Выпуск №21

июль - август
2009 г.

Литературный журнал
"КОЛЕСО"

Количество
читателей - 1940

http://koveco.info                                                                         Эл.почта: koleco@inbox.ru

Проза

Сергей Юдин

Лесной хозяин

Сколько раз говорил себе Рузанин, что не гоже возбуждать себя горячительными напитками перед вылазкой в лес и вот, на тебе, не удержался, принял таки двести пятьдесят на дорожку. Видать поэтому грибная охота сразу не задалась: глаза туманила какая-то слезливая пелена, а сами грибы, которых об эту осеннюю пору должно было быть видимо-невидимо, словно бы разбегались, почуяв исходящий от охотника тлетворный водочный дух.

Вот уже полтора часа, с самого полудня бродил он по знакомому осиннику, и хоть бы одна охряно-красная головка или крепкая коричневая шляпка мелькнула в гуще невысокой пожухлой травы или на кочках зеленовато-бурого мшаника. Лишь с десяток хлипких тонконогих болотных подберезовиков лежали на дне его поместительной корзины.

Но и то сказать: как было удержаться-то? Очнувшись этим утром, Алексей Рузанин едва сумел оторвать распухшую голову от подушки, даже ведро ледяной воды, которое он с утробным рыком вылил на себя во дворе, не смогло совсем прогнать похмельную одурь и дикую пляску рук. Ему бы переждать, полежать в шезлонге, погреться в ещё теплых лучах осеннего солнышка, но Алексей решил, что только в лесу ему может быть облегчение, только там, под сенью вековых сосен и покляпых осин живительные запахи прелой листвы и смолистой хвои прогонят наконец прицепившуюся хворь, заставят бежать кровь по жилам, убьют глухую тоску…

Когда же и на третий раз не сумел он натянуть резиновые сапоги – сил не было протолкнуть в голенище ногу в толстом шерстяном носке – то, раздраженно выматюгавшись, пошёл на кухню. Не найдя на столе и на полках стакана, подошёл к русской печке, пошарил по печуркам и вытащил стограммовую фарфоровую стопку в виде босой лешачиной лапы. «Очень кстати, - подумал Рузанин. – На ход ноги, значит».

Открыл непочатую бутылку «Ярославской», расплёскивая живительную влагу трясущимися руками, налил первую, и быстро, чтобы не дать тремору его опередить, забросил содержимое прямиком в глотку. Покорчился минут пять, унимая рвотные позывы, занюхал куском заплесневелого сыра и сейчас же выпил ещё. Короче говоря, ополовинив пузырь, Алексей почувствовал некоторое облегчение. Во всяком случае, ушла из тела противная дрожь, а на душе стало не так муторно и тоскливо.

Когда он, прислонив снаружи к двери в избу батог, дабы всем было ясно, что хозяина дома нет, направился по заросшей овечьей травой деревенской улице в сторону леса, было уже около полудня.

Не оглядываясь, миновал Рузанин поросшее лебедой, бурыми свечами конятника и лопухами давно отцветшей мать-и-мачехи бывшее совхозное поле и вошёл в лесную просеку-визирку, что вела прямиком к молодому двадцатилетнему березняку, за которым как раз и был нужный ему старый осинник, где он надеялся набрать никогда не переводившихся там подосиновиков и белых.

В лесу было тихо, только сухая листва шелестела у Алексея под ногами, да лёгкий ветерок шевелил самые верхушки янтарных сосен. Высоко над ними почти безоблачный небесный купол был легок и светел, синь его ещё не успела отцвести, но неуловимый стальной отблеск напоминал о близящейся промозглой поре затяжных дождей и студеных ветров. Лучи усталого осеннего солнца заливали просеку приятным тепловатым светом, сквозили в сильно поределой листве дубов и осин. Лес стоял печальный и прозрачный, словно готовясь к зимнему умиранию. Не было слышно привычного летом птичьего гомона, лишь изредка пронзительный вскрик сойки нарушал осеннее безмолвие.

Рузанин свернул с травянистой тропки и углубился в березняк. Остановился на несколько минут, чтобы закурить и срезать себе подходящую ветку попрямее: с палкой об эту пору грибы искать сподручнее, шевелить толстый многоцветный покров опавших листьев.

По сторонам Алексей особо не глядел – места кругом были знакомые, много раз хоженые. Правда, осенний лес – не то, что летний, и знакомые места подчас кажутся чужими, но уж до осинника Рузанин сумел бы добраться и с завязанными глазами.

В этом самом попутном березнячке, среди высокой, начинающей желтеть осоки он и нашёл тонконогих болотных черноголовиков, которых в здешних местах почему-то величали «обабками»; а затем удача ему изменила.

Споткнувшись в очередной раз о толстое корневище и едва не ткнувшись носом в землю, Алексей решил передохнуть. Сел на сухую лиственную подстилку, устало прислонился к замшелому стволу старой осины, закурил. Было очевидно, что тут бродить долее особого смысла не имеет, но и с пустыми руками домой возвращаться он не хотел: завтра должен был приехать его старый товарищ – Колька Иконников, а Алексей твердо обещал угостить его приготовленными по собственному рецепту грибами. Что ж делать? Куда ещё пойти? Осенние опята уже прошли… Может вернуться обратно и поискать белых в сосновом бору по краям просеки? Но много ли там найдешь! В том бору и в хорошие времена белые встречались по штуке на гектар, а сейчас, коли уж фарт не пошёл…

Неожиданно Рузанин вспомнил о дальнем ельнике, что лежал за небольшим болотцем километрах в двух к востоку отсюда. Рядом с тем ельником, в темном смешанном леске в конце лета и осенью всегда росло неимоверное количество польских белых. С боровиками их конечно не сравнить, зато и растут они целыми семьями: полчаса – и корзина полная!

С некоторым трудом поднявшись на неожиданно ослабевшие после отдыха ноги, Рузанин огляделся, наметил направление и как мог быстро зашагал на восток.

Осинник поредел, расступился и перед Алексеем открылась большая поляна, поросшая осокой и редкими купами молодых березок. Пройдя вдоль неё, Алексей нашёл нужную ему почти неприметную тропку и побрел через сухо шелестевшую траву, стараясь не запинаться за многочисленные кочки.

Перебежав замысловатыми извивами поляну, тропинка упиралась прямиком в очередную старую лесную просеку, называемую «полднищем», ибо в былые незапамятные времена бабы ходили по ней к полудню доить коров, пасущихся на заливных лугах близ деревни Рогозино. Правда нынче ни тех лугов, ни той деревни давно и помину не было, но название сохранилось.

Просека поросла местами невысоким сивым тальником, по бокам её сплошной непроницаемой тёмно-зеленой стеной стояли угрюмые разлапистые строевые ели. Их могучие, начинающиеся едва не от самой земли ветви стелились и по самой просеке, мешая идти и заставляя Алексея то и дело спотыкаться.

Запнувшись в очередной раз, Рузанин не устоял на ногах и сунулся носом в траву, выматюгался, поднял глаза и увидел прямо перед собой выводок крепких лиственничных маслят, спрятавшихся в переплетении пожухлой, но ещё густой травы. «Вот те раз, – подумал Алексей, – видать я прямо по маслятам шастаю! Экая дубина! Однако упал это я удачно». Усевшись по-турецки, он стал осторожно вытаскивать грибы из земли, аккуратно очищать ножом корешки и складывать в корзину. Рузанин никогда не срезал грибы, считая таковую привычку верхом дурости, ибо знал, что в девяноста случаев из ста при срезании половина грибного корня остается в земле, червям на потребу. Ссылка же некоторых его знакомых на то, что при подобном «варварском» способе сбора разрушается грибница, ничего кроме смеха у него не вызывала. Как можно повредить раскинувшуюся на множество метров под земным покровом грибницу, сорвав порождаемые ею плодовые тела? Равным образом верно утверждение, что яблоки с яблони надлежит не обрывать, но срезать ножом, оставляя половинки их гнить на ветках.

Вставать с земли Алексей не спешил, отставил в сторону корзину и принялся внимательно обследовать траву по окружности от найденного грибного семейства. Поиски не замедлили дать положительные результаты: в короткое время он сумел обнаружить ещё десятка три склизких оливково-оранжевых шляпок. Почти все маслята оказались на удивление чистые, червивых попадалось мало, что для этих капризных грибов большая редкость. Видимо сказывалась осенняя прохлада.

Наконец, тяжело поднявшись на ноги, Рузанин пошебуршил ещё для очистки совести палкой в траве и, не обнаружив ничего достойного внимания, двинулся дальше по просеке. Корзинка его была теперь на целую четверть заполнена и приятно тяжелила руку.

Просека кончилась, вековой ельник перешёл в какие-то донельзя искривленные покляпые сосенки, затем пошел кустарник и наконец перед Алексеем открылось неглубокое на вид, но топкое болотце, с бочажинами черной воды, подернутой плесенью ярко-зеленой ряски.

Алексей остановился, припоминая, с какой стороны лучше всего обойти это препятствие.

Прямо за болотцем, за почти голыми купами лозняка опять начинался строевой еловый бор, а где-то левее должен был быть тот самый лесок, обильный ядреным польским грибом.

Однако слева топкая местность простиралась на весьма значительное расстояние и заканчивалась совершенно непроходимыми зарослями сивого тальника. Туда лучше было не соваться. Рузанин повернул направо и решительно, насколько позволяла накопившаяся усталость и общее ослабление, вызванное постепенным прекращением действия алкоголя, зашагал вдоль мшистых кочек и островков все ещё зеленой болотной осоки.

В воздухе остро пахло быльником и веяло еще каким-то особенным болотным духом, не сказать, чтобы неприятным. Досаждающей путников в этих местах летней порой мошкары не было и помину, лишь редкие белесые мотыльки, разбуженные солнечными лучами, порхали над осокой. Засмотревшись на их дерганые движения, Алексей не сразу заметил, что под ногами у него захлюпала вода. Сообразив, что слишком рано стал принимать влево, он вновь вылез на сухой пригорок, тянущийся вдоль болота, и огляделся вокруг. Странно. По его расчетам, он уже должен был выйти к правой оконечности болотца, однако перед ним по-прежнему была все та же картина: мшистые кочки и осока – по одну сторону и хилые заросли лозняка – по другую.

Между тем, ясное и синее, как глазурь в первой половине дня небо начало заволакивать серыми дождевыми облаками. Они медленно наползали откуда-то из-за невидимого за деревьями горизонта и неуклонно подбирались к тускловатому солнечному диску. В то самое мгновение, как последние лучи его, блеснув ещё пару раз в облачных окнах, совсем погасли, с неба посыпал беззвучный мелкий дождь.

Рузанин натянул на голову капюшон куртки и застегнул молнию, – становилось зябко. Он, как мог, постарался ускорить шаг. Надвинутый на глаза капюшон сильно мешал обзору, поэтому Алексей смотрел только себе под ноги, опасаясь потерять путеводный пригорок.

Ну вот, наконец, местность стала более ровной, чахлая болотная растительность сменилась сначала низеньким ельником, затем величавыми кондовыми соснами; их неохватные, со стальным, янтарным и медно-красным ближе к кроне отливом стволы высились тут и там, будто колонны Карнакского храма. Подлеска почти не было, почву устилал толстый слой опавшей хвои, а воздух был напоён приятным смолистым ароматом; лишь беспрестанно сеявший с низкого неба липкий дождь портил впечатление.

Рузанин остановился, откинул капюшон и осмотрелся. Да, всё верно: болото осталось позади, теперь главное не потерять его из виду и добраться до ельника, а там и до места рукой подать.

Алексей вновь нахлобучил поглубже капюшон, ознобливо передернул плечами и, низко нагнув голову, почти бегом устремился вперед. Нужно было спешить, чтобы успеть вернуться до ранних в это время года сумерек.

Лесок, куда направлялся Рузанин, был довольно странным. Росли в нем деревья почти всех возможных для здешних краёв пород: и осина, и клён, и рябина, и ольха; густые пахучие заросли бузины соседствовали с колючим можжевельником и мохнатыми замшелыми елями, кондовые морщинистые дубы – с редкими корабельными соснами, а место подлеска занимали обильно разросшиеся гигантские папоротники и ядовитый вороний глаз – непременные спутники польского белого. Странен же он был тем, что, несмотря на занимаемое им небольшое пространство, ограниченное болотом с одной стороны и старым ельником – с трех других, Алексей не единожды умудрялся там плутать. Расстояния и направления в этом леске, казалось, беспрестанно менялись. Сколько раз пытался он помечать свой путь заломленными ветками или зарубками на древесных стволах, чтобы легче было выйти к знакомым местам, но всё одно выбираться приходилось каким-нибудь новым, неведомым дотоле путём, оставленные же им приметы бесследно исчезали. И это была не единственная странность.

Не прерывая быстрого шага, Алексей поддёрнул левый рукав куртки и мельком глянул на часы. Часы стояли. Видимо вчера он позабыл их завести, и теперь они намертво застряли на половине третьего. Сколько точно времени бродил он уже по лесу, Алексей не знал, а серое слезливое небо ничего не могло ему подсказать. Вот если бы выглянуло солнышко, хотя бы на миг. «Однако уж никак не менее четырех часов, - подумал он, зло сплевывая и опять прибавляя шаг. – Надо поспешать, поспешать!». И тут, будто натолкнувшись на невидимую преграду, он остановился и, глянув влево, обнаружил, что болото давно уже кончилось и на месте его громоздится непроницаемая стена векового ельника.

Пробираться через ельник было значительно сложнее, нежели бежать по чистому сосновому бору. Каждая колючая лапа норовила заехать в лицо, стащить с головы капюшон; часто приходилось петлять, огибая ощерившиеся острыми, как ножи сучками завалы упавших деревьев. Одно утешение – дождь здесь почти не ощущался, мелкая морось не проникала сквозь густое переплетение ветвей хвоистых великанов.

Обходя очередное нагромождение почерневших осклизлых стволов, уныло догнивающих под сенью своих ещё живых собратьев, Рузанин неожиданно наткнулся на едва приметную узенькую лесную тропку. «И тропок-то тут раньше никаких не бывало», – подумал Алексей, но искушать судьбу все же не стал и двинулся дальше по ней, тем паче, что тропа бежала, как ему казалось, аккурат в нужном направлении.

Действительно, не прошло и получаса, как ельник оборвался неглубокой лощиной, за которой начинался тот самый «странный» лесок.

Алексей передохнул пару минут, приводя в норму сбившееся дыхание, потянулся было в карман за сигаретами, но передумал и осторожно ступил на сплошной ковёр хрусткого брусничника, металлической зелени которого, казалось, были нипочем ни холодные осенние ночи, ни лютая зимняя стужа.

По дну брусничной лощины бежал небольшой, скоро впадающий в болотце прозрачный ручей, и Рузанин сразу ощутил мучительную жажду, встал на колени и долго пил горстями ледяную, пахнущую папоротником воду. Когда же он наконец насытился и поднялся на ноги, то с удивлением обнаружил то, что должно было сразу броситься ему в глаза: раскинувшийся перед ним лес не являл и малейших следов осеннего увядания; сочная, влажно поблескивающая лиственная зелень его более соответствовала летней июльской поре, нежели второй половине сентября. Казалось, что под его дремотным пологом время остановилось, прекратило свой назойливый бег, навсегда забывшись в прекрасном таинственном сне.

Однако предаваться размышлениям было некогда, – дождливая серость этого дня совсем скоро могла обернуться вечерними сумерками, и тогда думать придется уже не о грибах, но о благополучном возвращении. «Впрочем, – успокоил себя Алексей, – мне бы только до осинника засветло добраться, а там уж, пускай смеркается, все тропинки хожены-перехожены!».

Разросшийся по самой кромке леса орешник уступил место раскидистым кустам папоротника и невысоким мясистым стрелкам лесного хвоща, вскоре замелькали и черные бусинки вороньего глаза, чаще стали встречаться ели и колючий можжевельник. Вот, наконец, и первая каштаново-коричневая шляпка влажно блеснула среди травяной путаницы. Стоило Рузанину нагнуться за грибом, как он заметил невдалеке ещё пару, затем ещё, а там уж польский белый стал попадаться через каждые восемь-десять шагов, да не по одному, а все больше – по два-три. Правда и гнилых среди них встречалось не мало, поэтому далеко не каждый гриб оказывался в корзине, некоторые, порезав корешок и располовинив шляпку, Алексей тут же и отбрасывал в сторону, дабы не таскать с собой лишнюю тяжесть. Не прошло и нескольких минут, как он позабыл обо всем на свете, кроме этой увлекательной грибной охоты, а добрая половина его корзины была заполнена отборными крепкими Xerocomus badius . В душе Рузанина воцарились тишина и покой, а мир вокруг него снова стал прекрасен и гармоничен, как в прежние, давно канувшие в Лету времена.

«Ага, панове, – с некоторой досадой думал Алексей, очищая от земли и хвои очередной склизкий экземпляр, – как же это я о вас раньше-то не вспомнил? Стоило столько времени тратить на прочёсывание треклятого осинника! Вот уж правду говорят: дурная голова ногам покою не даёт! Ну, да ничего, ничего, сейчас отыграемся! Не бывало ещё того, чтобы я пустой из лесу возвращался!».

Первоначально он не понял, что заставило его насторожиться и оторваться от кропотливых поисков, но вскоре сообразил: умолк неустанный шелест дождевых капель в не по-осеннему густой листве, умерли вообще все звуки, и вязкая колдовская тишина опустилась на зачарованный лес, а с ней белесый молочный туман пополз откуда-то из влажных низин, заклубился у древесных корней, окутал могучие папоротники, засквозил длинными языками в бузинных зарослях. Сумерки упали сразу и внезапно.

Враз вернувшись к действительности, Алексей досадливо чертыхнулся и огляделся по сторонам. Насколько ему помнилось, он вроде бы никуда не сворачивал и шёл все время почти по прямой, так что теперь ему нужно было просто развернуться в обратную сторону, выйти к ручью, а там – через ельник… Нет. В ельнике, в таком ельнике, да еще в темноте заплутать легче лёгкого. Надо принять влево и выйти к болоту, а там – вдоль берега и на ту сторону.

Алексей срезал охотничьим ножом две орешины, туго перевязал их лыком в виде креста и воткнул в землю, чтобы пометить на всякий случай место. Ещё разок внимательно осмотрелся – как бы чего не напутать – и пошёл в сторону болотца, которое, по его разумению, могло лежать только там, по левую руку.

Минут через двадцать ходу он забеспокоился, впереди не было видно ни малейшего просвета, лес и не думал кончаться, всё также безмолвно смыкались над его головой темные кроны, а лохматый папоротник стал только гуще и выше. Рузанин взял ещё левее, в надежде выйти хотя бы к ручью, а по нему уж добраться и до болота и, действительно, через какую-то сотню шагов перед ним открылась лощина, едва не до самых краев заполненная причудливо клубящимся туманом. Алексей осторожно спустился вниз, но никакого ручья там не оказалось, только кучи старого замшелого валежника гнили на дне этой лощины. «Куда же это меня чёрт занес? – подумал он, выбираясь обратно. – Совершенно, ведь, незнакомое место. Не припомню, чтобы и бывал здесь когда-нибудь!».

Некоторое время он брёл вдоль этой незнакомой лощины, всё держась левого направления и чутко прислушиваясь, в напрасной надежде услыхать журчание воды, пока не понял, что окончательно заблудился. Особенного страха он не испытывал, лишь непомерную усталость и глухое раздражение на собственную неосторожность: «Знал, ведь, что из этого леса и белым днём не так просто выбраться! Так нет, надо было ему до темноты проколобродить! Черт нерусский!». Его снова стала мучить жажда, почти полная корзина непосильным грузом оттягивала руку, всё тело ломило от долгого хождения, в голове мутилось, а ноги сами собой подгибались, так что он то и дело спотыкался на ровном месте.

«Нет, – наконец решил Алексей, – надо остановиться, отдохнуть. Всё одно не дойти. Придётся ночевать здесь, а уж утром, по свету выход сам найдется..."

Он поискал место повыше и посуше, поставил корзинку под прямой, как свеча, облепленной толстым слоем лишайника осиной, наломал с росших неподалеку молодых елочек лапника и бросил туда же. Долго высматривал какое-нибудь сухое деревце для костра, пока не увидел прямо за осиной сразу несколько чахоточных полумертвых сосен, торчавших на самом краю туманной лощины. Частью наломав, частью нарезав ножом смолистого сушняка, сложил его в кучу; охлопал карманы куртки в надежде найти какой-нибудь клочок бумаги, но не обнаружил ничего подходящего и, вытащив оставшиеся сигареты, засунул пустую пачку под собранный хворост.

Костер занялся сразу, затрещал, посыпал вверх огнистыми извивами искр, а сумрачный вечер враз обратился в непроглядную ночь, густая влажная темнота обступила человека со всех сторон.

Ещё собирая сушняк, Алексей приметил невдалеке стройную рябину и теперь едва не ощупью, по памяти нашёл ее, нарвал спелых гроздей и принялся жевать ягоды, перебивая их терпкой водянистой горечью изводившую его жажду. Потом вернулся к своему лежбищу, подобрав по дороге большую хвойную валежину, кинул в костер, тяжело уселся на лапник, закурил и вытянул ноги поближе к огню.

Несмотря на усталость, в сон его пока не клонило. Напротив, ожило ощущение голода. Рузанин ловко нанизал на ивовый прут пару польских белых и принялся обжаривать их над костром.

Не протушившиеся в собственном соку грибы, да ещё и без соли, показались ему сухими и пресными, но сосание под ложечкой прекратилось, терзающие его тревога и раздражение отступили, и Алексей почувствовал даже некоторое умиротворение. «Не пропаду, – решил он, – огонь и какая-никакая еда есть, курево – вон тоже. Чего ж больше? Утра только дождаться, а там всё на свои места встанет».

Неожиданный легкий порыв ветра прошелестел где-то на самом верху, в невидимых кронах; деревья убаюкивающе зашумели, дремотно завздыхали, зашептались промеж собой, как полусонные дети, и Рузанин не заметил, как и сам тоже стал проваливаться в спокойное забытьё. Пару раз он ещё открывал глаза, недоумённо вглядываясь в подступающую темноту, уже не вполне понимая, где находится, а после заснул совсем, привалившись спиной к мягкому лишайнику, толстым губчатым слоем облепившему ствол старой осины.

Очнулся он от холода, костер почти совсем прогорел, угли его подёрнулись серым пеплом. Глянув вверх, Алексей увидел, что тучи частично рассеялись, тут и там затеплились тускловатые светляки звезд и большая кровавая луна встала над лесом.

Алексей с кряхтением, то и дело зябко вздрагивая, поднялся со своего ложа, – нужно было раздобыть ещё сушняка, оживить костёр, да и все члены его занемели от неудобной позы. Поползав на четвереньках вокруг осины, он с трудом набрал лишь немного мелкого валежника, вдобавок изрядно сырого от обильной ночной росы; пришлось бросить в костер служивший ему подстилкой лапник. Когда тот занялся, громко потрескивая и стреляя в темноту мелкими угольками, Рузанин уложил сверху собранный хворост и не догоревшие остатки еловой валежины. Костёр разгорался нехотя, красные язычки его споро пробежали по смолистым иглам и по-змеиному зашипели на чёрных мокрых сучьях, норовя захлебнуться вытапливаемой влагой, задохнуться и заглохнуть в клубах сизого дыма. Алексей наломал ещё еловых веток, как следует обтряс их от росы и положил в огонь. Управившись с костром, он вновь тяжело опустился подле замшелой осины, нахлобучил поглубже на голову капюшон, засунул руки в рукава куртки и попытался заснуть. Но сон не шёл, лишь изредка какая-то тяжёлая одурь обволакивала его сознание, на пару минут проваливался он в тревожное полузабытьё, полное размытых, смутных образов, и вновь открывал глаза, прислушиваясь к таинственному лесному шуму и тоскливым вздохам старых деревьев.

А лес между тем шумел всё громче, всё сердитее, вздохи невидимых деревьев становились всё сильнее, глубже. Чувствовалась в этом шуме и этих вздохах какая-то затаённая угроза, глухое и плохо сдерживаемое раздражение против вторгшегося в чужие владения человека. Самая темнота вокруг была полна неясных и оттого ещё более таинственных и страшных шорохов, призрачных звуков и шепотков.

У скорчившегося подле малой огненной точки Рузанина росло недоброе чувство, что кто-то враждебный подсматривает за ним, неотступно следит, сокрывшись за непроглядной завесой ночного мрака.

Вскоре уже чудилось Алексею, будто целое сонмище неведомых лесных существ сгрудилось вокруг слабого светляка его костра, и все эти затаившиеся до поры мороки вперили в него негодующие взоры, возмущённо бормочут и только ждут подходящего момента, чтобы выскочить из своих укрывищ и наброситься на опрометчиво забредшего в их потаённые края чужака.

Редкие минуты забытья тоже не приносили облегчения, и там преследовали его чудовищные и жуткие видения. Вовсе, казалось, окаменелые, канувшие в неведомое, прочно и старательно позабытые воспоминания оживали и теснились перед его внутренним взором, подобно покойникам, неожиданно для родных и близких восставшим из своих могил.

Вся мерзость и пустота последних лет предстала перед Рузаниным с пугающей очевидностью, лица друзей, которых он равнодушно бросил, женщин, которых он оттолкнул или предал, мелькали перед ним, сменяя друг друга с калейдоскопической скоростью, все гадости, которые он, как и любой человек, успел совершить в своей жизни неисчислимое множество, явились перед ним с обнажённой ясностью.

Казалось, вся скопившаяся у него под сердцем глухая тоска нашла наконец выход, излилась в этих видениях и образах и вот-вот затопит его смятенное сознание, погребёт его под тяжким и тёмным валом обезумевшей памяти.

«Заманили! – непонятно о ком думал Рузанин. – Теперь уж не уйти, не вернуться!». Но тут же и одергивал себя: «Что это я?! О чём?! Нет ведь ничего! Морок один. Морок и ничего больше!».

Однако в следующее мгновение тёмный вал опять накрывал его, сдавливал непомерной тяжестью грудь, и он вновь, задыхаясь, погружался в призрачную пучину потерянных воспоминаний и образов. С усилием сбрасывая с себя сонное наваждение, Рузанин снова оказывался один на один с бормочущей мглой и затаившимися в этой мгле неведомыми опасными существами, чувствовал скрестившиеся на нем враждебные и злобные взгляды, вздрагивал от таинственного шороха и глухих вздохов. Ему казалось, что стоит только прислушаться и он непременно разберет, о чём шепчется окружившая его темнота, поэтому прислушиваться он боялся, старательно зашоривал сознание и оттого вновь проваливался в наполненное кошмарами забытьё и вновь пытался из него выбраться, в ужасе от открывающихся ему жутких видений.

Внезапно громкий хриплый вой, раздавшийся совсем близко, заставил Алексея подпрыгнуть и мигом вскочить на ноги.

Дремоту как рукой сняло, а сознание враз прояснилось. Он напряжённо замер, тщетно всматриваясь во тьму и стараясь определить, померещилось ли ему это во сне или действительно он слышал так напугавший его звук.

Вой больше не повторялся. Постояв несколько минут, Рузанин постепенно стал соображать, что не иначе, как собственный разум сыграл с ним такую злую шутку.

«Господи! Помстится же эдакое! – думал он, пытаясь унять сотрясавшую его нервную дрожь. – Вот уж, правда, у кого совесть не чиста, тому и тень кочерги – виселица!».

Костёр догорал, угли в нём ещё слабо мерцали бесшумными кроваво-красными огоньками, но света почти не давали, поэтому окружающий мрак не казался уже таким плотным и беспросветным; смутными тенями проступали силуэты деревьев, а верхушки их отчётливо выделялись на фоне звездного неба и отливали в рассеянных лучах луны тусклым серебром.

Алексей решился опять собрать хворосту, да и пить очень хотелось, поэтому он перво-наперво попытался определить в какой стороне должна находиться рябина, что вчера помогла утолить ему жажду. Наметив примерное направление, он отправился на поиски, осторожно ощупывая темноту перед собой срезанным днём ольховым прутом.

Буквально через десять шагов он наткнулся на ту самую рябину и принялся торопливо срывать и жадно разжёвывать наполненные горьковато-кислым соком спелые ягоды.

И в этот самый момент неожиданный тихий хруст ветки за спиной заставил его замереть на месте.

Рузанину стало жутко – буквально всей кожей, всем своим существом почувствовал он упёршийся прямо ему в затылок тяжёлый враждебный взгляд. Волосы на голове его зашевелились, ледяная волна страха пробежала по телу и сковала мышцы.

Непослушными, будто одеревенелыми пальцами нащупал он костяную рукоятку висевшего у него на поясе охотничьего ножа, заставил себя медленно повернуться, и сейчас же сердце его, глухо ухнув, провалилось куда-то в живот – всего в нескольких метрах от него, в еле заметном просвете между деревьями отчетливо виднелась огромная чёрная фигура какого-то невероятного существа.

Существо стояло неподвижно, угрожающе сгорбившись и растопырив по-обезьяньи длинные лапы или руки; было оно не меньше, чем в полтора человеческих роста, с конической, сужающейся к макушке большой головой и грузным мохнатым туловом. В самой неподвижности его ощущалась чудовищная необоримая мощь и древняя злоба. Неизбывной ненавистью ко всякому человечьему духу веяло от этого существа.

Рузанин отчаянно закричал, метнул в тёмную фигуру палкой и сделал два шага в сторону, вытаскивая одновременно из кожаного чехла нож, и сейчас же со стоном облегчения рухнул на влажный мох: наваждение развеялось – вместо зловещего неведомого монстра перед ним стояла небольшая причудливо искривленная сосна.

От пережитого страха и мучительного чувства собственной беспомощности Алексей даже заплакал, уткнувшись лицом в грязные ладони. Но тут же урезонил себя, утёр слёзы и поднялся на ноги, до боли сжимая пальцы в кулаки: «Что это я? Эдак скоро и вовсе крыша поедет! Нет, надо выбираться, уходить из этого чёртова леса…»

Небо, казалось, немного посветлело, да и лесной мрак вроде бы чуть рассеялся. Видимо, близилось утро.

Алексей подошёл к напугавшей его покляпой сосне, мстительно обломал наиболее пушистые лапы и отнёс к заглохшему костру. Через несколько мгновений они вспыхнули ярким зеленовато-оранжевым пламенем.

Грея над огнём руки, Рузанин припоминал рассказы своей покойной бабки Прасковьи о лесном хозяине, которыми она обильно потчевала его в детстве. «Есть такие леса, милок, – обыкновенно начинала она каждый свой рассказ, – куда лучше и не соваться. В тех лесах незнаемая сила обитает, а ночами сам лесной хозяин бродит и шибко сердится, коли заночует там кто из людей. Самой мне его видать не приходилось, Господь миловал, но бают, будто страшен тот лесной хозяин, что твой чёрт: мохнат, агромадного росту, глаза имеет разного цвета – один зелёный, а второй красный, и на ногах обувка разная – левый сапог на правой ноге, а правый на левой. Ещё бают, что обличием он ровно как старый куст, какие на болотах вырастают, с головы до ног лишаём порос и сила в ём немереная: тому хозяину человека задавить, что тебе вошь прихлопнуть! От так от, милок! В лес, вишь, тоже с понятием ходить надо. Не всякого человека лес живым выпустит».

Немного отогревшись, Рузанин опять направился за хворостом: скоро рассвет или нет, а всё лучше дождаться его здесь, у костра, нежели пытаться выбраться из проклятого леса в темноте.

На сей раз Алексей не опасался отойти подальше от места своего ночлега – костёр был приметен издалека и служил прекрасным ориентиром. Набрав достаточное количество валежника, он хотел было возвращаться, но тут краем глаза заметил какое-то слабое зеленоватое свечение в глубине высоких зарослей ольшаника. Прислушавшись к себе, Алексей понял, что никакого особого беспокойства или тревоги это явление у него не вызывает, поэтому, после некоторых колебаний, решил рассмотреть его поближе.

Едва он сделал несколько шагов в ту сторону, как в нос ему шибанул ни с чем не сравнимый, отвратительно резкий запах падали. «Тьфу! – плюнул Рузанин. – Экая вонь! Видать, что-то там разлагается, какое-нибудь животное, наверное». Чем ближе он подходил, тем запах тления становился всё сильнее, наконец Алексей приблизился достаточно, чтобы разглядеть источник загадочного свечения, и глазам его открылось довольно примечательное, даже инфернальное зрелище: на небольшой, залитой рассеянным лунным светом прогалине рос огромный белесый гриб с ноздреватой конической шляпкой, а в покрывающей эту шляпку вязкой слизи копошилось множество крупных жуков, чьи хитиновые надкрылья ярко мерцали колдовским зеленоватым светом. Именно гриб и распространял далеко вокруг себя миазмы трупного запаха и, несмотря на неестественно большие размеры, Алексей сразу признал в том грибе пресловутую весёлку, чьё латинское, значительно более откровенное название вполне соответствовало вызывающе фаллической форме.

Рузанин успел ещё заметить, что весёлка растёт по самому центру трёх заключённых друг в друге «ведьминых кругов» – концентрических окружностей, образованных некими мелкими поганками, как вдруг за спиной его раздался тот самый леденящий душу хриплый вой, слышанный им этой ночью. Алексей подпрыгнул на месте от неожиданности и, не помня себя, бросился бежать.

Он бежал, ломая и круша попадающиеся на пути кусты и ветви деревьев, бежал, не разбирая дороги и не помня себя от охватившей его паники, бежал куда-то в темноту, а позади него всё ближе и ближе трещал валежник, и чьё-то хриплое горячее дыхание шевелило волосы на его затылке.

Рузанин не заметил, как лес вокруг него поредел, деревья расступились, папоротники сменились мшистым колодником и зыбкими кочками сфагнума. Ничего этого он не заметил и опамятовался лишь тогда, когда по самые плечи провалился в чёрную топкую жижу. Судорожно взмахнув руками, он ещё сумел развернуться назад и в отчаянном броске ухватиться за куст тощей осоки, но пожухлая трава тут же вырвалась с корнем, и Рузанин погрузился в болото уже по шею.

Он ещё продолжал некоторое время биться в вязком месиве, тщетно пытаясь удержаться на поверхности, но никакой опоры под ногами не было, до земли – не дотянуться, и наконец сметенный разум его неожиданно успокоился, ибо он с холодной ясностью вдруг осознал, что это и есть конец.

Последнее, что видел Рузанин, прежде чем болото с громким чавкающим всхлюпом навсегда сомкнулось над ним, – это маячивший на берегу неподвижный черный силуэт с угрожающе растопыренными мохнатыми лапами, грузным туловом и конической, сужающейся к макушке головой.

Семь дней творения писателя Заборнова

повесть-анамнез

«Я открыл, что Китай и Испания совершенно
одна и та же земля, и только по невежеству
считают их за разные государства. Я советую
всем нарочно написать на бумаге Испания, то
и выйдет Китай».
Н.В.Гоголь «Записки сумасшедшего»

День первый. Свет и Тьма над Бездною

Третьего октября случилось с известным литератором Алексеем Ивановичем Заборновым необычайное и удивительное происшествие. Встал он в то утро по обыкновению весьма рано, постоял ради моциону полчасика на голове, скушал легкий завтрак и сел было за компьютер поработать. Тут-то его и ожидал неприятный сюрприз: только он вышел в Интернет, желая проверить почту, как обнаружил, что неведомый доброход закачал в его почтовый ящик объемистый текст под названием «Русские арии в Этрурии, Ирландии и других странах». Первым порывом Алексея Ивановича был немедля стереть всё это безобразие к чёртовой бабушке, но после, из чистого любопытства решил он сначала хотя одним глазком глянуть, что за вздор ему прислали.

Как выяснилось, труд сей принадлежал некоему профессору Ф.А.Чудному и был посвящён, ни много ни мало, истории возникновения и развития отечественной цивилизации. Данный факт только подстегнул проснувшееся любопытство Алексея Ивановича, ибо имея, как он сам любил говорить, «высшее столичное образование» (Заборнов в своё время с отличием окончил МАИ по специальности инженер-механик), по праву считал себя специалистом в области истории.

Уже по прочтении первых строк монографии Чудного, Алексей Иванович был несколько озадачен, если не сказать поражён, весьма оригинальной и своеобразной концепцией автора. Перво-наперво профессор огорошивал читателей, заявляя, что «славянская ведическая цивилизация» возникла фактически «прежде всех век» или, уж во всяком случае, задолго до остальных прочих известных цивилизаций, и обещал представить тому недвусмысленные и неопровержимые доказательства. Алексей Иванович и сам, признаться, давно предполагал нечто подобное, однако же, не располагая достаточными материалами и фактами, вынужден был довольствоваться только своим чутьём писателя-фантаста. А тут эдакий подарок судьбы!

Дальнейшее чтение отнюдь не принесло Заборнову разочарования, напротив, после каждой главы, страницы и даже абзаца он радостно потирал руки и восклицал: «Ай, ай! Как хорошо, как верно! И я ведь ровно так же думал. Должно быть, этот Чудный очень умный человек!».

Как понял Алексей Иванович, основным методом исследований Ф.А.Чудного являлся кропотливый сравнительный лингвистический анализ современных и древних языков, а равно и пристальное рассмотрение книжных иллюстраций, воспроизводящих всеразличные исторические изображения, предметы и сооружения, изучение их мелких деталей для поиска намеренно сокрытых или затёршихся от времени текстов. Дотошный профессор обнаруживал надписи там, где неискушённый в тайнописи простой историк видел лишь игру природы, светотени, художественные узоры, либо действие неумолимого времени. При этом удивительным образом выяснялось, что большинство прочитанных Чудным надписей, даже относящихся ко временам палеолита и ранее, сделаны современным русским языком без каких-либо следов архаичности! Они начертаны либо прямо кириллицей, либо руническим письмом, которое профессору удалось блистательно, буквально шутя расшифровать в ходе своих фундаментальных исследований.

Так, внимательно рассмотрев книжное воспроизведение рисунков так называемой «кроманьонской расы», обнаруженных на юге Франции, в пещерах эпохи палеолита времён последнего ледникового периода (бывшего ажно сорок тысяч лет тому назад), профессор установил, что они, рисунки, сопровождаются надписями на чистом русском языке. На изображении мамонта, к примеру, так прямо и написано – «мамонт», а на лошади – «дил»! Отсюда, объяснял Чудный, появилось русское слово «коркодил», ибо и дураку понятно, что схема образования тут одинаковая – «корковый дил» – конь из корки, а корка – сиречь чешуя. Поэтому у нас не искажённое английское или латинское слово, а, наоборот, латинское слово – это искажённое русское: было «коркодил», а стало «крокодил». А уж коли кроманьонцы говорили и писали по-русски, что толковать обо всех последующих расах и народах! Впрочем, на кроманьонцах Чудный останавливаться не собирался, обещая в следующей своей монографии убедительно доказать принадлежность к славянской расе неандертальцев, питекантропов и даже австралопитеков.

Сказать, что Алексей Иванович был ошеломлён, значит не сказать ничего. Это было настоящим, подлинным откровением. Заборнов чувствовал себя так, словно ранее был слеп и блуждал во тьме невежества, а ныне внезапно прозрел, и свет истинного знания открылся ему, «аки ученикам Его на горе Фавор».

Особенно понравилось Алексею Ивановичу, как автор играючи расправился со всякими там Татищевыми, Карамзиными, Костомаровыми, Соловьевыми, Ключевскими, Шахматовыми, Лихачевыми и прочими, по его выражению, «нерусскими мордами», вот уже почти три века морочащими голову русскому человеку своими норманнскими теориями. Правда аргументация Ф.А.Чудного в этой части несколько обескуражила нашего героя, ибо уважаемый профессор всё больше прибегал к фразам, вроде – «как известно», «как неопровержимо доказано» или «как достоверно установлено» каким-то там «Сергеем Чащобным», не углубляясь особенно в самые доказательства и не затрудняясь ссылками на какие-либо письменные источники (что объяснялось, конечно, невозможностью запихнуть всю информацию в одну монографию). Посему Алексей Иванович решил непременно связаться со столь заинтересовавшим его автором и все подобные моменты для себя уточнить. Благо, в конце монографии прилагался электронный адрес профессора Чудного.

Приняв таковое решение, Заборнов стал немедля составлять список вопросов и просидел за этим занятием едва не до самого вечера, пропустив даже обед и ежедневную обязательную прогулку.

День вторый. Твердь небесная

На следующий день, прежде чем выйти на связь с профессором, Алексей Иванович ещё раз на свежую голову поразмыслил над прочитанной монографией. Теперь, когда первый восторг и изумление от Чудновских откровений несколько поостыли, в голову его закрались некоторые сомнения. «Отчего же, – думал себе Алексей Иванович, – именно наш русский народ породил все прочие? Почему, к примеру, не вавилоняне какие-нибудь, шумеры или, упаси Боже, семиты?». Но после, ближе к обеду, сообразив всё это хорошенько, наш герой удивляться перестал. Действительно, для чего же и не русской нации быть основой всего остального прочего народонаселения? К чему тут эти шумеры, вавилоняне или, не дай Боже, семиты? История полна загадок, да и в книжке у профессора аргументация куда как ясная и чёткая. Сразу видно, что писал математик либо физик, а не какой-нибудь догматик лингвист или зануда историк.

Даже самый полет высокой фантазии, коий нельзя же было не заметить в труде профессора, был тщательнейшим образом «поверен алгеброй»; автор вполне мог повторить за героем Пушкина, что историю он «разъял, как труп», столь анатомически безупречным казался Алексею Ивановичу его метод исследования.

Чего стоили только его доказательства русского происхождения династии древних македонских царей, включая самого Александра Великого и отца его Филиппа. Или дешифровка надписей и рельефов на фигурах знаменитого храма Ретры, на одной из которых профессор сумел прочесть первые строки современного российского гимна! А египетские пирамиды?! Именно Чудному, а не бестолковым египтологам удалось скомпоновать то, что им казалось просто трещинами и выбоинами на камнях, и прочесть на сооружении, ошибочно называемом «пирамидой Хеопса», всё объясняющую надпись на чистом русском языке: «Сей храм Рода мастер Пахомий, сынок Марии, делал».

Не менее впечатляющими выглядели и изыскания Ф.А.Чудного в области лингвистики. Так профессор совершил положительный прорыв в этой научной отрасли, установив, что славянская письменность существует, по крайней мере, несколько десятков тысяч лет, возникнув задолго до каменного века, а сам русский язык и был тем самым всеобщим языком, на котором человечество говорило до того, как столь опрометчиво взялось за сооружение пресловутого Вавилонского столпа.

На послание Заборнова профессор откликнулся на удивление быстро, сообщил, что знаком с творчеством Алексея Ивановича и даже является его если и не поклонником, то, по меньшей мере, благожелательным читателем (каковым признанием наш герой был положительно тронут), однако от беседы в электронном её виде решительно отказался, сославшись на то, что предпочитает общение «в живую», и предложил обсудить все вопросы при личной встрече.

Это вполне устраивало и самого Алексея Ивановича, посему корреспонденты быстро уговорились встретиться завтра в небольшом, но достаточно престижном ресторанчике под названием «Водный мир» в районе Таганки.

Тем же днём случилось у литератора Заборнова первое видение, которое впоследствии было им названо судьбоносным: выйдя ближе к вечеру на балкон, полюбоваться закатом, увидал он на небе огненный столб, медленно и величаво двигающийся с запада на восток, а в голове его сам собою зазвучал некий рокочущий голос: «И когда назову Я воды твердью, а твердь – небом, станет так!».

День третий. Удобрение почвы

Когда в назначенный час Алексей Иванович зашёл в зал ресторана, там царил уютный полумрак, и играла тихая музыка. Ресторан был практически пуст, поэтому, оглядевшись по сторонам, Заборнов сразу приметил одиноко сидящего за дальним угловым столиком маститого седобородого старца.

Приблизившись, Алексей Иванович слегка поклонился и спросил: «Профессор Чудный, если не ошибаюсь?». Старец не спеша приподнялся и ответствовал рокочущим басом: «Он самый, Фаддей Аристархович Чудный. А вы, стало быть, Заборнов?». После взаимных представлений, писатель и профессор уселись за стол. Надобно сказать, что в изначальные же мгновения знакомства Алексея Ивановича более всего поразили два обстоятельства: во-первых, голос профессора был совершенно тот же, что звучал накануне вечером у Заборнова в голове, а во-вторых, обликом своим Фаддей Аристархович разительно походил на Бога Саваофа, каким его обыкновенно изображают на иконах. Седая окладистая борода, высокий лоб, пронзительный, строгий и вместе несколько по-отечески опечаленный взгляд из-под тёмных мохнатых бровей – все эти черты свидетельствовали о властности натуры. Казалось, что профессор вот-вот прострёт длань свою и пророкочет: «Ступай с глаз моих! Ибо прах ты, и в прах возвратишься!». Некая же затаённая печаль во взоре словно бы говорила, что муж сей влечёт на раменах своих все грехи сего несовершенного мира.

На столе перед Фаддеем Аристарховичем уже стояла какая-то легкая закуска, тарелочка с нарезанным тончайшими дольками лимоном и бокал коньяка, поэтому Заборнов подозвал жестом официанта и заказал себе салат из морепродуктов и минеральную воду. Профессор попросил принести ещё «Камю».

- Ну-с, молодой человек, – начал он, неторопливо смакуя ароматную жидкость, – рассказывайте, что привело вас ко мне, что, так сказать, подвигло на встречу? Давеча вы упомянули, что ознакомились с одной из моих монографий. Это так?

- Совершенно верно, – ответил Алексей Иванович, слегка усмехнувшись про себя «молодому человеку». – Но прежде всего позвольте мне поблагодарить вас за то, что нашли время встретиться со мной. Я, право же, на это и не рассчитывал, при вашей-то занятости…

- Да, я очень занятой человек, – прервал его профессор. – Когда тебе за семьдесят, приходится, знаете ли, дорожить каждой минутой. А сделать-то предстоит ещё – о-го-го! – как много! Но! – тут Фаддей Аристархович значительно подъял перст. – С теми, кто интересуется моим творчеством, моими многолетними научными изысканиями, я всегда готов побеседовать. Даже если и цена несоизмеримо высока. Да-с.

- Благодарю вас, – отозвался Заборнов. – Так вот, я действительно имел возможность прочитать ваш труд под названием «Русские арии в Этрурии, Ирландии и других странах». И, должен признаться, был впечатлён. Ваши открытия настолько серьёзны, настолько выбиваются из того понимания истории, к которому мы привыкли. До сих пор историческая наука…

- Не было до меня никакой исторической науки! – отрубил профессор.

- Ах… Да, конечно, – несколько смешался Алексей Иванович. – Я имел в виду ваши исследования в области лингвистики…

- И настоящего, серьезного понимания лингвистики тоже не было! – вновь прервал его Фаддей Аристархович. – А уж о палеографии и эпиграфике я вообще молчу! Мой метод совершенно, абсолютно уникален! Эти профаны… эти Розентали-Розенблюмы всякие, они думали всё за нас, за народ решать, что ему и как надо учить, и как надо слова бить на окончания, суффиксы и корни. Не вышло! Все карты я им смешал! Все!

В гневе профессор был положительно хорош! Глаза его метали молнии, а уста – громы, так что Заборнов даже с некоторым опасением прикрыл салфеткой свой салат из морепродуктов. Но Фаддей Аристархович неожиданно совершенно успокоился и обратился к своему собеседнику с тихой благожелательной улыбкой:

- Впрочем, у вас ведь были какие-то вопросы? Не так ли?

- Совершенно верно, – ответил Алексей Иванович, неуверенно ерзая на стуле и опасаясь вновь каким-нибудь неосторожным словом вызвать державный гнев сидящего перед ним старца, – но, видите ли… хотя всемирная история давно вызывает у меня глубокое и пристальное любопытство, но всё же мои основные интересы, как писателя, в большей степени лежат в области отечественной истории, то есть именно истории русского народа.

- Коли вы читали мою монографию, – холодно заметил Фаддей Аристархович – то должны были уяснить себе, что разницы между ними никакой нет. Мною неопровержимо доказано, что вся Евразия, включая Великобританию и даже Аляску, была занята не просто славянами, а именно русскими. Евразия – это и есть Русь! Любой народ, который приходил, вовлекался в русскую культуру и, прежде всего, в этот язык. Все романо-германские языки – суть просто искажённый славянский язык. Вы чуть-чуть поскребите любые европейские слова и получите русские. Как говорится, «несть ни еллина, ни иудея».

- Как! – ахнул Заборнов. – И иудеи – тоже?!

- Ну, это я так, фигурально выражаясь, – поморщился профессор. – Хотя этой проблемой я ещё просто не занимался, поэтому ничего нельзя исключить. Понимаете? Ничего! Я вот ещё южными регионами Азии не занимался, а ведь китайские иероглифы очень смахивают на искаженные славянские руны. Очень! Ну, да ладно. И до китайцев руки дойдут. У Алексея Ивановича не хватало слов, чтобы выразить свой восторг, и он просто восхищённо внимал корифею отечественной науки. А корифей, между тем, продолжал:

- Возьмём, к примеру, пресловутых германцев, – вещал он, плавно помавая в воздухе вилкой с наколотой на неё лимонной долькой, – Они же в нашу исконно русскую Европу припёрлись лишь в начале первого века, на готовенькое припёрлись, размножились, аки саранча и давай историю переписывать. Но шалишь! Меня не проведёшь! Названия-то все славянские остались, хотя и исковерканные на тевтонский манер. Взять, хотя бы, Бранденбург – это ведь славянский Бранний Бор, то есть оборонный лес! А ведь никто до меня…

- Простите, – не удержался Заборнов в желании показать собственную эрудицию, – но ведь, кажется, и немецкие источники не отрицают, что Бранденбург являлся некогда столицей лютичей Бреннабором и был завоёван, коли не ошибаюсь, Генрихом Птицеловом?

- Ну и что? Что с того, что не отрицают? Все эти их хронисты, Видукинды все эти, мать их, Корвейские, они ведь что говорят? Они говорят, что славяне, якобы, только до Эльбы распространялись, а западнее, дескать, лежали исконно германские земли. А ведь ложь это, голимая ложь! Вся Европа наша была! Германцы же, то бишь франки там всякие, саксы, баварцы, швабы и иже с ними – суть азиаты, они откуда-то из Азии, насколько я помню, заявились и давай нас, русских, на восток теснить! Вот так вот. Да и не в этом дело, не в географии с топографией. Вы язык их с нашим сравните. Ведь немецкий – это испорченный русский, не более того! У тевтонов этих до знакомства со славянами и языка-то своего не было, не то что грамоты. Вы какой язык изучали?

- Немецкий, – робко ответил Алексей Иванович, – но, конечно, в рамках школьной программы. Сами понимаете…

- Ничего, – успокоил его учёный, – этого достаточно. Вот домой вернетесь, так нарочно возьмите словарь и полюбопытствуйте. Массу интересного для себя откроете, уверяю вас!

- Обязательно, – пообещал Заборнов.

- Да уж, не поленитесь! Кстати, недурно будет, коли вы ещё и в нашем родном языке арийские корни поищите. Это всегда полезнее делать самостоятельно, придаёт, знаете ли, большую убедительность выводам. А для затравки я вам пару примерчиков подкину. Возьмём слово «парень». Какова, по-вашему, его этимология, схема образования? А? Не знаете! А ведь это до чрезвычайности просто! «Парень» – сиречь «сын ария пашущего». А вот украинцы говорят – «парубок». Так это сын подмастерья, который рубит лес. Видите, как интересно вдумываться в слова. Так то! Или вот, казалось бы, не вполне приличное слово «насрать». Но корень-то каков! Светлое сияние! Вдумайтесь только: «Нас-Ра-ть»! Тут и «Ра» – древний арийско-славяно-египетский бог солнца, и «Рать» – воинство то бишь …

- Э-э-э… А как же это соотносится со смыслом самого слова? – не удержался Алексей Иванович.

- Как соотносится, как соотносится! Вы смысл в последнюю очередь ищите! Зачастую он тёмен, да и не для средних умов, – строго одёрнул его профессор. – Хотя в данном конкретном случае можно предположить, что предки наши на предложения ворогов сдаться отвечали: «Нас рать!», то бишь – много нас, не сдадимся, подите, дескать, к чёрту. Ведь и нынче мы на какое-нибудь неудобоваримое предложение или заявление таким же образом реагируем. Говорит вам, к примеру, начальник: «Уволю дармоеда!», а вы ему в ответ: «Нас рать!».

- А ведь и правда! – изумился Заборнов. – Говорим!

- Конечно, говорите, – мягко улыбнулся в усы седовласый патриарх. – Видите теперь, сколь богат и многообразен язык наш?

- Вижу! – восхищенно воскликнул Алексей Иванович.

- Ну, то-то! – удовлетворённо ответил Фаддей Аристархович и залпом, по-гусарски отставив локоть, допил коньяк.

Закусив лимончиком, профессор огладил бороду, щёлкнув пальцами, подозвал официанта и заказал ещё коньяка.

- А вы что же, Алексей Иванович, минералкой пробавляетесь?– поинтересовался он ласково. – Или не употребляете вовсе?

- Д-да… – с некоторой заминкой и, отчего-то засмущавшись, ответил Заборнов. – Врачи, знаете ли, запретили… Со здоровьем проблемы, вот и пришлось бросить.

- Это плохо, – нахмурился Чудный, – здоровье беречь надо, с ним шутки плохи. Вы ведь ещё человек молодой… Вам, кстати, который годок-то?

- Да уж скоро пятьдесят стукнет.

- Вот я и говорю – молодой. А здоровьишко, между тем, уже порастратили. Нехорошо! А теперь что же? Друзьям-то каково? Ведь не выпить им с вами, не поговорить! Да-с, нехорошо!

- Ничего, я привык, – ответил Заборнов, мучительно ощущая собственную неполноценность.

- Впрочем, вздор всё это! Вернёмся к нашим баранам, – переменил тему профессор. – Я ведь что вам сказать хотел: нам такие люди, как вы нужны. То есть такие люди, у которых мозги академическим сором не забиты, которые не обременены излишними и давно устарелыми знаниями… А у вас, собственно, какое образование? – с неожиданным подозрением вдруг спросил Фаддей Аристархович, вероятно припомнив Бранденбург и Генриха Птицелова.

- Техническое – скромно ответил Заборнов.

- Это хорошо. К слову сказать, ежели для постижения точных наук серьёзное образование требуется, да и талант какой-никакой, способности опять же, то для гуманитарных – что ж? была бы толика ума в голове и довольно!.. Так вот, очень я рассчитываю на вашу помощь! Вы можете быть весьма полезны нашему делу… делу распространения истинного исторического учения. Ведь, как писатель, и популярный писатель, вы имеете возможность напрямую обращаться к самой широкой аудитории, а главное – к молодому поколению! Дабы заронить семена истины, надобно искать прежде всего людей молодых, людей, не испорченных так называемой фундаментальной наукой. Они – наша надежда! Да и на чистом, без всяких академических плевел поле, согласитесь, эти самые семена значительно легче сеять. Эх, будь моя воля, – мечтательно протянул профессор, – я бы у людишек из мозгов всё бы лишнее стёр, всех этих Карамзиных-Соловьевых, да и остальных прочих пачкунов, что до меня бумагу переводили и летописную чушь в наши головы вдалбливали, и вот тогда вот они, людишки, были бы вполне готовы принять моё сакральное учение!

- И ведь что мои оппоненты понять не хотят, – после краткой паузы с большим жаром продолжил Фаддей Аристархович, – или не желают даже понимать! Очевидно же, что исследования мои сугубо во славу предков предприняты, служат для вящей славы Отечества, способствуют поднятию патриотического духа, а эти крысы кабинетные про «здравый смысл» толкуют! Им смысл дороже Отчизны! Черти нерусские! Нелюди окаянные!

Пригубив «Камю», профессор несколько успокоился и, благосклонно глянув на Алексея Ивановича, поинтересовался:

- Впрочем, я запамятовал, вы ведь о чём-то меня спрашивали? У вас, кажется, свой какой-то интерес ко мне был?

Алексей Иванович помолчал, стараясь сформулировать свой вопрос как можно более корректнее, дабы вновь не раздражить вспыльчивого учёного, и наконец заговорил:

- Видите ли, уважаемый Фаддей Аристархович, в настоящее время я нахожусь в процессе работы над романом… даже, коли говорить без ложной скромности, над историческим романом-эпопеей. Это, конечно, будет в некотором роде фантазия, то есть то, что сейчас принято называть жанром фэнтези… Вместе с тем, моё заветнейшее желание заключается в том, чтобы историческая составляющая моего произведения была безупречна, то есть вполне соответствовала бы последним достижениям науки в этой области. Теперь вы понимаете, что после прочтения вашей, не побоюсь этого слова, эпохальной монографии, ни к кому другому я обратиться для получения столь необходимой мне квалифицированной консультации просто не мог.

- Ну, что же, – заметил профессор, – это похвально, продолжайте.

- Спасибо, – искренне поблагодарил Заборнов и продолжил. – Действие романа развивается в Новгородской Руси и приурочено к середине IX века, то бишь происходит во время так называемого «призвания варягов». Потому-то меня более всего и интересуют исторические процессы, происходившие именно в этот период и именно на этой территории. Вы в своём труде уделили также и сему вопросу некоторое внимание, но мне хотелось бы поподробнее узнать ваше мнение на этот счёт. Оно для меня драгоценно! Каждая деталь, каждый штрих, сообщённый вами, стоят для меня всей премудрости, заключённой в недрах нашей Исторической библиотеки!

- Вы на верном пути, молодой человек, – отозвался Фаддей Аристархович. – Однако в прочитанной вами монографии я, кажется, предельно чётко обозначил свою позицию по пресловутому норманнскому вопросу. Разве нет? Совершенно очевидно, что никаких скандинавов на Руси сроду не бывало. Статочное ли дело утверждать, будто Рюрик был варягом! Рюрик был прямым славянином! Достоверно доказано, что он являлся внучатым племянником новгородского князя Гостомысла, как и двоюродные братья его, Синеус и Трувор. Прямых-то мужских наследников у Гостомысла не осталось, только две дочери – Оксана и Феврония, вот и досталась держава наша Рюрику Ивановичу. Вот и все. И никаких «разных прочих шведов» на Руси и помину не было. Это ещё известный писатель Сергей Чащобный и великий наш живописец Добрыня Глазьев доказали. А кому и знать, как не им? Чего ж вам более?

- Вот в этом-то и загвоздка, – робко заметил Алексей Иванович. – Я ведь с вами полностью согласен, но хотелось бы уяснить для себя, каков источник этих сведений, из каких летописей и хроник они, так сказать, почерпнуты … Чтобы в случае чего сослаться можно было, критиков поставить на место …

Тут Заборнов запнулся, ибо увидел, что лицо профессора стало неожиданно на глазах багроветь, а глаза наливаться кровью. Медленно поднявшись во весь рост из-за стола, Фаддей Аристархович упёрся сжатыми кулаками в столешницу и буквально навис над писателем, сверля того гневным взглядом.

- Что, что, что!? – зарокотал он густым басом. – О чём это вы глаголете!? Какие такие хроники-летописи!? Да известно ли вам, молодой человек, что все наши так называемые летописи сфальсифицированы, сфабрикованы и насквозь лживы! И не только наши, но и все прочие: и византийские, и арабские и западноевропейские! Знаете ли вы о всемирном заговоре этих самых анналистов-летописцев против народа русского? Да, да! Имеет таковой место! Имеет! Вы уж мне поверьте. Всё переписали, сволочи, паскуды, морды торгашеские! А ещё эти Миллеры, Байеры и Шлёцеры лепту посильную внесли – вот уж кто воистину «чудище обло, озорно, стозевно и лаяй»! Не верьте нашим летописям, молодой человек! Не верьте!

- Так ведь нет никаких других, – охрипшим от ужаса голосом прошептал Алексей Иванович.

- Вот никаким и не верьте! – отрезал Чудный.

Оба собеседника замолчали, и за столом установилась гробовая тишина, нарушаемая лишь звяканьем вилки профессора, который безуспешно пытался подцепить с тарелки последнюю лимонную дольку, да жужжанием одинокой мухи, опрометчиво залетевшей под плафон настольного светильника. Алексей Иванович чувствовал себя крайне неловко, осознавал всю меру своей ответственности за вызванную его невежеством гневную вспышку почтенного учёного, однако никак не мог найти выход из создавшейся невыносимой ситуации. Положение спас сам Фаддей Аристархович: подцепив наконец лимон, он отпил коньяка, глубоко вздохнул и заговорил совершенно спокойно и даже доброжелательно:

- Вы, Алексей Иванович, главное уловите – не нарративными источниками руководствоваться следует, коие, как говаривал протопоп Аввакум, «гной еси и кал еси смрадный», но родовой памятью народа! Народ он знает, где правда, а где кривда. Нутром своим чует! Вот и вы также на нутро своё, на память родовую более полагайтесь. Нутро, я думаю, у вас здоровое, – тут профессор остановился и некоторое время оценивающе разглядывал шёлковую жилетку Заборнова, затем продолжил: – Да, здоровое! Почему и родовая память воскреснуть не замедлит. Вы только не мешайте ей, читайте поменьше… всяких Татищевых-Костомаровых, она и воскреснет.

- Да, да, – облегчённо вздохнул Алексей Иванович, – я уж этих сухарей учёных всех к чертям повыбрасываю!

- Вот это правильно, – удовлетворённо кивнул Фаддей Аристархович, одновременно подзывая официанта, дабы заказать ещё коньячку, – в печку их, дьяволов! В печку!

Собеседники ещё некоторое время поговорили. Точнее, говорил один Фаддей Аристархович, с необыкновенным красноречием развивая перед Заборновым некоторые особенно интересные положения своего учения, а наш герой внимал ему с должным благоговением и даже успел кое-что записать в блокнотик. Напоследок профессор торжественно вручил Алексею Ивановичу несколько своих недавно изданных и весьма объёмных трудов («Вернем иберов Руси», «Свет Ра», «Русские на службе у Тутмоса III » и «Есть ли разница между казахами и украинцами»), затем взглянул на часы и поднялся из-за стола.

- Ну что же, Алексей Иванович, пора нам с вами прощаться. Мне сегодня ещё предстоит поработать, а работать я привык на свежую голову, – сообщил он, допивая коньяк и величественно кивая на прощанье челом, словно ореолом окруженным серебристыми седыми власами ветхозаветного патриарха.

День четвёртый. Звёздные знамения

Утром следующего дня Алексей Иванович проснулся с тяжёлой головой. И вызвано это было отнюдь не какими-нибудь излишествами, которые он давно уже себе не позволял, ведя образ жизни здоровый и уравновешенный, но обстоятельством довольно странным, если не сказать, загадочным. Дело в том, что всю ночь нашему герою снилось заседание Государственной Думы. «Почему Дума? Причём тут Дума? – размышлял Заборнов, ещё не вставая с кровати. – Сроду никакого отношения к этой Думе не имел, а вот приснилась же окаянная!».

Но дело было даже не в самом том факте, что приснилось ему это чёртово заседание, а в том, как оно приснилось. Вот что настораживало!

Привидевшийся во сне Алексею Ивановичу зал Госдумы не являл собой ничего необычного и был совершенно таким, как его показывают в телевизионных трансляциях. Необычным было другое: все кресла этого зала и самый президиум занимали отнюдь не люди в строгих костюмах, а звероподобные лохматые гоминиды! Впрочем, приглядевшись, Заборнов понял, что некоторые особи имели вполне человеческий облик, лишь одеты были в звериные шкуры.

Алексей Иванович оказался в зале видимо в самый разгар дебатов по вопросу об ограничении миграции. С трибуны выступал невысокий, но очень коренастый гоминид с массивной головой, покатым лбом и маленькими глазками, почти не видными под резко выступающими надбровными дугами.

- Итак, господа депутаты, заканчивая свою речь, я выражаю надежду на то, что все вы меня поддержите и правительству наконец будут даны указания о принятии строгих и незамедлительных мер для ликвидации нелегальной миграции! Но напоследок я желал бы затронуть ещё один крайне болезненный вопрос: идя навстречу пожеланиям нашего уважаемого Президента, мы в своё время сделали исключение для питекантропов и австралопитеков, сняли всякие ограничения для их въезда в страну. И что мы сейчас имеем? Питекантропы – те хоть в строительстве заняты, да дворы подметают, но все наши рынки буквально оккупированы и кишат этими черномазыми перекупщиками-австралопитеками! Среди продавцов не встретишь ни одного исконного кроманьонца или даже нашего брата неандертальца! Разве это порядок? А теперь господин Президент вносит законопроект о ровно таких же льготах для пекинских и гейдельбергских Homo erectus , о которых лишь одна слава, будто они прямоходящие и наши родственники, ибо учёные до сих пор не пришли к единому мнению по этому вопросу. Да, они тоже говорят по-русски. Ну так что ж из этого? Вся Евразия говорит по-русски! К слову сказать, эти узкоглазые Homo pekinensis и так уже изо всех щелей лезут и заполонили весь наш Дальний Восток! Более того, некоторые горячие головы предлагают открыть границы и для космополитов-парантропов, которые с нами, людьми, вообще прямым родством не связаны, да и славянскую грамоту едва разумеют. Разве это можно допустить? Нет, говорю я вам, этого допустить нельзя!

Следом на трибуну вышел рослый бородатый кроманьонец, облачённый в шкуру северного оленя.

- Соотечественники! – заговорил он проникновенным голосом. – Мы все с вами любим и ценим нашего дорогого господина Президента! Именно он вывел нас из забвения, именно он возродил евразийское славянство! Заслуги его огромны и несомненны. Но надо знать меру! Отчизна наша не может вместить всех. Я ничего плохого не могу сказать о колбасниках-гейдельбергцах, кроме того, что они порядочные свиньи и чересчур кичатся своим индоевропейством, но пекинские гоминиды… Мне трудно это говорить, господа, однако приходится: достоверно установлено, что эти, как их правильно раньше именовали, синантропы – каннибалы! Господа! Они же нас всех пожрут! На Дальнем Востоке уже зафиксированы множественные случаи бесследного исчезновения целых кроманьонских поселений и неандертальских кочевий!

После этого на трибуне сменилось ещё с десяток выступающих, в целом, с различными незначительными вариациями, поддержавших позицию своих предшественников. Алексею Ивановичу запомнился один крупный, если не сказать тучный, неандерталец, судя по масти, с явной примесью крови ближневосточных гоминид, который закончил свою речь призывами: «Соблюдём чистоту расы!», «Вселенная – для кроманьонцев!» и «Омочим наши лапы в Индийском океане!». Зал встретил его слова бурными аплодисментами, гортанными боевыми воплями и выкриками, типа: «Парантроп недоделанный!».

Неожиданно среди депутатов возникло замешательство, некоторые с визгом бросились к выходу, другие стали забираться под кресла, третьи попытались залезть под стол президиума, кругом слышны были сдавленные возгласы: «Господин Президент! Господин Президент!». В тот же момент массивные двери зала заседаний широко распахнулись, и в высоком проёме показался гигантский шерстистый мамонт, на горбатой спине которого восседал Фаддей Аристархович Чудный в великолепных алых струящихся одеждах. Профессор широко раскинул в стороны длани и воскликнул густым басом: «Дети мои!», мамонт вздыбил вверх мохнатый хобот и затрубил, как целый полк Иерихонских труб, а Алексей Иванович затрепетал в священном ужасе и проснулся…

«Да, нехороший какой-то сон, странный, – думал Заборнов, покончив с утренней гимнастикой и завершая завтрак. – И, главное, непонятно, к чему бы он? Вот режьте меня на части, всё одно не пойму!».

После завтрака Алексей Иванович решил выполнить наказ профессора и поискать арийские корни в нашем языке. Он вспомнил рассуждения Фаддея Аристарховича о слове «Ра», означающем у наших предков «свет, связующий Творца с его творениями». «Именно от него пошли те слова, – говорил ему вчера Чудный, – которые мы используем по сей день: Ра-дость – что буквально означает «достать до божественного света», к-Ра-сота – стремление к свету, э-Ра, Ра-й, х-Ра-м, К-Ра-й, Ра-зум (просветленный ум), Ра-душный (светлой души человек) и все прочие».

Алексей Иванович взял лист бумаги и принялся записывать приходящие ему на ум слова с этим сакральным корнем. Однако на ум ему приходили всё какие-то не те слова: Ра-зв-Ра-т, к-Ра-жа, па-Ра-зит, с-Ра-льня, Ра-бство, т-Ра-ктир, п-Ра-вёж, Ра-калия, Ра-спря, к-Ра-мола, т-Ра-вля, па-Ра-ша и другие подобные, пахнущие отнюдь не сакрально. Порвав в досаде свои записи, он решил приникнуть к первоисточнику и открыл книгу профессора под названием «Свет Ра».

Как ни странно, в книге Чудного слова были приведены все правильные, вполне соответствующие сакральности корня. «Отчего же у меня так не получается, – думал Заборнов, – а, напротив, всякая сугубая мерзость в голову лезет! Вот же, вот он даже из санскрита приводит – чак-Ра, мант-Ра, ау-Ра, камасут-Ра, или из древнегреческого – гита-Ра, опе-Ра…». Тут Алексею Ивановичу почему-то представился древний грек, протяжно завывающий под гитару на сцене Ла Скала: «Очи чёрныя! Очи жгучия!», но он сейчас же выбросил из головы сие неуместное видение.

Неудачно закончились и изыски Алексея Ивановича в области географических названий и наименований государств. Если профессор играючи находил такие слова и столь же легко объяснял их этимологию (например, У-Ра-л – страна солнца), то у Заборнова в мозгах всё крутилось что-то вроде: Я-пони-я – страна пони.

Далее в том же труде профессор подробно останавливался на происхождении не менее священных слов «Ар» и «Ур». «Земля у арийцев именовалась словом «ар», – писал он, – отсюда и самоназвание народа – арии, арийцы, что означает землепашца. В нашем родном языке сохранилось множество терминов с этим священным для каждого славянина корнем. Например, русское слово «Ар-истократ», что буквально означает «землепашец в стократном поколении», «з-Ар-я» – то, что за землёй, или «ц-Ар-ь» – то бишь «це арий», и таких примеров множество». Алексей Иванович опять задумался. До сих пор он полагал, что этимология русского слова «Царь» восходит к титулам римских императоров – Цезарь, Кесарь, Кайзер, но, вероятно, заблуждался. «Но отчего именно «це арий»? – размышлял Заборнов. – К чему тут это «це»? Прямо, как «це сало»! Надо будет почитать дальше, может, арии были хохлами? Или так: предки славян – арии, а предки ариев –хохлы! Да, да! Наверняка я прав!».

Однако за трудами праведными наш герой не заметил, как наступил вечер, глянув же на часы и обнаружив, что уже половина десятого, он решил отложить приобщение к тайнам священного слова «Ур» на завтра.

Того же шестого октября случилось у Алексея Ивановича второе видение, не менее поразительное, чем первое. Только что он вышел перед сном на балкон, подышать свежим воздухом, как внезапно ощутил некую слабость в членах и кружение в голове. Весь мир вокруг Алексея Ивановича вдруг завертелся подобно ярмарочной карусели, какие-то разноцветные огни замерцали и запрыгали перед глазами его, а в ушах раздался будто бы колокольный звон.

Когда же он пришёл в себя и глянул вверх на ночное небо, то с несказанным удивлением обнаружил, что звёзды – эти ночные светила, созданные некогда Творцом для отделения дня от ночи, и для знамений, и времён, и дней, и годов, и пребывающие в неизменном порядке с начала самого творения, нежданно покинули свои законные насиженные места и суетливо заметались по чёрному небосводу.

Через пару мгновений это неподобающее броуновское движение прекратилось, и Заборнов увидел на небесном куполе огромную светящуюся надпись, снабжённую даже и знаками препинания: «Нет Бога, кроме УР-РОДА-РА, и Чудный – пророк Его!».

День пятый. Плодитесь и размножайтесь

Ни на следующий день, да, собственно, и ни в какой другой день Алексею Ивановичу не пришлось приобщиться к сакральным тайнам великого слова «Ур». И к тому имелись достаточно веские основания.

Дело в том, что около девяти часов утра в дверь квартиры Заборнова раздался звонок и, когда Алексей Иванович отворил её, то увидел перед собой высокого мрачного юношу с горящим фанатичным пламенем взором. Юноша протянул литератору какой-то небольшой свёрток, пробурчал: «Это вам!» и немедленно скрылся.

Оглядев свёрток, Алексей Иванович обнаружил, что это нечто вроде бандероли, ибо на серой обёрточной бумаге виднелись разноцветные оттиски каких-то штампов и значился его почтовый адрес; адрес отправителя отсутствовал.

«Что за чёрт! – подумал Заборнов, разглядывая штемпельные оттиски. – От кого бы это могло быть? Из редакции я ничего вроде не жду, может быть Фаддей Аристархович прислал ещё одну монографию?». На всякий случай Алексей Иванович даже приложил бандероль к уху, но тиканья не услышал, почему тут же решительно сорвал обёртку. Под бумагой, как он и предполагал, оказалась книга, но это был вовсе не очередной труд уважаемого профессора, ибо на обложке её значилось: Т.А.Хоменко-Лисовский. «Новейшая историография». Издательство « New Age ».

«Это ещё что за зверь такой? – удивился Заборнов. – Хотя фамилия, кажется, знакомая. Где-то я её уже встречал или слышал». Из аннотации к книге следовало, что академик РАН и действительный член ещё двух академий, известный математик Т.А.Хоменко-Лисовский совершил сенсационный прорыв в прозябавшей до него исторической науке. Применив разработанный им уникальный метод математического оплодотворения истории, Хоменко-Лисовский добился поразительных по своей значимости результатов, позволивших полностью переписать всю всемирную летопись человечества и покончить с глобальной её фальсификацией представителями так называемой «традиционной науки».

«Ну что же, – решил Алексей Иванович, – аннотация весьма многообещающая. Да и дарёному коню в зубы не смотрят, надо почитать! Может и здесь для моего романа какие идейки найдутся. Как говорится: каждое лыко в строку!». И устроившись в своём любимом кресле, Заборнов открыл книгу.

Постепенно, по мере чтения перед потрясённым литератором открывался совершенно новый, удивительный мир. В этом мире хан Батый был казачьим батькой-атаманом и единовременно – Ярославом Мудрым и Иваном Калитой, св. Александр Невский оказывался не кем иным, как украинским монголом Тамерланом, а столица его – Хорезм являлась на самом деле Костромой и лежала совсем рядом с Ярославлем, который, в свою очередь, был вовсе и не Ярославлем, но Господином Великим Новгородом, ибо Волга и Волхов – это одна и та же река! Московское княжество первоначально располагалось в Северной Америке, в чём легко убедиться, взглянув на карту (Алексей Иванович взглянул и действительно – вот она, Москва, небольшой городок на территории Соединенных Штатов!), а Иван III по-настоящему звался Чингачгук Большой Змей. Библейские Тир и Сидон находились вовсе не где-то на Ближнем Востоке, куда поместили их невежды-историки, а совершенно в других и притом разных местах: Тир (нынешний Тирасполь) поначалу располагался в Молдавии, затем переместился в Албанию (Тирана), а Сидон же всегда был в Австралии, только косноязычные англичане ныне называют его «Сиднеем». Вечный Рим ( Roma ) был основан галицко-волынским князем Романом Мстиславовичем (он же и первый Романов на русском престоле – Михаил Федорович), а Афины – русским купцом и путешественником Афанасием Никитиным по дороге в Индию (о чём имеются недвусмысленные намёки в оставленных им записках). Да что говорить, коли самый Бог мусульман оказался на поверку поляком: «аль-Лях», а Иисус Христос – римским первосвященником Григорием YII Гильдебрандтом!

«Как же прежде я этого ничего не видел, не понимал? – не уставал удивляться Заборнов своему былому невежеству. – Вот ведь, все же почти на поверхности лежало! Стоило только задуматься, копнуть поглубже, приложить, так сказать, умственные усилия! Да, большие у меня ещё пробелы в образовании! Прямо надо признать, большие!».

Алексей Иванович сразу же обратил внимание на то, сколь много общего между методами исследования профессора Ф.А.Чудного и трижды академика Т.А.Хоменко-Лисовского. Оба они явно обладали недюжинным провидческим талантом, ибо и тот и другой проницательно разглядели и, не жалея сил, разоблачали в своих трудах зловещий тайный заговор так называемых «историков», пытающихся навязать нашему народу свою костную, погрязшую в конъюнктурщине и насквозь фальшивую науку.

Академик блистательно доказал, что, по существу, вся всемирная история до XYII века является результатом такового злокозненного заговора, который, зародившись в Европе, вскоре раскинул свои ядовитые метастазы по всему свету, не обойдя и нашу многострадальную Родину.

Дело в том что вплоть до этого времени на территории Евразии существовало великое государство Русяорда, которым правили Чингизиды-Рюриковичи. Но при первых Романовых наша славная история была начисто перелицована: переписаны все письменные источники, заменены росписи соборов, возведены под видом древних новые города (так называемые «новоделы»), а для введения в заблуждение будущих исследователей и археологов в землю закопаны миллионы тонн специально изготовленных фальшивых артефактов. В XYIII веке к этой работе с энтузиазмом подключились немцы – все эти Миллеры, Байеры и Шлёцеры, которые придумали древнерусский язык и написали на нём летописи. После эстафету подхватили всякие Карамзины, Ключевские, Соловьевы, Шахматовы и иже с ними (миф о существовании Татищева академиком был совершенно опровергнут), и в результате мы получили фальсификат вместо истории.

Используемый Хоменко-Лисовским метод лингвистического анализа также был совершенно аналогичен методу Чудного, а идеи последнего о всемирном распространении славянства находили своё отражение и в труде первого. Так, например, академик писал: «Тот факт, что древние египтяне были русскими, подтверждается их современным названием «копты», то есть выходцы из Копотни. Кроме того, ныне каждому серьезному учёному известно, что из папируса нельзя изготовить писчего материала, поэтому все так называемые древнеегипетские папирусы – это новгородские (ярославские) берестяные грамоты, которые тамошние купцы посылали родственникам в Северную Африку». Не менее убедительной была и приводимая им этимология названия столицы Франции: «Париж», по версии академика, происходит от русского слова «опарыш», отголоски же его первоначального звучания сохранились в песне: «О, Париж…».

Только одно, но немаловажное обстоятельство смущало Алексея Ивановича: если результатом фундаментальных исследований профессора Чудного было доказательство существования русского мирового государства на протяжении нескольких десятков тысяч лет, то не менее гениальные изыскания академика Хоменко-Лисовского позволяли сделать вывод о том, что до самого XIY века истории у человечества не существовало вовсе! При этом Чудный в своих исследованиях руководствовался собственными новаторскими достижениями в области эпиграфики и в целом палеографии, а Хоменко-Лисовский – не менее совершенными математическими методами и данными вычисленных им астрономических событий, так что кому из них отдать предпочтение, Алексею Ивановичу было неведомо.

Каким образом два этих маститых учёных, при всём сходстве их методик, могли прийти к столь противоположным выводам, просто не укладывалось в бедной голове нашего героя и повергало его в болезненное недоумение. В результате напряженных размышлений он даже впал в эдакое возбуждённо-нервическое состояние, выразившееся в том, что он поначалу стремительно заметался по квартире, размахивая руками и бормоча себе под нос доводы за и против то одного, то второго учения, затем принялся что-то лихорадочно записывать в рабочую тетрадь с тем, чтобы тут же зачеркнуть всё написанное, наконец в изнеможении рухнул обратно в кресло и замер в некоем подобии ступора.

В этом полузабытьи, где-то на границе между сном и явью узрел он прямо перед собой словно бы плавающий в воздухе наподобие метеорологического зонда человеческий лик: некто хмурый, похожий на высушенного духовной аскезой инквизитора, смотрел на него, насупив густые, кустистые брови. Резкие, идущие от крыльев носа до опущенных уголков широкого рта, морщины придавали воздухоплавательному образу выражение суровой скорби; глаза смотрели устало, но иногда в них вспыхивало странное кровавое пламя и языки этого пламени, отражаясь в линзах больших очков, играли точно отсветы очистительных аутодафе. Вдруг губы на призрачном лице раздвинулись, и раздались слова, похожие на шелест опавшей листвы: «Бодрствуй, ибо я не нахожу, что дела твои были совершенны и гряду за тобой! Когда же не станешь бодрствовать, то найду на тебя, как тать, и не узнаешь, в который час найду на тебя!». В тот же миг видение подёрнулось маревой дымкой, странно исказилось и с сочным хлопком бесследно исчезло.

Из ступора его вывел телефонный звонок. Сняв трубку, Заборнов услышал на том конце провода визгливый мужской голос: «Я говорю с писателем Алексеем Ивановичем Заборновым?», получив утвердительный ответ, обладатель визгливого дисканта поинтересовался: «Вы получили книгу?», когда и на этот вопрос Заборнов ответил утвердительно, абонент заговорил с торопливым напором: «Читайте и верьте всему, что в ней написано! Всё это правда! Кто говорит обратное – лжец! Учитель никогда не заблуждается! Учитель – гений! Я размажу по стенке любого, кто будет противоречить Учителю, потому что мне открылась истина! Скоро и вам она откроется, я…». «Кто говорит?», – прервал его Алексей Иванович. «Вы меня знаете: я – Ким Гаррикович Осьминогов», – был ответ, и в трубке послышались короткие гудки.

Никакого Осьминогова Заборнов не знал.

День шестой. Образы и подобия

Смутно было на душе у Алексея Ивановича, когда на другой день проснулся он прямо в том же кресле, где накануне изучал книгу Учителя. Неясная и оттого ещё более раздражающая тоска томила его душу, тревожила смятенный разум. Алексею Ивановичу казалось, будто некая заноза засела в голове его и мешает мыслям сосредоточиться, вернуться к своему обычному плавному течению. Даже и самые члены его потеряли покой: ноги дрожали, а руки беспрестанно шарили по телу, словно проверяя, всё ли на месте.

В волнении выбежал он на улицу, впервые за последние два дня покинув квартиру, но ни утренняя прохлада, ни уличная суета не принесли ему облегчения. По-прежнему смутно и тревожно было у него на душе.

Возвращаясь домой, Заборнов заглянул в почтовый ящик и нисколько не удивился, обнаружив там целую кипу разноцветных брошюр.

Дома он разложил их перед собой на столе и стал нетерпеливо просматривать.

Оказалось, что все они представляют собой краткие изложения исторических концепций различных, по большей части иностранных и никогда даже ранее не знаемых Алексеем Ивановичем, учёных. Здесь были представлены некие Рене Геннон, Сент-Ив д'Альвейдра, Мигель Серрано, Жан Робен, Парвулеско и целый ряд других. Нашёл Заборнов и несколько русских имён: каких-то Захария Шандыбу, Виталия Легре, Владимира Китчина и Тельмана Кулдашева, которые, впрочем, также ни о чём ему не говорили.

Заборнов открыл наугад одну из брошюр (в ней приводилась суть учения д'Альвейдра) и принялся читать.

Вскоре Алексей Иванович узнал, что эдак за шесть-восемь тысяч лет до нашей эры, когда созвездие Овна находилось в секторе зимнего солнцестояния, наши белые предки под водительством великого арийца-аватары Рамы сбросили наконец невыносимое иго Чёрной Расы и основали всемирную теократическую Империю Овна. Божественный Рама установил деление власти в арийской Империи на царскую, пророческую и жреческую, и государство процветало под скипетрами мудрых владык, покуда основы его не были потрясены серией анархических бунтов и революций…

Отложив в сторону д'Альвейдра, Заборнов взял другую книжицу и выяснил, что уже семнадцать с половиной миллионов лет назад на Земле появилась развитая и миролюбивая цивилизация ведруссов. Эти самые ведруссы силой своей коллективной мысли сумели создать новую планету в сто раз меньше Земли, куда в большинстве своём и переселились; планета ведруссов движется по той же орбите, что и наша Земля, но с другой стороны Солнца, почему мы её и не видим. Алексей Николаевич был приятно обрадован, узнав, что мудрые ведруссы оставили таки на нашей грешной планете свою полномочную представительницу – некую Анастасию.

Следующая брошюра поведала ему о том, что оказывается индо-славянские ведические писания, такие как «Бхагават-Пурана», «Махабхарата» и «Рамаяна», подробно описывают существ с других планет, воздушные корабли, или виманы, в которых путешествуют сии существа, а также их контакты с великой арийской расой, многому научившейся от своих инопланетных друзей. Этим-то и объясняется превосходство ариев над прочими земными народами. Факты посещения пришельцами Земли зафиксированы на множестве наскальных рисунков, фресок, картин и икон, ибо ореолы или нимбы вокруг голов святых есть ни что иное, как шлемы астронавтов, а все наши так называемые иконы – это портреты инопланетян.

Едва он взялся за очередную книгу, как сознание его словно раздвоилось: он по прежнему сидел за столом в своей квартире и в тоже время стоял на дне сумрачной долины, окруженной с трёх сторон красными скалами и поросшей невысокими болезненно искривлёнными деревцами. Над головой его, на тёмно-фиолетовом небе мерцали бесчисленные звезды, а в ночном воздухе веяло терпкими ароматами неведомых цветов и трав.

Заборнов увидел перед собой базилику, всю из сверкающего белоснежного мрамора.

Из-за изящных колонн дорического ордера лился дивный, будто бы лунный свет. В рассеянных лучах его виднелась группа людей в длинных многоцветных одеждах. Они молча стояли на высоких, ведущих к колоннаде ступенях.

Неожиданно от этой группы отделились двое мудрецов: один, похожий на седого библейского патриарха, чей облик был смутно знаком Алексею Ивановичу, и второй, высушенное духовной аскезой лицо которого, также напоминало нашему герою кого-то недавно виденного.

Седобородый развернул длинный пергаментный свиток и, не глядя в него, но вперив грозный взор в Алексея Ивановича, заговорил голосом гулким и протяжным: «Размышляя о сущем, я был столь вознесен своею мыслью, что не замечал более отсутствия во мне всего телесного, словно бы просто объятого глубоким сном. И явился мне некто огромный и безликий, позвал меня по имени и сказал: «Не вечность ли алкаешь ты, смертный, узнать и постигнуть? Не это ли заставляет блуждать твой разум в Предвечной Тьме?». Когда я, пораженный, спросил его, кто он, тот сказал: «Я – Поимандрес, Пастырь и Нус Всевластия, коему ведомы все твои пожелания и кто всегда пребывает с тобой». Я отвечал Пастырю: «Истинно. Желаю познать сущее Духа Обманчивой Смерти и природу его!». Он же сказал: «Смотри и запоминай, что явлю тебе и в чем наставлю». И вот он преобразился, и все открылось моему внутреннему взору, и видел я безграничный свет самой Вечности, тихий и приятный, и возлюбил его безмерно. А потом сгустилась ужасная Тьма, свиваясь кольцами наподобие змея Урабороса. Затем Тьма обрела образ влажной природы, сотрясающейся и клубящейся, испускавшей жалобные стоны, полные сладостной чувственности и боли…».

В этот момент второй мудрец с измождённым лицом инквизитора грубо выхватил свиток из рук патриарха и продолжил: «…когда он, не будучи женой и мужем, тьмой и светом, породил Демиурга огня и пневмы, тотчас божественный Логос воспрянул из нижних стихий в чистую часть мироздания и, совокупившись с Нусом-Демиургом и воссоединившись с властями огдоады, породил костную материю, а вместе с ней – семь предвечных эонов, сильных в своей первозданной чистоте, охвативших Вселенную круговращением своих сфер. Семь эонов породили гармонии семи архонтов, обоеполых и устремленных ввысь. Семь архонтов, совокупившись с собственным естеством, породили семь дэймонов Творения, составляющих его сущность. Им же имена суть - Музалоф или Владыка Лиц, вышедший из могильной ямы памяти, Эфемемфи или Глотающий Тени, вышедший из пещеры удовольствий, Орооррофос или Процветающий в Пламени, явившийся из жертвенника желаний, Аармуриам или Разрушитель, явившийся из места казни чувственности, Амиорпс или Свирепый Ликом, вышедший из Страны Молчания, Блаомен или Владыка Страха, явившийся из Темноты, Уриэль или Не-Дающий-Остаться-В-Живых, вышедший из места бойни. Эти последние, возревновав к совершенству семи архонтов, извратили собственное естество, помрачив, тем самым, свет бессмертного Творения…»

Тут свитком вновь завладел седобородый, а после они оба так и продолжали говорить, поочерёдно завладевая пергаментом и то и дело перебивая друг друга:

- И у первых врат встретил меня дэймон Музалоф, именуемый – Владыка Лиц, вышедший из могильной ямы памяти. И я спросил его: «Владыка, отчего довлеет надо мной Дух Обманчивой Смерти?». Тогда он сказал мне: «Великая Память Плеромы, та, что вступила в первозданную Тьму, сдвинув основания Хаоса, – она пробудила семя рода совершенного, и мысль его, и вечный свет бессмертного Творения. Когда же узнал я, что все роды Творения сделались через то возвышенными более, нежели я в вышине, и способны мыслить, то пожелал я схватить их мысль, не ведая, что они выше меня в мысли и что я не могу схватить их. И я держал совет со своими властями и силами, и мы вместе совершили совокупление с Софией, и вместе мы породили Постыдную Судьбу, что есть последняя из оков изменчивых. И она тягостна и сильна, та, с которой соединены все роды Творения по сей день. Ибо от этой Судьбы происходят все оковы забвения, и незнание, и всякая тяжкая заповедь, и великие страхи. И стало все Творение слепым, так что они не могли более познать того, что выше их, и того, что надо всеми ними, и того, откуда они. Но из-за оков забвения грехи их утаены, ибо они связаны мерами и временами, между тем как Постыдная Судьба господствует надо всем. И раскаялся я из-за всего, что стало существовать через меня…

- И у вторых врат встретил меня дэймон Эфемемфи, именуемый Глотающим Тени, что вышел из пещеры удовольствий. И я спросил его: «Владыка, для чего дана власть надо мной Духу Обманчивой Смерти?». Тогда он сказал мне: «Величие Света Пронойи наставило все роды бессмертного Творения, оно даровало великое знание всякому семени. Когда же узнал я, что всякое семя Творения сделалось через то возвышенным более, нежели я в вышине, и способно мыслить, то пожелал я принести Тьму во все роды Творения. И держал я совет со всеми своими силами и властями, и послал их во все роды Творения, дабы они могли возбудить семя их для наслаждения. И так был создан Дух Обманчивый, имеющий сходство с Духом, который низошел, с тем, чтобы осквернить души через него. И наполнилась душа творения Духом Тьмы, и совратил он все роды Творения, сбив их с пути многими обманами. И старели они, не имея досуга, и умирали, не найдя истины. И так все Творение было порабощено навеки, от сотворения и доныне. Сама совершенная Пронойя изменилась в семени своем. И будучи вначале памятью Плеромы, ходя путями всякими, сокрылась от родов Творения, взойдя в величие Тьмы. И основания Хаоса сдвинулись. И раскаялся я из-за всего, что стало существовать через меня…

- И у третьих врат встретил меня дэймон Орооррофос, именуемый Процветающим в Пламени, явившимся из жертвенника желаний. И я спросил его: «Владыка, как обрел силу надо мной Дух Обманчивой Смерти?». Тогда он сказал мне: «Метропатор, тот, кто богат своей милостью, Дух в каждой форме, то есть Эпинойя света, – он наполнил все роды бессмертного Творения частицами Девственного Света, даровав всякому семени дар познания. Когда же узнал я, что всякое семя Творения сделалось через то возвышенным более, нежели я в вышине, и способно мыслить, то пожелал я наполнить лицо мое светом завершения их эона…

Внезапно окрестности огласил громкий петушиный крик, над вершинами красных скал блеснули первые лучи восходящего солнца, и немедленно вся явившаяся Заборнову картина – и оба мудреца, и группа людей во многоцветных одеяниях, и самый храм из белоснежного мрамора – задрожала, подобно пустынному миражу, стала расплываться, меркнуть, а вскоре и исчезла вовсе.

Сознание Алексея Ивановича перестало раздваиваться, и он вновь целиком оказался в своей квартире.

День седьмой. Блаженный покой

Девятое октября стало днём величайшего торжества для нашего героя. Около восьми часов утра у него состоялась телепатическая связь с неизвестным невидимым существом небольшого роста, присутствие которого он внезапно ощутил во время стояния на голове. Существо говорило очень быстро, без слов, так что Заборнов едва понимал вначале, о чём идёт речь. Но вскоре информация стала доходить до его просветлённого перевёрнутым положением разума.

Как только связь оборвалась, Алексей Иванович встал на ноги, оделся и отправился на прогулку. Терзавшие его смутная тоска и неясная тревога совершенно исчезли и на душе стало светло и покойно. С любопытством и лёгкой иронией наблюдал он за бессмысленной людской суетой, за постоянным мельтешением глупых человеческих лиц. Такая счастливая перемена объяснялась просто: Алексей Иванович наконец выяснил, кто он такой.

«Не понимаю, – думал наш герой, шагая по Гончарной (бывшей Володарского) улице, – как я мог думать и воображать себе, что я обыкновенный человек? Как могла прийти мне в голову эта сумасбродная мысль?».

Поравнявшись с храмом Успения Пресвятой Богородицы, он остановился и заговорщически подмигнул образу троерукой Девы Марии, затем направился без всякой определённой цели куда-то в сторону Котельнической набережной. По пути свернул на Радищевскую, посидел в безымянном крошечном скверике с несколько облупившимся бюстом знаменитого прокурора-просветителя. Потом зашёл перекусить в расположенное неподалёку небольшое кафе.

Выйдя из кафе, он заглянул в маленький книжный магазин в районе Таганской площади и купил толстую книгу в яркой суперобложке с изображением некоего загадочно ухмыляющегося многоликого и многорукого божества.

Когда Заборнову наскучило наконец гулять и он вернулся на Гончарную улицу, к высокой серо-коричневой громаде сталинского дома, в котором проживал, а затем поднялся на лифте на шестой этаж, то увидел, что перед дверью его квартиры топчется его старый приятель – Сергей Тихонович Пчелинцев.

- Старик! – закричал Пчелинцев, едва завидев Алексея Ивановича. – Куда ты, к чертям собачьим, исчез? Почему не отвечаешь на звонки? Что за фокусы? Ты же вчера должен был на юбилее у Любомудрова быть, все тебя ждали… Эх, ты! Чухна неблагодарная! Знаешь, как Николай Прокофьевич обиделся! Все ж таки шестьдесят стукнуло мужику, не хухры-мухры!

Заборнов молча отпер дверь и жестом пригласил Сергея Тихоновича в квартиру. Поскольку тот стоял столбом и только недоумённо пялился на Алексея Ивановича, видимо ожидая реакции на свою проникновенную тираду, наш герой ещё раз взмахнул рукой и сказал: «Входи, смертный!».

- Ну, ты в конец оборзел, старик! – хохотнул Пчелинцев, заходя в прихожую и скидывая лёгкое кашемировое пальто. – «Смертный»! Надо же! Тебя что уже избрали во Французскую Академию? Приобщился к сонму «бессмертных»?

Пока Алексей Иванович заваривал на кухне чай, Пчелинцев осмотрелся в квартире, потом сунул нос и на кухню.

- Старик, а чего это в квартире у тебя такой бардак? – поинтересовался он.

Заборнов ответил только мудрой улыбкой.

- Что молчишь-то? Язык проглотил? – рассердился Сергей Тихонович. Потом вновь внимательно огляделся по сторонам и продолжил уже более доброжелательным тоном:

- А может ты того, запил? Сразу бы так и сказал, чего темнить! Но, всё одно, мог и позвонить Любомудрову, хотя по телефону поздравить, предупредить. Чай, не переломился бы. Если такая уважительная причина, то он бы и обижаться не стал. Да и сам знаешь, не гоже одному квасить, моветон какой-то, ей богу! Меня бы позвал, вдвоём всё веселее.

Алексею Николаевичу стало смешно, он представил себе, как удивится его товарищ, когда узнает правду.

- Сядь! – сказал он Пчелинцеву. – Выпей чаю и послушай меня. Я хочу тебе поведать кое-что весьма важное. Внимай!

И Заборнов стал рассказывать.

Слушая Алексея Ивановича, Пчелинцев поначалу то и дело прерывал его речь взрывами гомерического хохота, который скоро однако сменился несколько растерянным и даже истеричным хихиканьем. Но потом Пчелинцев перестал и хихикать, лишь недоверчиво улыбался и покачивал головой, а в конце рассказа вообще вдруг сделался необыкновенно серьёзен и как-то суетлив.

- Знаешь, старик, – заявил он, отодвигая чашку с недопитым чаем и выскакивая из-за стола, – я, это, пойду, пожалуй. Пора мне. А ты, это, держись, значит. С кем не бывает, понимаешь! У меня специалисты знакомые есть… Я поговорю. Ты пока только, того… Ну, держись, в общем. А я скоро!

Как только за ним закрылась дверь, Алексей Иванович сел в кресло, раскрыл купленную сегодня книгу в кричащей обложке и принялся с наслаждением читать вслух:

«Родословие Борнавуза Езугеноса, сына Святовитова, сына Цернуннова.

Когда Поимандрес-Брахма, Пастырь и Нус Всевластия, совокупившись с божественным Логосом и воссоединившись с властями огдоады, уничтожил изначальное Единство Высшей Реальности и Вечности, нарушил равновесие трёх гун и породил костную материю с многообразием всего живого и преходящего, появились тысячеликий Шива-Рудра, семя коего рождает богов, и сам многорукий Вишну – хранитель Упорядоченного Знания. Его же аватары – суть Рама, Кришна, Парашурама, Будда и мессия Калка, время прихода которого было предсказано, но едва ли когда наступит.

Божественный Рама в союзе с ракшасами Раваны породил Изменчивые Сущности, а те, совокупившись с собственным естеством, – дэймонов Творения, сильнейший из коих – Уриэль и он же – Ормузд произвёл на свет солнечного Митру, а тот – бесчисленных Эзаров, облюбовавших благодатную Этрурию, от которых пошли владыки аллоброгов и прочих кельтов: подобный медведю Артайос, свиноподобный Моккус и Цимиацин, что изобрёл дороги и пути. Эти трое явились родоначальниками целого сонма бессмертных, сильнейшие из оных – Катурикс, царь сражений, Цернунн, три головы которого украшены рогами барана и солнечный Могон, владыка юной силы.

Бараноголовый Цернунн породил владыку геволян, далеминцев, ободритов и редариев – Святовита, у которого от союза с Неметоной, боевой вороной, терзающей тела убитых, родился сам великий Борнавуз Езугенос, время коего грядет…».

Прочтя это, Алексей Николаевич счастливо рассмеялся, несколько раз произнёс: «Да! Всё верно, нет никаких сомнений!», потом взял карандаш и записал на полях книги следующую многозначительную формулу: «Заборнов = ЗБРНВ = БРНВЗ = БоРНаВуЗ».

«Вот оно наконец! – думал наш герой. – Вот оно, откровение! Я – избранный! Со мной возродится подлинное могущество ведруссов! Скоро уже явятся их посланцы, ибо время пришло!».

До появления посланцев Заборнов решил опробовать свои вновь обретённые силы и немного полевитировать. Он встал посреди комнаты, широко раскинул руки в стороны и закрыл глаза. Уже через какую-то пару минут окружающие предметы стали меняться, терять форму, очертания и плотность, наконец вовсе сделались прозрачными, и Алексей Иванович взмыл над истёртым паркетом, легко пронизал все перекрытия старого дома и в одно мгновение оказался над ним, плавно паря в пространстве.

Прохладный утренний воздух наполнял его легкие, освежал разгорячённый лоб, было необыкновенно легко и приятно. Заборнов стал подниматься выше, постепенно набирая скорость. Внизу, под его ногами, стремительно уменьшались в размерах дома, улицы и площади; горизонт, напротив, ширился, раздавался. Вскоре и самый город превратился в подобие лоскутного одеяла, а потом – в одно сплошное блеклое пятно. Словно баллистическая ракета врезался он во влажный покров кучевых облаков и, не меняя траектории, понёсся ещё выше, вперёд – в разреженную атмосферу околоземных пространств. Небо над ним потемнело; проявились, стали множиться и засверкали, подобно бриллиантам, бесчисленные звёзды. В ушах возник какой-то гармоничный звон, некая повторяющаяся мелодия…

Алексей Иванович пришёл в себя, чудесный полёт прервался, – он вновь стоял посреди гостиной, а в дверь квартиры кто-то настойчиво трезвонил.

Отомкнув замок, он увидел на пороге двух высоких мужей в белоснежных одеждах. За спинами их маячило бледное лицо Сергея Тихоновича Пчелинцева.

Заборнов сразу признал ожидаемых посланцев, вызывало недоумение лишь присутствие Пчелинцева. «Зачем ты тут?», – поинтересовался Алексей Иванович. «Так надо, старик, – отвечал тот немного смущенно. – Поехали, я всё устроил, тебя ждут». «Конечно, ждут, – подумал про себя Алексей Иванович. – Но ты-то здесь с какого боку-припёку?». Впрочем, вслух он ничего говорить не стал, дабы не обижать бывшего товарища, только пожал плечами и, быстро одевшись, последовал за посланцами.

Тайное убежище ведруссов, куда привезли нашего героя, состояло из нескольких зданий и занимало довольно обширную территорию, огороженную сплошным забором, за который Пчелинцева, по понятным причинам, не допустили. Обходительные посланцы сопроводили Заборнова в небольшое помещение и предложили переодеться в более удобные и просторные одежды, а через непродолжительное время привели в светлую залу с высокими, украшенными лепниной потолками. Там его ожидали пятеро старейшин (впрочем, двое из них были женского полу).

Старейшины почтительнейшим образом предложили Алексею Ивановичу рассказать им во всех подробностях о том, как и когда он узнал о своём великом предназначении; интересовали их и многие, даже и незначительные, детали его предшествующего существования, детали существования его ближайших предков, поэтому спокойное повествование Заборнова часто было прерываемо многими вопросами.

Покончив с обстоятельной, занявшей не менее двух часов, беседой, старейшины подвергли его визуальному физическому осмотру и довольно неприятному ощупыванию. Один из них даже надавливал зачем-то Алексею Ивановичу на глаза большими пальцами и бормотал на ухо совершенную ахинею. Все манипуляции Заборнов стоически выдержал, ибо понимал, что это необходимо, что ведруссы боятся роковой ошибки и хотят быть абсолютно убеждены в его избранности. Дабы рассеять их сомнения, Алексей Иванович продемонстрировал свою способность к левитации. Правда, чересчур высоко подниматься он на сей раз не стал, лишь завис на пару минут над крышей здания и тут же вернулся обратно.

Наконец, старейшины были, по всей видимости, удовлетворены результатами проверки, и Алексея Ивановича вновь препроводили в небольшую комнату, вся меблировка которой состояла из одинокой металлической кровати и привинченного к полу стула, а голые стены были окрашены в блеклые пастельные тона.

Через какое-то время появилась пожилая и непомерно корпулентная ведрусска, которая молча измерила Заборнову давление и жестами предложила принять неизвестные пилюли весьма ядовитого зелёного цвета. От пилюль Алексей Иванович отказался и попросил принести бумагу и ручку. В ответ толстуха неопределённо хмыкнула и удалилась.

Заборнов прилёг на кровать и постарался задремать, но томительное ожидание вердикта старейшин, а равно некоторые замеченные им странности раздражали его и не давали совершенно успокоиться. Вскоре в душе Алексея Ивановича стала расти некая безотчётная тревога, которая, по мере того, как шло время, принимала всё более определенные и вполне даже отчётливые формы. Наконец, не выдержав, он вскочил с кровати и вышел в коридор.

Коридор был безлюден, лишь откуда-то из дальнего конца его слышались приглушённые голоса, и тянуло запахом сигаретного дыма. Заборнов бесшумно прокрался мимо многочисленных, похожих одна на другую дверей и осторожно выглянул на лестничную площадку. Там курили двое в белых одеждах: один, который постарше, – из числа уже виденных им старейшин, а второй, помоложе, – неизвестный. Затаившись, Алексей Иванович стал прислушиваться к их разговору:

- Ну, коллега, что скажете? – спросил тот, что постарше. – Каков ваш приговор? - Может быть, онейроидная кататония? – отвечал тот, который помоложе.

- Вы полагаете?

- Весьма похоже. Сами посудите: яркие псевдогаллюцинаторные явления, некоторые нарушения восприятия времени, пространства… Согласитесь, весьма похоже. Хотя, признаюсь, случай уникальный!

- То-то, что уникальный! И, заметьте, никакого аментивного помрачения или амнезии реальных событий!

- Да, это настораживает. Анамнез опять же…

- Именно! Наследственность не отягощена, благоприятная даже. Никаких тебе органических поражений мозга или интоксикации! Возможно, некоторая нестабильность в эмоциональной сфере, повышенная внушаемость. Но всё это весьма характерно для творческих личностей.

- Алкогольный галлюциноз исключён?

- Полностью! Клиент вообще не употребляет спиртного. Уж скорее можно говорить об экстатическом галлюцинозе. Но на фоне чего он мог развиться? Вот вопрос!

- А симптом Липмана проверяли?

- Безусловно.

- Результат?

- Отрицательный.

- Очень странно!

- Ещё бы не странно. Ведь уже через полчаса после проверки симптома Лимпана в динамике, клиент вновь активно грезил. Я лично поначалу грешил на абортивный делирий, причём – с явным наложением культурального грима.

- Да, да!.. Возможно… Хотя, анамнестические сведения…

- Вот именно. Должен сказать, я просто теряюсь, коллега.

- Ну, хорошо. Допустим, речь идёт все-таки об экстатическом галлюцинозе и бредоподобных идеях, развившихся на фоне пока не установленной нами патологии интеллекта или мышления. Но что прослужило толчком? Что спровоцировало столь быстрое, я бы даже сказал, лавинообразное развитие самого синдрома? Ведь, насколько известно, ещё неделю назад клиент был совершенно адекватен!

- Пока об этом мы можем только гадать, коллега. Потребуется время.

- Увы! Принуждён с вами согласиться!

Сообразив, что разговор подходит к концу, Алексей Иванович поспешно ретировался и, пробежав на цыпочках коридор, юркнул в свою комнату. Там он нервно заметался из угла в угол, пытаясь осмыслить услышанное. «Судя по всему, тут производят некие опасные опыты над людьми, – размышлял Заборнов. – А зачем бы ведруссам производить подобные опыты? Что-то здесь не так! Да и эта сугубо каббалистическая терминология… Наверняка замышляется что-то гадкое…».

Теперь смутное беспокойство Заборнова переросло в мрачную уверенность. «Нет, это не ведруссы, – думал Алексей Иванович, – это совсем не ведруссы! И я знаю, кто они такие! Они – извечные враги наши, злобные изверги, упомянутые в шумерских текстах… О! Я узнаю, я помню… Сколько веков, сколько тысячелетий! А я всё помню! Твари эти – никто иные, как аннунаки с планеты Нибиру. Вот, кто они такие! И больше они меня не обманут!».

В этот момент дверь в комнату открылась, в проеме показался только что виденный Заборновым лжестарейшина и тихо позвал: «Алексей Иванович!». «Ну, уж нет! – решил наш герой. – Хватит с меня вашего вранья! Теперь моя очередь играть с вами в кошки-мышки! Увидите, с кем имеете дело!». Он немедленно прижался к стене, закрыл глаза и окутал себя покровом невидимости. «Заборнов! – не унимался проклятый аннунак. – Борнавуз… как вас там… Езугенос!». Но Алексей Иванович никак не реагировал, понимая, что враг видеть его не может и потому безопасен.

Даже когда инопланетная тварь удалилась, Заборнов продолжал пребывать в невидимом коконе, опасаясь какой-нибудь хитрости. «Ничего, ничего! Подождите! – думал он. – Дайте только срок! Не удержат меня ваши стены и запоры! Не смогут удержать! Не пройдет и трех тысяч шестисот лет, как вновь воспрянут ведруссы, сбросят проклятое ярмо, освободят Евразию. А я пока стану подтачивать изнутри Чёрную Империю. А то, доберусь и до самой Нибиру! Тайным и незримым мстителем явлюсь я туда, преодолев бесчисленные звездные миры. Ибо ныне нет ничего невозможного для меня! Ничего!.. Ничего, ничего… Молчание!».

Приветствуется всяческое распространение информации о журнале "Колесо"

http://koveco.info                              Эл.почта: koleco@inbox.ru