Кокосовый Орехъ

Аркадию Гайдару

Как-то, будучи в гостях у моего хорошего знакомого журналиста-международника, только что вернувшегося из продолжительной командировки в экваториально-африканскую республику, я, увлечённый интересными содержательным рассказом, совершенно не обращал внимания на стрелки часов, а, между тем, время близилось к полуночи. И, лишь когда в соседней комнате телевизионный диктор ровным голосом принялся зачитывать программу передач на завтра, я понял, что безнадёжно опоздал к последнему автобусу и теперь мне придётся добираться практически через весь город до дома пешком. Попрощавшись с моим гостеприимным приятелем и получив в качестве экзотического сувенира небольшой кокосовый орех, я спустился с невысокого крыльца, прошел узкой садовой дорожкой, по обе стороны которой разросшиеся виноградные лозы образовали подобие туннеля, скрипнул калиткой и, широко шагая, направился по ночной пригородной улочке к перекрёстку, туда, где светофор монотонно посылал мне на встречу свои жёлтые импульсы.

Дождь, который вечером едва не застал меня врасплох по причине забытого зонта, к этому времени, практически, уже закончился. О нём напоминало темная бесформенная масса, прикрывшая на востоке звёзды, окаймлённая снизу неширокой полоской лунного света. От земли поднималось тёплое, чуть терпкое дыхание, которое смешивалось с густым запахом цветущей в палисадниках сирени и слабый, почти не ощущаемый ветерок, подхватывал и разносил по улочкам и переулкам нашего южного городка этот головокружительный аромат майской ночи.

Рассчитывать в пригороде на такси в такой поздний час конечно же не приходилось, но я не особенно был огорчён этим обстоятельством; скорее наоборот - даже был рад представившейся возможности пройти в одиночестве по безлюдным уснувшим улицам и подышать ночной весенней свежестью поскольку, в последнее время мне нечасто выпадало такое удовольствие.

Я шел мимо длинных деревянных заборов и лавочек у калиток, кое-где освещенных вязким желтоватым светом редких уличных фонарей, перебирал в памяти удачи и неприятности прошедшего дня, а также весьма представительную коллекцию двустворчатых моллюсков, которую с гордостью мне продемонстрировал мой приятель, сделавший свои приобретения на пирсах атлантических портов у белозубых мальчишек–ныряльщиков, но, незаметно, суета ежедневной обыденности и острота новых впечатлений растворились в тихом шелесте молодой листвы, дальнем шуме проходящего дачного поезда, тусклом отблеске лужицы на тротуаре и как-то незаметно уступили место переполняющему душу чувству умиротворённости и покоя, лишь в глубине осталась тихая нотка непонятной, безотчетной, лёгкой, почти невесомой грусти. И, чем дальше я шел, тем отчётливей ощущалось в душе моей это томительное настроение, в котором угадывалось предвестье Встречи, к которой каждый, тонко чувствующий жизнь человек подсознательно готовит себя заранее, не зная наверняка ни дня, ни часа, ни места, только иногда, в минуты неожиданного откровения или острого отчаянья, он вспоминает об этом, и то, лишь на мгновение, чтобы тут же опрометчиво забыть и отречься от этого чувства и призвать на помощь другие, более подходящие к данной минуте, реальные обстоятельства и причины.

Недоумевая и размышляя о внезапной перемене настроения, к которой, определённо, не находилось видимых оснований, я продолжил свой путь, но не успел сделать и десятка шагов, как вдруг услышал донёсшуюся до меня печальную балладу о Мальчике и Сурке, бредущих издалека по обочине пыльной дороги, очень хрупкую и неуверенную до такой степени, что звучащая сиюминутно нота, казалось, станет последней, но мелодия всё же, как слепой наощупь, торила себе тропинку и, что было поразительнее всего, - это неуверенность, всегда являющаяся уничтожительной для музыкального произведения и исполнителя, в данном же случае, заключала в себе несомненно трогательную искренность и чистоту.

-Так вот оно - успел подумать я, замирая на месте, и лавина воспоминаний ворвалась на подготовленное для неё пространство, в миг сметая на своём пути преграды Времени, ставшие вдруг такими рыхлыми и непрочными. И я вспомнил…

Первые звуки скрипки робко и несмело проникли в длинный и сумрачный коридор коммунальной квартиры середины пятидесятых, пробрались среди старинных кованых сундуков и фанерных ящиков, расставленных у дверей, запутывались в ветхих, отживших свой век пальто и плащах, развешанных на гвоздях вдоль стены, попытались поспорить с шипящей капеллой керосинок и керогазов на чадящей и пропахшей выварками кухне и, наконец, достигли закрытой двери нашей дальней угловой комнаты, заставив меня бросить башню из костяшек домино недостроенной и бежать по этому длинному коридору, впопыхах забыв обуть сандалии. На лестничной площадке между первым и вторым этажами играл на скрипке седой как лунь старик… Никто из жильцов нашего дома не мог сказать точно, кто он, из каких мест пришёл в наш город, где обитал и когда впервые он отворил тяжёлую дверь, с тугой ржавой певучей пружиной и шелушащейся на солнце позапрошлогодней бурой краской и, нетвёрдо ступая, вошёл в тёмную прохладу подъезда.

Наш дом был построен в конце прошлого века и отличался от соседних, более поздних построек, особой архитектурой в виде арочных перекрытий балконов второго и третьего этажей, пристройками по углам зданий в виде крепостных башен, где комнаты не имели ни одного угла, покатой жестяной крышей с бликующими чердачными оконцами и полуразрушенными останками каминных труб. На уровне второго этажа располагались несколько пустых ниш, в которых, как рассказывали старожилы, когда-то помещались мраморные статуи античных богинь. Но именно подъезд, прежде всего, нёс на себе отпечаток времени. Широкая лестница со стёртыми, кое-где пооббившимися ступеньками, высокие до блеска отполированные прикосновениями дубовые перила с массивной узорчатой чугунной решеткой, потерявшие первоначальный цвет грязноватые панели с бесчисленными покрасочными наслоениями, просторные межэтажные лестничные площадки с высокими сводчатыми окнами, сквозь помутневшие и запыленные стёкла которых солнечные лучи высвечивали на потрескавшемся кафеле прямоугольники, ромбы и полуовалы с игрой пятен листвы старого ветвистого клёна, ровесника дома. Всё говорило о долгой и почётной судьбе, и всякий новый гость, впервые попадавший в эти древние стены, непременно задавал множество вопросов, на которые уже мало кто мог ответить.

…Войдя в подъезд, старик придержал рукой дверь, боясь нарушить тишину резким хлопком, немного постоял, чтобы глаза привыкли к полумраку и, затем, двинулся вверх по лестнице, сосредоточенно глядя себе под ноги, слегка шаркая стоптанными, не раз побывавшими в ремонте, грубыми башмаками, забывшими, что такое обувная щётка, миновал пирамиду из нескольких мётел и лопат, составленную в углу дворничихой, мельком взглянул на табличку–список жильцов, слабо освещённую тусклой лампочкой, но лишь мельком, не задерживаясь, и опираясь левой рукой о перила, поднялся на первую площадку.

Преодолев последнюю ступеньку, он остановился, успокаивая дыхание, и, отдышавшись, оторвал руку от перил, сделал пару нетвёрдых шагов, и положил чёрный, потёртый футляр с инструментом на невысокую, четырёхгранную кадку, наполовину заполненную сухой потрескавшейся землёй, стоявшую в углу у окна. Ещё сравнительно недавно эта кадка стояла в маленькой уютной комнатке нашей соседки - почтенной старой дамы, и в ней росла декоративная низкорослая пальма. Если дверь этой комнатки подчас приоткрывалась, то, из-за тяжёлой портьеры доносился исключённый из тогдашней жизни и позабытый густой аромат ладана и невесть как сохранившихся французских духов, по утрам в изящной бамбуковой клетке заливались трелями весёлые канарейки, а со стены, над слегка выцветшим гобеленом с тирольским пейзажем, с пожелтевших фотографий в строгих рамочках из тёмного дерева глядели лица актёров и актрис Мариинской оперы. Года два назад старая дама умерла, а в её квартиру заселили секретарь–машинистку ГОРОНО – активного борца со старостью и предрассудками. Канарейки были проданы на рынке, стопка фотографий перевязана шпагатом и отправлена в пыльный угол антресолей, их место заняли блёклые вырезки из журнала "Огонёк" на актуальную сельскохозяйственную тематику, а ни в чём неповинное дерево было выставлено на лестничную площадку, как было заявлено,- для оживления интерьера. В ближайшую, зиму пальма не перенесла довольно крепких холодов, впоследствии была вырыта и отнесена в дальний угол двора, к ветхому каменному забору, а кадка так и осталась стоять в углу.

Старик неспеша снял сумку, сшитую из мешковины, висевшую у него через плечо на длинном ремешке, положил её на кадку, рядом с футляром, затем, так же медленно снял заношенную, слегка влажную от пота серую клетчатую кепку, и, сделав один шаг, со вздохом, положил её на нижнюю ступеньку второго лестничного пролёта. Выпрямившись, он ещё несколько мгновений смотрел на неё, но, углубленная пристальность взгляда, с которой он глядел на давно привычную вещь, свидетельствовала о том, что он вряд ли видел свою кепку и эту пыльную ступеньку с прилепившимся на самом краю изжёванным мундштуком папиросы…

Потом старик отвёл глаза, опять глубоко вздохнул, угловатым жестом ладони убрал седые пряди с морщинистого лба, вернулся к кадке, и, откинув замки на футляре, вынул инструмент и смычок…

И вот, Он вновь здесь…

Ну, наконец, вот и дверь. До чего же длинен этот коридор! Поднявшись на цыпочки, и, потянув ручку на себя всей тяжестью пятилетнего тела, я отворяю с трудом поддающуюся дверь и, почему-то всё так же на цыпочках, выхожу в подъезд.

Тонкие и печальные звуки музыки заполнили всё пространство от парадной двери до чердачного оконца, и подъезд, несколько минут назад казавшийся пустым и безжизненным, сейчас встречает меня своей ожившей обнаженной душой. Теперь скрипка и подъезд, слившись воедино, представляют собой незнакомое существо, странное и загадочное и, наверно поэтому, робость овладевает мной, и принуждает неслышно и тихонько спуститься вниз на несколько ступенек и присесть на прохладную, чуть шершавую поверхность камня. Я слышу, как на верхних и нижних этажах звякают дверные цепочки, со скрипом открываются двери, и в подъезде появляются мои друзья по карусели и песочнице. Они, так же как и я, тихонько и смущенно подходят поближе, рассаживаются на ступеньках, и слушают музыку, склонив свои головки, такие незнакомые и непривычные в их сосредоточенности и молчаливости. И я не узнаю этих гомонливых непосед, с раннего утра и до позднего вечера наполняющих наш двор несмолкаемым, звонким криком и смехом, неспособных ни на минуту утихомирить свой кораблестроительный энтузиазм и воинственный пыл апачей.

Вслед за ними на лестничную площадку, вытирая полные руки о передник, выходит домашняя хозяйка тётя Фрося, от которой, по обыкновению, так вкусно пахнет свежей сдобой, два приятеля-пенсионера, - заядлые игроки в домино и знатоки политической платформы “Движение 26 Июля”, студентка Люся в легком ситцевом халатике и полотенцем на бигудях, и, даже дядя Федя на своей низенькой, 15 лет поскрипывающей тележке, оббитой коричневым потрескавшимся дерматином и перетянутой двумя широкими ремнями, оставил верстачок и выбрался из своей комнатушки-мастерской, позабыв смахнуть стружки и опилки с рубахи и седых волос.

Старик стоит в полном солнечном луче, в пол-оборота к окну, и прижав подбородком скрипку медленно водит смычком, и я вижу резко очерченные глубокие волнистые морщины на его лице, и проступившие тёмные пульсирующие ниточки сосудов на виске. Изломанная тень его сгорбленной фигуры падает на ступеньки. Он слегка покачивается, сопровождая музыку, и, мало-помалу, его тень приближается к моей руке, и в ту секунду, когда она касается моих пальцев я невольно отдергиваю руку и неслышно отодвигаюсь к самым перилам, чувствуя спиной, через рубашку, холодное прикосновение металла…

Последний протяжный тонкий звук повисает в воздухе, медленно растворяется, и в подъезд опять возвращается тишина, но лишь несколько секунд отводится ей вновь почувствовать себя здесь хозяйкой, потому что старик, не опуская смычка и не поднимая век, начинает новый рассказ о давно пережитом и накрепко забытом, вспоминает тянущее постоянство боли, горечь и обиду утраты, разбитые надежды и развеянные иллюзии. И я вдруг впервые замечаю медленный хоровод пылинок в падающих солнечных лучах, вижу, как они приближаются к резко очерченной границе света и полумрака, и исчезают, а на смену им выплывают новые светящиеся искорки, плавно кружат и замирают на мгновенье, чтобы вновь продолжить свой бесконечный танец, вижу, как ветерок тронул листву клёна за окном и ожили светлые пятна на матово поблескивающей деке, вижу, как по сверкающей нитке паутины, натянутой в верхнем углу оконной рамы, торопливо пробегает паучок, и, впервые в жизни, восторг и радость от ощущения высшей красоты и гармонии, чувство, такое неосознанное и непостижимое, но реально ощущаемое, наполняет всё моё существо, превращая душу мою в послушный камертон, созвучный музыке старика…

…Мелодия резко оборвалась, будто натолкнувшись на непреодолимую преграду, и с угасшей недосказанностью ушли добрые и светлые мои воспоминания о первых детских открытиях и попытках проникновения в миры Чувств, Предметов и Явлений, но я, с неожиданной щемящей болью, внезапно сдавившей сердце, почувствовал и отчётливо осознал, что образ старика из подъезда старого дома не раз ещё будет приходить ко мне в дождливые, туманные осенние вечера, в бессонные ночи и одинокие рассветы, для того, чтобы своей скрипкой утешить, поддержать и напомнить, что есть Непреходящее и Неисчезаемое и в радостях, и в горестях наших…

Я огляделся и увидел в угловом, одиноко светящемся окне первого этажа недавно возведённой многоэтажки, на чуть колеблющейся голубой шторе, лёгко угадываемую тень маленькой склонённой головки с торчащими в разные стороны косичками и вплетёнными в них большими бантами. Завершив в такой поздний час свои упражнения, девочка подняла голову, положила на подоконник скрипку и смычок и вышла из комнаты, погасив за собой свет.

С помощью стеклянной колбочки и таблетки с приторно- мятным привкусом, боль в сердце понемногу отступила, забилась куда-то, в дальний уголок, не забыв вежливо кивнуть, - До скорого, приятель… И, казалось, можно идти дальше, но что-то меня удерживало.

Ага, ну конечно же…!

Я не так давно подметил за собой довольно странную, внезапно возникшую, потребность отмечать и фиксировать события, совершающиеся в моём присутствии, которые произвели на меня наиболее сильное впечатление, приобретением, или же раздариванием сувениров “на память”. Бытует мнение, что это признак приближающейся старости, но мне почему-то не хочется думать об этом именно сейчас.

Я пересекаю улицу, бесшумно, как только это возможно, забираюсь на каменный козырёк подвального окошка, и, слегка откинув штору, кладу рядом со скрипкой свой кокосовый орех.

Вот теперь всё, можно продолжать свой путь.

– Завтра будет новый день – подумал я с улыбкой человека, абсолютно довольного жизнью и самим собой, и делая таким образом сногсшибательное открытие, бодро шагая по гулкому тротуару, перепрыгивая через лужи, не всегда, впрочем, успешно, но не предавая этому никакого значения, с воодушевлением насвистывая подходящую для такого момента тему “Когда святые маршируют”, как вдруг, почему-то совершенно не к месту вспомнил, что завтра утром, хотя, впрочем, уже сегодня, мне необходимо будет зайти в административно-хозяйственный отдел к нашему Федотычу, человеку-кремню, для того, чтобы правдами и неправдами устроить оформление заказа на поставку блоков питания для нашего эксперенментального комплекса, автоматически регулирующего скорость сборочной линии.

Оставалась ещё добрая половина пути до моего дома, но я был уже совершенно уверен в том, что рассвет не заставит себя долго ждать.

1985 г.