молнии, но дождя не было.      Лопарев вспомнил стихи Кондратия Рылеева: И беспрерывно гром гремел, И ветры в дебрях бушевали...      И вот в третий раз над лесом и темной степью пронесся нутряной вопль:      - Ма-а-а-туш-ка-а-а!.. Спа-а-а-си-те-е-е!.. Спа-а-а-си-те-е-е!..      Тревожно заржали лошади и залаяли собаки.      Ефимия отскочила к старой березе и там спряталась. Лопарев сжался, скрючился в три погибели. Зубы у пего мелко и противно постукивали. Из края в край плескалось:      - Ма-а-атуш-ка-а-а!.. Ба-а-тюш-ка-а-а... Спа-а-а-си-те-е-е!..      Судная ночь!      Лопарев зажал уши ладонями и уполз под телегу.      Под утро он и без притворства захворал. XI      ... Неделю Акулина с шестипалым младенцем сидела в глубокой яме под строжайшей охраною старцев-пустынников, помощников Филарета.      Раз в сутки в яму подавали кружку воды и ломтик черного хлеба.      Старцы караулили: не явится ли в яму нечистый, чтоб повидать блудницу?      Нечистый так и не явился. Должно, убоялся праведников-старцев, посвятивших всю свою долгую жизнь господу богу и ни разу не осквернивших себя близостью с женщинами.      Акулина знала: ее ждет судное моленье...      День и ночь молилась святым угодникам...      Одному из старцев, Елисею, будто бы привиделось, как среди ночи к яме подполз дым. Откуда бы? Неведомо. Знать, дымом объявился нечистый дух да сиганул в яму к Акулине-блуднице. И она приняла его втайности, миловалась с ним, окаянная, а узрить тот грех нельзя было: нечистый напустил сон на старцев.      Вся община потом ахнула:      - Гореть, гореть блуднице!      Ларивон, сын Филарета, и кузнец Микула вытащили Акулину из ямы. Ноги у нее до того отекли, что она не могла стоять. Младенец пищал возле ее груди.      Ларивон подтолкнул Акулину:      - Намиловалась с нечистым в яме-то! Ноги не держат, срамница!      - Не было нечистого! Не было! И старцы караулили, - начала было Акулина, но Ларивон прицыкнул:      - Молчай! Гореть тебе ноне, ведьма! И Акулина завопила...      Ларивон зажал ей рот и при помощи Микулы поволок на судное место.      Моленье продолжалось несколько часов. Мужчины стояла на коленях отдельно от женщин.      Безбородые юнцы и отроки перепугались насмерть, неистово крестясь.      Женщины, особенно старухи, одеты в старинные монашеские платья, какие носили до патриарха Никона, чинно молились, не оглядываясь друг на друга и по сторонам, чтоб нечистый молитву не попутал.      Более шестисот человек старых и малых сомкнулись тесным кольцом вокруг березы.      На самодельном алтаре горели восковые свечи, и старец Филарет читал Писание.      Потом Филаретовы апостолы - пустынники затянули псалмы.      Акулину с младенцем поставили на колени возле березы, и она так же, как и все, истово крестясь, молила бога о спасении своей грешной души, хотя и сама не ведала, когда и в чем согрешила.      Закончив чтение псалмов, старец Филарет приступил к судному спросу:      - Кайся, грешница! Перед миром древних христиан, какие за веру на смерть идут, на каторгу идут, в Сибирь идут, кайся, - как согрешила со нечистым? В какую ночь явился он к тебе в постель и тело взял твое, поганое, непотребное? Кайся!      Акулина воздела руки к алтарю:      - Не было того, отче! Христом-богом молюсь - не было! Помыслами чиста, как и душой своей. Михайла, скажи же! Скажи! - просила она мужа Михайлу Юскова, но тот молчал, со страхом глядя на молодую жену: ведьма ведь!      Тогда старец Филарет предупредил:      - Не покаешься во грехе, не будет тебе спасения на том свете! Геенна огненная поглотит тя, яко тварь ползучую!      - Не было нечистого, отче! Не было!      - Нечистый дух у тебя на руках, блудница! О шести пальцах, и рога потом вырастут, и хвост!      Община глухо проворчала: "Грех-то! Грех-то!" И одним духом:      - На огонь блудницу со нечистым духом! - На огонь!      - В геенну огненну!      Старец Филарет поднял золотой осьмиконечный крест:      - От нечистых помыслов твоих, блудница, на свет народился шестипалый нечистый! Вяжите блудницу! Аминь.      И как ни вопила Акулина, Ларивон с кузнецом Микулой притянули ее веревками к березе.      Шестипалый младенец исходил визгом на руках матери, да никто того визга не слушал: нечистый вопит. Пусть вопит!      С Акулины сорвали платок и одежду. Теперь она предстала перед всеми голая - срамота-то какая! Длинную русую косу обкрутили вокруг березы.      - Ма-а-а-туш-ка-а-а!.. Ба-тюш-ка-а!      Ни матушка, ни батюшка не отозвались на вопль. Нет пощады тому, кто согрешил с нечистым и попрал праведную веру.      - Ма-а-а-туш-ка-а-а-а!..      Старец затянул длинный псалом "очищения духа от нечистой силы", и все подхватили пение, часто повторяя:      - Аллилуйя! Аллилуйя!      После слов старца: "Да сгинет нечистая сила!" - Акулина завопила во весь голос, обезумев от страха.      Многие попадали с колен - лишились сил.      Ларивон с Микулой поспешно обложили Акулину с младенцем сеном и хворостом.      Старец поджег сено от свечи.      Сухое сено и хворост моментально вспыхнули. Над темным лесом поднялся столб пламени.      - Ма-а-а-туш-ка-а-а-а!..      Перекрывая вопль Акулины, вся община гаркнула:      - Аллилуйя! Аллилуйя!.. Судное моленье свершилось. Продолжение следует... ЧТИВО...      ...по понедельникам: Владимир Богомолов "Момент истины (В августе сорок четвертого)"      "Момент истины" - самый знаменитый в истории отечественной литературы роман о работе контрразведки во время Великой Отечественной войны. Этой книгой зачитывались поколения, она пользовалась - и продолжает пользоваться бешеной популярностью. Она заслуженно выдержала девяносто пять изданий и в наши дни читается так же легко и увлекательно, как и много лет назад.      ...по четвергам: Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги"      Знаменитая семейная сага А.Черкасова, посвященная старообрядцам Сибири. Это роман о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного... Перед глазами читателя возникают написанные рукой мастера картины старинного сибирского быта, как живая, встает тайга, подвластная только сильным духом.      Действие в трилогии "Хмель", "Конь Рыжий", "Черный тополь" продолжается свыше ста лет. АНОНСЫ По вашим просьбам: Александр Казанцев "Донкихоты Вселенной"      Звездонавты попадают на планету, во многом напоминавшую Землю, но "застрявшую" в своем историческом развитии на стадии феодолизма.     Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 402