Литературное чтиво Выпуск No 366 от 2006-06-09 Число подписчиков: 23    Валентин ПИКУЛЬ "БАЯЗЕТ" Часть 2    Сидение    Глава 4. Фазаны и шайтаны 5      "Пышная и светлоокая" блондинка, как было сказано в объявлении "Брачного листка", действительно была и пышной и светлоокой. Рослая молодая женщина, гордо несущая на себе красивые одежды, она держалась строго, почти недоступно, и заговорить с ней первым мужчины побаивались...      Поезд отошел от станции Минеральные Воды, вытряхнув на перроны вокзала праздную толпу бездельников, и сразу же окунулся в знойное марево предгорных равнин. За окном выгона, утопая в душной пыли, проплыли богатые казачьи станицы - Виноградная, Аполлонская, Солдатская и Прохладная; приближался Владикавказ.      Перроны станций были загажены арбузными корками, шелухой подсолнухов, грязные свиньи бродили среди мусульманских могил и православных крестов, разбросанных повсюду...      Среди пассажиров первого класса, в котором ехала и наша "светлоокая блондинка", половину вагона занимали блестящие свитские офицеры из Петербурга, которые, нисколько не стесняясь соседей, громко обсуждали все возможности отличиться.      Это были так называемые "моншеры" - самая нелюбимая в армии категория столичных титулованных хлыщей, которым время от времени давались командировки на поля сражений, где они сами должны были изыскивать способы для выказывания подвигов.      Вот один из числа подобных "моншеров", а именно - князь Унгерн-Витгенштейн, и рискнул было поволочиться в дороге за суровой блондинкой. Князь был молод и даже красив - той особой нагловатой сусальностью, какая отличала многих красавцев того века и которая, помимо наследственных качеств, казалось, еще многое переняла от строгой и мужественной подтянутости николаевских вахтпарадов. В белоснежном колете, весь нежно позванивающий от движения шпор, сабли и позолоты, князь Унгерн-Витгенштейн вежливо осведомился:      - П'остите за де'йзость, мадам. Но любопытно бы знать - далеко ли вы едете?      - Только до Тифлиса.      - О, как это п'ек'асно! Мы тоже де'ижим путь до Тифлиса. Конечно, потом... потом и дальше. На ф'онт, на ф'онт!.. Не откажите в любезности соп'овождать вас че'ез го'ы. А то ведь, гово'ят, эти че'екесы... хуже па'ижских апашей!      - Не беспокойтесь, - отпугнула его спутница, - меня встречает отец. А с ним я не боюсь никаких чеченцев!..      Владикавказ - городишко уютный, добротный, чистенький.      Сверкая на солнце белым камнем, лежит он в гуще садов, под шум Терека, мутно вспененного, подмывающего береговые осыпи.      Отсюда начинался древний путь через Дарьял, мимо гор, мимо сказочных легенд, где путнику не миновать страхов и риска...      Горы уже насели, надвинулись на путников, раскрыв перед ними грохочущие водою пасти ущелий. Зелень растений отступает, побежденная диким камнем, и только пыльные лопухи, брызгаясь белым соком, давятся под колесами.      - Вас не вст'етили? - Унгерн-Витгенштейн придержал своего жеребца на обочине, пропуская мимо себя бричку с дорожной попутчицей.      - Наверное, отец решил не выезжать за карантин.      И вот карантин: несколько солдат выбегают из сторожки; два осетина, в грязных хламидах черкесок, сидят в ныли возде дороги, мечтательно сузив глаза и покачиваясь. Здесь путники проходят последний осмотр, после чего Кавказ делается доступен для них, как извечная благодать всех воинов, купцов, поэтов и авантюристов.      Офицер читает подорожную:      - Ваши-вещи, мадам?      - Только баул.      - Что имеется из металлических вещей?      - Только серьги в ушах.      - Можете проезжать, мадам...      Назар Минаевич поджидал свою дочь за карантином, держа в поводу крупную толстоногую лошадь. Увидев дочь, Ватнин всхлипнул и, вытирая кулаком слезы, пошел ей навстречу.      - Папа! - дочь надолго прильнула к нему, тяжелая рука есаула нежно гладила ее белый, молочный затылок...      - Ну-ну, Лизавета, - сказал Ватнин, - будет тебе!      - Папа! Милый папочка...      Ватнин оторвал дочку от себя, часто зачмокал ее в заплаканное счастливое лицо - в глаза, в щеки, в лоб, в губы. Эта разряженная моюдая дама, целующаяся с бородатым мужиком в казачьем мундире, казалась со стороны забавной, - на карантине послышался смех блестящих "монтеров".      - Ну их! - сказал Ватнин стыдливо. - Поедем, Лизавета...      И они поехали, дружно беседуя. За Ермоловским камнем пошли навивать над ними, дырявые от динамитных забоев, многочисленные "Пронеси, господи", и за каждым таким страхом Ватнин, как истинный кавказец, находил среди камней вино и денежный ящик.      - Исполним завет, - говорил он. выпивая араки, дав дочери хлебнуть вина и бросая в никем не охраняемую кубышку монеты.      Ватнин рассказывал дочери о баязетском "сидении". Большие зеленые ящерицы перебегали дорогу. Проехали развалины замка царицы Тамары, но оба остались вполне равнодушны. Женщины из ближайших аулов с корзинами в руках собирали лошадиный помет для топлива. Столетние допотопные мельницы лопотали в камнях реки.      Вечером они приехали в селение Казбеги, но на постоялом дворе им отказали в ночлеге: ожидался приезд свитских офицеров, для них готовились даже особые "царские комнаты". Ватнины вышли на улицу. Издалека, откуда-то из низины ущелья, прозвучал удар колокола - JTO старик монах оповещал жителей, что он, несмотря на свои сто шестьдесят лет, сегодня тоже не умер.      Елизавета вдруг спросила отца:      - Папа, а что, штабс-капитан Некрасов незнаком тебе?      Есаул удивился:      - Вместях воевали...      - А не могла бы я повидаться с ним? Мне он нужен.      - Помалкивай, дочка: арестован он! Не след тебе о нем интерес иметь, коли его за политику взяли... А откель ты знаешь о нем?      "Некрасов Юрий сын Тимофеев, происхождения из духовных, тридцати двух лет от роду, греко-российского православного вероисповедания, у причастия святого был последний раз четыре года назад, под судом и уголовным следствием не состоял, недвижимого имения не имею, денежных капиталов тоже..."      Опросные пункты, присланные в тюрьму сегодня, надо было Некрасову заполнить к вечеру - всю эту внушительную пачку листов, на левой стороне которых поставлены вопросы вроде следующих: "Изложите в кратких, но резких чертах главные системы коммунистов и социалистов". Или же такой вопрос: "Почему человек должен, по вашим понятиям, стремиться составлять не отдельные общества, а одно целое, которое бы соединяло весь род человеческий?      Сделайте объяснение..."      Просвещать жандармов - работа невеселая, к тому же исписать целую стопку бумаги просто утомительно, и потому Некрасов даже обрадовался, когда лязгнули дверные закладки, и в камеру к нему вошел чистенький, бодрый и надушенный Карабанов.      - Не пугайтесь, - сказал Андрей, - я по дружбе, но никак не по службе.      - Спасибо, дружок, - ответил Некрасов, - но как вы сумели добиться свидания со мной?      Гут он заметил золотой аксельбант, тянущийся от плеча поручика. Конец шнура, пропущенный через петлицу мундира, был распушен кокетливым этишкетом.      - А-а-а, - догадался Юрий Тимофеевич, - теперь я, кажется, понял, почему вы стали всесильным. Что ж, поздравляю с успехом.      При наместнике?      Карабанов - палец за пальцем - стянул бледную лайку перчаток, положил их на дно фуражки, а фуражку бросил на стол.      - Нет, милый Некрасов, - рассмеялся он, оглядывая мрачные стены. - На этот раз вы не оказались столь догадливы... Эта штучка, - он потеребил себя за аксельбант, - только повысила меня в глазах жандармов, но я еще не имею права носить ее. Однако эту сбрую можно купить в любом магазине, что я и сделал, чтобы проникнуть к вам. Ей-ей, штабс-капитан, три рубля с полтиной отдадите мне потом! Я не согласен сорить деньгами...      - Вы чудесно выглядите, - улыбнулся Некрасов, радуясь боевому товарищу. - И вы веселы... Садитесь, прошу!      Карабанов сел и начал так:      - Я не склонен томить вас нудными расспросами о том, за что вы, яко тать полунощный, ввергнуты в темницу и...      - Не надо, - вставил Некрасов.      - Да. И потому я хочу спросить только одно: это правда, что вы революционер, как о вас говорят?      - Признаю, - ответил Юрий Тимофеевич. - Я верил, и никто палкой из меня не выбьет этой веры, что России нужна хорошая революционная встряска!..      Карабанов неопределенно хмыкнул.      - Сомневаетесь?      - Да нет, в этом я согласен с вами. Встряска действительно нужна... Однако это могу понять я, поймет юнкер Евдэкимов... может Ватнин. Но скажите вы о революции мужику, и он скрутит вам руки, сам же и отведет вас к становому...      Некрасов остановился перед ним, спрятав ладони в рукава, словно зябнул.      - Вы знаете, Карабанов, полковника Васильева-Бешенцева?      - Слышал. Начальник жандармского округа.      - Да, именно так... Boт он однажды высказал мне точно такие же слова, как и вы сейчас!      Карабанов поежился, но рассмеялся беззаботно:      - Поверьте, я с ним нс сговаривался. Вы мне говоритe о своих убеждениях. А я, в свою очередь, так же чистосердечно высказал вам свои убеждения... Не будем сердиться!      Юрий Тимофеевич потянул его за аксельбант:      - Милейший поручик, я ведь не сержусь. Наоборот, я жалею, что этот разговор завязался тут, в этих стенах, а раньше поговорить нам не удалось... А мне кажется, было бы любопытно!      Карабанов рассказал о встрече с Ватниным, от которого и узнал об аресте; признался, что ему хотелось бы помочь.      - Из одного Баязета попасть в другой, - закончил он, - это ужасно! Опять каземат, только кончиться может все гораздо трагичнее...      - Комичнее, - поправил его Некрасов.      - Что вы подразумеваете под комедией?      - Суд, - ответил штабс-капитан.      - Вас будут судить здесь?      - Нет, повезут в Петербург.      - Можно нанять хорошего адвоката.      - Вы наивный человек, - снова рассмеялся Некрасов. - Да пусть защищает меня Зарудный или Арсеньев, - какая разница?      Ведь решение суда приготовлено заранее...      Андрей достал из фуражки перчатки, задумчиво скрутил их к крепкий жгут, хлобыстнул ими по краю стола:      - Юрий Тимофеевич, мне бы хотелось вам помочь. Как это сделать - не знаю. Однако могу точно выяснить день, когда вас будут перевозить через перевалы. Повторяю: лично я сам помочь вам не могу. Но вот послушайте...      Некрасов положил на плечи поручики руки, взглядом вызвал на себя его ответный взгляд.      - Не надо, Карабанов, - сказал он.      - Что не надо?      - А вот это... все!      - Но почему? Вы не доверяете мне?      - Доверяю. Но помощи в таком рискованном предприятии от не желаю...      - Именно от меня?      Некрасов выждал. Кивнул:      - Да. От вас...      - Странно, - задумался Карабанов. - Даже очень...      - Я объясню.      - Сделайте милость.      - Видите ли, Карабанов, - начал Некрасов, заведенным маяшиком расхаживая перед поручиком от одной стенки до другои. - Видите ли, вы пришли мне на помощь, не поразмыслив как следует. Может быть, я и действительно достоин уважения в ваших глазах. Может, вы нашли во мне такие качества, за которые любите меня...      - Все это так, - подтвердил Карабанов.      - Но вы забываете об одной вещи, поручик - продолжал штабскапитан. - Вы забываете о том, что я - ваш враг!      - Вы?      - Да. Именно я... Сейчас вы несколько обижены в своей судьбе, если не сказать точнее - в карьере... Ведь так?      Карабанов промолчал.      - Да не молчите. Наберитесь мужества ответить - так?      - Допустим, что обижен, - не сразу согласился Андрей.      - Вот, - закончил Некрасов, - и потому вы толкуете со мной о "встряске". Но случись только революция в России, и такие, как вы, Карабанов, будут давить революцию... Можете сердиться: я уже вижу вас - порющим, режущим, убивающим и вешающим.      Не-е-ет, Карабанов, тогда вы уже не придете ко мне в камеру, чтобы предложить свою помощь. Вы сами накинете веревку мне на шею!      Карабанов, задохнувшись от гнева, встал:      - Вы, любезный арестант, были достаточно искренни, за что я вам и благодарен...      Некрасов протянул ему ладонь, и Андрей пожал ее.      - Сохраните свою голову, Карабанов, - пожелал ему Юрий Тимофеевич, - а я позабочусь о своей...      Странно, что после этого разговора, очутившись снова на пестрых и шумных улицах города, поручик не заметил в себе огорчения.      Он спутился в подвал станционного духана. Распахнув перед собой завесы паласов, проник в отдельную комнату, где его поджидал Евдокимов.      - Так быстро? - спросил юнкер.      - Как видите.      - Что будем пить?      - Что угодно, только не воду...      Они уселись на диван. Евдокимов неузнаваемо изменился за это время - после осады. Уже не мундирчик, а грязная рваная черкеска сидела на его плечах. Вместо сапог - подбитые шипами чувяки. Газыри были плотно натисканы патронами от "снайдера".      Кинжал - дорогой и отличной стали - висел на поясе, которым не погнушался бы и любой горный феодал.      Дело в том, что юнкер записался в отряд охотников, где процветали свои обычаи, свои законы. Шли в этот отряд лишь одни добровольцы, начиная от разжалованных офицеров и кончая бездомной голытьбой, которым грозила тюрьма. Воинских званий в охотниках не признавалось. Деньги, кресты и котел - все было общее.      - И только одно требование, - рассказывал юнкер, - как можно больше одичать, чтобы ничем не отличаться от туземцев. Посылают нас так: если из десятка один вернется, то уже хорошо. Я уже дважды выходил живым, не знаю, как в третий?.. Осатанел - это верно, даже газет не читаю, - признался он, не стыдясь.      Им принесли вино и еду. Долго пили и ели молча.      Наконец юнкер зашептал:      - Там есть такой кривой спуск. Узкий... Жандармов можно отсечь от кареты. Разворачивать карету не нужно. Прямо от спуска вверх тянется тропа. Совсем неприметная для глаза. Если Некрасов будет даже в кандалах, то...      Карабанов резко остановил его:      - Не надо! Ничего уже не надо... Некрасов отказался от нашей помощи. Он сошел с ума... Не будем больше говорить о нем ни слова. Налейте-ка, юноша, еще в чепурку!      Рука юнкера, вздрагивая, лила вино из пузатого кувшина.      - Жаль, - сказал он, - очень жаль... Вы просто не смогли его уговорить. А в России это сделать будет гораздо труднее...      Вечером Карабанов, будучи вполпьяна, вернулся в Боржоми и здесь встретился с человеком, о котором никогда не забывал и которого считал чуть ли не главной причиною всех своих бедствий...      Князь Унгерн-Витгенштейн первым оправился от неожиданности и первым сделал шаг к примирению.      - А-а-а, вот и вы, Ка'абанов! - сказал он. - Очень 'ад видеть вас... Тут гово'ят, что вы ходите в ге'оях? Может, вы научите и меня, как поско'ее стать из фазана шайтаном?      Карабанов ответил на поклон:      - Это очень просто, князь. Но для этого надо сначала перейти из гвардии в гарнизон. 6      Приемная наместника была залита светом газовых фонарей, сгорающий газ шипел и потрескивал. Михаил Николаевич взял Карабанова за локоть и подтолкнул его к выходу:      - Выйдем в парк, заодно и поговорим...      Прошло уже достаточно времени, как поручик обосновался во дворце великого князя. Но до сих пор он приглядывался к наместнику с любопытством, почти изучающим. Андрей много слышал, что Михаил Николаевич не любит Петербург, далек от царской семьи, зло высмеивает придворный этикет и нравы. Вчера он тоже, в разговоре о вновь прибывших "моншерах", отпустил по их адресу такое словечко, что даже Карабанов вынужден был покраснеть.      Все это делалось от души, по-солдатски прямолинейно; хвалилось и осуждалось многое наместником искренне. И только одного не понимал Карабанов - своего положения при наместнике. Но появление во дворце петербургских "моншеров", очевидно, должно было ускорить развязку, и Карабанов не ошибся в этом.      Они спустились в парк. Наместник обмахивался фуражкой. Сорил из кармана шоколадными зернами, угощая дворцовых павлинов, противно кричащих от жадности. На берегу Куры зашел в сапогах в воду и постоял немного - зачем, Карабанов не понял, но, наверное, решил, просто так, от необычности положения.      - Не протекают, - сказал наместник, выходя на берег. - А то эти подлецы-сапожники - тяп-ляп, и вышел корапь!..      Разговор - тот разговор, которого так страстно ожидал Карабанов, - начался с воспоминаний.      - Батюшка твой покойный, - сказал наместник, - был человек старого закала. Старик был прост! А ты хитришь, братец, хитришь.      - Ваше высочество...      - Молчи! Сам знаю - просить стыдно. И не проси! Посуди, любезный: могу ли я тебя определить при себе, если у тебя остались следы еще в Петербурге...      Карабанов прижал руку к тому месту, где по всем правилам анатомии должно находиться сердце:      - Ваше высочество...      - Молчи! Мне прямая выгода иметь рядом тебя, а не одного из тех шаркунов, что прикатили сюда для пребывания в моей передней. Но... И ты не артачься. Карабанов, - вдруг нажал на него голосом наместник. - Выстоять один раз у барьера после Баязета не трудно. Понимаю - глупо. Сам осуждаю. Да что поделаешь, голубчик?.. Воинская честь всеми признается, но существо ее неуловимо. Никто не знает, что это за штука. Однако за нее расплачиваются!      Карабанов мерно вышагивал по дорожке, плечо к плечу рядом с наместником. А собственно, чего он хочет, что ему нужно в этом .парке? С другой стороны, Андрей понимал, что наместник зла ему не желает. Но согласиться на дуэль, оттянутую на такой срок, Карабанов был уже не в силах: Баязет многое сломал в его душе из хрупких прежних построек.      - Моя честь, - медленно проговорил Андрей, - если она и была задета в Санкт-Петербурге, то, по-моему, я восстановил ее с избытком в Баязете!      - То Баязет, - небрежно отмахнулся наместник.      - Однако, ваше высочество, драться с князем я не стану. И на этот раз уже по иной причине. Теперь стоит мне оказаться у барьера, и я убью его!      - Глупо, - возразил Михаил Николаевич. - Можно покончить все на аллокации или же разрядить пистолеты в воздух... Больше я ничего тебе посоветовать не могу. Прощай!      Наместник Кавказа его высочество великий князь генералфельдцейхмейстер российской армии ничего больше не мог посоветовать Карабанову и повернулся ко дворцу, давая понять, что сопровождать его не обязательно.      И тогда, глядя ему в сутулую спину, поручик Карабанов вдруг с облегчением вздохнул - с, облегчением, потому что вопрос, висевший над ним, больше никогда не станет тяготить его...      "Скорее - к ней! Она умная, она милая, у нее такие маленькие ладони и такой чистый голос... Скорее рассказать ей, что больше нет никаких страхов!."      Узнав о решении Карабанова скинуть мундир, кузина Долли опять потрясла свое генеалогическое древо, и московские тетушки пришли на помощь. В одну из встречь Долли протянула Андрею коротенький списочек вакантных синекур.      - Взгляните на этот брульон, - сказала она.      Первое предположение: место третьего секретаря при русской дипломатической миссии в Копенгагене, что сулило со временем, при некотором совершенстве в знаниях, продвижения по служебной лестнице.      - Навряд ли сие возможно, милая кузина, - комментировал Карабанов. - Для службы в миссиях нужны люди с хорошими и выдержанными характерами. Я же не могу похвалиться таким качеством и способен не столько подняться по служебной лестнице, сколько скатиться, больно ударившись...      Второе предположение: место управляющего на сахарных заводах, принадлежащих барону де Мольво, несущее выгоду настолько явную, что через год-два можно открыть и свое дело.      - Это бы и подошло, может быть, - задумался Карабанов, - но барон де Мольво заманивает меня доходами, заведомо зная, что я буду воровать. А если я не буду воровать, то все равно он не поверит, и потому оставим это сладкое место...      Третье предположение: место квартального надзирателя в Москве на Плющихе, что дает возможность пользоваться положением в обществе. Карабанов искренне расхохотался:      - Ха-ха-ха!.. Уж не думаете ли вы, кузина, что я, вроде гоголевского городничего, стану принимать от купцов сахарные головы и визжащих поросят в лукошках со стружками!      Княжна Долли прикусила губку:      - Так чего же вы хотите?      - Вот и я бы хотел знать - чего я хочу?..      Разговор повис в воздухе, и в этот день Карабанов был вовлечен в круговорот событий, которые оказались для него роковыми. Мишка Уваров, однокашник Карабанова по Пажескому корпусу, уговорил Андрея ехать кутить куда-то к черту на кулички - за Тимоти-субани.      - А князинька будет? - спросил Карабанов.      - Да плюнь ты на князиньку... Просто напьемся как свиньи, и больше нам ничего не нужно! Поедешь?      Поехали...      Унгерн-Витгенштейн сидел в одной коляске с Карабановым, удерживая меж колен ящик с шампанским. Сзади, утопая в клубах пыли, катили четыре брички с девками, взятыми напрокат до утра.      Мишка Уваров дурачился, изображая из себя рекрута: Прощай, ловки, прощай бабы, Уезжаю я oт вас, Но тот самый распроклятый, Па погибельный Кавказ...      Пили в какой-то горной харчевне - бывшей буйволятне, широкой и просторной. Карабанов окунулся в разгул, как в былые времена, - беззаветно и бездумно. Хмелел он быстро, вино согнуло его надвое еще за столом. Хорошо лишь запомнил, как Мишка Уваров орал кому-то:      - Песельников сюда!      Вошли казаки. Здоровенные, мрачные. Волосы в скобку, как у приказчиков. Животы их, туго набитые казенной кашей, круто выпирали из-под ремней. Разом они распахнули свои волосатые пасти и дружно затянули: А и бывало-да, да и давала-да Да другу милому да целовать себя, А теперь не то, да не стоит его Да лейб-гвардейский полк По нашей улице...      Девки визжали от похабщины, но казаки свое дело твердо знали - довели песню до конца и, разом повернувшись, согласно топая сапожищами, маршем отправились в казармы. На их выпуклых грудях сверкали медали, полученные за "аллилуйю". Таких казаков в Баязете поручик Карабанов что-то не видывал.      Стало ему на миг немножко тошно. Но Мишка Уваров, подлец, тут же подлил ему чего-то, и Карабанов, словно в сизом чаду, видел взлетающие кверху женские ноги, слышал визг бабьей песни: А я люблю военных, военных! Военных-дерзновенных...      Последнее, что запомнилось ему в этой пьянке, так это черт, ласковый и хвостатый, которому он отдал все свои деньги, а потом заснул на теплом плече этого черта, раскисший и плачущий от какой-то обиды...      Утром Карабанов проснулся и увидел, что лежит рядом с чертом в возрасте примерно сорока лет, рыжим и вульгарным. Хвост действительно у черта имелся, пришитый к задней части серебристых рейтуз шантанной певички.      Андрей, плохо соображая, огляделся по сторонам, но где он находится, этого понять не мог и грубо растолкал черта кулаком в пышный бок.      - Эй, - сказал он, - как тебя?.. Проснись!      Женщина открыла слипшиеся глаза, мутно посмотрела на Карабанова.      - Господи, - сказала она, - никак, приехали?..      Она скинула ноги с постели, прошлась по комнате. Чертов хвост с кисточкой на конце хлестал походя по углам мебели, стегал влево-вправо, и Карабанов не выдержал, рассмеялся.      - Скажи хоть, как зовут тебя?      - Здрасьте, мой милый, - огрызнулась женщина. - Вчера меня в Копенгаген к дипломатам звали ехать, а сегодня имечко вспомнить не можете!      Она взяла кувшин с отбитым горлышком, жадно и долго булькала горлом. Карабанов сказал ей:      - Лопнешь! Остановись...      Женщина прикрикнула на кошку:      - Брысь, окаянная! - И поскребла у себя в голове пальцами. - Таких кавалеров-то, - сказала она, - как ты, не дай-то бог иметь... Надрался хуже сапожника, потом всех перестрелять грозился!      Карабанов невольно похолодел, что-то вспоминая.      - Не может быть, - сказал он.      - А как тебя казаки в коляску тащили? - равнодушно сказала женщина. - Тоже не помнишь? Я вон в суматохе даже платье свое там оставила - чертякой такой через весь город на позор кавалерам ехала!      - Ничего не помню, - сказал Карабанов, пощупав биение сердца: оно билось вяло и безразлично.      Мысль, что он тоже ехал через весь город в обнимку с этим рыжим чертом, показалась ему дикой.      - Ладно, - сказал, вставая. - Ты деньги взяла?      - Сами дали. Мы не какие-нибудь, чтобы по карманам залазить...      Придя к себе домой, Карабанов застал в комнате все такого же свежего, как огурчик, будто и не было вчерашней пьянки, Мишку Уварова.      - Карабанчик, - сказал он, - ты кабанчик!      - Иди к черту, - отругнулся Андрей.      - Да вот и не уйду... Вчера ты такого натворил, что одной аллокацией теперь не отделаешься!      - Что? - спросил Карабанов в растерянности.      - Князинька пришлет тебе секунданта. Приготовь своего, в ком ты уверен... Оде де Сион или я, наверное, будем судить за князя. Без крови не обойдется на этот раз, ибо обида была нанесена действием      - Я? - спросил Андрей.      - Да плюнь ты. Карабанчик, - успокоил его Уваров. - Ты же знаешь, что князинька трус. Он уже с утра взял пистолет и садит пулю за пулей по бутылкам. Боится тебя!..      Лакей подал письмо.      "Что вы там наглупили, безумный? - писала княжна Долли. - Сейчас же, по получении этой записки, явитесь ко мне".      Карабанов, вовлеченный в работу какого-то чудовищного жернова, в котором его мололо и перетрясало, явился к кузине.      Встретила она его такими словами:      - Дорогой мой друг, я весьма благодарна вам, что вы вчера вступились за мою честь. Но я вполне самостоятельна в своих поступках и могу обойтись без вашей неумной защиты.      - Позвольте, кузина. Вчера, я чувствую, произошло что-то такое, где было задето и ваше имя... Но причем здесь я?      Княжна Долли брезгливо отряхнулась:      - Впрочем, вы были так пьяны... фи! А что касается моей любовной связи с князем Витгенштейном, так это позвольте мне самой решать...      "Что же я там натворил вчера?" - мучительно раздумывал Карабанов, а жернова крутились все быстрее, вовлекая его в свою работу, перетирая его в порошок...      Он посмотрел на кузину: она стремительно двигалась по комнате, ее крохотные ладошки, которым он всегда так умилялся, были злобно сведены в кулачки.      Наконец она села перед ним.      - Давайте думать, - сказала она.      - О чем думать?      - О вас, мой друг. Мы же ведь не чужие люди...      Легко сказать - начинайте думать, когда в голове нет ни одной мысли, только тупое отчаяние, словно стоишь перед высоченной стеной и знаешь, что под нее не подлезть, а тем более не перелезть.      - Скажите, - жалобно попросил Андрей, - неужели все это правда?      - Что?      - То, что вы... и князь?      - Да о чем вы говорите! - крикнула Долли. - Дело идет о вашей жизни, а вы о князе. Ведь не можете же вы ревновать меня к нему... Думайте, Андре! Думайте.      Андрей закрыл глаза и покачнулся.      - Я бы хотел вернуться в Баязет, - сказал он. - Как там было... хорошо!      - Надо вернуться в Петербург, - топнула княжна ногой. - Но только не допустить дуэли...      - Зачем? - тупо спросил Карабанов.      - Не будете же вы драться?      Карабанов сначала сел против кузины, потом медленно опустился с кресла и подполз к Долли. Уронив голову в ее теплые колени, он расплакался.      - Буду... буду! - кричал он, мотая головой. - Как вы не поймете, что буду?.. Я не могу теперь...      Долли подняла его голову, поцеловала в лоб.      - Вы... мужчины! - сказала она с презрением. - До чего же вы слабые создания... Легко быть смелым на войне, но попробовали бы вы быть смелыми в будни! Нет, вы гордитесь своими рубцами и шрамами, полученными в дурацких бойнях, но когда случается беда, вы на коленях подползаете к нам... Зачем?      Карабанов встал.      - Я буду драться, - сказал он. - После Баязета мне убить человека - раз плюнуть! Прощайте, княжна. Вы удивительная женщина!..      Карабанов тут же отправился на почту и по дороге долго перебирал в памяти имена людей, на которых он мог бы положиться.      И оказалось, что он знает только одного такого человека - барона Клюгенау, которому и отправил телеграмму следующего содержания:      "Вы любите наблюдать жизнь. Приезжайте скорее, и вы станете свидетелем необыкновенного зрелища. Всегда ваш Андрей Карабанов".      Клюгенау вскоре приехал. Выслушав подробности, он не сразу согласился играть роль секунданта.      - Я давно завидую мудрости древних, - сказала он. - Как было все хорошо и просто. Известный циник Крат однажды получил по морде. Выходя гулять, он стал навешивать на место синяка дощечку, на который было написано: "В это место меня ударил Никодромос!"      И все афиняне были на стороне циника, возмущаясь поступком Никодромоса. Чтобы и вашему князю ограничиться привешиванием дощечки!      - Не мудрствуйте, барон, лукаво. Ему теперь пришлось бы навешивать несколько дощечек.      Клюгенау крепко задумался:      - Да-а, это весьма прискорбно. Мне, честно говоря, не хотелось бы видеть вас в гробу, Карабанов... Однако я со своей стороны приложу все старания, чтобы вам, как писал Пушкин, было "приятно целить в бледный лоб!"... 7      В книгах, прочитанных в далеком детстве и снова встреченных уже в зрелом возрасте, всегда есть какая-то нежная прелесть, словно в первой любви. Карабанов до полуночи перечитывал стихи Ершова и завидовал дурачку Ивану - хорошо ему было скакать на своем Горбунке в сказочном царстве!      Но время уже близилось к рассвету, и дочитать альбом со стихами не было сил. Листанул его Андрей от конца и прочел последнее: Враги умолкли - слава богу, Друзья ушли - счастливый путь. Осталась жизнь, но понемногу И с ней управлюсь как-нибудь...      Это ему понравилось, он подчеркнул стихи ногтем и, поворачиваясь носом к стенке, сказал:      - Ничего... управлюсь!      Его разбудил Клюгенау:      - Вставайте, Карабанов. пора..      Наскоро умылся Андрей свежей водой, есть ничего не стал - на случай ранения в живот (Баязет его многому научил), и они спустились вниз, где их ждала коляска.      - Не опоздаем? - спросил Андрей.      Его тревожило время: опоздай они всего на десять минут, а поединок может считаться проигранным, так как не явившийся в срок считайте струсившим.      Клюгенау сладко зевал в ладошку:      - Успеем...      Дорога была пустынна. На травах лежала серебристая роса, в долинах тонкими волокнами расползался туман. За поворотом начиналась глубокая лощина, заросшая сосняком. Скоро они нагнали коляску, в которой ехал врач.      - Не надо спешить, - сказал доктор, - мы как раз поспеем. Я вам, господин поручик, тревожиться тоже не стоит. Я забыл, когда последний раз лечил людей, - поверьте, вот уже скоро тридцать два года, как только выезжаю на дуэли. Пули я извлекаю с такой же легкостью, с какой вы их всаживаете один в другого.      На ровной зеленой лужайке, окруженной лесом, их уже ждали.      Унгерн-Витгсштейн молча поклонился Карабанову и отошел в сторону. Оде де Сион, его секундант, сразу же начал проверять пистолеты из ящика Клюгенау.      Мишка Уваров тоже был здесь: сидя в коляске, кусал ногти, посматривал на всех подозрительно.      - Ехал бы ты, - сказал ему Карабанов. - А то еще, как свидетель, под церковное покаяние попадешь.      - Случайный свидетель не попадает, - ответил Мишка, как видно, знакомый с законами Российской империи о дуэлях.      Клюгенау, застегнутый на все пуговицы, с часами в руке, подошел к Андрею, присел на корточки, достал пистолеты.      - По жребию, - сказал он неохотно. - Будете стреляться по жребию... Хотели сначала через шарф, да не рискнули, не успеешь и дернуться, как в тебя влетит. Дистанция мала, да и порох не тот, что в старые времена!..      Пистолеты блеснули в его руках прохладной синевою.      - Приготовьтесь, Карабанов, сейчас начнем... Мой коллега уже толкует что-то с вашим противником! Кажется, ставит...      Дуэльный кодекс в России всегда совершенствовался со стихийной быстротой, и одно из его неписаных правил касалось ног секундантов, которые отмеряли дистанцию боя. Рекомендовалось выбирать для этого секунданта с большим шагом, но и Клюгенау и его коллега, Оде де Сион, были, как на грех, людьми низкорослыми, и тогда обратились к Уварову:      - Мишка, отшагай... Тебе ничего не будет. Ты случайный!      Карабанов показал на лужайку:      - Кажется, здесь наклон. Я буду стоять ниже?      Клюгенау близоруко сощурился и успокоил его:      - Нет. Это трава колеблется...      Голенастый Мишка Уваров вышагивал вдоль лужайки, широко раскорячивая ноги, - Есть! - крикнул он издалека. - Вот отсюда...      - Сколько он насчитал? - встревожился Карабанов, Клюгенау начал взводить курок:      - Пятнадцать...      - Так мало?      - Оскорбление действием, - пояснил барон. - Погодите, еще будет жребий...      Оде де Сион отозвал к себе Клюгенау. Князь мирно беседовал с врачом о лечении истерии с помощью мессмеризма. Мишка вернулся обратно в коляску, подмигнул Карабанову:      - Карабанчик, на стаканчик!      Андрей хлебнул вина, вытер рот и крикнул:      - Давайте скорее!..      Путаясь ногами в высокой мокрой траве, подошли секунданты.      - Жребий брошен, - сказал Оде де Сион. - Первый выстрел принадлежит вам, поручик Карабанов.      Стало тихо. Унгсрн-Витгенштейн отошел от врача.      Клюгенау, поперхнувшись, сказал:      - Господа противники, просим к барьеру...      Нет, место здесь было ровное. Карабанов понял эго только сейчас, когда встал к барьеру. Князь еще продолжал идти на своеместо, и Андрей помахал рукою, разминая ее.      Барьер был отмечен фуражками.      В небе повис, пиликая песню, крохотный жаворонок.      - Условия боя, - объявил Клюгенау, - выстрел на сближении... Дистанция - пятнадцать шагов...      - Двадца-ать! - прокричал издалека Оде де Сион.      Клюгенау выругался:      - Что за черт!      Он сбегал на другую сторону лужайки и вернулся обратно, словно обрадованный:      - Двадцать... решили в последнюю минуту. Карабанов, можете отступить на пять шагов. Фуражки сдвинем тоже.      Андрей молча отсчитал пять шагов назад.      - Так?      - Да, так...      Карабанов переложил пистолет в друпю ладонь, платком вытер его рукоять.      - До двух раз? - спросил он.      Мишка Уваров крикнул в спину:      - Сдаешь, гладиатор?      - Молчи, скнипа...      Секунданты заняли свои места, объявили аллокацию:      - Господа, ваше последнее слово?      Карабанов посмотрел на фигурку вытянувшегося перед ним человека с серым лицом, и вдруг его поразила мысль, что князь ведь не сделал ему ничего дурного.      - Говорите же, господа!      Карабанов громко сказал:      - Я не имею никакой обиды на князя...      С другой стороны площадки донеслось ответное:      - Надоело ждать! Сводите нас...      Оде де Сион напомнил:      - Учтите, господа, что поспешный выстрел, сделанный до барьера, свидетельствует о небрежности... будьте, господа, корректны!      В последний момент Андрей скинул мундир, остался в одной белой рубашке.      - Не горячитесь! - шепнул ему Клюгенау.      Карабанову становилось забавно.      - Сходитесь!      Противники мелкими шажками, подняв оружие, сходились в высокой траве. Жаворонок купался над их головами в бездонной синеве неба.      - Руку! - крикнули в спину Карабанову. - Руку!      Андрей понял: он забыл о левой руке. Тогда он согнул ее в локте и выставил вперед, прижав сгибом к груди и растопырив пальцы, словно готовясь поймать яблоко.      Лицо князя медленно наплывало на него, колеблясь в какой-то туманной дымке, и тогда Карабанов стал издалека нащупывать на мушку это лицо.      Барьер.      Тяжелый пистолет медлит.      Карабанов оскалился в улыбке.      - Почему не стреляете?      - И не буду, Он совсем опустил пистолет.      - Что за шутки?      - Придвиньте князя к барьеру.      Противник не дошел до предельной черты.      - Князь, - поморщился Оде де Сион, - как вам не стыдно?      Одним шагом Унгерн-Витгенштсйн вышел на барьер:      - Вот, можете убивать...      - Благодарю вас, - сказал Карабанов, и ему заметили, что он нарушил правила дуэльного кодекса: разговаривать с противником нельзя.      - Еще одно нарушение, - сказал Оде дс Сион, - и вы теряете право на выстрел...      Лицо князя под мушкой сплющилось и раздвоилось. "Приятно целить в бледный лоб!" - почему-то вспомнилось Андрею. Нет, приятного тут мало: живой человек стоит перед тобой, пусть и негодяи, но - - человек...      На память вдруг пришел полковник Хвощинский и первый разговор с ним. "Все-таки он был прав..."      Минута затянулась. Карабанов просто пугал своего противника, следя дулом пистолета за каждым его движением.      - Стреляйте! - крикнул Клюгенау.      Карабанов пустил пулю в голубое небо.      Унгерн-Витгенштейн так и посмотрел туда - в небо.      - Что это значит? - спросил он сипло.      К нему подходил Оде де Сион:      - Это значит, что поручик Карабанов дарует вам жизнь. Желаю и вам, князь, сохранить благородство!      Мишка Уваров с треском рассадил бутылку об камень:      - Смехачи! Камедь ломают...      Клюгенау вкинул его внутрь коляски, настегнул лошадей:      - Укатывайте отсюда к чертовой матери! Здесь не до вас...      - Выст'ел за мной? - спросил князь.      - Да, за вами...      Карабанов увидел, как черный зрачок ствола пополз вдоль его живота, выше и выше, потом заелозил вокруг сердца. И вот нащупал плечо,      Андрей проглотил слюну.      Шумела, стелясь под ветром, трава.      Выстрел прянул почти в упор - блеснуло огнем в лицо.      - Ай!..      Выпустив пистолет, Андрей схватился за плечо. Рубашка быстро-быстро покрывалась кровью.      - Скажите господину по'утчику, - услышал он, - что я тоже умею ценить благо'одство!      Клюгенау подбежал к раненому.      - Куда? - спросил он.      - В ключицу... так же, как и Пацевича!      Врач разодрал ворот рубахи, прощупал пальцами выступ кости.      - Это ерунда, - сказал он. - Дайте ему вина...      - За мною, - спросил Карабанов, - еще выстрел?      - За ним тоже, - грустно согласился Клюгенау.      Карабанов был забинтован на скорую руку. Пистолет его снова зарядили.      Бросили жребий.      Андрей стоял на своем месте, поджидая шагавшего по лужайке прапорщика.      - Ну, что? - спросил он.      - Ему, - кратко ответил барон.      Карабанов кивнул.      - Выстоите? - спросил Клюгенау.      - Надо...      Карабанов первым двинулся к барьеру, крикнув в лицо противнику:      - Добивай, подлец!      Он только поднял пистолет и, отвернув голову влево, прикрыл стволом висок. Сердце он уже не мог защитить от пули - левая рука висела сбоку, обессиленная раной...      Клюгенау зачем-то побежал наперерез всего поля к Оде де Сиону.      - Разведите их! - кричал он издали. - Разведите...      И выстрел грянул.      - Стойте! - кричал Клюгенау. - Барьер перейден...      - Князь, что вы наделали?      - Мне надоело выслушивать его оско'бьения...      Карабанов еще держался на ногах.      "Быть или не быть?" - подумалось ему.      Потом его туловище как-то вихлясто дернулось в сторону, и он уткнулся лицом в землю.      Когда к нему подбежали, пальцы его руки еще медленно разгибались, освобождая уже ненужный пистолет.      Мишка Уваров открыл свежую бутылку.      - Вы бы сбегали, - сказал он врачу. - Что с ним?      - И не подумаю, - ответил врач. - Я видел, как он падал, бедняга... Так умеют падать только мертвецы!      Княжна Долли не пожелала оставлять его тело на этой земле.      Карабанова положили в свинцовый гроб, натянули ему на руки коленкоровые перчатки, густо облили мертвеца воском. Великий князь Михаил Николаевич из своих средств заказал вагон-ледник, в котором для него привозились устрицы, и поручик Карабанов, испытав в своей жизни все, что дано испытать таким людям, отправился в свой последний путь.      На милой сердцу Рязанщине, в тихой сельской церквушке, гроб с телом покойного был открыт для отпевания. Вместе с воском отстали от лица брови и волосы. Соседние помещики безобразно перепились на богатых поминках, устроенных княжною, а в "Губернских ведомостях" было упомянуто, что древнее рязанское дворянство потеряло в Карабанове одного из лучших своих сыновей.      Под двумя раскидистыми березами, рядом с дедом своим, героем Аустерлица, поручик Карабанов лег в родную землю - при шпаге, в мундире, при шпорах.      С его могилы открывался чудесный вид: бежали по увалам серебристые пашни, струились тихие речки, а вдали зеленели печальные русские перелески...    Послесловие      Книга не могла бы считаться законченной, если бы мне не сказали здесь о дальнейшей судьбе наших героев.      После четырех лег каторжных работ на солеварнях Сибири Юрий Тимофеевич Некрасов был выпущен на поселение. Если мы не ошибаемся, он проживал тогда в Каинске, где занимался столярным мастерегвом. И оттуда же он совершил побег по пути, проложенному ему Бакуниным: вдоль Амура - в Японию, из которой морем - в Америку, откуда уже прямой пуп, в Европу, а именно в Женеву, которая к тому времени сделалась почти Меккой русской революции. В Швейцарии Некрасов претерпевал сильную нужду, зарабатывал себе на кусок хлеба случайным рспешторством и писанием журнальных заметок на английском языке по вопросам, как это ни странно, устройства подводноплавательных снарядов.      Военный врач А. Б. Сивицкий продолжал благое дело служения русскому солдату, которому и посвятил всю свою жизнь. Будучи уже престарелым человеком, он в качестве госпитального инспектора принимал участие в русско-японской войне.      26 февраля 1905 года, в расположении позиций 5-го Сибирского корпуса, он попал под огонь вражеского пулемета, когда сделал попытку вместе с адъютантом Мокшанского батальона подпоручиком Н. А. Дмшриевым-Мамоновым перебежать улицу в Шуалинзе, и смерть обоих наступила мгновенно. По отдании воинских почестей А. Б. Сивицкий был погребен возле железнодорожной станции Хушитай (Восточно-Китайской дороги), в одной могиле с вышеназванным подпоручиком.      Несколько иначе сложилась судьба Н. М. Ватнина: обладая богатырским здоровьем, бывший сотник в Баязете в конце прошлою века был уже в оставке с мундиром, но был ли то мундир казачьего генерала - доподлинно неизвестно.      Проживал же он на родине, в казачьей станице, ведя жизнь очень простую, ничем не выделяясь среди своих земляков. Один из правнуков его, ныне работник Министерства рыбной промышленности, рассказывал авюру, что прадед его скончался в глубокой старости, до конца своих дней пользуясь всеобщим уважением и почетом в родной станице.      Юнкер А. Г. Евдокимов продолжил занятия в Казанском университете, обещая со временем стать видным специалистом в микробиологии, тогда еще совсем молодой науке. Однако невеста его, по возвращении из Женевы, была арестована с багажом нелегальной литературы и сослана в Сибирь. Евдокимов расстался с кафедрой и последовал за невестой в таежную глухомань, где случайно открыл, по соседству с Алиберовскими, новые графитные прииски и быстро разбогател. Впоследствии. вернувшись к научной работе. Евдокимов несколько раз добровольно выезжал в холерные и чумные губернии для борьбы с очагами эпидеми и в 1893 году, находясь проездом в Париже, подверг себя риску, привив себе в Пастеровском институте вторичную (Second Vaccin) холерную сыворотку. Евдокимов был одним из первых ученых, сразу же и безоговорочно примкнувших к революции, и в 1924 году, находясь в области Ферганы, где он возглавлял одну из эпидемических экспедиций, трагически погиб под саблями басмачей...      А. Е. Хвощинская, потеряв в Баязете супруга, оказывается, как замечает один исследователь, потеряла и все свои сбережения. В другом месте мы наталкиваемся на такое сообщение: "В настоящее время (1885 год) ни выход ее замуж за майора Беловодского, ни бездетность, дающая больше спокойствия, не могут поправить ее до крайности расстроенного здоровья...". Как бы го ни было, в 1899 году мы видим Хвощинскую уже проживающей в Петербурге по Дровяному переулку в доме Меца, на квартире надворного советника инженера путей сообщения барона Ф. Н. фон Клюгенау. Федор Петрович служил на транспорте и занимался проектированием висячих мостовых конструкций. В этой же квартире они встретили и Великую Октябрьскую революцию, которая избавила инженера от баронства. Старики перебрались в одну комнату, окна которой выходили на Пряжку.      Последний мост был построен Клюгенау уже в советское время через речку Полонка, невдалеке от станции Порхов, и простоял, говорят, до 1943 года, когда был взорван отступавшими немцами. Под старость Федор Петрович полюбил играть на флейте и пристрастился к коллекционированию театральных афишек, собрание которых он передал потом в один из музеев страны. Аглая Егоровна давала частные уроки французского языка, а по вечерам делала цветы для дамских шляпок, что составляло дополнительный ее заработок.      Жизнь стариков была спокойной и, надо полагать, весьма согласной. В чистенькой комнатке их висели два портрета: один - Жильбера Ромма, пламенный образ которого боготворил Клюгенау, а другой портрет - Андрея Карабанова в блестящем мундире кавалергарда, которого боготворила когда-то Аглая Егоровна. И когда соседские дети приходили к старикам, то Хвощинская, чтобы утешить их любопытство, говорила:      - Это, дети, Шарль-Жтоль Ромм - великий монтаньяр и оратор вселенной.      А это... это просто красивый дядя!      Умерли супруги Клюгенау как-то разом, почти не болея, через день или два один после другого, и похоронены они были рядом на Митрофаньевском кладбище в Ленинграде, по соседству с могилой порядком забытого поэта и критика Аполлона Григорьева.      И соседи по квартире были очень удивлены, когда старьевщик-татарин, придя скупать хлам, оставшийся после покойных, среди старых картонок и шляпных перьев вдруг обнаружил две медали с такой скромной надписью: За героическую защиту Баязета в 1877 г. Ленинград - Рощино - Кавказ 1959 - 1960 гг. Конец. Уважаемые подписчики!      В следующий четверг начинается публикация романа Джона Уиндема "День триффидов"      Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения