Дарья Булатникова

Колыбельная

— Аю-аю-аюшки, купим сыну варежки, будет наш сынок ходить, будет варежки носить… аю-аю-аюшки…

Тускло светит огонек в плошке с маслом, сыночек давно уснул, пора и ей. Встала, высокая, слегка сутулая, скинула платок с головы. Проверила, хорошо ли прогорели угли в печи, задвинула заслонку. Легла, укрылась одеялом. Оно хоть и лоскутное, а шито с выдумкой и любовью, ещё бабкино, теплое. И люлька колышется тихонько. Спи, сынок.

Аю-аю-аюшки…

Старик за стеной вздохнул, заворочался. Легла Анна, угомонилась, напелась. И за что такая судьба ей страшная, ведь первой красавицей была дочка, а потом верной женой Петру. Нет, неладно что-то в этом мире с грехами да наказаньями. Не тех караешь, господи, не тех. Третий год колыбель качает…

Аю-аю-аюшки…

На глаза наполз туман – то ли слезы, то ли сон. Опять чудится весеннее утро. Анна в доме была, сыночка укладывала. Не в этом доме, а в мужнином, откуда Петра на фронт проводила. Ваняшка родился через месяц после проводов, вот и нянчила. Как зашумело, вначале думали – гроза идет, потом разобрали – моторы. Кто в огородах был, к домам кинулись, кто в домах – наружу, посмотреть.

Вот и Анна выскочила, только до колодца добежала, а танки эти проклятые сзади, с тракта обошли. И стрельнули только один раз, для острастки. Прямо по её дому. Не успела вернуться, горячей волной швырнуло в смородину, видать, тогда головой и ушиблась.

Все три дня, пока немчура в селе порядки свои устанавливала, девок, парней да молодух угоняла, лежала без памяти в горячке.

Старик зажмурился, перевернулся на бок, стараясь не потревожить спящую рядом жену. Вот и сам себя в мыслях стариком стал называть. С того момента, как снес на погост обгорелый брус с железным крюком – все, что смог на пепелище от внучка найти. На крюке тогда колыбелька висела, качалась. Это уж он потом новую выстругал. Уж больно Анна просила – дескать, некуда ребеночка положить, как же он? Не заглядывает старик в ту колыбельку, один раз глянул – хватило. Лежало там полешко березовое, в тряпицы запеленутое. Да так ладно запеленутое, словно и вправду ребеночек, внучек…

Аю-аю-аюшки…

Утром, не успели встать, Анна радостная из дома убежала. Сказала – по ягоды, земляника поспела. Взяла корзину, сверток тряпичный из колыбели к груди прижала и унеслась. Ну и то ладно, хоть не будет взаперти сидеть, лето-то вон какое теплое да солнечное. А что под утро громыхало, так это гроза за лесом, а не фронт, фронт от них теперь далеко ушел.

Старик похромал к сараю, выдернул из колоды топор. Эх, нет теперь той радости от колки дров, что была раньше, не нравится ему теперь березовые чурки рубить, словно по живому бьет. Совсем извелся с дочкиной маетой. Хотя ей-то не маета, вон даже веселая, улыбалась. От Петра треугольник пришел, написал, что уже на границе бьются, и рука раненая совсем зажила. А в конце приписка: «Ваньку береги». Ой, что будет, когда вернется…

Под вечер, поев и подремав в тени, старик вышел в огород. Ждал, когда появится со стороны леса дочь, выдергивал из рядков картошки сорняки. Дождался. Она шла, непривычно наклонившись на сторону, словно вела кого-то за руку. А ведь и правда — вела. Мальчишечку, годков трех, закутанного в серую кофту, которую сама Анна себе и связала. Да что же это такое, Господи?!

Осел старик между кустов обильно цветущей картошки, пучок осота выпал из разжавшихся пальцев.

— А вот и мы с Ваняшкой. Пошел наконец сыночек! — Анна счастливо засмеялась, подхватила на руки ребенка, поцеловала. — Сам пошел, ножками!

От дома, уронив с головы платок, бежала жена старика, Евдокия. Охнула, рукой зажала рот, перекрестилась. Мальчик настороженно смотрел на неё зелеными, цвета болотной воды глазами.

Старик с трудом поднялся, шагнул к дочери, всматриваясь в худенькое бледное лицо ребенка. Редкие светлые волосики шевелил ветер, ушки и носик аккуратные, а рот крупноватый, с приподнятыми уголками, улыбчивый. Вместо рубашки — пеленка с дыркой для головы, из-под материной кофты свешиваются босые замурзанные ножки. Да кто же ты?!

— Поесть-то нам дадите? — засмеялась Анна, ткнулась носом в детскую макушку. — А то мы весь день на одной краюхе хлебной да на ягоде. Голодные мы.

— А корзина-то где? — не нашлась что еще спросить Евдокия.

— Потерялась где-то, не до неё было, — беспечно ответила дочь, проходя мимо матери к дому. Старики переглянулись, понимая горестный страх друг друга.

Когда после ужина Анна принялась купать сына в бадейке, они все оглядывали ребятенка, словно искали изъяны в нежном детском тельце. Изъянов не было, но и маленького, с ноготь, родимого пятнышка под правой лопаткой - тоже… Анна же, словно позабыв об этой отметинке, лила из ладоней теплую воду на детские плечи и смешно втягивающийся от этого животик, что-то ласково бормотала мальчику. И когда завернула его в мягкую холстину, он заулыбался, приник к ней, украдкой посматривая на притихших и потерянных стариков.

«А может, обычный найденыш?» — только и смогла пробормотать старуха, со стоном укладываясь спать. «Дай-то бог…» — ответил старик, пытаясь уговорить самого себя, что приблудилось к Анне чье-то покинутое дитя.

Но на следующий день, когда дочь стала примерять на мальчика скроенную и сметанную из старой бабкиной юбки рубашонку, увидел старик на покрытой легким младенческим пухом спинке пятнышко. То самое, похожее на раздавленную смородинку.

Непривычно зашлось сердце, а ведь раньше никогда… Старуха ничего не видела, но ведь увидит. Как жить-то дальше? Как жить?..

Анна, словно не замечала, как сторонятся мать с отцом её Ванечки, не просила помощи, сама с ним тетешкалась. Голоса они его почти не слышали, только иногда он что-то тихо шептал Анне на ухо, а она смеялась и целовала его. И во двор почти не выходил, все в доме сидел.

Колыбельку сняли - мальчик в ней не помещался, дочь его с собой укладывала, к стеночке. Но каждый вечер из-за неё доносится:

— Аю-аю-аюшки, купим сыну варежки…

А сердце теперь ныло всё чаще, все страшнее было глядеть в сторону ребенка, играющего на полу с деревянными чурбачками. Однажды старик вырезал ножиком ему уточку да лодочку, пустил в кадушку с водой, позвал Ваняшку. И краем глаза поймал в темной воде отражение — не детского лица… Да и вообще, не лица вроде. Мальчик ручки в воду сунул, разбил отражение, морок исчез, но не забылся.

Решился старик только на следующую весну, когда подрос Ваняшка, стал смотреть смелее, по двору до самой огорожи бегать. Бабы у колодца шушукались, нехорошее говорили. Дескать, войне скоро конец, воротится Петр, так ему про пожар всё обскажут, да про то, что нечисто в доме у тещи с тестем. Кто-то видел птицу сизую, что на их крыше человеческим голосом плакала, кто-то жалился, что все гусята передохли после того, как мальчишка ихний на них глянул. Евдокия совсем с лица сп а ла, ссутулилась, испереживалась. И дальше м у ка будет только прибывать, потому что вот она м у ка — за огуречной грядкой кузнечиков ловит.

Вот и надумал — в лес, чтобы никто не видел. А там уж как получится. Поубивается дочь, да смирится. Хотя в первый-то раз не смирилась. Но пусть уж лучше чурочка в колыбели, чем этот ласковый взгляд зеленых глаз. Сроду в их семье такой зелени не было, да и у Петра тоже. Старик помнил родителей зятя, хотя те померли молодыми. Петька рос сиротой, но справлялся по двору сам, а после в колхоз пошел, на тракториста выучился. Черноглазые там все были, черноглазые да черноволосые.

Анна Ваняшку отпустила радостно - пусть с дедом побегает, на цветы лесные да на бабочек посмотрит. А она пока белье отобьет. Поцеловала на дорожку да пошла к реке.

Ручонка у мальчика нежная да теплая, пальчики робко в стариковой ладони шевелятся. Да только морок это всё, не внуковы это пальчики, внука его снарядом разметало, огнем сожгло. Кто ты, наваждение лесное?

Пошли к Савёловскому болоту, к топи. Там и коровы, и мужики взрослые порой тонули, не то что малец крошечный — затянет, никто и не найдет. Как пришел в их дом гостем непрошеным, так пускай и уходит. Кто им его дал, тот пусть и забирает.

За ивняком колыхалась осока, прошлогодние камышовые стрелки торчали из новой поросли. Ваняшка вскочил на кочку, запрыгал, засмеялся — кочка-то мягкая, оседает под ним, весело. А смех колокольчиком, тает, теряется среди глухих болотных топей. Тут эха нет, все зыбкое, туманное. Только из камышей в ответ шуршит:

— Аю-аю-аюшшшки…

Замерло сердце, захолонуло, когда Ваняшка к самой трясине подбежал. По краю — травка зеленая, нежная, а дальше темная вода вся ряской затянута, только в середине просвет. Заклубился над водой туман, скрыл мальчика, даже рубашечка синяя уже не видна. Вот и ладно, вот и врать не придется, сам убежал, и не стало. Старик глаза закрыл, отвернуться хотел, но не смог.

— Аюшшшки… — сказал камыш, нежно зашелестели зеленые пальцы, приняли ребенка, погладили. Тает смех, тает, не смолкает. От болотного запаха голова кружится, кочка за кочкой под ногами пружинит.

— Стой, Ваняшка! Не ходи дальше!

А в ответ — только смех среди прядей тумана. И где-то рядом почудились две фигуры — побольше и маленькая. Внучек?

— Отпусти его, не тронь!

Разделились, распались, та, что крошечная, навстречу метнулась, к коленям прижалась. Старик наклонился к растрепанной головенке, и быстрым теплым шепотом навстречу:

— Деда…

И отголоском, которого быть не должно:

— Иди, Ваняшка, иди…

Легкий взмах то ли рук, то ли крыльев осторожной птицы, и стихло.

Как вышли на твердую землю, старик не помнил. Внучек ли вел, сам ли он в белом мареве дорогу находил, каким-то чутьем обходя обманные места, да только выбрались. Долго сидели на колкой хвое под обгорелой наполовину сосной, лес слушали. И уже не думалось, откуда мальчик. Как всякое дитя — послан им кем-то. А он, дурень старый, мог не уберечь, мог отдать! И как бы они без Ваняшки?

Вот сейчас отдохнут и пойдут потихоньку домой. Пора, заждались их там. И неправду бабы про гусят говорили, небось, наелись гнилой ботвы, вот и подохли. А птица сизая, так это, знамо, та самая птица, крылья-туман. По Ваняшке скучает.

Ох, внучек, непросто всё в жизни. Не знаешь, когда отнимет, когда подарит.

Только ты пока маленький, не поймешь.

Собака Ильича

Жизнь в старой конуре не сахар. Жучок это прочувствовал всеми своими иззябшими за ночь лапами. Доски снизу подгнили, и в щели немилосердно поддувало. Будь у него конструктивное мышление, он бы догадался хотя бы нагрести лапами палой листвы к своей будке. А так… Хотя днем тепло. И обед скоро.

Снова приехала вонючая железная повозка. Ох, ну и смердит… Жучок чихнул и отбежал подальше, нерешительно тявкая. Кто его знает, на что способны эти зловонные уроды. С лошадьми хотя бы известно, что они тоже живые – фыркают, сердятся, норовят копытом ударить. А эта дрянь, то рычит, то молчит и воняет. Хотя когда рычит, воняет сильнее. Исчихаешься.

Мужчины. Много мужчин. Один, явно, главный. Вон как по-хозяйски оглядывается. Увидел Жучка, нахмурился, что-то сказал остальным. Те засмеялись.

Да, он защитник. Он тут все охраняет. Он, да парни в длинной одежде и с ружьями. Хотя не стреляли ни разу ни в кого – все он, Жучок обегает и за всем присматривает. Да только когда приезжают неторопливые люди в кожаном, он начинает побаиваться. Хотя, чего ему бояться – он же тут хозяин.

Матрена вынесла миску с едой. Ох, хорошо! Кормят тут от пуза – даже объедки котлет попадаются. А вот ягоды из компота она зря положила – не любит Жучок ягод. Ест только из вежливости.

Сейчас бы в конуре поваляться, а нельзя. Надо бдить. Бегать, показывать, что он на посту. А то ведь зазеваешься, и на твое место найдут кого другого. Помоложе и попроворнее. А Жучка отправят восвояси. Эх, года уже не те…

Ну вот, уехали. Жучок не любит, когда громко разговаривают. А гости почти кричали. Окна открыты были, слышно хорошо. Потом утихомирились. Сели в свою железяку и укатили, навоняв в последний раз. Матрена вышла на лестницу сердитая. Тряпкой следы замыла.

После обеда самое тихое время. По дорожкам любят гулять. Сад тут большой – кусты, скамейки. Надо проверить, кто там на них расположился. Но вначале вычесаться надо, а то блохи совсем обнаглели. Жучок усаживается в траве и с остервенением начинает прочесывать задней лапой все доступные места. Шкура горит от кусающихся перед смертью насекомых. Маленький человек, идущий по дорожке с палочкой, улыбается, разглядывая оскаленную пасть и закрытые собачьи глаза.

О, вот и погладили! Не всех блох, конечно, удалось вычесать, но разве ж от них избавишься… Зато как приятно ощущать на голове теплую ладонь. Пахнет лекарствами и едой. Жучок застывает с задранной кверху лапой и умильно улыбается. Млеет. Готов сидеть так долго-долго.

Но человек, постукивая палкой, идет дальше и неловко садится на каменную скамью. По аллее бежит растрепанная женщина.

- Володя, ну что же ты меня не позвал-то? Я бы помогла.

- Да всё хорошо, я сам. Не записывайте вы меня в немощные.

- Но ведь мог упасть.

- Не упал, как видишь. Ступай в дом, а я тут с Жучком посижу.

- Ты только не переживай. Коба хочет как лучше.

- Как лучше, говоришь? Ладно, за ужином обсудим. Жучок, поди сюда, собачка!

Изгибаясь всем телом и виляя хвостом, Жучок придвигается поближе и ждет новой ласки. Слабые пальцы пробегают по шерсти, теребят уши, чешут шею. От удовольствия собака вываливает язык и жмурится.

- Володя, тут Коба фотографа прислал. Сделать снимок в газету.

- Вот неймется ему! А впрочем, пусть его. Покажем всем, что мы ещё ого-го. Да, собакевич?

Жучок в восторге падает на спину и замирает, раскинув лапы. Человек негромко смеется и осторожно чешет резиновым набалдашником палки собачий живот.

Звук чужих шагов заставляет Жучка вскочить. Чужого нужно облаять. Таков закон.

Ладно-ладно, хватит, так хватит. Хотя эта штука с ногами мне не нравится. Пахнет противно. Но приказано молчать. Терплю.

Человек с ящиком на треноге все делает ловко и быстро. Собака в кадре. Прогнать? Нет, пусть только сядет поближе. Иди сюда, собаченция. Хороший Жучок, хороший.

Ох, ты ж, боже мой!!! Фыркнуло, ослепило, взорвалось! Сволочь, враг, подлец! Сейчас за башмак цапну!

Нет, ну ладно… Хотя зря не дали цапнуть.

Иди-иди, уноси свой ящик! А ворчать я все равно буду. Только тихо, про себя.

Проводив человека с ящиком до ворот, Жучок возвращается.

Человек сидит по-прежнему на скамейке. Не до тебя сейчас, собакин… Ну ладно, я тут сбоку посижу, посторожу.

Тихо шелестят листья. Пахнет овсяным киселем. Из окна кто-то смотрит в сад.

По щеке человека сбегает одинокая капля.

Это, наверное, оттого, что глаза ослепило…