Кожаная жопа – так называли безногих инвалидов, которые катались на своих тележках по проходам поездов в послевоенные годы и распевали жалобные песни.

Мой отец был одним из них. На войну он попал в сорок втором, окончив танковое училище, а в сорок пятом, под Варшавой его самоходку расстреляли болванками из засады. Экипаж превратился в фарш, а отцу повезло. Он сидел на башне, свесив ноги в люк. Когда, после первых выстрелов, машину закрутило, отец слетел на землю, а ноги остались в машине. Верхняя часть туловища мало пострадала, если не считать контузии и пары несложных переломов.

Мне было пять лет. Мы вернулись с мамой в Ленинград из эвакуации, и что случилось с отцом, не знали. После госпиталя он не стал возвращаться домой, не хотел, видимо, быть обузой. Я думал, что он всё ещё воюет. А мама, наверное, думала, что он погиб. Никаких известий от него не было. Похоронки тоже не было. Но почта могла уйти в Казань, где мы жили у бабушки все военные годы.

Однажды мы возвращались в город из колхоза, куда мама ездила на уборку картошки, и в вагон поезда заполз на своей деревянной тележке грязный и небритый человек в драной фуфайке. Он двигался через проход, упираясь в пол руками, и хрипло тянул унылую песню о батальонном разведчике. Мама внимательно смотрела на него, а потом закричала. Она кинулась к нему, но мужчина вдруг резко развернулся и покатился в обратную сторону. Рядом с тамбуром он свалился с тележки и дальше полз по-пластунски. Когда мы его догнали, то увидели, что он в стельку пьяный.

Это был отец...

Здравствуйте, дорогие друзья. Как вы понимаете, всё указывает на совсем необычный формат передачи «Стоп-кадр». В данном случае это не просто общение, но ещё и прямой эфир – опыт для меня, если честно, новый. А мои собеседники – это те, кто, пожалуй, лучше всех сможет открыть нам глаза на проходящий сейчас фестиваль польского кино, ну и в целом раскрыть секрет того возрождения польского кинематографа, который наблюдается за последние годы.

 Итак, гости студии – пан Мечислав Кузьмицкий, директор Музея кино в городе Лодзь, и пан Лех Дыблик, актёр, сыгравший одну из ролей в фильме «Плохой дом», фильме, представленном как раз на этом фестивале.

Господа, знаете, с чего бы, хотелось начать нашу беседу – даже не прямо с темы фестиваля, а немного коснуться истории польского кино. Какие у вас в целом впечатления, какие бы вы фильмы хотели бы выделить именно из этих девяти работ, которые представлены на фестивале?

Мечислав Кузьмицкий: По-моему, это самые лучшие картины из нового польского кино. В этом просмотре есть одна старая картина, двадцать девятый год, «Сильный человек». Мы каждый год показываем одну старую картину. Я начинаю от старого, потом, может, немножко о новом кино. Старая картина – никто не знал, что она ещё существует. Нашли её в Голландии, в Амстердаме. И сделали новую копию. Это была немая картина – двадцать девятый год. Звук, музыку, наложили туда. Почему мы хотим её показать? Во-первых, для нас это как бы новая картина, она существует только два-три года. А во-вторых, в этой картине играет известный международный актёр, космополит, актёр, корни которого на Украине. Это Григорий Хмара. Он играет главную роль, и это может быть интересно вашим зрителям, может быть, кто-то его вспомнит. Может, надо его вспоминать. Я вижу в Одессе памятник Вере Холодной, памятники других – Утёсов, Уточкин, люди кино. Значит, тут ценят настоящих артистов. По-моему, Хмара – это настоящий актёр, которого все забыли. Теперь мы его, можно сказать, привезли в этой роли...

...– Так, говоришь, каждый четверг в пять? – возобновился прерванный разговор.

– Именно в пять. Каждый четверг.

– А что его раньше-то не хапнули, если, говоришь, уже десять лет?

– Думали, что уборщик просто. Года три приезжал на велосипеде, потом на мотороллере, потом на развалюхе какой-то… Мне аксакал рассказывал, который на моём стуле до меня сидел… Короче, чем дальше, тем страшней. Сейчас на «Лексусе» чёрном… Вот и мотай хвост кобылы на ус: почему десять лет?.. Почему именно в пять?.. Ну, и так далее…

– И всё одно и то же?

– Вот именно.

– Сколько уже на часах?

– Без трёх пять…

– Смотри!..

К летнему кафе центрального городского парка, где сидели два собеседника, солидно подъехала большая чёрная машина и остановилась у тротуара. Водитель услужливо открыл заднюю дверь, и из автомобиля неторопливо вышел спортивного вида человек лет тридцати пяти, одетый в стильный джинсовый костюм. Человек вытащил из багажника большое эмалированное ведро и две пятилитровые баклажки с водой. Водитель сделал попытку помочь, но был остановлен небрежным движением хозяина ведра.

Городские куранты грянули песню «пять часов». Мужчина с ведром улыбнулся, деловито подошёл к памятнику основоположникам марксизма товарищам Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу, и в течение десяти минут очень профессионально, с головы до ног отмыл от птичьего помёта произведение искусства.

Выполнив работу, мужчина не торопясь оглядел памятник, как бы прощаясь с ним, и двинулся по направлению к стойке летнего кафе.

– Простите, – обратился он к хозяйке заведения, – вам не нужно эмалированное ведро?

– Стольник, больше не дам, – ответила хозяйка, изучая ведро.

– Вы не поняли меня, я просто хочу вам его подарить…

...Пятница, как и положено нормальному несчастливому дню, начинается не с традиционного дремотного пробуждения, а с сумасшедшего стука в мою горизонтальную дверь. Я открываю глаза. За окнами хмурится мартовское утро, но дождя нет. Скидываю одеяло, рывком поднимаю себя с нагретой постели и ёжусь в стылом воздухе. Вот, гадство! Вчера вечером опять забыл включить на ночь обогреватель.

Дав слово позже отругать себя за неорганизованность, поспешно натягиваю одежду. Когда торопишься, вещи из вредности вступают против тебя в заговор. Так и сейчас: никак не могу найти носки, которые прячутся от меня в штанинах, рубашка коварно норовит вывернуться наизнанку, молнию джинсов заедает. Пока я борюсь с одеждой, паническое колотилово не прекращается. Дверь дрожит, но мощная стальная щеколда не даёт ей распахнуться. Криво застёгивая второпях рубашку, кричу:

– Кто там?! Что случилось?

За дверью наступает тишина. Слышу срывающийся голос Лили:

– Вадим, вставайте скорее! У нас несчастье.

Открываю дверь, снизу на меня смотрит Лиля. Бледное лицо искажено, в глазах стоят слёзы. Она одета в домашний халат. Волосы не убраны. Руки заметно трясутся. Иллюстрация из учебника психиатрии: «женщина на грани нервного срыва».

– Лиля, успокойтесь, – говорю я негромко. – Что произошло?

Смотрю на часы. Пять минут седьмого. Тем временем Лиля немного приходит в себя, поднимается ко мне в комнату и уже более уравновешено произносит:

– Харди нашёлся. Вернее, его нашли.

– Что вы хотите этим сказать?

– Толстый албанец, художник, хотел набрать себе извести на стройке в восточном крыле. Ну там, где идёт ремонт, вы же знаете, Вадим.

– Да?

– Он снял крышку с чана с известью, а в чане Харди!

Лиля снова на грани. Я наливаю воду в свою кофейную чашку и подаю ей. К утру вода в термосе совсем остыла. Лиля судорожно глотает её.

– И что случилось дальше? – задаю я вопрос всё таким же спокойным тоном.

– Албанец разбудил доктора Бахмана, они вдвоём сходили на стройку, посмотрели, а потом примчались к нам. Эрих тут же выпроводил всех подсобных рабочих, которые уже начали ежедневную уборку, закрыл ворота, позвонил в полицию, а мне велел всех жильцов собрать в столовой.

Лиля умолкает и выжидательно смотрит на меня. Я успокаивающе улыбаюсь ей.

– Что ж, всё ясно. Я сейчас приду.

– Вадим, вы понимаете, что в нашем Замке произошло убийство? Это же ужасно!

Молчу. А что тут скажешь? Предчувствие беды меня не обмануло. Потрясённая женщина уходит. Я на минутку сажусь к столу, чтобы собрать вместе разбежавшиеся мысли. Любопытно, почему убийца любезно не оставил труп на видном месте, а утопил Харди в чане с известью? Машинально постукиваю пальцами по столешнице. На моём тайном языке это означает: «?!»...

Сегодняшняя тема не столь наивна и нелепа, как можно предположить при поверхностном на неё взгляде. Я не стану говорить, что письменная грамотность (ЭЛЕМЕНТАРНАЯ, на уровне написания «жи-ши») пребывает сегодня в ужасающем состоянии, причём не только среди молодёжи, но и среди людей, вроде бы, по статусу и профессии обязанных быть грамотными. А может, действительно, грамотность стала анахронизмом, условностью, НЕобязательностью? Может, современное общество, отличительной чертой которого стали практицизм и прагматичность, не нуждается в грамотной письменности (дескать, и так всё понятно)? Разговариваю об этом с моим давним другом, культурологом Сергеем Коноваловым.

– Сергей Владимирович, как вы считаете, бывает так, что неграмотный писатель пишет хорошие литературные тексты?

– Бывает, и нередко. Не надо путать грамотность с образованностью. Это всё-таки нетождественные понятия.

– То есть, если я в хорошем тексте напишу «победю» вместо «одержу победу», то читатель на меня пальцем показывать не будет?..

...Марта сказала:

– Я не хочу прерывать тебя, Лиз, но я хотела бы уточнить кое-что. Я так понимаю, что ты получала информацию – и секретную информацию, в том числе! – от американских официальных лиц и передавала эту информацию русским непосредственно или через Коминтерн – верно?

– Да.

– И кто были эти официальные лица?

Пергаментное лицо Элизабет осветилось подобием слабой саркастической улыбки.

– Знаешь, Марта, – сказала она, – это займёт немало времени, если я начну перечислять всех высокопоставленных чиновников, шпионящих для России и опишу их деятельность.

Полковник Кларк и Марта Доран обменялись тревожными взглядами.

– Мисс Гриффин, – произнёс Кларк, – вы утверждаете, что их было так много?

Элизабет промолвила усталым голосом:

– Для начала, полковник, я могу назвать вам не менее двадцати человек – в Белом доме, Госдепартаменте, Министерстве финансов, Военном министерстве, Комитете экономической стратегии, Комитете военного производства и в Офисе по координации Ленд-Лиза.

– Даже в Белом доме и Госдепартаменте?!

– Да. Начнём, пожалуй, с Эдварда Дикенсона...

– Эдвард Дикенсон?! – воскликнул Кларк. – Советник Государственного секретаря?! Невозможно!..

Каждое утро, ровно в девять ноль-ноль, я осторожно тяну на себя серую дверь, на груди которой приколота табличка: «Отделение патологии новорождённых и недоношенных детей». Тонкий, как кишечник, белёный коридор приводит меня сюда уже третью неделю. За дверью – свой мир, пространство, атмосфера, свой раз и навсегда установленный порядок. Чтобы попасть в отделение, мало быть матерью больного маленького человечка. Необходимо достать результат флюорографии и анализ на дизгруппу.

Минуя стойку охранника, я кручу вертушку на проходной, пересекаю небольшой холл, затем поворачиваю налево, до автомата с безвкусным кофе и кабинетов администрации. Идя мимо них по коридору, упирающемуся в дверь нужного мне отделения, я вижу маленький храм, встроенный в одно из помещений больницы. Ровно через час после моего прихода в нём начинается ежедневная служба. Матери с детьми и без них, пожилые женщины, реже – мужчины: в храме всегда кто-то есть. Я украдкой бросаю взгляд на молодого бородатого священника, стоящего возле иконы Николы Чудотворца. Мне хочется зайти, но неловко и страшно; я торопливо шепчу молитву и прохожу мимо.

За упрямой, не сразу поддающейся мне входной дверью в отделение обнаруживается пятачок: налево – комната отдыха матерей, направо – санитарная комната, прямо – ещё одна дверь, затем ещё одна; и вот за ней-то, пластиковой преградой со встроенным непрозрачным стеклом, живут мои дети...