Мировая литература

15

     К обеду того же дня приехали на мотоцикле два милиционера, с ними еще военный.
     Пока дети, столпившись во дворе, рассматривали чудо-мотоцикл да спорили вокруг него, приехавшие прошли к директору, о чем-то с ним поговорили и с воспитателями поговорили, обошли кругом сгоревшего дома и укатили, поднимая далеко видный шлейф белой пыли.
     Ребят никто ни о чем не спрашивал и Кузьменышей тоже. Но даже если бы спросили, они б не рассказали о своих находках.
     Во время обеда в столовой объявили, чтобы все знали, что никакого опасного взрыва от бомбы и гранаты не было, а случился по неизвестной причине пожар на складе, взорвалась канистра с горючим, от которой и загорелся весь дом.
     Объявлял директор Петр Анисимович, стоя посреди столовой с портфелем, свободной рукой он вытирал пот со лба. Вид у него был очень озабоченный.
     Он объявил и вдруг добавил:
     - Это ведь непонятно, что происходит, - чем рассмешил обедавших колонистов.
     Кузьменыши в это время тоже были в столовой, проникнув по второму разу, наверстывали за пропущенный вчера обед. Да и баланда из риса пришлась им по душе.
     При словах директора о канистре, которая якобы взорвалась, они многозначительно переглянулись и продолжали хлебать дальше.
     Директор еще добавил, что завтра придет машина от консервного завода и заберет старшеклассников. Младшие своим ходом отправятся в колхозный сад и будут собирать яблоки. Их там накормят...
     На этом история с пожаром вроде бы закончилась.
     Обгорелые остатки дома разгребли, бревна, обугленные, распилили на дрова, колонистов в саже с ног до головы послали отмываться в Сунжу, и они терлись песком.
     Братья узнали, что Регину Петровну с мужичками временно поселили на кухне, отгородив одеялом угол. Но самой ее не было. Девочки сказали, что она уехала в больницу, а за мужичками просила присмотреть своих девочек, но и Кузьменышей просила помогать.
     Братья кивнули.
     - А когда вернется? - спросил Колька.
     - Через несколько дней. А что?
     - Ничего. Она заболела, да?
     - Нет, - сказали девочки. - Но так нужно.
     Братья ушли. Между собой рассудили, что девочки врут и что Регина Петровна не стала бы бросать мужичков, если бы не заболела. Но коли она и вправду обещала скоро приехать, значит, это не страшно. Вот только попрут их с консервного завода. Доказывай потом, что малорослые от недостатка соли. И ноги не растут, и руки, и зубы... И голова тоже не растет.
     Известно, в войну с солью, да спичками, да с мылом всегда тяжело. Это бабы хорошо знают. Но и детдомовцы упражнялись в изготовлении фальшивого мыла: на деревянный брусочек наплавляли от обмылков, насобирав у бани, тонкий слой и загоняли.
     Вместо спичек были "катюши", кремень, да железка, да кусок трута. А вот соль изобрести не удавалось. Как-то проникли они на скотный двор, где лежал огромный соляной камень. Встав на четвереньки, как великую сладость, облизывали тот камень, никакой силой не могли их оторвать.
     Старшеклассники, если посудить, не намного переросли Кузьменышей, но отличались от них внешним видом. Прическами отличались: у них, как в той песенке, уже вился "чубчик, чубчик, чубчик кучерявый...". Они по-взрослому, втягивая в себя дым, курили. На девочек смотрели презрительно: "бабы-дуры!" И цыкали через редкие зубы слюной наземь. Зубы никак не хотели расти.
     Особенно шепелявил Митек, его братья знали.
     - Шегодня не вышпался, а как вштал, пошмотрел в штоловой, што дают, и вшпотел...
     Над его шепелявостью смеялись, говорили: "Это Митек, который вшпотел, когда шъел в штоловой швой ришовый шуп!"Так вот, на следующее утро, очень раненько, когда от земли, от поля еще веет чистотой и легкостью и совсем мало пыли, прямо во двор въехала зеленая новенькая машина "студебеккер", вся в заграничных надписях - и на борту, и на капоте, и на двери кабины. Борта у нее в кузове откидывались вовнутрь, и из них получались такие решетчатые деревянные скамейки во всю длину машины.
     Из кабины, громко хлопнув дверцей, выскочила молодая женщина в штанах, как у мужчины, в ватнике и заломленной лихой фуражке. Но все ребята сразу увидели, что это женщина, а через минуту уже знали, что ее зовут Вера.
     Потом она приезжала каждое утро и отчего-то всегда смеялась, глядя, как колонисты наперегонки переваливаются в кузов машины. Она была веселым человеком и покрикивала, заливаясь от смеха: "Давай, мужики! Напружинься, счас вкалывать поедем! А то без вас конвейер не ползет!"О том, что такое конвейер и как он ползет, ребята узнали позже, но в эту шоферицу Веру, хоть и была она в мужчинской одежде и, что всего хуже, в штанах, влюбились все колонисты поголовно. Они говорили о Вере проникновенно, каждый мечтая втайне понравиться ей, а может, и жениться, когда вырастет. И каждый, конечно же, с этого времени хотел быть, как Вера, шофером. Девочки тоже.
     В первое же утро, как и предполагали братья, их попытались из машины турнуть. Тем более что и другой малышни набилось много. Она потом набивалась каждый день, и каждый день приходила воспитательница и вытаскивала зайцев, мечтавших проехать на машине до завода. Обратно они были согласны топать пешком.
     Но от зайцев отделывались, а от Кузьменышей не смогли. В два горла они завопили, что они старшие, хоть и живут в младшей спальне, что они мало соли ели и что рост - это еще не все.
     Пожалуй, по одному их, как и остальных зайцев, все-таки выковыряли бы из машины, но двоих, когда они держались друг за друга и блажили на всю колонию...
     Махнули рукой, велели отправляться.
     Вера, одобрительно посмеиваясь, проверила, все ли уселись, лукаво взглянула в сторону Кузьменышей, залезла в кабину, крутанула стартером, с места рванула вперед. И погнала.
     Колонисты взвыли от такой пронизывающей и лихой езды. Восторженно заорали, засвистели, заголосили в тридцать луженых глоток, а Вера, заливаясь от смеха и оглядываясь, чтобы глазком одним в заднее стеклышко увидать своих разбойников, как она их после называла, поддала еще.
     Машина летела, а не ехала по белой наезженной дороге среди покрытых белой пылью кустов, оставляя за собой длинный дымный хвост.
     Так их и привезли в первый день, гикающую и воющую от наплыва чувств ребятню.
     Из окошек конторы, из проходной завода выглядывали люди, говорили между собой: "Колонистов привезли".
     Вера выскочила из машины, сдвинула на затылок кепочку и крикнула, засмеявшись: "Мужики! Вылазь! Счас поштучно вас сдавать под расписку буду!"Но никто их не пересчитывал, не проверял. Вера уже на пустой машине въехала в большие железные ворота на территорию, а ребят провели через узкую дверь проходной.
     Они очутились на огромном, отгороженном от мира высоким каменным забором дворе, заставленном корзинами и ящиками с фруктами. Тут были помидоры, сливы, яблоки, груши и те самые странные кабачки, которых вместо огурцов нажрались однажды наши Кузьменыши. Никто ничего не охранял. Пробегали озабоченные женщины в синих грязноватых халатах, оглядывались на ходу на горланящую ребятню и исчезали за стенами длинных зданий Может, они и появлялись, чтобы посмотреть на колонистов, присланных им для помощи. Мужчин на заводе было не более десятка.
     Ребята с оглядкой, чтобы никто не видел, начали таскать из корзин фрукты - кто сливу, кто помидорину, старались засунуть сразу в рот и проглотить. Но прошла мимо женщина и бросила на ходу: "Да вы ешьте! Ешьте, не стесняйтесь! Это все из шланга промыто..."Тут уж пошел такой шарап, что жарко стало. Все бросились к корзинам и стали хватать, засовывая и в рот, и в карманы штанов, и даже за пазуху. Набрали яблок, и груш, и слив, и помидоров, кто к чему близко стоял. Разбухли, отяжелели.
     Набили каждый брюхо и под рубаху, нажрались так, что только из глаз да ушей не текло.
     Но никто по-прежнему не торопил их, никто не упрекнул за шарап. Вот что обидно: как было много всего, так и оставалось много. Всех корзин, даже при желании, пережевать или, скажем, стырить со двора завода оказалось невозможно. Хоть и знали колонисты, свято верили в то, что нет для них невозможного, если это касается жратья.
     Не съели с ходу, животы малы, так переварить можно и опять поесть. И другим в колонию захватить. И само собой запас для других дней сделать... Засушить или еще как...
     Так понимали Кузьменыши, когда набрали за пазуху слив. Потом эти сливы помялись, их, уже кашицей, пришлось потихоньку из-под рубахи выгребать и выбрасывать.
     Если бы в Томилине шакалам да хоть одну сливину, не то что корзину! Даже эту размазню от слив!
     Работу же дали всем как раз по переборке слив. Каждый день приносили огромные стеклянные бутыли, литров по сто, в эти бутыли колонисты должны были складывать сливы, очищая их от мусора, сортируя по спелости. Бутыли заливали какой-то вонючей жидкостью, после которой плоды начинали противно белеть и становились несъедобными. Как поясняли колонистам, в таком виде сливы могут храниться хоть до зимы, и, когда пройдет горячая пора урожая, их пустят в переработку и сварят джем и варенье. Какое же варенье из испорченных белых слив!
     В общем, хоть все объяснили, ребятам не понравилось, что на их глазах и их усилиями происходит порча продукта. А раз жрать после заливки этой отравой нельзя, значит - порча, и убедить их в обратном было невозможно.
     Помидоры и яблоки колонисты перебирали более охотно. Тут ничем не заливали, не травили, а приходили огромные парни, евреи, и уносили тару в двери цеха.
     Так их все звали: евреи. Были они все рослые, наверное, метра в два, голубоглазые, светловолосые и - веселые. Огромные корзины они хватали шутя, как игрушки, по корзине на плечо, и вовсе не ныли, не уставали, как заметили Кузьменыши.
     Евреи - значит сильный и добродушный народ. Так оба брата решили.
     А вот тетка Зина, которая стояла в дверях цеха, куда уносили евреи продукцию, поначалу не понравилась. Была она немолода, сварлива, в грязном синем халате и в белой косыночке, завязанной на затылке узлом.
     Тетка Зина зорко приглядывала за колонистами, гнала самых любопытных от дверей, кричала на весь двор:
     - Уж эти шкелеты! Откуда такую шушеру привезли?! Это ведь стыд-позор, глаза бы мои не глядели на их лебра!
     Голос у нее пронзительный, слышно в любом конце заводского двора.
     Но однажды, покричав так, она вдруг поманила к себе Сашку, он оказался ближе, спросила его: "Ты, малой, откеда?" - Я? - спросил Сашка, не подходя близко, он не знал, что ожидать от тетки Зины. - Я из Томилина...
     Тетка кивнула. Будто могла знать, где находится Томилино.
     Может, слово поняла как надо? Томилино, где томятся.
     - А родители твои где?
     Сашка пожал плечами, отвернулся. Он на такие вопросы не отвечал.
     - Один, что ли?
     - Зачем один! - огрызнулся он. - Нас двое!
     - Как это - двое? С кем - двое? - допрашивала настырная тетка - Ну с братом.
     - Ишь ты, - произнесла тетка, посмотрев в ту сторону, куда указал Сашка. Колька сидел у корзины и жрал помидор. - Вы что же, двойняшки?
     Сашка подумал, кивнул. Он не знал, что такое двойняшки, но понял так: раз двое, называется двойняшки.
     - Позови ево-то, - приказала тетка Зина.
     Она сердито оглядела Кольку и покачала головой.
     - Ладноть. Я вас потом размечу, - решила будто про себя. И поманила рукой. - Сюды ходите...
     Двери в это время в цехе были закрыты: перерыв.
     Тетка Зина ввела их в запретное царство, где стояли огромные, высотой в одноэтажный дом, котлы, они шипели. У каждого котла была железная лесенка, которая вела вверх.
     Тетка Зина посадила их на ящик под лесенкой, достала банку, наполненную какой-то желтой кашицей, похожей на детский понос.
     - Ешьте тут, вот ложки. По цеху не шлундать! Ясно? Братья кивнули, уставясь на банку. Уходя, тетка Зина пояснила:
     - Это икра... Баклажанной прозывается. Ее бы по-нормальному с хлепцем, да хлепца-то нету. Без хлепца, значит...
     Тетка ушла. Тут и набросились. Пошли загребать ложками. Так быстро замелькало: сами опомниться не успели - кончилась! Она и не жевалась, а всасывалась, нежная, теплая, пахнущая так, что сладко кружилась голова.
     Кузьменыши вылизали пальцами банку, засовывая их по очереди, зеленоватое стекло заблестело от чистоты. И уж через минуту всего-то, которую и отсутствовала тетка Зина, они сидели, уставясь на пустую банку голодными глазами. Им хотелось еще.
     Тетка Зина посмотрела на них, на банку, крякнула от досады. Но больше от удивления.
     - Чемпиены! По скорости!
     Она протянула Сашке красную тесемочку.
     - Ты у меня меченый будешь. А ты - нет. - Это Кольке. Кольку она приняла как нечто вторичное, который лишь повторял по форме своего брата, но мог и вообще не быть.
     Она взяла из рук Сашки тесемочку, повязала вокруг шеи.
     - Вот так. А икры больше нетуть. Будет... Будет день, будет и пища... Ходите, работайте. - И указала на двор.
     Вроде не совсем понятно она выразилась, да Сашка допер и Кольке потом пояснил: она, мол, сказала, что на другой день даст икры еще.
     Только на другой день тетка Зина будто и не замечала братьев. Напрасно Сашка мелькал перед глазами, даже поздоровался с ней. Тетка Зина кивнула сурово и ничего не произнесла. Наоборот, заорала тоненько на весь двор:
     - Ишь! Мелкорослые! Шкелеты несчастные! Не тронь, не тронь корзину-то! Пущай евреи таскают!
     И на второй, и на третий день тетка Зина не обращала на братьев внимания. И уж когда они перестали о ней думать, вдруг в перерыв сама нашла их за ящиком, где они сидели и жрали помидоры, которых уже терпеть не могли, и опять позвала в цех.
     Под знакомой железной лесенкой, на ящике, она поставила банку и ушла. Но теперь в банке было что-то другое, не "блаженная" икра, как ее переименовал Сашка, забыв настоящее название. Банка была доверху наполнена ароматным сладким-пресладким повидлом.
     И опять братья, хоть старались не торопиться, все срубали за какие-то секунды. Но тетка Зина, видать, была начеку и принесла вторую банку, а потом и третью.
     На третьей Колька с Сашкой не выдержали, стали притормаживать.
     Это, конечно, не значило, что они могли бы эту, третью, не доесть. Или, скажем, отказаться от четвертой банки...
     Просто они стали есть чуть медленней, как иные любят выражаться: со вкусом. Может, четвертая оказалась бы с еще большим вкусом, но ее не дали.
     Тетка Зина подсела к ним, перерыв не кончился, спросила:
     - Как, чемпиены? Вкусно?
     Братья согласно кивнули, посмотрели со значением друг на друга.
     Дело в том, что накануне Сашка и Колька поменялись одеждой. Это было сделано для общей мороки, не для тетки Зины, а красной тесемочкой был помечен Колька, а не Сашка.
     Тетка Зина пристально посмотрела на них и вдруг ткнула в Сашку пальцем: "Чево снял метку? Думаешь, не признаю? Дык я тебе везде признаю! Ты другой!"Никто никогда не угадывал братьев, а сторожиха тетка Зина угадала. Это поразило обоих. Они сидели перед ней сытые, благодарные и немного пристыженные.
     Но тетка Зина не стала их укорять. Она спросила:
     - А там... В своем... Томительном... Чем вас кормили?
     Братья замялись. Это был странный вопрос. Везде, по их разумению, кормят одним и тем же, если вообще кормят: баландой.
     - Баландой! - сказал Сашка.
     Тетка Зина в основном обращалась к нему.
     - Баландой? - спросила тетка Зина. - Это похлебкой, что ли?
     Братья опять смутились.
     Как не знать, что такое баланда. Баланда, она и есть баланда! Мутная жижица, а в ней кусочек картошечки черной, мороженой может попасться или... Или сгусток нерастворившейся манки: жутко вкусно. А вот рис, суп из риса, на днях они первый раз в жизни попробовали.
     - Мамалыгу-то вам дают? - спросила опять тетка Зина.
     - Малыга? - спросил Сашка. - Не... Затируху дают.
     - Заваруху? - переспросила тетка Зина. - Ну, как и мамалыга, только пожиже будет... - И вздохнула. - А нас ведь тоже привезли... Из Курской, значит, области.
     Братья уставились на тетку Зину. Не сразу поняли, как это можно привезти взрослых, которые вроде сами по себе.
     А тетка Зина продолжала:
     - Приехал полномочный, велел вещи собирать... А у мене сестра больная да девка - невеста, но дурная, голова не в порядке, над ней фашист снасильничал. Так мы увязали узлы - нищему собраться - лишь подпоясаться! - а сами ревем, а чево ревем... Пусто, даже травой заросло, да и мины там... Ни скотинки, даже кошек поели... В земляночках жили. Нас в товарняк - и повезли. А мы все ревем, все ревем. А полномочный и говорить: "Хватит, бабы, реветь, я вас в рай везу..."А мы-то решили, что в рай, это на расстрел, значит, потому что все изменников искали, хто спал с фашистом, тот у нас и изменник... А моя-то дочь спала, хоть и силком... Ну, и в голос! Аж вагон криком изошел...
     Тетка Зина оглянулась. Люди начинали суетиться по цеху, перерыв заканчивался. Она встала.
     - А потом привезли в рай, сюда, стало быть, а тут ничего. Даже жить можно. Только эти...
     Она не сказала, но показала ладонью, будто шашкой махнула.
     - Мы так боимси... Так боимси... У нас уж было... Да вы малы, вам не надоть это...
     Сашка спросил, оглянувшись вслед за теткой Зиной; - Скажите, а кто? Кто?
     Тетка Зина посмотрела вокруг, быстро зашептала, заталкивая братьев глубже под лестницу:
     - Да чечня ж проклятая! Чеченцы прозываются. Не-уж не слыхали? Они тут при фашистах вот как мы, изменяли! Можа их девки баловали, мы ж не знаем! Так их сгребли, прям как нас, в товарняки, и узлов собрать не дали! Рассказывають... Нас-то на Кавказ, а их - в Сибирский рай повезли... Рассказывають... А некоторые... - тут голос стал глуше, едва-едва разбирали Кузьменыши. - Некоторые-то не схотели... Дык, они в горах запрятались! Ну, и безобразят! Разбойничают, значит! Вот как!
     Торопливо, с оглядкой, все это выпалив, тетка Зина стала выталкивать братьев из-под лестницы, произнося:
     - Ну, идите, идите! Много будете знать, скоро состаритесь! Идите!
     Сашка упирался, не хотел уходить.
     - Так это они подожгли... Гранатой-то! - воскликнул он, пораженный своим открытием.
     Тетка Зина испуганно оглянулась и вдруг закричала на весь цех:
     - Ну, чево тут смотреть? Чево? Цеха не видали? Давайте, давайте работать! Некогда лясы точить!
     С тем, больше не желая слушать, и выставила братьев во двор.

16

     Вдруг затеяли самодеятельность. Для колхоза.
     Уж очень стали натянутыми отношения с местным населением!
     Деревенские подкараулили колониста на бахче и избили до полусмерти. В отместку колонисты поймали молодого мужика с бабой близ колонии - занимались в кукурузе любовью, - привязали спиной к спине голяком и в таком виде привели в деревню. А когда стали сбегаться люди, утекли в кусты...
     И - началось.
     Петр Анисимович вернулся из правления колхоза грустный, прижимая портфель к груди, повторял одну фразу: "Это ведь непонятно, что происходит..."Он собрал воспитателей, пересказал все, что слышал на правлении, и в заключение предложил:
     - Может, это... Может, встретиться с колхозниками, поговорить? Или спеть им что-нибудь? Вон как ревут в спальнях!
     - Можно спеть и сплясать, - отвечали. - Тут все артисты. Особенно фокусников много: из ничего делают нечто!
     Но директор шутки не принял, а, прижимая, как ребенка, портфель к груди, попросил страдальческим тоном:
     - Значит, это... Давайте хор... И стихи. Я так и скажу деревенским, что мы у них выступим, а они чтобы это... Ну, угощение... Словом, мир между нами.
     О мире, о дружбе и прочем таком до колонистов не дошло. Дохлый номер, как они понимали. Крали и будут красть, а чего еще делать. А вот насчет угощения, это было понятно. Желающих выступать сразу нашлось немало.
     И Кузьменыши всунулись, сказали, что пели раньше в хоре и от имени Томилина споют какую-нибудь песню. Их записали.
     И далее записывались по бывшим коллективам. Запись происходила в столовой.
     Мытищинские предложили хор - их было много: "На богатырские дела нас воля Сталина вела". Другая: "Лети победы песня..." - эти две для запева, а далее: "Дорожная". Для души.
     Первую одобрили, да и о второй отозвались с похвалой, все знали "Дорожную" Дунаевского.
     - Может, и Дунаевский, - отвечали вразнобой мытищинские, - мы вам лучше споем.
     Мытищинские встали в стойку: выставив вперед правую ногу и пристукивая в такт, дружно промычали: "Тум-та, там-та, тум-та..."Начало всем понравилось. Будто поезд стучит. Дальше шли слова:

     Раз в поезде одном сидел военный,
     Обыкно-вен-ный,
     Купец и франт,
     По чину своему он был поручик,
     Но дамских ручек
     Был генерал.
     Сидел он с кра-ю,
     Все напева-я:
     Про первертуци, наци туци, верверсали,
     Ерцин с перцен, шлем с конверцем,
     Ламца-дрица, о-ца-ца!

     - Что это? Это ведь непонятно, что происходит? - спросил Петр Анисимович, разглядывая странный хор. - Какой Герцен? Какой генерал?
     Хор удрученно молчал.
     - А может, дальше? - спросил кто-то из воспитателей.
     - Дальше? - удивился Петр Анисимович. И отмахнулся портфелем.
     Но хор понял его слова так, что им велят продолжать дальше. Мытищинские снова, как по команде, выставили правую ногу вперед и замычали слаженно: "Тум-та, ту-ма-та, тума-та, тум-та!"Кто-то из солистов с грустной томностью вывел под это сопровождение:

     Вот поезд подошел к желанной цели,
     Смотрю я в ще-ли -
     Мадам уж нет!

     Хор грянул изо всех сил, желая понравиться директору:

     Про-пал пору-чик,
     Дамских ру-чек...

     - Хватит! Хватит! - попросил Петр Анисимович. И даже привстал, прижимая к подбородку портфель. - Эту не надо. Только первую. Про богатырские дела...
     - А другие? - спросили из хора.
     - Какие другие? У вас есть другие?
     - У нас много, - отвечали. - "Халява", "Мурка", "Чего ты, Валька, курва, задаешься"...
     - Нет, нет! - сказал Петр Анисимович. - Это оставьте себе!
     Хор разочарованно удалился, уступив место люберецким.
     Люберецкие станцевали "Яблочко", припевая: "Эх, яблочко, вниз покатилося, а жизнь кавказская... накрылася!" - Танцуйте без слов, - сказал, вздыхая, директор. - Без слов у вас лучше получается.
     Можайские изобразили сценку под названием "Кочерга": в школе никто не знает, как написать заявление, чтобы привезли десять штук... кочергов... Так один говорит... А другой поправляет: "кочергей"... Это - взяли.
     Каширские - там одних девчонок собрали - спели песенку про "Огонек": "На позицию девушка провожала бойца..." - На позицию девушка, а с позиции мать! - крикнул кто-то из колонистов. Но никто на такой выпад не среагировал, песню одобрили.
     Два колониста из Люблино предложили пародию.
     - Пародию? - оживились воспитатели. - Ну, ну! Сперва они запели с чувством про журавлей: "Здесь под небом чужим я как гость нежеланный..." При этом показывали в окно, на небо. Явно чужое. Про колонистов, словом, песня. А после куплета вдруг завели инвалидским пропитым голосом:
     - Да-ра-гие ма-ма-ши! Па-па-ши! Подайте, кто сколько может... Кто рупь, кто два, кто реглан...

     Милый папочка, пишет Алечка,
     Мама стала тебя забывать.
     С подполковником дядей Колею
     Каждый вечер уходит гулять...

     Из комиссии попросили про инвалидов не петь. Лучше уж про журавлей. Люблинские согласились, но сказали, что они тогда добавят про фюрера на мотив "Все хорошо, прекрасная маркиза". Про фюрера разрешили без прослушивания.
     Раменские напросились декламировать "Кавказ подо мною" на стихи А. Пушкина и отрывок из поэмы Баркова про то, как один дворянин по имени Лука любил купчиху. Трагедия, словом.
     Луку отвергли, остальное взяли.
     Коломенские предложили колхозные частушки, специально для деревенских... Вроде бы как хор Пятницкого.
     Наученный горьким опытом с "Яблочком", Петр Анисимович попросил спеть одну.
     С подвыванием, как поют в народном хоре, на знакомую мелодию "На закате ходит парень возле дома моего" коломенские проникновенно завели:

     Я работала-а в колхо-зе-е, ах!
     За-ра-бо-та-ла-а пятак! Ах!
     Пятаком прикрыла... сзади... Ах!
     А перед остался та-ак! Ах!

     - Нет, это для них... для переселенцев не очень... - сказал быстро Петр Анисимович. И облегченно вздохнул. - Все?
     Но тут вышел перед комиссией Митек и прошепелявил:
     - Я тоже хочу выштупать на шчене...
     - Ты? - поразился Петр Анисимович. - Это ведь непонятно, што пропшходит... - ненарочно прошепелявил он сам.
     - Почему непонятно, - не понял Митек. - Фокуши...
     - Чего? Чего? - Все оживились.
     - Фокуши, - сказал Митек.
     И уже не дожидаясь согласия, спросил Петра Анисимовича:
     - Вот, ваши чашы...
     Петр Анисимович вяло запротестовал:
     - Нет, нет. Ты моих часов не трогай!
     - Так они уже тут, - сказал Митек и достал из своего кармана директорские часы.
     - Это ведь непонятно, что происходит... - ахнул директор. И отмахнулся. - Там, в клубе... Только у колхозников ничего это... не бери. А то это... Конфликт начнется... Подумают, что пришли опять... Чистить их карманы.
     - А у кого же брать? - спросил невинно Митек.
     - У кого хочешь, - повторил директор. - Но у них не бери!
     - Ладно, - сказал Митек и многозначительно посмотрел на директорский портфель.
     В это время еще несколько шакалов полезло к комиссии, и каждый кричал:
     - Я тоже умею... Фокусы!
     - Хотите, стакан буду грызть?
     - Или лампу?
     - Хотите... Слезы потекут! У всех!
     - А я могу угадывать! По руке! Что будет! Директор поднял портфель и, будто обороняясь, крикнул:
     - В следующий раз! Стаканы грызть - в следу-ю-щи-й раз! Тем более что стаканов нет! А слезы у нас и без того... Текут! До сви-да-ния! До свидания, товарищи!

17