Мировая литература

30

     В Москве, в Лефортове, за спиной студенческих общежитии МЭИ, стоит четырехэтажное кирпичное здание бани. По средам там собирается команда любителей помыться и попариться. Студенты, пенсионеры, военные.
     Однажды мой приятель, полковник, привел меня сюда. Было это в начале марта. Представил человеку пенсионного возраста, крепкому, но с животиком, произнеся:
     - Вот, Виктор Иваныч... Надо показать ему (то есть мне) нашу баньку по всем, как говорят, правилам!
     Виктор Иванович был в вязаной шапочке, в босоножках.
     Он подал мне два дубовых веника - сам делал! - и повел в парную, по пути наказав окунуть их в холодный бассейник, а потом хорошенько стряхнуть, чтобы влаги не осталось. В эти веники, уткнувшись лицом, можно было дышать в парной, когда нас облепил, окутал сильный жар. И тут, на полках, все друг друга окликали, все знали. Кому-то кричали: "Коля, давай еще! Хорошо бы мяты! Эвкалипта! Витя! Эвкалипта у тебя нет?" А потом разложили меня на каменном полке, это уже не в парной, и Виктор Иванович с моим приятелем кудесили надо мной, особенно старался Виктор Иванович. Он поставил две шайки: одну в другой, с кипятком, а сверху третью - с мыльной пеной. Он окунал два веника в кипяток и быстро переносил их на мое тело. Прижимая к бокам, к спине, к позвоночнику, раскаляя до боли кожу, он шептал: "Терпи... Терпи..." И все разогревал меня, да так, что еще немного, и я бы не выдержал, но, видно, в том и было искусство, что он знал меру, эту границу-то!
     А потом они терли, мылили, ласкали пальцами каждую во мне мышцу, каждую жилочку, подолгу растирали руки от кисти к плечу и ноги от пальцев вверх к коленям, а потом и брови, и щеки, нежненько, от носа к вискам, и все это потом ополаскивали водой, то горячей, на пределе (но ни разу того предела не перешли!), а то холодной, и тоже на пределе терпения.
     Опять пошли горячие венички к моему радикулитному поясу, это уж специально, я потому и пошел в баню, что приболел; замучил меня радикулит...
     О радикулите надо отдельно сказать, он у меня такой давний, застарелый... С тех пор, как я однажды в детстве в поле среди сухой кукурузы в ямке полежал... Всадники гнались за нами. Одна лошадь прошла надо мной в сантиметре. Я слышал затылком, как она переставляла копыта и шумно дышала, шевеля на моем затылке волосы... Но были сумерки, и всадник не успел понять, отчего его конь затоптался на одном месте. Издали протяжно, на чужом гортанном языке его кликнули на помощь - кого-то поймали! И он ускакал, стегнув нерасторопную конягу.
     С тех самых пор мучит, мучит эта неумолимая боль в спине... Спасибо бане, спасибо Виктору Ивановичу, спасителю моему.
     А в перерывчик блаженно усталые мои новые друзья извлекли водочку, у банщика подкупили пивца: по рублю за бутылку, а Виктор Иванович достал кореечку, лучку зеленого и банку с огурцами... И тихо-мирно, завернувшись в простыни, приняли из стаканчика, видать, тоже ритуального.
     Виктор Иванович стал рассказывать про дубовые венички, которые он ломает, потом под гнет кладет, потом вялит на балконе и хранит в полиэтиленовом мешке... До следующего сезона как раз хватает!
     - До лета, что ли? - спросил мой приятель, полковник-танкист.
     - Эх, молодежь! - сказал Виктор Иванович, покачав головой. - Все-то вас учи да учи, ничего не знаете! До Троицы! Слыхивали про такую?
     Последний раз они зашли в парную - лакировочка! А потом допили, оделись и вышли наружу. Но это был еще неполный ритуал, так я понял. Они свернули в ту же баню, с обратной ее стороны. Виктор Иванович скрылся за грязной дверью, но вскоре появился и поманил нас за собой: "Сюда! Сюда давайте!"В замусоренной полуподвальной комнатке стоял фанерный щиток, а за ним сидели два человека, выпивали: мы их видели в той же бане... А около них стоял небольшого росточка в зимней ушанке, в ватнике мужичок.
     - Как, Николай Петрович, будет? - спросили его.
     - Будет, будет, - отвечал он озабоченно. - Вот, хотите тут, а хотите в другой отсек...
     - Нам бы в другой отсек... Если можно, - сказал Виктор Иванович. Повелительно так сказал.
     Нас повели через заваленный столярной рухлядью коридор и привели в другой чулан, побольше первого. И тут была фанерка, и ящики вместо табуреток. Николай Петрович скрылся, принес бутылку и стаканы.
     Разливая, Виктор Иванович кивнул в сторону коридора и сказал:
     - А эти... наши! Один подполковник, а другой не помню... Из интендантов, кажись...
     - А вы из каких? - спросил почему-то я.
     Он, не отвечая, достал книжку участника войны.
     - Вот, - сказал. - Я всю войну от корки до корки. Выпили. Он глотнул из банки рассольчик и, заедая корочкой, добавил:
     - Начиная от парада в сорок первом... А потом везде... Я автоматчиком был... Вот на Кавказе... Мы там этих, черных, вывозили. Они Гитлеру продались! Их республиканский прокурор был назначен генералом против нас...
     Он опять налил. И мы выпили.
     - В феврале, в двадцатых числах, помню, привезли нас под праздник в селение, вроде как на отдых. А председателю сельсовета сказали: мол, в шесть утра митинг, чтобы все мужчины около твово сельсовета собрались. Скажем и отпустим. Ну, собрались они на площади, а мы уже с темноты вокруг оцепили и сразу, не дав опомниться, в машины да под конвой! И по домам тогда уж... Десять минут на сборы, и в погрузку! За три часа всю операцию провели. Ну, а те, что сбежали... Ох, и лютовали они... Мы их по горам стреляли... Ну, и они, конечно...
     Появился Николай Петрович, посмотрел на пустую бутылку, сказал:
     - Закрываю, пора!
     Встали, Виктор Иванович выходил первым и продолжал рассказывать:
     - Помню, по Аргуни шли... Речка такая... На ишачках, значит, одиннадцать ишачков, я второй... Он как полоснет с горки из пулемета! Двое упали, а мы, остальные, отползли за выступ! Настроили миномет, и по той горке, где он засел, как дали... Горку ту срезали, ни пулеметчика, ни пулемета! Клочка одежды не нашли. У нас ведь как положено: голову тащишь в штаб, а там кто-нибудь из ихних опознает и вычеркнет из списков: Ах-мет или еще кто... Ну, там до весны орден дали, а потом татар из Крыма переселял... Больше на тот свет... Калмыков, литовцев... Тоже злодеи-фашисты, сволочи такие...
     И вдруг я услыхал что-то уже знакомое, слышанное давным-давно. Наверное, там же, на Кавказе.
     - Всех, всех их надо к стенке! Не добили мы их тогда, вот теперь хлебаем.
     Тут завернули мы в стекляшку, она как бы тоже не случайно встала на нашем пути. Расположенная рядом с церковью, так и зовется стекляшка: у Петра и Павла, ее в Москве знают. Разменяли рубль на мокрую мелочь, сполоснули кружки, из автоматов нацедили пива и за грязным столом стали пить, закусывая солеными баранками.
     Толпился кругом народ, люди здоровались, перекликались. И тут, как в бане, все знали и приветствовали друг друга.
     К Виктору Ивановичу притянулись двое, сморщенные, в длиннополых старого покроя пальто из черного драпа. Мне их представили как "наших ребят", завсегдатаев.
     - Вот они повоевали... - хвалил их Виктор Иванович. - Мы в одних войсках были, хоть и не встречались... Да тут наших много!
     Он повел рукой, и я невольно оглянулся. И правда, не считая студентов, которых нетрудно было выделить по возрасту и одежде, другие все или почти все были как бы вровень с нашим Виктором Ивановичем... Не такие моложавые, но уж точно, спокойные, благостные, что ли. И хоть без погон, но чувствовалась в них старая выучка... Школа. Какая школа!
     Виктор Иванович кричал своим дружкам, похрустывая солененькой бараночкой, крошки от нее летели на пол:
     - Я этих гадов как сейчас помню... У меня грамота лично от товарища Сталина! Да!
     Его мирные улыбчивые дружки кивали и протягивали с мутным питием кружки, соединив их в едином толчке.
     А ведь, не скрою, приходила, не могла не прийти такая мысль, что живы, где-то существуют все те люди, которые от Его имени волю его творили.
     Живы, но как живы?
     Не мучают ли их кошмары, не приходят ли в полночь тени убиенных, чтобы о себе напомнить?
     Нет, не приходят.
     Поиграв с внучатами, они собираются, узнавая друг друга по незримым, но им очевидным приметам. Печать, наложенная их профессией, видать, устойчива.
     И, сплачиваясь, в банях ли, в пивных ли, они соединяют с глухим звоном немытые кружки и пьют за свое здоровье и свое будущее.
     Они верят, что не все у них позади...

     На рассвете, лишь рассеялся густой туман, прикрывавший долину, и с поля потянуло ветерком и запахом горелой травы, мы вдвоем пробирались тихим двором, где рядом с желтым бугорком директорской могилы торчала повозка с камнями. Видать, ее вчера так и не смогли вытащить.
     Мы скользнули в наш лаз и выбрались к кладбищу.
     Впрочем, кладбища уже не было. Валялись тут и там побитые и выкорчеванные камни, готовые к отправке, да рыжела вывернутая земля.
     Но когда мы полем направились к реке, мы снова наткнулись на могильные камни, положенные в ряд.
     Это и была дорога, необычная дорога, проложенная почему-то не в станицу, а в сторону безлюдных гор.
     Мой спутник на первом же камне будто запнулся. Постоял, глядя себе под ноги, потом наклонился, присел на корточки, на колени. Неловко выворачивая набок голову, что-то вслух прочел.
     - Что? - спросил я нетерпеливо. - Что ты там читаешь?
     Не отрываясь от своего странного занятия, он сказал:
     - Тут лежат Зуйбер...
     - Зуйбер? Кто это? Он пожал плечами.
     - Дада... Отэц...
     И переполз к следующему камню...
     - Тут лежат Умран...
     - А это кто?
     Как и в первый раз, он повторил, не глядя на меня:
     - Дада... Отэц...
     И далее, от камня к камню: - Хасан... Дени... Тоита... Вахит... Рамзан... Социта... Ваха...
     Я оглянулся кругом. Рассвело уже настолько, что нас было видно издалека. Надо было спешно и скрытно уходить.
     Я поторопил своего спутника.
     - Пойдем, пойдем... Пора!
     Он не слышал меня.
     Переползая от камня к камню, он прочитывал имена, словно повторял на память историю своего рода.
     Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы дорога не уткнулась в высокий обрывистый берег реки... В пропасть. Наверное, дальше будет мост, его уже начинали строить.
     Миновав опасный обрыв, мы спустились к реке, перешли по камням на другую сторону и стали удаляться в сторону гор.
     Мой спутник все оглядывался, пытаясь запомнить это место.
     Ни он, ни я, конечно, не могли тогда знать, что наступит, придет время - и дети, и внуки тех, чьи имена стояли на вечных камнях, вернутся во имя справедливости на свою землю.
     Они найдут эту дорогу, и каждый из вернувшихся, придя сюда, возьмет камень своих предков, чтобы поставить его на свое место.
     Они унесут ее всю, и дороги, ведущей в пропасть, не станет.
     - Может, рвануть к станции? - спросил последний раз Колька. - На подсобном хозяйстве знаешь как здорово?! Будем чуреки печь... Дылду сварим... А?
     Алхузур покачал головой и указал на горы.
     - Тут стрылат, там не стрылат, - бормотал упрямо и смотрел себе под ноги.
     - Ладно, - согласился Колька. - Раз брат, то вместе идти надо. Мы с братом порознь не ходили. Ты понял?
     - Панымат, - кивал Алхузур. - Одын брат - дыва хлаз, а дыва брат - четыры хлаз!
     - Во дает! - воскликнул Колька и тут же оглянулся, заткнул себе рот. Негромко продолжал: - Ты прям как Сашка... Он то же самое говорил!
     - Я Саск... - подтвердил Алхузур. - Я будыт хырош Саск... А там... - Он указал на горы. - Я будыт хырош Алхузур... А хлеб будыт бепих, а кукуруза - качкаш... А вода будыт хи...
     Колька нахмурился. В памяти, навечно врезанная, возникла рыжая теплушка на станции Кубань, из окошек зарешетчатых тянулись руки, губы, молящие глаза... И до сих пор бьющий по ушам крик: "Хи! Хи! Хи! Хи!" Так вот что они просили!
     Ребята пробирались вдоль узких оврагов, переходящих в складки гор. Попалось огромное дерево грецкого ореха, и Алхузур ловко сшибал орехи палкой, а Колька собирал за пазуху. Потом они ели дикий сладкий шиповник, нашли несколько грибов, но те оказались горькими.
     Тяжелый дым сопровождал беглецов всю дорогу, и Колька, еще слабый после болезни, часто садился отдыхать.
     Алхузур же карабкался по камням, лишь голые ноги из-под ватника мелькали. Пока Колька отдыхал, он успевал пробежать по кустам и приносил дикие кислые яблочки и груши.
     - Былшой полза, - обычно говорил он, протягивая фрукты и улыбаясь. - А в Хор дым нэт... Там хырош будыт...
     Один раз наткнулись на солдат, но те ребят не заметили Они возились с машиной, которая невесть каким образом сползла на обочину и там застряла. Солдаты матерились, кляли горы, кляли чеченцев и свою машину в придачу.
     Колька следил за ними из-за кустов, с горки, которая была над ними. Он прошептал Алхузуру:
     - Хочешь, я к ним спущусь? Попрошу поесть? А? Алхузур задрожал весь, как тогда в колонии.
     - Нэт! Нэт! - закричал он, двое из солдат оглянулись Едва успели мальчики пригнуться, как раздалась автоматная очередь. Но солдаты пальнули и снова занялись машиной, стреляли они, видно, на всякий случай. Эхо разносило выстрелы по горам. Так что могло показаться, палят со всех сторон.
     Ребята отползли от края и пошли в противоположную сторону.
     К ночи пришли они к ветхому сарайчику, кошаре, в котором обычно живут пастухи. Так пояснил Алхузур. Около кошары был небольшой садик и огород, сейчас они оказались в полном забросе. И все-таки ребята отрыли несколько морковин, почистили их о траву и съели. И орехи доели.
     Ночь была холодной, горы давали о себе знать. Они спали, обнявшись, на соломенной подстилке, но все равно мерзли, а накрыться им было нечем. Под утро стало невмочь, оба дрожали и даже говорить не могли: языки позастывали.
     Тогда Алхузур стал бегать вокруг кошары и петь свои странные, булькающие песни.
     Колька тоже побежал, заорал изо всех сил свою песню. "От края до края по горным вершинам, где гордый орел совершает полет, о Сталине мудром, родном и любимом, прекрасные песни слагает народ..." Но песня о Сталине его не согрела. Он стал вспоминать песни о Буденном и Климе Ворошилове... Они все скаковые, под лошадиный ритм бегать удобней. А потом пришла на ум та, которую они орали в спальне: "Бродили мы с приятелем вдвоем... Бродили мы с приятелем по диким по горам, по диким по горам..."Он стал учить Алхузура этой песне. Вдвоем они кричали что есть мочи, прыгали, бегали, толкали друг друга плечами... А потом вышло солнце, пробилось сквозь густой туман, стало чуть теплее.
     Они легли прямо на траву и снова заснули, счастливые оттого, что не надо им больше дрожать от холода.
     Алхузуру снился родной дом, и мать ругала его, что он не выучил уроков. А Кольке приснился брат Сашка, который пришел к кошаре и спрашивал: "Зачэм спыш? Смытры, хоры кругом, а ти спыш? Да?" И все дергал за плечо.
     Колька проснулся и не мог понять, что же происходит. Над ним стоял Алхузур и еще какой-то мужчина, в рыжей бараньей шубе, в зимней шапке и с ружьем в руках.
     - Спыш, да? - кричал мужчина странным переливчатым голосом, который шел прямо из горла. - С рускым свиным спыш? Да? А сам чычен, да?
     Алхузур тянул его за руку, державшую ружье, это ружье он направлял на Кольку.
     Спросонья Колька ничего и не понял. Он глаза протер и хотел подняться, но мужчина пхнул ногой, и Колька полетел наземь, больно ударился плечом.
     - Лыжат! - закричал мужчина громко. - Стрылат буду!
     Он опять наставил на Кольку ружье, и Колька лег, глазами в землю. Так он лежал и слышал, как кричал мужчина и кричал Алхузур. Но Алхузур громко говорил по-своему, а мужчина отвечал ему по-русски, наверное, чтобы слышал Колька. Чтобы ясно ему было, что его сейчас убьют.
     Мужчина гремел:
     - Мой зымла! Он на мой зымла приходыт! Мой дом! Мой сад! А я стрылат за то... Я убыват...
     - Ма тоха цунна! - кричал Алхузур. - Не убей! Он мынэ от быэц спысат... Он мынэ брат называт... Мужчина посмотрел на Кольку:
     - Хан це хун ю? Разбырат? Нэт? Как зыват?
     Колька повернулся. Мужчина посмотрел на Кольку холодно, жестко, и цвет его глаз был такой же стальной, как дуло его ружья, направленного на Кольку.
     Колька хотел опять приподняться, но мужчина прикрикнул:
     - Лыжат! Отвечат! Хан це хун ю? Хо мила ву?
     - Ну, Колька, - сказал Колька, лежа и глядя на мужчину. Он опустил глаза от ружья и увидел, что на ногах у мужчины обмотки и галоши, крест-накрест повязанные лыком. А тулуп у него драный, видать, долго ходил по колючкам. На голове папаха, такая же драная, а тулуп перепоясан блестящим серебряным ремешком... Ну, точно таким, какой был у них с Сашкой. Странно, но именно папаха и ремешок поразили Кольку, который и думать о них не должен, его убивать собирались...
     - Колка? - переспросил мужчина. - А зачэм прышел? Хор - зачэм? Чычен слыдыш зачэм?
     - Я не слежу, - сказал Колька. - Я вот с ним...
     - Ми брат! Ми брат! - выкрикнул Алхузур.
     - Со кхеру хех, - сказал горец, повернувшись к Алхузуру.
     - Ма хеве со, - отвечал тот.
     Горец посмотрел на Кольку, на Алхузура и добавил по-русски:
     - Его убыт надта! Он будыт быэц прывадыт!
     - Ма хеве со, - крикнул Алхузур. И заплакал. Так и было: Колька лежал и смотрел на мужчину, на ружье, а рядом плакал Алхузур. Колька без страха подумал, что, наверное, его сейчас убьют. Как убили Сашку Но, наверное, больно, только когда наставляют ружье, а потом, когда выстрелят, больно уже не будет. А они с Сашкой снова встретятся там, где люди превращаются в облака. Они узнают друг друга. Они будут плыть над серебряными вершинами Кавказских гор золотыми круглыми тучками, и Колька скажет:
     - Здравствуй, Сашка! Тебе тут хорошо? А Сашка ответит:
     - Ну, конечно. Мне тут хорошо.
     - А я с Алхузуром подружился, - скажет Колька. - Он тоже нам с тобой брат!
     - Я думаю, что все люди братья, - скажет Сашка, и они поплывут, поплывут далеко-далеко, туда, где горы сходят в море и люди никогда не слышали о войне, где брат убивает брата.
     Пришел Колька в себя не скоро, он не знал, сколько времени миновало с тех пор, как его убивали.
     А может, его уже убили?
     Рядом с Колькой сидел Алхузур и по-прежнему плакал. Но горца нигде не было, и стояла в сумерках тишина.
     Колька удивился, что Алхузур еще плачет, и спросил:
     - Он тебя обидел?
     Алхузур услышал голос и заплакал еще сильней. Он вытирал слезы рукой и полой ватника, из дырок которого торчала горелая вата. От ватника пахло пожаром. Алхузур выдергивал вату и пускал ее по ветру.
     И Колька опять спросил:
     - Чего ревешь? И зачем дергаешь вату?
     Тот вытер рукавом лицо и посмотрел на Кольку.
     - Я думыт, что ты умырат.
     - Вот еще придумал!
     - Ты глыза закрыват, и так вот: хыр-хыр... - Алхузур изобразил хрип. - А я становится плох... Одын брат нэ брат...
     Колька сказал:
     - Если он не стрелял, то я живой. Он ушел? Алхузур показал на горы.
     - Он там... Он свой зымла стырыжыт... Он ее сы-жалт... Он ее лубыт...
     - А если бы он застрелил меня? - спросил Колька. И ему вдруг стало холодно. Тоскливо-тоскливо стало. Даже присутствие Алхузура не помешало этому чувству.
     Он понял, что его и правда хотели убить. И сейчас он валялся бы тут с выпавшими кишками, и вороны расклевали бы ему глаза, как Сашке. Алхузур посмотрел на Кольку.
     - Я плакыт, - сказал он и правда заплакал. И тогда Кольке стало легче, совсем легко. И он стал утешать названого брата и стал объяснять, что им надо породниться по-настоящему. То есть разрезать руку и смешать кровь.
     Они нашли стекляшку, и сперва Колька, а потом Алхузур надрезали на левой руке кожу и потерлись ранками.
     - Вот, - сказал Колька. - Теперь мы совсем родные. А отсюда нам надо уходить. Чечены меня все равно застрелят.
     Алхузур молчал.
     - Давай спустимся обратно, - предложил Колька. - Там внизу теплей.
     - Там быэц стрылат, - с боязнью произнес Алхузур.
     - А здесь чечен стреляет... - воскликнул Колька.
     - Выздэ плох! - Вздохнул Алхузур. - А зычем они стрылат? Ты пынымаш?
     - Нет, - сказал Колька. - Я думаю, что никто не понимает.
     - Но оны же больше... Оны же умыны... Тэк? Колька ничего не ответил. Наступил вечер. Они смотрели на горы, сверкающие в высоте, и не знали, каким дальше жить.

31

     Их поймали на склоне, близ долины, где они, обнявшись, спали в кустах. Набрел на них солдатик, свернувший с дороги по нужде.
     Когда их стали разнимать, оба они закричали. Алхузур стал кусаться, а Колька извивался изо всех сил и что-то вопил нечленораздельное.
     Солдаты из обоза их скрутили, а потом развязали и дали поесть.
     Ели они из миски руками и ни на кого не глядели. Они смотрели только друг на друга и переговаривались жестами да мычанием. Ни на какие вопросы ответить они не смогли.
     Приехавшая женщина-врач констатировала, что оба мальчика в состоянии дистрофии и невозможно сейчас сказать, будут ли они вообще жить. Кроме истощения, заметны у обоих нарушения психики.
     Дети разлучать себя не позволили и поднимали невероятный крик, если одного из них уводили на медосмотр.
     А через месяц и десять дней из детской клиники номер шестнадцать города Грозного ребят перевели в детприемник, где держали выловленных и собранных беспризорных перед тем, как отправить их в разные колонии и детдома.
     Я запомнил этот дом, размещавшийся на тихой окраинной улочке в деревянном здании бывшей школы.
     Здесь никого не учили, но в комнатах стояли парты, и за неимением столов за этими партами нас и кормили, давали привычную затируху: мука с водой да лук, да в редкие удачливые деньки - мерзлую черную картофелинку... Утром два финика к чаю или десять изюминок, вечером кусок протухшей селедки и снова чай. Иногда каша - в праздники и на воскресенье.
     В нашей спальне жили дети разных национальностей. Веселый, прыщавый, нескладно длинный татарин Муса. Он любил всех разыгрывать, но, когда ярился, мог и зарезать, становился белым и скрипел зубами. Муса помнил свой Крым, мазанку в отдалении от моря, на склоне горы, и мать с отцом, которые трудились на винограднике.
     Балбек был ногаец. Где находится его родина, Ногайя, никто из нас, да и сам Балбек, не знал. Был он низкоросл, скуласт, справедлив. Как-то пытались они разговаривать с Мусой, каждый на своем языке, и даже что-то у них получилось. Оба умели играть в кости. Балбек учил нас ругаться по-ногайски...
     Лида Гросс, попавшая в мальчиковую спальню потому, что она одна была девочка, а жить одной в холодной спальне невозможно, просила нас называть ее по-русски: Гроссова. Она знала наизусть все лекарства, была очень аккуратной девочкой и всем убирала постели, Она и пол подметала. О своем прошлом помнила лишь, что жила у большой реки, но однажды ночью пришли люди и велели им уезжать. Мать плакала от страха. А потом в поезде маме стало плохо, и ее вынесли, Лида тоже вышла; ее подобрали, умирающую, где-то в чужом городке, на вокзале...
     Еще жили в нашей комнате два брата, Кузьмины, мы их звали Кузьменыши. И хотя не были они похожи, уж куда разней: один светлый курносый, русачок, а другой черный, стриженый и черноглазый, он и по-русски едва говорил... Но Кузьменыши твердили, хоть их никто о том не спрашивал, что они кровные братья!
     В соседней с нами комнате жили армяне, казахи, евреи, молдаване и два болгарина. А через комнату жили слепые.
     Слепые дети жили здесь давно, это можно было понять по тому, что они сами находили дорогу в столовую и спальню, знали свои места за столом и даже могли гулять по улице, вдоль забора.
     С одним из слепых мы успели познакомиться, его звали Антоша. Был он мал, лицо его было усеяно черными крапинками, будто дробью. Антон рассказал, что он нашел гранату и пытался ее разобрать. При этом он показал свои руки, где не было трех пальцев на левой руке и двух на правой.
     Антон принес книгу, странную книгу с пупырышками и, водя пальцем, прочитал несколько строк.
     - Вырасту, заведу попугая и буду на рынке билетики продавать, - говорил Антон. - У нас многие гадают на рынке. Столько заколачивают, ахнешь.
     Кузьменыши спали вместе, на одной кровати, был декабрь, бесснежный, но ветреный, в спальне стояла холодина.
     Они, как все мы, выжидали, как повернется их судьба.
     В детприемниках судьбы поворачивались по-разному: одних отправляли в распределители и колонии, других в детдома, а некоторых в ФЗУ и ремесленные училища, если выходило по возрасту.
     Но случались и чудеса; кого-то находили родители или родственники или брали какие-нибудь люди на воспитание, из тех, кто имел жилье и мог кормить и одевать.
     По поводу последнего слухов и легенд было особенно много. Да и как иначе! Живешь, живешь, как кролик, выставленный на рынке в корзине: купят или не купят? А тут вдруг появляется волшебник и уводит тебя. Куда - не важно. Важно, что отсюда. И - навсегда. Фантазия? Но ведь должна же быть у безродных сказка? Как им без веры в сказку жить?
     Однажды в распределитель пришла женщина и вызвали к заведующей Кольку. Все как-то возбудились и старались отираться поближе к кабинету. Вдруг их тоже вызовут. Никто не сомневался, что Кольку хотят усыновить.
     Алхузур ни на шаг не отставал от Кольки, но в кабинет его не пустили. Как ни кричал он, как ни скандалил, дверь закрыли, и он остался один.
     Впрочем, Колька успел ему шепнуть:
     - Не бойся, я без тебя не уеду!
     Заведующая детприемником была толстая пожилая женщина Ольга Христофоровна. Фамилия у нее была Мюллер. Рядом с ней, Колька еще в дверях увидел, сидела Регина Петровна, похудевшая, но красивая. На волосы был накинут платок, в руке - папироса.
     Ольга Христофоровна сказала:
     - Кузьмин? Вот тобой... интересуются! Колька стоял посреди комнаты с письменным обляпанным чернилами столом, таким же шкафчиком и тремя одинаковыми стульями, глазами он уперся в пол.
     - Я так понимаю, вы знакомы? - спросила заведующая.
     Колька молчал.
     Ольга Христофоровна бросила взгляд на Регину Петровну и добавила:
     - Можете поговорить тут...
     Она тяжело поднялась и вышла. Из прихожей попытался пробиться Алхузур; он заорал в дверную щель:
     "Я тут! Я тут!"Дверь опять плотно прикрыли.
     - Ну, здравствуй, - произнесла Регина Петровна и улыбнулась. Папироску она погасила и поднялась навстречу Кольке. Но Колька стоял, не двигаясь и никак не проявляя себя. На лице его было тупое безразличие.
     Регина Петровна остановилась на полпути, но, помедлив, все-таки подошла к Кольке и тронула за плечо. Он поежился и отступил на один шаг. Чужая рука ему мешала.
     - Ты что? Коля? Ты меня не узнаешь?
     - Нет, - сказал он.
     - Не узнаешь? - переспросила она с застывшей улыбкой.
     - Нет.
     Она натянуто рассмеялась.
     - Не валяй дурака... Кстати, ху из ху... Ты и вправду Колька?
     - Нет.
     - Ты Сашка, да?
     - Нет.
     - А где... другой?
     Колька посмотрел на ноги Регины Петровны и вздохнул.
     - Ну, садись! Садись! - сказала Регина Петровна и сама села. Колька присел на кончик стула. Но присел так, чтобы можно было в случае чего вскочить и убежать.
     - Я ведь вас искала! - Регина Петровна достала папироску и стала ее закуривать. Руки ее дрожали. Колька посмотрел на ее руки и отвел глаза.
     - Меня тогда увез Демьян... Иваныч, - продолжала Регина Петровна и глубоко затянулась. - Он приехал на телеге, говорит, ребята пропали. А нам, говорит, надо бежать, чечены в долину прорвались. Мы мужичков положили на телегу, они у меня оба расхворались после дня рождения, и скорей на станцию... На поезд... А потом я пришла в себя, хотела вернуться, но Демьян Иваныч меня не пустил. Там бои, сказал. Там давно никого нет... И вдруг тебя нашли... Кстати, что там за мальчик? - спросила Регина Петровна и кивнула на дверь. - Твой новый дружок? Мне кажется, я его видела...
     - Не знаю, - сказал Колька.
     Регина Петровна нахмурилась. Лицо у нее потемнело.
     - Так и будешь со мной разговаривать? Да? В это время вернулась Ольга Христофоровна. Медленно прошла к своему столу, спросила, тяжело дыша:
     - Ну? Поговорили?
     - Да, спасибо, - торопливо произнесла Регина Петровна. - Я к вам, если можно, еще зайду?
     - Не очень тяните, - сказала заведующая и посмотрела на Кольку.
     - А что? Есть разнарядки?
     Заведующая промычала что-то неопределенное. Потом наклонилась к уху Регины Петровны и что-то прошептала.
     Регина Петровна удивленно спросила:
     - А он откуда? Заведующая пожала плечами.
     - Вот приедут, разберутся. Оттого и держат, и не отсылают.
     - Ладно, - сказала Регина Петровна. - Я на днях приду... Ну, до свидания, Коля?
     Колька поднял голову. Впервые посмотрел ей в глаза. Так посмотрел, что - она не выдержала, отшатнулась. А он не спеша повернулся и пошел к двери.
     Уже за своей спиной услышал, заведующая произнесла:
     - Это еще цветочки... Вы бы других видели!

32