В храме Преображения два попа: о.Вениамин и о.Михаил. О.Вениамин помладше и похудее; о. Михаил постарше и потолще. О. Вениамин издаёт при храме газету и печатает стихи и рассказы прихожан.
Иногда по просьбе наших авторов ношу о.Вениамину их тексты. О.Михаил говорит, что это суета.
Один мальчик захотел взять домой бродячую собаку; бабушка запретила и сказала, что собака от дьявола. Спросили в церкви. О.Михаил сказал: "Нашлись умники. Зачем вам Бог дал ум? Чтобы вы здесь умничали, что от Бога, что от дьявола? Нет. Ум дан смотреть за собакой, у которой ума нет. Возьмите собаку и кормите её!"
Тело : При поверхностном осмотре повреждений не обнаружено, кроме нескольких глубоких царапин на лице и горле. Под ногтями обнаружена кровь той же группы. Непонятным является положение тела – почти на метровой глубине под рыхлой землей. Следов вокруг обнаружено не было – что говорит о не состоятельности гипотезы, будто тело было закопано злоумышленниками с целью сокрытия улик преступления.
Предмет № 2
Тетрадь : общая, с клеенчатой обложкой, лежит в четырех метрах от тела; направление – северо–запад. Почерк резкий, неаккуратный, с множеством вписок и исправлений; подписи нет.
На первой странице большой заголовок:
ЖИВОЕ МЯСО
Жаркий летний день и я иду по улице, а желтые дома покрыты пылью. У стены сидит нищий с протянутой рукой, и она, из-за, темно-коричневой грязи, похожа на теплую, аппетитную котлету. Несколько мальчишек стоят на другой стороне улицы и показывают на него пальцем. Они громко разговаривают и смеются над его лохмотьями, а солнце бьет в них своими лучами, но они не замечают этого. Я подхожу к нищему и даю ему пять копеек. Он молча берет деньги и даже не поднимает головы. Пожав плечами, и стараясь не смотреть на
мальчишек, я иду дальше, но скрипучий голос нагоняет меня. «Сколько времени?» - я смотрю на руку и вспоминаю, что у меня нет часов – я их продал еще позавчера. Сердито оглянувшись, я говорю «Я, кажется, оставил часы дома» и иду прочь. Тихий смех нищего шелестит мне вдогонку.
Я сижу в своей комнате. Там солнечно и пусто. Косые лучи скользят по стенам и вязнут в темно-серой тени рассохшегося шкафа. Я сижу в кресле и курю. У меня почти совсем не осталось денег – а я еще подал этому нищему с въевшейся в ладонь грязью. Мне становится досадно, и я начинаю думать, как получить деньги. Можно пойти в союз и занять десятку у редактора. А он скажет: «Как же так, милый мой! Вы мне еще не вернули прошлый долг и опять занимаете!». Или он скажет: «Послушайте, у меня с собой только три рубля,
я не могу одолжить вам». А может быть так: «Вы бездельник и ничего от меня не получите!». Мне неприятно осознавать то, что у меня нету денег. А тут еще этот нищий! Внезапно меня охватывает порыв: нужно написать рассказ про него! Пусть у нищего будет богатая родня, с которой он из гордости не общается, и теперь он вынужден просить подаяние. Тысячи сцен и диалогов мечутся у меня в голове, и в возбуждении я беспокойно поворачиваюсь в кресле. Это будет настоящий шедевр! А многие мои знакомые считают, что я уже не
способен написать гениальную вещь.
Мне нужно писать, но я совершаю массу бессмысленных поступков - хожу по комнате и бесцельно открываю и закрываю с грохотом ящики стола, и он яростно хрипит под моим напором. Потом я кидаюсь к двери и закрываю ее на два оборота. Замок металлически щелкает - и теперь никто не помешает мне. Я сажусь к столу и пододвигаю к себе чистый лист. По улице за окном катится стеклянный звон и ругань – это мешает мне сосредоточиться, и я с нетерпением жду. Наконец все утихает. Я хватаю перо и пишу – «Нищий сидел у стены
и руки его были покрыты темной въевшейся грязью». Но тут в коридоре начинают громко ругаться соседи и я, отодвигаясь от стола, снова закуриваю. По крыше дома напротив ходят два человека – они показывают друг другу на трубы и что-то говорят. У одного из них в руках конторская папка, а другой одет в белую косоворотку. Мне становится неприятно смотреть на них, и я закрываю глаза. В голове у меня вспыхивают образы нищего человека – вот он сидит под дождем, а мимо проходит дорого одетая публика. Заливисто хохочет
дама. А вот его выгоняют из парка. У сторожа мясистое лицо, а ручка метлы отделана костью. «Это заслуженный дворник» - думаю я и медленно засыпаю.
А просыпаюсь от стука в дверь. За окном дома уже не желтые, а грязно-серые от сумерек и мне неприятно, что я потерял целый день. Я встаю, а кресло изумленно вскрипывает и качается, пока я иду открывать дверь. За порогом стоит нищий и тихо смеется. На коричневой голове у него белый пух. Мне непонятно, как он нашел мою комнату, но нищий проходит вглубь и садится в мое кресло. В нерешительности я останавливаюсь перед ним и мне видно, какие у него гнилые желтые зубы – а он продолжает тихонько посмеиваться. На
меня нападает какая-то апатия – я не могу вымолвить ни слова и только смотрю на него. Наконец он говорит мне: «Садитесь, молодой человек» - и я сажусь прямо на пол. Он смотрит на меня сверху вниз и со свистом втягивает воздух. По его шее ползет жирная блоха. «Тюк!» - говорит он и постукивает пальцами по подлокотнику. Мне становится неудобно и затекают ноги. «Что вам нужно?» – говорю я наконец, и апатия медленно спадает. Что этот оборванец делает у меня в комнате? «Ничего – отвечает нищий, качая головой, как
китайский болванчик – выйди из комнаты».
Странно, но я почему-то выхожу из комнаты и закрываю за собой дверь. Мне слышно, как нищий возится там. Некоторое время я стою в коридоре и смотрю на обои. Они в жирных разводах и я почему-то вспоминаю, как нищий сказал «Тюк!». «Тюк!» - говорю я сам себе и почему-то пугаюсь собственного голоса. Из своей комнаты выходит соседка. Она склочная и отвратительно любопытная женщина в застиранном ситцевом халате и все время распространяет запах горелых котлет, а мне это очень не нравится. На голове у нее намотана
грязная тряпка. «С кем вы разговариваете?» - спрашивает она. «Ни с кем, здесь никого нет. Никого» - зачем-то повторяю я. «Но я же слышала, что вы с кем-то говорили» – продолжает настаивать она, а я смотрю, как у нее прыгает лошадиная челюсть. «Нет» - отвечаю я – «Нет. Вам показалось». И она постепенно втягивается в свою комнату. Сначала исчезает одна нога, потом вторая, а корпус все еще висит в коридоре, но затем тоже вползает внутрь. Последним исчезает черный настороженный глаз. Это выглядит так противно, что
мне хочется закричать. Сколько я буду еще стоять здесь? Я начинаю понимать весь абсурд своего положения. Скорее, в комнату, пока этот проходимец ничего не стянул! Я толкаю дверь и захожу внутрь. Сразу же становится видно, что никаких ценных вещей не пропало. Нищего нет в комнате, а окно закрыто изнутри. Куда он мог деться? На столе безучастно лежит лист бумаги, на котором написано «Нищий сидел у стены и руки его были покрыты темной въевшейся грязью». В комнате темнеет. Может быть он приснился мне? Конечно, приснился!
Иначе я бы не стал вести себя так нелепо – слушаться какого-то негодяя и еще оставлять его в своей комнате. Смех наполняет и душит меня, давясь им и качая головой, словно китайский болванчик, я включаю свет. Я оборачиваюсь и сразу вижу нищего проходимца – он стоит за ширмой, грязной спиной ко мне. «Эй, вы!» – говорю я – но он не оборачивается. Я подхожу к нему, и меня начинает бить дрожь, потому что теперь мне ясно видно, что он не стоит, а именно висит между ширмой и шкафом. Все очень тихо. Мне кажется, что
мебель удивленно вытянулась. «Тюк» - говорю я и почему-то вспоминаю, как смеялись мальчишки. Я сажусь в кресло и закуриваю, щурясь на труп, который отвратительно покачивается от сквозняка, и теперь я слушаю, как поскрипывает веревка. Скоро я ловлю себя на том, что тоже тихонько покачиваюсь в кресле взад и вперед в такт самоубийце, и я начинаю думать – теперь начнется канитель с управдомом, милицией, соседями. Меня охватывает злость. А может быть он не умер? Я подхожу к нему сзади, почему-то зажав себе рот рукой
и чувствую, как мои пальцы непроизвольно оплетают челюсть и впиваются в щеки – мне даже становится больно. И я тихо дотрагиваюсь до спины – она кажется мне шершавой и немного липкой, и от нее неприятно пахнет. Я перевожу взгляд на его голову – и там снова ползет жирная блоха. Может быть это та же самая? Я не знаю этого, но мне делается противно. Брезгливое раздражение снова охватывает, кажется, всю комнату. Мне видится, будто мебель дрожит в отвращении, а ширма жалобно вытянулась, и я чуть-чуть отодвигаю ее.
«Вот сволочь!» - говорю я нищему и сажусь на кровать. Все произошедшее очень нелепо, и даже глупо. «Да, именно глупо!» - говорю я вслух и начинаю представлять, как я буду объяснять управдому и в милиции, что здесь произошло. Мне становится до судорог мерзко от того, что незнакомые люди в сапогах, начищенных черной ваксой, буду заходить ко мне в комнату, скрипеть по рассохшемуся паркету и громко разговаривать. И может быть даже смеяться.
Тут я вспоминаю, что с самого утра ничего не ел и сразу же начинаю чувствовать острый голод. У меня даже начинают дрожать колени. Я подхожу к шкафчику, где я обычно держу еду – но там пусто. Я пересчитываю деньги – у меня еще хватает на колбасу и табак. Это придает мне уверенности в себе – в конце концов что с того, что кто-то повесился у меня в комнате, ведь всем ясно, что это просто сумасшедший старик и больше ничего. В милиции я скажу, что он пришел за подаянием, а меня позвали к телефону. А пока я ходил,
он повесился. Я не при чем тут. Настроение мое улучшается, и я уже благосклонно гляжу на труп, и мне даже становится немного жалко его. Я думаю о том, что нужно бы снять его, но тут же вспоминаю, что придется положить его на кровать. Нет, пусть висит, а то еще подумают, что это я его удавил. А что если решат, что я его задушил, а потом специально подвесил? В беспокойстве я хожу по комнате, а нищий все поскрипывает и поскрипывает веревкой. Это раздражает меня, и я в бешенстве захлопываю окно, а висельника закрываю
ширмой. От этого усилия у меня темнеет в глазах, и я решаю во чтобы то ни стало сначала поесть. Я одеваю ботинки и, стараясь не смотреть в сторону ширмы, закрываю дверь. В коридоре никого.
Я иду в магазин, надменно глядя прямо перед собой и сжимаю зубы. Спазмы в желудке у меня страшные и я еле сдерживаюсь, чтобы не застонать. От этого у меня прямая и жесткая, словно у памятника, походка.
Я захожу в магазин и стразу же становлюсь в мясной отдел. Вокруг меня стоят и двигаются множество людей с жирными глазами и красными лицами. Они тяжело дышат и смотрят на куски мяса. Я тоже смотрю на витрину и вижу, как по говяжьей вырезке ползет зеленая муха. «Тюк» - говорю я сам себе и думаю, как бы труп не протух у меня в комнате. Наконец подходит моя очередь, и я становлюсь перед красным продавцом. Он одет в белый халат с какими-то желтыми пятнами, и от него неприятно пахнет свежей мясной кровью. И между
нами происходит следующий разговор:
«Глухой какой-то!» - говорит желтая старуха за мной в очереди, и они с продавцом смеются, а я, неприятно улыбаясь, иду в кассу. Глаза у старухи слезятся, но все равно видно какие они злые. У кассы я замечаю, что у меня остаются деньги на бутылку водки. Я покупаю ее, и понимаю, что мне страшно возвращаться, вот так вот просто, к себе в комнату, где висит этот грузный и нелепый труп. Поэтому я забираю ее с прилавка и еду на трамвае к своему приятелю Михаилу Степановичу. В трамвае страшная давка, все кричат
и ругаются друг с другом, а некоторые даже просто так, в воздух. Все это страшно раздражает меня, и я схожу с трамвая с искаженным от злости лицом. Я прихожу к Михаилу Степановичу. Он встречает меня в коридоре, одетый в какой-то странный костюм – на голове его брезентовая фуражка, а на ноги надеты резиновые калоши. Старый халат волочится по грязному полу и собирает жирную пыль.
«Здравствуйте, Михаил Степанович – говорю ему я – вот, посмотрите, у меня тут мясо и бутылка водки. Давайте с вами выпьем ее и закусим?»
«Конечно, заходите! Только зачем же вам было беспокоиться и покупать говядину? У меня самого есть превосходное мясо из подливки, водка отлично пойдет под него. Проходите!»
Пока я раздеваюсь в коридоре, Михаил Степанович идет в комнату и снимает свою брезентовую фуражку. Я прохожу вслед за ним и сажусь за стол, на котором стоит белая эмалевая кастрюля с красными цветами. Я поворачиваю ее так, чтобы не видеть их – они неприятны мне, потому что я вспоминаю мясную язву на шее нищего, и она похожа на такой цветок.
- Что у вас в кастрюле? – спрашиваю я Михаила Степановича – И откуда только вы достали такую мерзкую кастрюлю – продолжаю я, а Михаил Степанович мечется по комнате в поисках рюмок.
- Это купила жена – отвечает Михаил Степанович - а вот и рюмки! Давайте же сюда вашу бутылку. Мы поставим ее на стол и будет у нас стеклянный Кремль – он радостно смеется – а рядом поставим консервы. Смотрите, получилась Красная площадь!
Я тоже смеюсь. Эта идея кажется мне остроумной, поэтому я быстро вырезаю из бумаги, лежащей тут же, несколько бумажных фигурок и расставляю по столу. Коробочка с засушенным богомолом становится мавзолеем, и я расставляю фигурки вокруг нее.
- Скажите, Михаил Степанович, а где ваша жена? Ее никогда не видно, но следы от нее повсюду в вашей комнате – кастрюля, занавески, обои – это ведь она выбрала?
- Да…видите ли. Она умерла очень нелепо – ее задавила толпа в кинотеатре после фильма «Сало или 120 дней Содома» - он натянуто смеется - а следы… Ну что же, следы остаются после смерти каждого человека, множество предметов и вообще, ощущений. Я стараюсь освободить ее от них – неожиданно и не совсем понятно добавляет он. - Вот интересно, какой след оставите вы, ведь что любопытно! Написали сегодня что-нибудь?
- Да, весь день писал… - говорю я, и мне становится обидно, что из-за какой-то нелепости я вынужден пить водку над фальшивой Красной площадью, вместо того, чтобы работать. Но я стараюсь заглушить в себе это чувство и быстро выпиваю рюмку. И это помогает мне.
- Ну что же, за ваши успехи! – говорит Михаил Степанович и тоже пьет.
Некоторое время мы сидим молча. Наконец Михаил Степанович встает и говорит:
- Давайте пересядем в кресла, близость Кремля как-то меня беспокоит – я делаю движение убрать бутылку, но Михаил Степанович делает страшные глаза – Нет-нет, что вы! Я не это имел в виду. Это – ни в коем случае, – у него даже дрожит нижняя мясистая губа. Мы пересаживаемся в кресла, и Михаил Степанович ставит на столик другую бутылку, а рядом кастрюльку с мясом – и снова начинается канитель с поворачиванием цветков.
- Что это у вас в бутылке? – спрашиваю я.
- А! – Михаил Степанович оживляется – это настойка, очень хорошая. Вам понравится, – он лукаво улыбается, и мне тут же очень хочется попробовать эту настойку. Пока Михаил Степанович разливает в рюмки, я рассматриваю старую картину на стене. На ней изображен человек с куском бифштекса вместо головы, и мне становится неприятно. Мне не нравится эта картина, и я стараюсь не смотреть на нее – но против моей воли глаза все время устремляются в эту сторону.
- Вот, попробуйте! - говорит Михаил Степанович и я, погрозив картине пальцем, поворачиваюсь к столику. Настойка имеет приятный вкус и чуть-чуть пахнет лесом. Вообще же она больше отдает грибным супом, но как если бы его ели в лесу.
- Очень хорошо – говорю я и с удовольствием втягиваю воздух. Картина уже не кажется мне плохой – краски на ней переливаются очень красиво, и я удивляюсь – как это я сразу не заметил. Со стола несется разноголосый гул. Я глупо усмехаюсь и говорю ленинским картавым голосом – Вот, Михаг`ил Степан`ович! Г`еволюция! – на что он посылает мне косой взгляд и отворачивается. Я слышу, как он быстро шепчет: «Мясо, мясо, мясо», а потом еще быстрее: «Мясомясомясо». Я делаю вид, что не слышу, и постепенно веселость охватывает
меня.
- Скажите, Михаил Степанович, а вы боитесь покойников? – спрашиваю я с неприятным смехом.
- Ну как вам сказать… не то чтобы боюсь. Я больше боюсь исчезнувших людей. У меня вот был один знакомый – так он однажды пошел в булочную и не вернулся. – Михаил Степанович смотрит на меня – я вот теперь все думаю – может быть его вовсе не было, а? – и глаза его наполняются страхом.
Мне тоже становится страшно – вдруг я тоже так исчезну? И Михаил Степанович скажет «А, да ведь его и не было никогда!». Я исчезну, а картина с бифштексом так и останется висеть, и часы будут стучать дальше и дальше, и по асфальту во дворе так же будут шаркать люди. И мне очень неприятна эта мысль.
- В общем-то в том, что он исчез, ничего страшного нет, – говорит между тем Михаил Степанович и добавляет неожиданно пьяно – Я даже ему завидую, хотя и боюсь о нем думать просто так. Ведь неизвестно, где он сейчас и что с ним происходит.
Я пытаюсь успокоить себя мыслью, что он не исчез. Может быть его просто забрали куда следует – так часто бывает, прямо из булочной… Но по прыгающей челюсти Михаила Степановича мне становится ясно, что никто его никуда не забирал, а он именно что исчез. Сам. И я беспокойно поворачиваюсь в кресле.
- Хотя, судя по тому что происходит на столе, можно подумать, что он попал в послеревоюционнную Москву – добавляет Михаил Степанович.
Я смотрю на стол, и вижу, что фигурки столпились возле коробочки с богомолом, а одна из них забралась на него и, рубя воздух рукой, встряхивает бумажной головкой. Я чувствую какую-то иррациональную неприязнь к этому и говорю:
- Оставим это, Михаил Степанович, это пустое. Да, пустое! – говорю я, пораженный внезапной мыслью – Вот вы скажите мне лучше, как вы относитесь к самоубийцам? – и я хихикаю в кулак, настороженно бегая глазами.
- Да никак в целом. Самоубийцы обычно тихие создания, не могут никому помешать.
- Нет, могут! – вскрикиваю я громче, чем нужно и Михаил Степанович непонимающе смотрит на меня. Потом он отворачивается к стене и опять быстро шепчет: «Мясо, мясо, мясо», а потом еще быстрее: «мясомясомясо». И мне почему-то становится легче от этого торопливого шепота, грязной комнатки, криков на столе и грустного, покрытого трещинами, шкафа.
- Самоубийцы – это те, кто по ошибке осознали пустотность земного существования, но, поняв, не смогли ее преодолеть, – я снова слышу голос Михаила Степановича.
- А вы, стало быть, смогли? – спрашиваю я иронически и с ударением на последнем слове.
- А я, стало быть, смог, – также иронично говорит мне Михаил Степанович и добавляет – Они, видите ли, не хотят быть просто живым мясом, но сделать ничего не могут. Жить же дальше с осознанием этой достаточно простой истины они не могут тоже – представьте себе!
- А вы как же? – спрашиваю я все более насмешливо и уж не скрываю издевки. Есть все-таки в этом Михаиле Степановиче что-то раздражающее. Картина эта…совершенная мерзость.
- Но истина-то эта открывается им по ошибке! – говорит между тем он - Так, что вспышка внезапной правды не освещает им путь, а сжигает их самих, – продолжает он глубокомысленно рассказывать и делает какие-то движения руками, а мне видно, что зубы у него гнилые и желтые, а халат затерт до дыр. И мне становится смешно – почему этот человечек с сальными волосами говорит так глубокомысленно и так поучающе? Кто дал ему это право? Прочь отсюда! И наскоро попрощавшись, я выхожу на улицу. Летний вечер душит меня,
но бисер фонарей освещает дорогу, и вскоре я уже подпрыгиваю в креслице валкого трамвая. Домой. Домой.
Оставшись один и тщательно заперев дверь, Михаил Степанович оказался в комнате и некоторое время стоял в дверях, разглядывая происходящее. За столом сидел человек с бифштексом вместо головы и, судя по ее наклону и отчаянной жестикуляции, внимательно наблюдал за фигуркам на столе. Они беспорядочно носились по гладкой поверхности вокруг стеклянного Кремля, а некоторые подбегали к самому краю, опасливо заглядывали вниз и снова начинали свой хаотический бег. Михаил Степанович подошел к старому бюро и стал, поминутно
сверясь с какой-то бумажкой, что-то рисовать на стене. Постепенно из легких и почти невесомых штрихов получился горбатый контур висельника. Осмотрев свое произведение Михаил Степанович весело расхохотался и снова подошел к ухнувшему бюро. Из ящика он достал клеенчатую тетрадь и записал там:
«И до чего бестолковое мясо! Приходил сегодня ко мне один озорник – все вопросами небытия интересуется, а у самого в комнате труп висит. Забавник. Вот, впрочем, что у нас сегодня:
7 5 9 8 5 0 3 5 6 5 8 3
4 3 6 4 8 9 7 0 3 8 5 9
0 9 8 7 6 5 4 3 4 5 5 8
1 0 9 4 5 7 4 5 6 8 3 7
1 0 9 2 8 3 7 4 6 5 4 7»
Покончив с этой записью, Михаил Степанович осторожно обошел человека с бифштексом, стараясь не коснуться его, и подошел к другой стене. На обоях висела грязная тряпка, и, когда Михаил Степанович сорвал ее, стал виден сложный символ, написанный прямо на обоях синей масляной краской. Усевшись на пол по-турецки и не сводя с него глаз Михаил Степанович запел:
Мясистое мясо мясные мяса
Мясистые речки мясные леса
Мясистое тело и мысли мясные
Мясистые вещи в мясистой квартире
Мясо живое ест мертвое мясо
Время ест мясо к часу от часа
Видится небо мясу мясным
Кажется мясо мясу своим
Постепенно его голос переходил не то в «Ууууууум», не то в «Ооооооом» и через некоторое время Михаил Степанович исчез, а единственным звуком в квартире стал торопливый бумажный шелест.
Я поднимаюсь вверх по изломам лестницы и отчетливо чувствую, как у меня дергается веко. Вот, наконец, и моя дверь, и я осторожно прикладываю ухо к ее равнодушной и чуть-чуть холодной поверхности. У меня возникает ощущение, что я произвожу массу шума, но это только кажется, просто удивительно, насколько напряжены мои нервы. Лестница прыгает у меня в глазах, а коридор видится далеко простирающимся туннелем, в конце которого неожиданно появляется соседка, и я снова смотрю на ее лошадиную челюсть и чувствую
запах горелых котлет, и это становится теперь совсем невыносимым, и я со стоном закатываю глаза. Она устремляется ко мне с приветственным рычанием, несмотря на бледные протесты с моей стороны, подходит все ближе, безобразно выворачивая стоптанные в бесконечной погоне за жизнью плоские ступни, и при виде тарелки с бифштексом у нее в руках мне едва не делается дурно. Она отрывает рот как рыба, но звуки долетают до меня не сразу: «Вас там дожидается какая-то женщина». О, Боже мой! Только этого еще не хватало сейчас,
какая женщина? Она тяжело дышит и смотрит на меня - «Не знаю, с час уже ждет». Это какое-то мучение. И я прохожу через вывихнутый коридорный сустав (соседка остается наблюдать из комнаты так, что мне видно в зеркале половину ее лица: нос, глаз и губы) и вижу какую-то темную глухую тень, скрюченную в углу, и слышу запах нищеты. Я останавливаюсь напротив нее и молча жду – что произойдет дальше. Пол качается у меня под ногами. На свет выходит одетая в отрепья женщина и смотрит мне прямо в лицо. Я прислоняюсь к
стене, я слышу: «Мой муж…у вас мой муж, он шел к вам, да-да, к вам и не нужно отворачиваться…». Хотя я и не думал отворачиваться – наоборот, прилив радости, бодрости и сил охватывает меня всего! Как, это его жена! Значит мне не нужно будет возиться с милицией и управдомом, с соседями, со своей совестью, наконец! О, какое это счастье… Я даже немного не верю и тру глаза. Но нет, женщина не рассыпается в призрачной полутьме коридора, а продолжает стоять передо мной в и нервно теребит в руках гнилой кусочек материи,
в котором я с трудом узнаю носовой платок. Я путаюсь в словах и восклицаниях «Да, конечно, проходите, вот сюда…да, здесь...». В припадке веселости я сильно бью в соседкину дверь (она явственно шипит оттуда) и сильно сжимаю ладонями лицо. Она заходит, и только здесь я говорю ей: «Видите ли… ваш муж. Да. В общем – он. Видите ли. Он – вот, он повесился, и почему-то у меня в комнате». Совершенно неуместны мои вывернутые руки, как будто я собираюсь пуститься в присядку… Но куда прикажете их девать? И я чуть-чуть
заикаюсь. Я жду грохота, взвизгов, истерики и заранее мну в кармане бумажный рубль (какая, в сущности, пошлость!), но ничего этого нет. Она только опускает глаза и говорит: «Да… Да. Я всегда ждала (она ждала! Боже, Боже…) чего-нибудь в этом роде. Вы…вы знаете, он был удивительный человек. Удивительный.» Я молчу. Нищий не кажется мне удивительным. Более того – он кажется мне чрезвычайным пошляком. Она продолжает «Теперь, если вы не возражаете, я бы хотела…ну, если вам угодно, попрощаться, что ли… В общем, вы
не могли бы?..» Я все понимаю и молча выхожу в коридор, где волна радости обрушивается на меня с новой силой! О, это неимоверная легкость! Я бегу на кухню и озорно оглядываясь на дверь, вылавливаю из соседкиного супа куски отборнейшего мяса! И торопливо запихиваю их в рот! Почему-то я при этом глупо ухмыляюсь и грожу пальцем своему отражению в темном окне. Если бы кто-нибудь заглянул с улицы, он бы решил, что здесь живет сумасшедший! Но меня это совершенно не беспокоит, и я отплясываю вприсядку перед треснувшим
мутным зеркалом. Затем, погуляв некоторое время по скрипучему коридору и выкурив папиросу, я решительным шагом направляюсь к себе. «Живые, в конце концов, тоже требуют к себе внимания!» – хочу закричать я – «Забирайте вашу падаль и уходите!». Просто удивительно насколько может быть бестактен внезапно счастливый человек, но это я осознаю уже потом. И тут меня останавливает тишина – внезапно и непреодолимо, словно глухая стенка в конце длинного коридора. Страшная тишина стоит у меня в комнате, притаившись за дверью,
и только ждет, когда я войду, чтобы набросится на меня, растерзать, уничтожить! Так страшно тихо не бывает в помещении, когда там кто-то есть, пусть даже он не двигается и даже не дышит… Нет, это особая, мертвенная тишина, тяжелая, словно свинец, и вязкая, как свернувшаяся кровь. Перед дверью я замираю с поднятой для стука рукой и не могу пошевелиться, словно налетев на непреодолимую преграду. Волосы шевелятся у меня на затылке. Я стою и не понимаю, почему это могло так остановить меня, но сердце с замиранием
проваливается куда-то вниз, и я все равно просто стою и жду. И слушаю удары собственного сердца. Они почему-то очень гулкие и отдаются по всему телу так, что меня, в конце концов, начинает колотить крупная и редкая дрожь. Наконец я открываю дверь, как-то неестественно, боком, она страшно скрипит, и я вижу краешек присевшего от ужаса стола, открытый в немом протяжном крике буфет, искаженное дрожью окно, и в нем мое перекошенное отражение. И еще жену нищего, тихонько покачивающуюся рядом с мужем за перепуганной
ширмой.
Вполне вероятно, что у меня сделалась истерика, потому что я развернулся, и, ни слова не говоря, понесся на улицу, и долго бежал по темным аллеям, пока не обнаружил себя полуослепшим и судорожно хватающим воздух на скамейке под вывеской «Северный Мясокомбинат». Наверное, по дороге меня рвало, потому что рот был полон мерзкого вкуса, а колени противно и слабо дрожали. Ветер хлещет меня по лицу и гремит вверху черными ветками. Фиолетовый свет фонарей. Белесая скамейка. Желтая вывеска. Темное зеркало витрины.
Я сажусь на поребрик и долго ни о чем не думаю. На тротуаре валяется бумажная тарелка, испачканная грязью и вся в пыли, а на ее уголке лежит розовый кусочек сосиски, измазанный чем-то красным. Вскоре порыв ветра сносит эту дрянь прочь, и я почему-то чувствую грусть. Помню, я еще долго думал о чем-то большом и пугающем и почему-то Михаил Степанович с мертвыми глазами сидел рядом со мной, и я не смел пошевелиться… и… знаете, как получаются звезды? Это наши перемолотые кости на темном бархате, вот что я вам скажу.
И мне непонятно, то ли это все еще действует проклятая настойка или я брежу? Теперь, конечно, уже никто не поверит, что это не я убил нищего. Да и хоть бы поверили – уже без толку, я слышал, как люди пропадали за гораздо меньшие вещи… и их перемолотые кости усеивают темное низкое небо. Это я, впрочем, брежу опять. Мне нужно хотя бы забрать некоторые ценные вещи из комнаты. Спотыкаясь и весь трясясь я очень долго иду к себе домой, и не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я вынесся из парадного. Может
быть час, а может быть три часа. А может быть десять минут. Снова обшарпанная лестница, надпись «Васька – мясо!», оплывающие перила, отражение перекошенного человек в осколке окна (это я) и вот дверь.
Я захожу в коридор, и тут же у меня все окончательно темнеет в глазах, и мне страстно хочется упасть в обморок, чтобы не видеть ничего, потому что смотреть, как любопытная соседка выходит из моей незапертой комнаты, я не в силах. Но она направляется ко мне, и я не вижу признаков страха, или ненависти, а впрочем, откуда я знаю, как следует смотреть на человека, имеющего на своей жилплощади двух висельников, я не знаю этого… Я вообще не вижу никаких изменений в ее лице. Между тем, она, оказывается, обращается
ко мне. И я слышу: «У нас опять сломался холодильник…(при чем, при чем здесь холодильник?). А мясо-то свежее, ему не следует пропадать, мясу-то! А у вас окошко открыто. Я и повесила, перед окошком-то, значит, на веревочке. Два куска там. Чтобы не стухло. Пусть на сквозняке повисит? Все равно ведь окно на ночь не закрываете?». Она искательно смотрит на меня, а я гулко глотаю слюну. Наконец я киваю («Вот и хорошо» - это опять она) и снова оказываюсь на пороге страшной комнаты. Странное предчувствие томит меня,
и снова валится в черную яму сердце, и я никак не могу переступить порог. Я стою в тишине коридора, и мне отчетливо слышно как скрипят мои крепко сжатые зубы, но боли нет. Я неестественно улыбаюсь и роняю слюну прямо на пол, но сделать ничего не могу. Я чувствую, как у меня на лбу страшно движется кожа. «Так и стоять. Так и стоять» - крутится у меня в голове, и мне кажется, что я стою уже целую вечность. Наконец, отчасти помогая себе руками, я чуть-чуть продвигаюсь к двери и со скрипом, очень медленно, открываю
ее.
И тут меня страшно ударяет по глазам. Я вижу свою комнату очень яркой, чудовищная белая вспышка бьет от окна, и на этот раз освещено все. Я быстро захлопываю дверь и прищемляю себе палец, но боли опять нету.
Рядом с окном висят два жирных куска мяса просто так, а за ширмой висят два куска мяса в гнилой одежде. По одному мясу ползет изумрудно зеленая муха, а потом перелетает на другое мясо и под окном стоит тазик с тошнотворной желто-красной жидкостью, и я понимаю, что это стекшая с первого мяса кровь. Что-то капает у меня с пальца в тазик, и я вижу, как в нем растворяется кровь с мяса моего защемленного пальца!
Я яростно улыбаюсь, потому что теперь мне становится все понятно, я подхожу к столу, хватаю старый листок и пишу на нем - «У стены сидел кусок мяса с протянутым мясом, и рядом проходило тоже мясо с другим мясом.» И все. Вот настоящий шедевр, а многие мои знакомые считают, что я уже не могу написать гениальную вещь!
Видимо я издаю много звуков, потому что мясо за стенкой начинает шевелиться и бить мясом в дверь, но мне смешно, потому что теперь все понятно, и я громко смеюсь над ним! Стоит мне только посмотреть на него, и я сразу вижу все постыдные тайны этого мяса. Вот, например, у нее потемнение в том месте, где начинается филе – это она отравила другое мясо в 1920-ом году и так получила комнату. А вот высохшее место – это она отдала в детский дом совсем еще маленький кусочек мяса. Мечтает она о том, чтобы можно было
регулярно есть мертвое мясо и еще о другом большем куске рядом, но не для еды.
Мне страшно весело и, подпрыгивая, я раскачиваю висящее мясо и мне очень смешно смотреть, как они сталкиваются, и как неугомонная зеленая муха перелетает с куска на кусок!
Я подхожу к умывальнику, чтобы снять кусочки чужого мяса со своего.
И вижу зеркало.
Вижу зеркало.
Зеркало.
Но я не вижу себя в нем.
А вижу я живой мясной кусок вместо своего лица и большие белые шары с маленькими черными точками. Хрящевой отросток посередине. Переплетение жил. Вены и артерии. Вскипающую пену у черной щели рта. Я вижу живое мясо перед зеркалом рядом с мертвым и кусочки мертвого на моем живом.
И мне становится дико, и холодный пот выступает у меня по всему лицу. Я вижу настоящего себя и мне очень, очень страшно! и я что-то выкрикиваю тонким фальцетом… и теперь мне понятно, почему Михаил Степанович быстро шептал - «мясо, мясо, мясо», и почему он при этом так отворачивался. И мне все окончательно ясно. «Мясо!» - кричит мое мясо, и судорога скручивает другое мое мясо, и со стоном обрывая с себя это ненастоящее, чужое лицо, я выбегаю из комнаты уже в последний раз.
Предрассветный лес наваливается на меня сырой тяжестью, но земля еще теплая после жаркого дня. Я ложусь на землю и слушаю лес. Где-то вдалеке скороговоркой стрекочет дятел, а высоко в розовых с голубым небесах поет жаворонок. Я всхлипываю и плачу в голос, громко, и мне очень, очень холодно. Пытаясь согреться я подгребаю теплую землю к себе.
И еще.
И еще.
Тетрадь отбросить подальше.
Все.
Александр и Наталья Эмиральд
Николь Шерзингер
Эту историю рассказал мне один юноша. Вот она. А я перекладываю ее вам.
«Меня зовут Ромка и в эту пору мне стукнуло восемнадцать. Я слонялся по городу в поисках заработка, но мне ничего не нравилось. И вот к нам приехала с гастролями известная певица, дива Николь Шерзингер. Поначалу горели афиши с ее соблазнительным образом, а я гадал, как бы сходить хоть издали глянуть на нее. Но я был на мели, в карманах мыши прогрызли дырки. И от того мне становилось тоскливей и тоскливей. Но чудеса есть. Мне повезло и меня взяли в обслуживающий персонал на ее концерт. Я просто набрел случайно
на ссылку в инете, поначалу даже не поверил. Позвонил и пришел. Сказали, проект короткий, но заплотят прилично для того, кто ничего не умеет, а будет находиться на подхвате. Надо сказать, что я чуть с ума не спятил с радости. Исполнялось сразу несколько моих заветных желаний. Подзаработать, Николь увидеть и заполучить шанс может даже поговорить с ней. До этого я долго лазил по Интернету, разыскивая информацию о ней. В ней была намешана даже русская кровь и это было для меня знаком. Я сходил по ней с ума и воображал
всякую всячину перед сном. Нет, не причисляйте меня к толпе фанатов, что торчат на блогах и форумах и тоскуют, вздыхают по ней, шлют друг дружке откровенные ее фото, обсуждают какая же она роскошная красотка и недосягаемая. Я не отношусь к толпе фанатов, потому что она только для меня.
Я стоял у входа. Мне сунули в руки два непонятных шнура. Сказали, что это для включения музыки. С тем и оставили. Я испугался, так как не знал что с этим делать. Сбегал, крикнул кого-то. Но все были заняты и никто не отреагировал.
Стою снова со своими злополучными шнурами, разглядываю их, мну в руках.
И вдруг идет она. Прекрасная, в дорогих одеждах. Я чуть в обморок не упал, голова пошла кругом. Так сильно переволновался. Немного слишком на ней было макияжа. Но и за ним прекрасно выступали ее черты знойной шоколадки. По началу мне она показалось чуть старовата для меня. Но пригляделся получше. Нет же, чуть старше меня и у нее оказывается прекрасные серые глаза. А не черные как кажут по телевизору. Может это линзы. Да и разница в возрасте у нас с ней невелика. Ей вроде бы двадцать шесть.
- Здрасте, привет... - промямлил я. А по голове будто кто-то молотком дубасит.
Она повела в мою сторону голову. По-моему тоже сказал нечто. От нее так и перло очарование.
Не помню уже и как мне удалось снова оказаться с ней наедине. Наверно я просто пристал к ней и не отставал. Бросил эти глупые шнуры в сторону и все оказывался поблизости. На других девчонок из ее команды я почти не обращал внимание. Что поделаешь - страсть все затмевает. Я даже начал строить конкретные планы на ее счет.
На нее видно подействовало, что я обращаюсь к ней не как жалкий фанат, просящий автографа. Я о нем даже не думал. Я не мог оторваться от нее как от прехорошенькой девушки. Нет, выразился неярко. Как от божества любви и женственности. И чарующей красоты. Я ждал этой встречи все свои годы как будто. И что странное мы разговорились.
Она казала мне замысловатые карты мира. Их она получала из спецагентства. Эта сводка гиблых мест земли. Ей интересно знать, куда катится мир. Эта география ее хобби. Потом говорили о еде. Она сказала, что любит в дорогих ресторанах крапиву. Дедушка, русский, научил.
- О! - воскликнул я, - Да у меня в огороде на даче все заросло крапивой. Я мог бы накосить тебе целый ворох...
Уж и не знаю, как сказал это так быстро. Дело в том, что я хоть и учился в школе с углубленным внедрением английского, да только особо не применял его. А тут прорвалось. И откуда-то я понял, что nettle это крапива в переводе. Ах да, - она произнесла крапива еще и на русском. «Киряпьива».
Я осекся, поймав себя на том, что обещаю ей почти замужество. Она от души смеялась вместе со мной над моим высказыванием.
Потом я невзначай запел. «Ямайка...яма-а-а-а-каа».
- Что - ты поешь? - спросила она.
- Это так, ты ведь родом с Ямайки, - сказал я.
- Да. Где-то там. А заметно?
- Да нет. Даже ни грамма не проступает.
Ее вид вдруг изменился. Она страстно-серьезно поглядела на меня. Оглянулась.
- Ты никуда не торопишься?
Я понял, что меня ждет чудо, о котором я и мечтать не смел. Нет, вру - смел.
- Нет, ради тебя все брошу.
И она повела меня по закоулкам всего этого мероприятия. Туда где заканчивалось тремя дверьми. Я подергал. Одна с кроватью и столом была пуста. Но на кровати лежала чья-то черная куртка.
Я подергался в другую. Там был мой наниматель.
- Что ты хотел? - спросил он.
- Ничего.
- Так что? - вышел он.
Мы вдвоем уже скрывались от него в комнате с курткой. Уж лучше это чем ничего.
Я защелкивал дверь на шпингалет. А он начал рваться.
- Чего ты убежал?
- Товарищ, мне очень надо... приспичило. Мест других не нашлось. Может съел не то, - я молол напропалую всякую чепуху.
- Кто она? Что за маленькая дешевка? - кричал мужик.
Певица коснулась моей руки. Это значило - открой. Я послушно сделал это. Глядя в пол.
Менеджер очумел, вытаращил глаза.
- О, а... - выдавил он и утихомирился. Скрылся в своей каморке с ноутбуком.
Николь села на кровать. Я, скидывая шлепанцы, разбирал какой то хлам, сбрасывал на пол.
И вот она уже облачилась в халат. Я разделся до трусов и майки. Мы легли рядом. Я еще испытывал благоговейный восторг, но уже излучал неистощимое возбуждение тела и духа.
Она оказалась весьма требовательной к себе, но и многообещающе страстной. Сантиметр за сантиметром она распахивала халат, заставляя меня целовать и ласкать ее. Шея, что за дивный запах. Щеки, губы. Потом плечо. Она подняла руку, потому что хотела, чтобы я целовал ее подмышки. Изощренное желание. Наконец я увидел ее грудь.
- Только... - и она что-то запретила делать.
Я ничего не слышал и согласно бормотал, а сам делал свое дело. Потом я лобызал ее ноги бедра. Она как кошка извивалась в неге. Иногда я размышлял сам с собой, (что не подобает в таких минутах), что девушке стоило бы чаще мыться. Но это ни в коей мере не остановило меня. Иногда я сравнивал ее со статуей. С красным камнем. Она продолжала что-то мурлыкать мне. Я не верил счастью и показалось, что я сейчас не выдержу раньше времени.
Теперь она казалась мне похожей на Будду. Богохульно для многих слышать такое. Но что поделаешь, я описываю свои впечатления.
Я наслаждался ею таким образом довольно долго, и мы не вступили еще в конкретный контакт. Я перестал замечать время и пространство. Даже ощущение комнаты куда-то исчезло. Все плыло. Мне стало мерзко. Как во снах возникло ощущение, что на меня смотрят. Словно видеть себя голым на оживленной улице.
Какой то парень сделал мне замечание. Я бросил в него камень. Промахнулся, но вызвал его негодование.
- Ах ты! - и он бросился искать калитку в ограде...
А я, хоть и испугался наказания, все не мог оторваться от моей обожаемой... Она все больше походила на красную запыленную статую Будды, лежащую плашмя.
Наконец я завидел парня и как есть (по моему на мне были даже трусы) сиганул через ограду, забывая осторожность. Страх спас меня. Ноги нашли твердую ровную опору. Я приземлился как кошка и помчался сломя голову, минуя очумелых прохожих и клумбу с крапивой. Стыдно вспомнить, как я оказался дома.
Спросите меня, а как же певица? Что за статуя?
Не знаю. Все было так, как рассказываю. Может меня чем опоили, одурманили. И не такая она дурочка, чтоб спать со всякими случайными нищими шалопаями. Может и вправду это была она. Превратилась в камень. Может это была ее сумасбродная забава оставлять в дураках, лобызая камень в парке или на кладбище. Но концерт прошел без меня. Я слышал, что большинство из толпы осталось недовольными. Мол, недостаточно шоу, света. А я убежден, потому что никому не удалось остаться с ней так близко, как это удалось мне.»
Ромка еще так гордо усмехнулся.
Позже я замечал его на улице то с одной, то с другой девушкой. Он часто их менял.
Я как-то остановил его.
«Знаешь. Ответил он. - Я постоянно вожу их сравнивать и ищу тот сквер. И все думаю, вот станет она статуей или нет. Глупо, думаешь. Нет. Ни одна не сравнится с ней. Кажется, я такую уже не найду. Нет таких ощущений.»
Он тяжело вздохнул. Не сомневаюсь, ему подсунули какое нибудь экстази или что посерьезнее. Я постарался представить его не очень радостное будущее. Что он так и останется одиноким развалиной, ищущим перевернутый памятник Будды время от времени с неистовым рвением и постоянством.
От его слов даже мне почудился сладкий аромат духов этой знаменитости. Неужели и я становлюсь звеном этой цепи? Я перестал общаться с Ромкой, но засел в Интернет, и первое что я сделал, это набрал в поисковике «Николь Шерзингер».
Если Вам понравился данный выпуск, можете переслать его Вашим знакомым и друзьям.
