Кулуары конференции

Л.А. Немчикова
А.В. Романовский (Москва)
Администраторы рассылки «Культура и мифология цивилизации Петербурга — Урала».

Конкурирующие онтологии в современном мире: традиции, идеологии, жанры
Введение: области криптоонтологической проблематики
Представим себе войну, применяемые в которой средства медицины и мимикрии на
порядки эффективней, чем средства уничтожения противника (что-то подобное смоделировал
Роберт Шекли в рассказе "Пусть кровавый убийца..."). Конфликт немедленно затянется
и выродится в позиционный, но без какой-либо осмысленной линии фронта; армии
пустят корни и превратятся в поселения, конфликтующие со всеми или с большинством
ближайших соседей; и, по прошествии трех-четырех поколений, предмет конфликта
будет забыт, а вместо него будут выдвинуты рациональные (территориальные, экономические)
или иррациональные (расизм, кровная месть) претензии непосредственно к враждебным
соседям.
Именно так можно охарактеризовать ситуацию в "евроцентричной" (т.е. условно включающей
и Америку, и Россию, и южноафриканских прозаиков) культуре через шестьдесят -
восемьдесят лет после Октябрьской Мировоззренческой Революции и Второй Мировоззренческой
войны. Дискуссии, которые открыто велись со времен схоластов до времен Гегеля
- о природе универсалий, о доверии к эмпирическому познанию, о первенстве "духа"
или "материи" - казалось, утратили свою актуальность уже в первой половине XX
века. Бертран Рассел рассматривал эти "проклятые вопросы" исключительно в историческом
аспекте как неразрешимые, все их внутренне непротиворечивые решения - как неопровержимые
и недоказуемые, подставив таким образом под "бритву Поппера". После этого о метафизике
в открытую заговаривали исключительно маргиналы-идеократы - от марксистов до
генонистов. В настоящее время "метафизические убеждения" индивида минимально
значимы для его биографии - в отличие от "социальных", "экономических", "политических"
- и потому формируются изолированно, без цели кого-либо убедить (пусть даже ученика)
или быть с кем-либо согласным (пусть даже с родственником), и могут остаться
несформулированными до самой смерти.
Тем смешнее наблюдать следы "онтологических лагерей" и "онтологических конфликтов"
в сферах политики и культуры. Так, крушение классической физики "аукнулась" некоторыми
характерными чертами "демократа" и "правозащитника" - от веры в великую миссию
"прессы" и "международных комиссий" до пристрастия к авторской песне. А категоричность,
с которой иные поэты и религиозные деятели находят у пост-модернистов "сатанизм"
(т.е. "хулу на все святое"), обнаруживает у первых с последними диаметрально
противоположные взгляды на природу нематериального (природу мнения).
В следующей главе мы намерены ввести определения "материалистической" и "идеалистической"
онтологий и очертить шесть основных "онтологических лагерей"; а затем продемонстрируем,
как и какие из них вытекают теории познания, системы ценностей, социальные идеологемы
и жанры искусства.
Матрица Проклятых Вопросов
Советские учебники ставили Первый Проклятый Вопрос так: "Что первично - дух или
материя?" (вариант: "бытие или сознание?")
Отождествление "материи" с "бытием" (при полной неясности, что такое "дух" -
например, "боевой дух" - и как он связан с "сознанием") автоматически решало
ППВ в пользу примата материи, понимавшейся как "объективная реальность, данная
в ощущениях".
Здесь нам непонятно слово "реальность" (если понимать его как "то, что вовлечено
в причинно-следственные связи", мы только проиллюстрируем слово "данная", интерпретировав
его как "доступная нашему восприятию при посредстве причинно-следственных связей").
Но нам понятно слово "объективная" - это значит "не зависящая ни от какого мнения
о ней", т.е. свидетельствующая о самой себе или (с учетом поправки Канта) производимая
чем-то таким, что свидетельствует о самом себе. Это означает, что в основе всего
лежит "факт - упрямая вещь", и мы неизбежно в него уткнемся, регрессируя от "ощущения"
к породившим его причинам. Фактами и связями между ними занимается наука физика,
и для того, чтобы быть материалистами, необходимо и достаточно сказать, что не
существует ничего, что не могло бы быть предметом физики.
Даже если поверх "академической физики" мы надстроим "трансфизику" Даниила Андреева
или какое-нибудь подобное оккультное учение, если мы скажем, что "различие между
духом и материей заключается в степени и модусе материальности", если мы начнем
оперировать "законом кармы" с той же легкостью, что и законом сохранения импульса,
мы все равно останемся материалистами. Таким образом, "идеализм" вводится как
строгая альтернатива "материализму". Идеалист утверждает, что "реальность", чем
бы она ни была, не способна свидетельствовать о самой себе, а является некоторой
функцией от мнения о ней.
Cуществуют два со значительным трудом сводимых друг к другу решения Второго Проклятого
Вопроса - "что дано мне в ощущениях, если реальность не объективна?" Это вариант
"Сна" и вариант "Книги", иллюстрирующие "нереальность реальности" двумя доступными
в быту способами переживания заведомо нереального как реального.
Вариант Сна объявляет элементарным и неделимым кирпичиком реальности "переживание".
Можно разделить "переживания" на "ощущения" ("красный цвет, кислый вкус, громкий
звук") и "чувства" ("страх", "радость", "ненависть"); ось "боль - комфорт" лежит
на пересечении вмещающих эти множества плоскостей. Сновидение есть поток переживаний,
организованных в "образы" посредством "ассоциативных связей"; фактически, образы
(целостные или фрагментарные) есть то, что мы выносим из сновидений и с очевидностью
искажаем, пытаясь изложить.
Вариант Книги, напротив, ставит на первое место изложение, исповедание, высказывание.
Книга, текст - это набор высказываний о символах, "набор сказуемых о подлежащих"
(мы не употребляем здесь термины "субъект" и "предикат" во избежание дальнейшей
путаницы), в котором каждое сказуемое определенным образом ограничивает то, как
мы могли бы понять соответствующее подлежащее. Для того, чтобы получить из текста
"ощущение", мы должны интерпретировать текст, опять-таки необратимо (если не
запоминать наизусть) искажая.
В каждом из вышеупомянутых случаев "перевода" фактология оказывается неизбежным
медиатором между Сном и Книгой. Чтобы "пережить" описываемый полет с балкона,
мы должны (с некоторой необязательной точностью) реконструировать расстояние
до земли и факт падения. Аналогичным образом, описывая сон, мы "домысливаем"
лицо встреченного человека или вынуждены явно констатировать, что у него был
гладкий участок кожи вместо лица. Кажущимся исключением является прямое называние
переживаний ("мне стало страшно"); но на самом деле "реконструкция реальности"
просто происходит здесь не на стадии называния, а на стадии усвоения термина,
привыкания называть "страхом" слабость в мышцах, испытываемую одновременно с
узнаванием или воспоминанием о вероятной опасности.
Это означает, что "идеализм Сна" и "идеализм Книги" - не два варианта одного
и того же мировоззрения, а два мировоззрения, более дистанциированных друг от
друга, чем любое из них от "материализма".
(Для их различения логично было бы ввести два несовпадающих термина – например,
«гипнотизм» и «текстуализм» (или «библеизм»)).
Наконец, зададим Третий Проклятый Вопрос, для начала в идеалистической редакции:
"что первично - мнение или мнящий?" - иными словами, "обладает ли субъект мнения
самостоятельной реальностью или целиком сводится к определенному набору отношений
между мнениями ("persona est relatio")?"
Пожалуй, именно ради ответа на этот вопрос задавались первые два; потому что
(из прагматических соображений) гораздо больше, чем "реальность мироздания",
человеков волнует их собственный онтологический статус.
Интересно, что в пределах материалистической онтологии ТПВ не менее актуален;
специальная теория относительности объявляет значительное количество физических
величин (включая существование и несуществование) "не имеющими смысла отдельно
от наблюдателя", а квантовая механика показывает, что акт наблюдения сам по себе
вносит изменения в состояние наблюдаемой системы. Можно говорить о том, что "естественным
мировоззрением" современного физика-теоретика является "субъективный материализм"
(тогда как химику-неорганику вполне достаточно старого доброго объективного материализма).
Можно начертить таблицу из шести комбинаций ответов.
Ценностные ряды и идеологии
Каждая из онтологических доктрин вводит определенные ранговые отношения между
«первичным» и «непервичным» (будем «по-лисповски» говорить о них как об «основном»
и «неосновном», «фундаментальном» и «производном»).
Количество пережитых образов, количество вещества, количество доказанных теорем
можно если не измерять, то, по крайней мере, сравнивать «на вкус данного эксперта»;
все это (а) ресурсы и (б) ресурсы редкие, т.е. существующие в ограниченном количестве
и уже в силу этого способные представлять экономическую (в самом широком смысле
этого слова) ценность. Но представление об одном из них как о «первичном» ставит
его в выгодную позицию стратегического ресурса, получение из которого всех остальных
является либо «естественным порядком вещей», либо «делом техники». «Истинно ценным»
может быть только то, что «истинно существует»; в подмене «истинно существующего»
«существующим опосредованно» стратегически мыслящий индивид видит не обмен, а
обман.
Условно уравнивая все вышеназванные онтологические модели, назовем фундаменталистом
такого индивида (социального агента), который, мысля предельным образом стратегически,
расценивает оборот «онтологически вторичных» ресурсов только как вынужденные
издержки оборота «онтологически первичных»; иными словами, такого индивида, который
применяет в принятии решений критерий онтологической эффективности (т.е. покрытия
«надстройки» «базисом»).
Лучший признак того или иного лагеря фундаментализма – это готовность жертвовать
тактическим преимуществом ради стратегического, т.е. «существующим опосредованно»
ради «существующего реально».

Начнем с материализма как с мейнстрима современного политического спектра.
1. С точки зрения объективного материалиста, «онтологически первичной» субстанцией
является энергия (масса). Все прочее, что имеет и что не имеет значение, можно
получить, «сидя на трубе» неограниченной пропускной способности, т.е. потребляя
энергию бесплатно и в неограниченном объеме. Достижение такого состояния, таким
образом, является стратегической целью человечества и решит все его мыслимые
и немыслимые проблемы. Это путь к «объективно-материалистическому фундаментализму»,
т.е. в узком смысле – марксизму, в широком – вообще к «социализму» и «плановой
экономике» с ее целеполаганием в валовых показателях.
Маркс и Энгельс призывали себе в свидетели классическую физику, и шире – то оптимистичное
мировоззрение, которое было характерно для науки в конце XIX века, когда казалось,
что «еще немного – и все проблемы будут решены», и реальность окончательно окажется
часовым механизмом безо всякой нужды в человеке.
2. Физика после Лоренца-Эйнштейна и Планка-Гейзенберга не такова. Факт, с т/з
современной физики, не существует отдельно от наблюдателя. Реальность только
тогда становится реальностью, когда открывается человеку, т.е. если существует,
то существует для человека. Элементарный индивид есть элементарный наблюдатель,
элементарный свидетель, превращающий неопределенное в определенное.
Метафизика, надстраиваемая над такой физикой, приводит к позиции софистов («человек
есть мера всех вещей») и такому критерию онтологической эффективности социальной
программы, как «процент массовой поддержки», «рейтинг», «представительность представительства».
Естественной политической платформой «субъективного материалиста» является демократия;
в идеале – прямая, но если это невозможно, то представительная (замена прямой
демократии представительной, т.е. конкуренцией партийных программ вместо «непрерывного
референдума», аналогична пренебрежению релятивистскими эффектами на малых взаимных
скоростях).

Переходя к «гипнотическим» и «текстуальным» онтологиям, отметим общее для них
различие между их «субъектными» и «бессубъектными» версиями. Если «субъект иллюзорен»,
persona est relatio, то человек-как-таковой не обладает никакими перспективами,
отдельными от среды собственного обитания, а может только играть с «подлинной
реальностью» в игры «на переживание» или «на познание». Смысл этих игр не нуждается
в каком-либо оправдании; он окончателен и обжалованию не подлежит, ибо только
в рамках такой игры осмыслено понятие «человека», только в них человек ощущает
и/или узнает сам себя: «...ergo sum».
Совершенно к другим выводам приводят онтологии «субъективного гипнотизма» и «субъективного
текстуализма». Мнение в них вторично. Подлинной реальностью является носитель
мнения, и само мнение ценно лишь постольку, поскольку служит носителю, а не ограничивает
его как «навязанное» или «случайное». Иными словами, Сон подразумевает Спящего,
а Книга подразумевает Персонажа Книги; но есть и возможность карьерного роста
– Спящий мечтал бы оказаться Проснувшимся, а Персонаж Книги – ее Автором.
Иными словами, там, где «бессубъектный идеализм» видит возможность игры, «субъектный»
находит возможность преуспеяния как пренебрежения игрой и выхода за пределы игры.
Вооружась покоординатно, приступим.

3. «Истинным ресурсом» онтологии бессубъектного гипнотизма является переживание,
ценное «как таковое» или в некоторой организованной группе себе подобных («образе»,
собранном «ассоциациями»). В первом случае ценность «акта переживания» пропорциональна
его интенсивности, во втором – существенным образом зависит от точности соблюдения
пропорции. Поскольку «переживания» существуют отдельно от переживающих и даже
предшествуют им, нет существенной разницы между «образом», сконструированным
из переживаний одного индивида, и «образом», собранным над группой индивидов;
таким образом, перед бессубъектным гипнотистом открываются широкие возможности
построения коллективной психологии и вывода из нее социальной этики (в которой
«справедливость» выводится из «симметрии переживаний», а «ущерб» всегда означает
«огорчение»). Целью бессубъектного гипнотиста оказывается социально-психологическое
равновесие, поддерживаемое жреческой аристократией (в отдельных случаях функции
жреческой аристократии могут быть распределены между всеми членами социума, как
это происходит в поэтическом кружке или великосветском салоне).
4. «Истинным ресурсом» онтологии бессубъектного текстуализма является знание
– абстрактное знание, формальное знание, словесное знание, «knowledge is power».
В отличие от «опыта переживания», «опыт» текстуалистов отчуждаем и переносим;
поэтому бессубъектные текстуалисты склонны к технократическим утопиям.
Человек («persona est relatio»!) определяется как «черный ящик», способный сколь
угодно широко интегрировать массивы формального знания. Ценность человека для
общества, способность его управлять обществом определяются через функциональность
и производительность его интеллекта. Заметим здесь (и вспомним ниже), что «самость»
индивида существует здесь как специфический способ интерпретации (в гипнотизме
– ассоциации).
«Жреческой аристократии» гипнотистов текстуалисты противопоставляют меритократию,
власть интеллектуалов.
Великим сияющим мифом этого лагеря является Цивилизация Познания – общество,
в котором «разум в полной мере осознал свое истинное предназначение», а правительство
– будь то просвещенная диктатура или демократия, ограниченная образовательным
цензом – готово оплачивать строительство телескопов, библиотек и вычислительных
машин.
Вторым его великим мифом является идея «исторического творчества», то есть измерение
эффективности социума через насыщенность его историографии «историческими прецедентами»,
опробованными, проверенными и/или опровергнутыми «социальными моделями» и прочими
изысками Сюжета.

Мы, наконец, переходим к онтологиям фундаментализма в его «узком», «историческом»
смысле, то есть фундаментализма религиозного, объявляющему высшей и единственной
мерой эффективности социума процент готовности составляющих его индивидов к смерти
и вечной жизни.
Следует заметить, что онтологические доктрины «субъектного идеализма» (мы не
говорим «субъективного», потому что под «субъективным идеализмом» историки философии
привыкли понимать исключительно солипсизм) не обязательно подразумевают веру
в воскресение мертвых, и вообще какую бы то ни было веру. Однако только они могут
служить опорой и подлинной веры в бессмертие души, и подлинного эсхатологизма,
поскольку только они не ставят существование субъекта в зависимость от комбинации
фактов или мнений.

5. Субъектный гипнотизм, рассматривая реальность как Сон, предлагает в качестве
альтернативы Пробуждение. Очевидно, что Пробужденный есть тот же самый, кто ранее
был Спящим; таким образом, речь идет о «пробуждении субъективной воли из-под
гнета внутренней и внешней цензуры», и не просто воли, а воли к абсолютному отрицанию.
На тему Сна и Бодрствования написана обширная мифология «титанизма» и «героизма»
(«герой – это тот, кто бросает вызов року»). Рефлексия, «оглядка» является в
этой мифологии родом «защитной цензуры», препятствующей пробуждению; подлинное
пробуждение происходит тогда, когда спящий не может предположить никакой правдоподобной
версии продолжения сна, когда сожжены все мосты, когда объявлена война всем государствам,
когда захваченный самолет идет на снижение и сталкивается с небоскребом.
Такого рода идеологии в разное время были сформулированы экстатическими гностическими
учениями, революционными (антилибертарианского толка) анархистами, итальянскими
фашистами, а также деятелями политического ислама.
Распознать субъектный гипнотизм можно по его «эгоистической жертвенности»: «если
я способен принести в жертву себя, я имею право принести в жертву и других».
В конечном счете, как уверяет нас Павич в притче о мухе, это только послужит
общему «пробуждению от жизни», т.е. общему благу.
Как правило, общества, основанные на идеологиях субъективного гипнотизма, подпадают
под гумилевское определение антисистемы и долго не живут.
6. Субъектный текстуализм идею «пробуждения» использует, но предельно опосредованно:
под «пробуждением» он понимает осознание определенной истины. Эта истина состоит
в том, что реальность «как мы ее видим» есть только описание реальности, но у
каждого персонажа этого описания (т.е. каждого из нас) есть потенциальная возможность
«стать настоящим».
Что мы, однако, умалчиваем под словом «настоящий»?
Читая и оценивая литературное произведение, мы употребляем критерий «художественной
правды». В самом первом приближении то, чего мы требуем от героя – это «быть
последовательным», поступать, по крайней мере, сообразно с его собственной природой,
как мы ее знаем из прежде-по-тексту описанного. Следующее приближение дает сравнение
индуктивно складывающегося портрета некоему читательскому представлению об идеальном
персонаже. В конечном счете, наиболее «правдоподобным» для читателя героем является
такой, который во всех своих мнениях и решениях солидарен с читателем.
В то же самое время «читатель» является той инстанцией, отождествление с которой
является естественным пределом мечтаний персонажа.
Раскрываем карты. Модель «реальности как Книги» предоставляет нам следующие типы
субъектов: персонаж (либо автономный, либо связанный с некоей служебной функцией),
Автор, Читатель, Критик; при этом последние трое стоят над текстом, а персонажи
включены в текст. Совмещение Автора, Читателя и Критика в едином существе дает
нам христианскую триадологию и христианскую метафизику о-божения (спасения как
становления Богом).
Категория «праведности» оказывается здесь не этической, а онтологической («Икс
праведен» ровно настолько, насколько «Икс вероятен») и сводится к категории «правдоподобия»
(при этом «внутренняя последовательность» соответствует «малому правдоподобию»,
правдоподобию язычника, который судится «по совести», а не по Откровению).
Возможны, повторим, и иные мнения о том, как рассчитывать «правдоподобие». В
оценке «прочности персонажей» весьма преуспели и античные стоики, и пострелигиозные
моралисты, и те экзистенциалисты прошлого века, которые поставили «смирение»
превыше «воли». Но сходятся они все в одном: реальность есть мысленный эксперимент,
предметом которого является «качество» каждой единицы человеческого материала
– и только. Более ничто не имеет значения – ни производство угля и стали, ни
количество написанных хайку или утерянных технологий, ни интерес, с которым обыватели
смотрят программы новостей. Великий Эксперимент должен быть поставлен таким образом,
чтобы каждый персонаж имел возможность проявить свое собственное правдоподобие
(оставим здесь за кадром догматические аспекты «веры» и «дел», т.е. спор между
Августином и Пелагием, и т.д. – о многом «мимо темы» сказано на http://mumidol.ru/cino/ideal.htm,
http://mumidol.ru/cino/ortho.htm).
Это значит, что социально-программными следствиями онтологии субъектного текстуализма
являются легитимизм и либертарианство (последнее не следует путать с «демократией»,
которую либертарианцы определяют как «диктатуру большинства»). Христиане часто
сотрудничали с налично существующей властью, но никогда – подчеркиваем, никогда,
– не устраивали революций и не грезили об «идеальном общественном устройстве»,
«автоматически» исправляющем всех людей и в силу этого лишающем их возможности
«свидетельствовать за самих себя».
Ценностные ряды и жанры
Нет, мы не забыли о том, что конференция не социологическая, а скорее даже культурологическая.
Перейдем теперь к предпочтительно складывающимся в каждом из шести «онтологических
лагерей» жанрам.
Очевидно, что ресурс, который «истинно существует», представляет для автора и
читателя наибольший интерес; так онтология задает тематику. Но в то же самое
время специфика ресурса диктует и специфику изобразительных средств – хотя бы
в силу разной природы шкал измерения.
В эстетике каждого из «онтологических лагерей» можно выделить два непосредственно
зависящих от онтологии понятия:
-       элементарный эстетический факт;
-       индивидуальный эстетический вклад, т.е. та система, в которую автор по собственному
произволу организует эстетические факты.

1. Элементарным эстетическим фактом онтологии бессубъектного гипнотизма является
впечатление (impression). Организованная и внутренне целостная группа впечатлений
– художественный образ. Предельным случаем образа является «образ места», «образ
времени», «образ ситуации» - т.е. образ вообще всего, что включено в личное авторское
пространство и («persona est relatio»!) составляет уникальную авторскую индивидуальность.
Таким образом, бессубъектный гипнотизм тяготеет к графической (мандала, иероглиф,
«турецкий ковер») и поэтической (хайку, танка) миниатюре, к лирике (углублению
в переживание), к «психологической прозе».
Сравнивая работы шведки Туве Янссон и японца Ясунари Кавабаты, мы обнаруживаем,
что они оба относятся к эмоции как к факту, как если бы переживание обладало
массой и требовало существенных усилий, чтобы поднять его и перенести с места
на место. Мы обнаруживаем у них такое внимание к, казалось бы, самым произвольным
«движениям души», которое свойственно разве что анимизму архаических культов:
«кажется» оказывается более реальным, чем «есть», и с легкостью рождает суеверие
(«не наступать на коричневые клетки»), эстетическое правило или правило хорошего
поведения («не следует будить его, потому что мы можем его огорчить»).
Жанры, не затрагивающие «психологию», кажутся бессубъектному гипнотисту «скучными».
Эстетические концепции, отрицающие «психологизм», расцениваются как посягающие
на сакральное. Предельный клинический случай – это тезис «постмодернизм = сатанизм»,
популярный среди «розовых христиан».

2. Субъектного гипнотиста «впечатление» интересует мало. Его «элементарным эстетическим
фактом» является проявление субъективной воли, вы-ражение (ex-pression), и личное
развитие автора здесь протекает от оценки реальности к критике реальности, и
далее от «диалога с реальностью» – к «восклицанию». Реальность (т.е. «поток сновидений»)
понимается как некое пассивное начало, реакцию которого можно «опередить», как
одеяло, которое можно «сбросить», если очень быстро дрыгнуть ногами. Сам по себе
«творческий продукт» маловажен – важен «творческий акт», и творческий продукт
только свидетельствует о Само-Произвольности, независимости, «само-бытности»
творческого акта. Таким образом, речь идет об эстетической программе авангарда,
о «Манифесте сюрреализма», о мифологеме обреченного бунта, героического свершения
во имя Ничего.
У субъективного гипнотиста можно найти буквальное повторение реальности; но то,
чего у него найти нельзя – это следование за реальностью. Потенциальный экспрессионист,
он не чужд импрессионизма, – но особого, фрагментарного. Обычная задача импрессиониста
– «изложить мгновение как целое», оправдать мгновение как эстетически законченный
факт – «фрагментарным импрессионистом» отвергается как подгонка условия под результат.
Фрагментарный импрессионист спрашивает: «Зачем это все, для чего это мне?» -
и, рассматривая каждое внешнее впечатление в терминах «я-оно», уже не в силах
сконструировать из них связи «оно-оно». Проза Тэффи и Томаса Вулфа, тексты Джима
Моррисона и раннего Виктора Цоя, - вот тот материал, который еще не будучи Восклицанием,
раскалывает монолитную последовательность «реальности как сновидения», открывая
«просветы» для Восклицания.
Для полноты картины укажем, что на глубокое родство между европейским авангардом
(по Хосе Ортеге-и-Гассету) и изобразительной культурой ислама указал еще Гилберт
Кийт Честертон (в романе «Летучий кабак»).

Переходя к текстуализму, обратим внимание на то, как по-разному в субъектных
и бессубъектных онтологиях решается основной вопрос литературоведения: «Что важнее
– Как или Что?».
Там, где реальность есть игра, а первоматерия реальности совпадает с первоматерией
искусства, на первое место выходит «Как», т.е. принимаемые автором правила игры
– с образами или с синтаксическими единицами. Можно сказать, что «искусство ради
искусства» может существовать лишь там, где ничто не важнее мнения о реальности.
Во власти автора набор изобразительных средств – эпитет в гипнотизме, аллегория
в текстуализме, - но персонаж не есть изобразительное средство, и, говоря о персонаже,
мы относим его к «теме», к «Что».

3. «Чистому искусству образа» бессубъектный текстуализм противопоставляет «чистое
искусство модели» - модели синтаксической, формально-логической, а также исторически-описательной
(объясняющей, интерпретирующей реальность). Если бессубъектный гипнотизм отождествляет
«личность автора» с его «образом реальности», то бессубъектный текстуализм –
с «моделью реальности»; наиболее отчетливо это можно проследить у постмодернистов,
где наблюдатель есть именно и не более, чем специфический способ прочтения заданного
текста.
Эквивалентом «ритуала» является здесь «интеллектуальная игра». Миниатюре типа
«хайку» соответствует миниатюра типа «лимерик», «каламбур»; Салону – Академия;
психологической (ре)конструкции – (ре)конструкция историческая. В эту группу
попадает, например, почти вся «социальная фантастика» в диапазоне от Роберта
Шекли до братьев Стругацких через Курта Воннегута на медиане; еще одна широкая
область – коды, символика и интерпретация символических обозначений. В частности,
бессубъектный текстуалист способен всерьез получать удовольствие от «Жука в муравейнике»
или от статьи Виктора Пелевина «ГКЧП как тетраграмматон».

4. Субъектный текстуализм рассматривает мнение (высказывание) прежде всего как
нечто, говорящее о персонаже – либо о том, «кто высказал», либо о том, «о ком
высказано». Все ценное, что есть в тексте – это персонажи; следовательно, предпочтительной
литературной формой является либо биография, житие, либо драма как «коллективное
житие», предельный случай которого есть эпос – такая историческая хроника, где
«роль личности в истории» подается как определяющая. Предпочтительной изобразительной
формой является портрет как повествование о персонаже; строгое тождество между
«описанием» персонажа в Книге Жизни и его графическим обозначением достигается
в иконописном каноне. Понимание «аналогии как тождества», распространенное в
постмодернизме и виртуалистике, здесь доведено до предела: образ святого есть
сам этот святой, и Иоанн Дамаскин упоминает о том, как из иконы, проколотой стрелой,
текла кровь. Аналогичным образом «историческое свидетельство» в Евангелии (и
в святоотеческой традиции толкования Евангелия) никак не отделяется от притчи
(«нравоучения»); устный рассказ и свершившийся на глазах тысячи человек факт
не просто близки по смыслу – они идентичны по практическому онтологическому статусу.
Человек в субъектном текстуализме поставлен выше модели, «выше субботы»; таким
образом, канон жития, драмы, хроники основан не на сюжетных инвариантах (как
в «прогрессорском романе»), а на инвариантах личной судьбы. Существование Автора
делает реальность «более обещающей», чем она представляется не верящим в Автора
– в эссеистике Дж.Р.Р.Толкина, которую можно с полным правом считать манифестом
субъектного текстуализма, вводится специфическое понятие «эвкатастрофы», такого
сюжетного поворота, который вносит элемент избавления, счастливой развязки; более
того, Толкин ставит «качество» всего произведения в зависимость от того, насколько
ясно, отчетливо и в то же время неожиданно вводится этот поворот. «Эвкатастрофой
всего человеческого рода», по Толкину, является Воскресение Христа; таким образом,
реальность оказывается частным случаем волшебной сказки, а волшебная сказка «как
жанр» оказывается иновариацией Благой Вести.

Переходя к материалистическим воззрениям, мы замечаем, как «размер» начинает
«иметь значение». В Предании нет существенной «разницы масштабов» между исцелением
больной женщины и помилованием целого города; но там, где ничто не гарантирует
«факт», кроме самого «факта», «доказательность» свидетельства прямо зависит от
его устойчивой серийности, воспроизводимости, доминации в личном или коллективном
эмпирическом опыте.
Литература материалистов есть либо архивное свидетельство о реальности, либо
инструмент ее исправления; но конкретное решение вопроса «обходимости» или «необходимости»
наблюдателя диктует выбор подхода к измерению «масштаба».

5. Тезис «знание – сила» в устах объективного материалиста превращается в «знание
о реальности есть способ управления реальностью». Эстетический факт материалиста
есть то же самое, что «просто факт»: «это произошло», «Волга впадает в Каспийское
море», «Сократа отравили».
 Вместе с тем эмпирическое знание о том, что почти у всех людей есть выступ посередине
лица, скорее всего, практически более ценно, чем знание о том, что у некоей Джейн
голубые глаза. «Ценность» знания определяется его «всеобщностью», т.е. количеством
случаев, индукцией над которыми оно выведено, в которых оно применимо и на которые
оно потенциально переносимо.
Таким образом, «авторской позицией» в эстетике объективного материализма является
тот способ, при помощи которого автор сводит частные случаи в обобщенные закономерности,
«типы». Это может быть личный опыт, академическая доктрина, идеология. Различие
в целях – исследование или манипуляция – задает границу между «критическим» и
«миметическим» (например, «социалистическим») реализмом.

6. Субъективный материалист, однако, не так свободен в «переносе» опыта от одного
наблюдателя к другому; и не так озабочен самой этой «переносимостью». С точки
зрения субъективного материалиста, не существует никакого опыта, кроме индивидуального
свидетельства, в котором ценно не только содержание, но и (или даже преимущественно)
сама его индивидуальность.
Это означает, что свидетельство само по себе является эстетическим фактом и само
по себе – авторским вкладом; в основе эстетической концепции субъективного материализма
лежит стремление «дать каждому высказаться».
В первую очередь речь идет о жанрах «репортажа» или «мемуаров», т.е. непосредственного
личного опыта. Если снять требование непременной конкретности опыта, мы придем
к стандартам «рыбацкой байки» или «авторской песни», и далее – вообще к фольклору
в его профанической, «несказочной» части (пример тому – жанр частушки или «политического
анекдота»).
Сюда же, вероятно, следует отнести и специфический стиль оккультных и паранаучных
трактатов – «гуру из Бобруйска», «НЛО – необъявленный визит».
О врагах
Конфликт мировоззрений с наибольшей простотой возникает там, где позиции сторон
взаимно понятны, т.е. почти во всем совпадают, но противоречат друг другу по
одной из координат; в нашей матрице – это соседи по строке и столбцу.
В этом смысле наша матрица может быть полезна тем, что позволяет распознать противника
не только «по содержанию», но и, так сказать, стилистически.

В определенных кругах русскоязычных толкинистов весьма популярен так называемый
«альтернативный взгляд на историю Арды». Речь идет о «Черной книге Арды», перелагающей
мифологию толкиновских эльфов на манер псевдохристианских гностических учений:
«злой бог-демиург» - «добрый бог-освободитель».
Подойди мы с чисто содержательной стороны, для доказательства этого тезиса нам
не хватило бы аргументов. Проблема в том, что Толкин сам «не без греха» в смысле
догматики, и мифология его «светлых сил» безоговорочно политеистична, хоть и
вводит Единого Бога «во главе». Самый логичный вывод из содержания конфликта
– сказать «оба хуже» и счесть оба источника («Властелина колец» и «ЧКА») просто
забавными приключенческими книжками, а выбор между ними – делом привкуса.
Но посмотрим на изобразительную сторону.
Толкин во всем следует своему литературному кредо и, излагая Сагу о Кольце, максимальное
внимание уделяет точности хроники и характеристик героев. Все психологически
(например, этически) значимые эпитеты имеют конкретное сюжетное значение, и ни
один из них не добавляется «для красного словца»: если Смеагорл описан где-то
как трусливый и трясущийся, а Боромир как гордый и надменный, эти их качества
непременно «сыграют» в некотором сюжетно критическом эпизоде.
А вот фрагмент из «Черной книги Арды»:
«Вечером последней луны осени, когда льдистый шорох звезд только начинает вплетаться
в медленную мелодию тумана, когда непрочное стекло первого льда сковывает воду
и искристый иней покрывает тонкие ветви, явились в мир Драконы Воздуха. Таинственное
мерцание болотных огней жило в глазах их; в сталь и черненое серебро были закованы
они, и аспидными были крылья их, и когти их - тверже адаманта. Бесшумен и стремителен,
быстрее ветра, был полет их; и дана была им холодная, беспощадная мудрость воинов.»
Нетрудно убедиться в том, что главным изобразительным средством здесь являются
эпитет и метафора, основным эстетическим фактом – образ (комбинация переживаний),
и, эрго, текст написан если не автором-гипнотиком, то в расчете на читателя-гипнотика
(не текстуалиста).
Выводы. Толкин по интенции – христианин, и все догматически невкусные элементы
его мифологии суть антураж волшебной сказки. Авторы же «ЧКА», защищая Мелькора,
проповедуют люциферианский бунт. Их, даже «их» Мелькор, друг людей и воин-освободитель
– лишь удачно «отпиаренный» образ Гитлера или имама Махди.

Правило «враг моего врага – мой друг» работает, но с серьезной оговоркой – отношение
«друг» в нашей матрице нетранзитивно.
Непосредственные соседи некоторой клетки, будучи ее общими врагами, часто способны
блокироваться в части одной из своих негативных программ. Это значит, что для
каждого из лагерей оба его «несоседа» окажутся естественными союзниками; но,
поскольку они расположены в одном столбце, между ними неизбежен конфликт. Таким
образом, «мировоззренческие блоки», построенные по принципу «давайте мы их попросту
поделим пополам», стабильны только при условии абсолютной доминации инициировавшего
их лидера.

В борьбе с «интеллигенцией» - «демократами» (субъектными материалистами), «гуманитариями»
(бессубъектными гипнотистами) и «академиками» (бессубъектными текстуалистами),
- советская власть объявляла своими «естественными союзниками» субъектных гипнотистов
и субъектных текстуалистов, т.е. «религиозных партизан» всех времен и народов
– от «диггеров» и гуситов до зелотов имама Хомейни. Разумеется, объединяющим
мотивом служили понимаемая как «борьба с частной собственностью» аскетика, а
также универсализм как борьба с «национальными различиями»; что же касается целей,
то симбиоз советской власти с советской церковью не гнушался «исправлением» цели
христианской жизни в хилиастическом духе Новой Вавилонской Башни, имя которой
Интернационал.
Но когда глобальная доминация Советского Союза осталась в прошлом, никто из религиозных
фундаменталистов мира не сказал ни слова сожаления на ее могиле.

Святитель Игнатия Брянчанинов писал о том, что в семинариях не должны преподавать
«философы», получившие светское образование, но обязательно должны преподавать
светские ученые. «Вере», по Святителю Игнатию, невозможно противопоставить какой-либо
экспериментальный результат (а только такие признает объективно-материалистическая
наука), но достаточно легко - какое-либо произвольное творение ума, оторвавшейся
в «философском релятивизме» от твердой почвы здравого смысла.
В то же время многие христианские проповедники брались противопоставлять «философскому
релятивизму» (т.е. бессубъектному текстуализму) не «здравый практический», а
«здравый психологический» смысл, т.е. бессубъектный гипнотизм а-ля Николай Лесков
или Иван Шмелев (впрочем, есть и более заслуживающие уважения примеры – Клайв
Стейплс Льюис, тот же Честертон; а в наше время аргументы «от психологии» используются
популярным дьяконом Кураевым в полемике с протестантским иконоборчеством).
Но – общеизвестны пренебрежительные суждения Клайва Стейплса Льюиса о светской
науке («в которой столь много говорится о трубопроводах и столь мало о драконах»);
а об отношении объективных материалистов к «психологам» и говорить нечего – марксизм
и сентиментализм не смешиваются, как масло и вода.

И еще один близкий пример.
В библиотеке Максима Мошкова (любителя фантастики, т.е. бессубъектного текстуалиста)
один из разделов называется «Авторская песня и рок-н-ролл». И это не только вопрос
личных пристрастий Мошкова – программист, дизайнер, «ролевой» вполне может одновременно
ценить Олега Медведева и «Арию», или «Белую гвардию» и Янку Дягилеву, а уж Владимир
Высоцкий (субъективный материалист по стилистике и тематике) великим множеством
критиков относится к «корням» русского рока, мифология которого субъектно-гипнотическая
(«Проснись!»).
Тем не менее – общеизвестно, что сообщества «рокеров» и «КСП» («Клуба самодеятельной
песни») конфликтовали повсюду, где только встречались – рок в КСП считался непонятным
и избыточным эстетством, а «авторская песня» (и справедливо) отметалась рокерами
именно за ее «что вижу, то пою».

«Рок, как, впрочем, и "самодеятельная песня", были, в первую очередь, жизненными
позициями, а не явлениями культуры, и именно жизненные позиции тут оказывались
несовместимыми, несмотря даже на близкое литературное родство. Эскапизм, в том
или ином смысле, был свойственен и року начала 80-х, и "самодеятельной песне".
Но в "самодеятельной песне" уходу от действительности были отведены вполне фиксированные
время и место. Место - уехать куда-нибудь "за туманом", время - после работы
(как правило, работы инженером) и в отпуске. У "рокеров" их позиция - пока что
"эскапизм" - сразу стала ломать их жизнь: сначала рамки "времени", потом - "места"».
(В.М.Лурье, «Смерть и самоубийство как фундаментальные концепции русской рок-культуры»
www.russ.ru/culture/20010529.html)
Заключение
Надеюсь, что вышеизложенная модель кому-нибудь, да поможет.