Александр Беззубцев-Кондаков

Евгеника
как "проклятый вопрос" двадцатого века

Человечество к концу ХХ века стало терпимым ко всему, на что еще совсем недавно было наложено табу. Уже почти не осуждается проституция, ставшая даже «престиж­ной профессией», отменяется уголовное преследование гомосексуалистов, и люди не протес­туют против однополых браков, как нечто привычное воспринимают операции по перемене пола. Однако когда кем-либо затрагивается тема соблюдения расовой чистоты в браках, сразу возникает напряженность. «Демократические» общества готовы терпеть любые крайности и извращения, если только они не имеют национально-расовую подоплеку. Западная цивилизация оправдает любой экстремизм, кроме национального. Однако в один из этих «тайников» мы и собираемся заглянуть. В настоящей работе мы попытаемся «разминировать» такую «взрыво­опасную» тему как евгеника, которая в массовом сознании воспринимается как атрибут ра­сизма, как явление, характерное лишь для тоталитарных государств ХХ века. Сразу следует оговориться, что перед читателем историко-философский очерк, не претендующий на естественнонаучную ценность.

Считается, что евгеника, как наука о расовой гигиене, возникла в Третьем Рейхе, и что только в гитлеровской Германии проводились евгенические исследования. Это со­вершенно неверный взгляд. В ХХ веке лидирующие позиции в области евгенических исследо­ваний занимали две страны – США и Советская Россия. С Германией же связан отнюдь не рас­цвет этих исследований, а, наоборот, полная их дискредитация, доведение до абсурда.

Евгеника (от греч. «евгений»- благородный) возникла в 1870-е годы в Англии, и ее родоначальником был Фрэнсис Гальтон, двоюродный брат Ч.Дарвина. Гальтон воспиты­вался в квакерской семье, и первейшим его источником знаний о мире стала Библия. Спустя годы, разрабатывая новую науку, Гальтон увидел в ней черты религиозной морали. Он пришел к выводу о необходимости беречь генофонд избранной человеческой расы, отбирая лучших ее представителей, наделенных выдающимися способностями, которые, по мысли Галь­тона, передаются по наследству. Избранной расой, чей генофонд нуждается в защите, Гальтон считал англосаксов. Он полагал, что способности передаются по наследству, а условия жизни лишь способствуют развитию унаследованного от предков.

Однако евгеническая практика существовала за много веков до Гальтона. Общеизвестно, что в Спарте хилых младенцев уничтожали, сбрасывая в пропасть, в результате чего возник тип неуязвимого спартанского воина. Великий древнеримский философ Сенека писал: «Мы разбиваем голову бешеному псу; мы закалываем неистового быка; больную овцу мы пускаем под нож, иначе она заразит все стадо; ненормальное потомство мы уничтожаем; точно также мы топим детей, которые при рождении оказываются слабыми и ненормальными. Так что это не гнев, а разум, отделяющий больное от здорового».

В начале ХХ столетия в Америке в целом ряде штатов были приняты законы о стерилизации наследственно дефективных. К 1914 году такие законы действовали уже в 12 шта­тах. Известно, что в штате Индиана по данным на июль 1911 года было проведено 875 операций стерилизации. В Калифорнии с ноября 1910 года по лето 1912 стерилизации подверглось 268 человек. Однако в декабре 1921 года в штате Индиана операции по стерилизации были запре­щены как «жестокая, несовместимая с основами конституции карательная мера». По названию этого штата стала именоваться широко обсуждаемая в 1920-е годы идея лишения человека спо­собности производить потомство. Доктор Шарп, проведший около пятисот операций вазекто­мии, отмечал, что в результате этих операций не останавливается половое развитие и даже не уменьшается интерес к противоположному полу.

Активно работали шведские евгенисты. При государственной поддержке в Швеции возникло два института – в 1918 г . основан институт экспериментальной биологии и теоретиче­ского изучения наследственности близ города Лунда, а в 1922 году возник институт расовой биологии в Упсале.

«Индианская идея» обсуждалась в Советской России на страницах «Русского евгениче­ского журнала», где М.Волоцкой, ссылаясь на мнение побывавших в Америке врачей, утвер­ждал, что в Соединенных Штатах подобные операции часто осуществляются отнюдь не насиль­ственно и не только над пациентами психиатрических клиник, но и над лицами, которые опаса­ются, что их дети окажутся пораженными наследственным недугом.

Советские евгенисты в поисках истоков отечественных исследований в данной области обращались к эпохе Петра Великого. Согласно указу Петра «О свидетельствовании ду­раков в Сенате», «Дуракам, что ни в какую науку и службу не годятся» воспрещалось вступать в брак, ибо «доброго наследия и государственной пользы» от них ожидать было невозможно. Указ этот носит откровенно евгенический характер и свидетельствует о том, что Петр Великий интересовался проблемами наследственности. Другое же действие Петра, по мнению евгени­стов, носило противоположный, антиевгенический характер, но также было связано с желанием Петра поэкспериментировать с феноменом наследственности – речь идет об устроенной в но­ябре 1710 г . знаменитой свадьбе карликов. Антропотехнические проекты Петра были внимательно изучены советскими евгенистами.

В 1920 году при поддержке Наркомздрава Н.А.Семашко было создано Русское евгени­ческое общество. Начинает выходить периодическое издание – «Русский евгенический журнал». В целом же работы в области евгеники курировались наркомом просвещения А.В.Луначарским. Евгеника обрела в Советской России особый статус. Идея появления новой человеческой генерации в первые годы советской власти овладела многими умами. Все это придавало исследованиям евгенистов особый политический смысл.

Одним из сложных вопросов, встающих перед евгенистами, является вопрос о том, как определять элиту, чей генофонд является ценностью мирового масштаба. Да, спартанцы сформировали тип непобедимого воина, выиграли Пелопонесскую войну у Афин. Но при этом Спарта не знала великих полководцев. Спарта не оставила следа в культурной и научной жизни. Задачи искусственной селекции в Спарте были ориентированы на воинскую доблесть, а не научные достижения.

Многие гении страдали тем или иным заболеванием, которое делало их с евгенической точки зрения «вредным материалом». Н.К.Кольцов в статье «Улучшение человевечской породы» отмечал, что «эпилепсия или помешательство (сочетаются) с высоким талантом и даже с гениальностью». Здесь мы приближаемся к давнему и неразрешимому вопросу о соотношении нормы и аномалии. Патология и норма находятся в диалектической взаимосвязи, каждая патология дает более ясное представление о норме. В Древней Греции уродством считалось всякое качество, которого не было у других обитателей данного социума, т.е. расовые особенности тоже становились признаками уродства. Большая заслуга в изучении патологии принадлежит Аристотелю, который определил уродство как проявление изменчивости живого, тем самым, опровергнув мистический взгляд на патологию. В Средние века возобладал вновь религиозно-мистический взгляд на патологию, и уродство стало считаться карой за греховную сущность человеческого рода.

Профессор В.Гориневский на страницах журнала «Физическая культура»(1922. №1) констатировал, что в советском обществе остро стоит проблема вырождения. «Чем больше в данном обществе субъектов вырождающихся,- писал он,- тем более печальна судьба его, так как общество стоит в этом случае перед угрозой наследственной передачи уродливых форм и свя­занных с этой передачей уродливых свойств и функций». Профессор Гориневский бил тревогу: евгеника немедленно должна прийти на помощь советскому обществу, в котором ясно обозна­чились признаки вырождения. Выяснилось, что вырождение может поражать не только буржу­азные классы эксплуататоров, но и пролетариат. В результате двух войн, империалистической и гражданской, «население России не только поредело, - писал Гориневский, - оно сразу сделалось качественно хуже, так как на войну шли лучшие элементы всего народа – более сильные, самые здоровые, самые лучшие работники…» За пять лет гражданской смуты население страны уменьшилось почти на 13 млн. человек – в основном это были жертвы голод, разных эпидемий, а также погибшие в боях, от красного и белого террора. Потенциал народа был серьезно подор­ван. После Наполеоновских войн во Франции произошло нечто похожее. Гренадеры наполеоновской армии отбирались по особым признакам, в том числе по росту. Гибель большей части этой армейской элиты существенно повлияла на генофонд нации, например, средний рост французов стал ниже. В 1929 году увидела свет статья Н.К.Кольцова «Задачи и методы изучения расовой па­тологии», в которой автор отметил, что практическая медицина привыкла иметь дело прежде всего с европейцами, а в современных условиях сплошь и рядом сталкивается с тем, что одни и те же болезни совершенно по-разному протекают в различных странах. Заключена ли причина этого лишь в климатических условиях и в несхожести образа жизни европейцев и туземцев? Н.К.Кольцов был не готов дать однозначный ответ на этот вопрос. Он счел необходимым обра­титься к давней дискуссии о том, является ли человечество одним видом «хомо сапиенс» или же за общим понятием «человечество» скрывается несколько видов, соответствующих расам. Вывод Кольцова был однозначен: « …человечество представляет собою, конечно, один вид, т.к. никогда не было установлено, что скрещивания между различными расами бесплодны или хотя бы только характеризуются пониженной плодовитостью». Однако и здесь не все так просто. Нельзя пренебрегать фактором длительной географической изоляции населения каждого континента. В течение многих тысячелетий сама природа оставалась блюстителем расовой чистоты. Но вот возросла мобильность человека, пространство словно бы «сократилось» и изолирован­ность континентов исчезла, поэтому перед человечеством с неведомой доселе остротой встала проблема расового смешения, а вслед за этим и вопросы о равенстве (или неравенстве) рас. Какую роль в истории человечества сыграет ликвидация расовой обособленности? Кольцов воз­держался от прогнозов на сей счет.

Здесь будет уместным вспомнить, что в древности считалось, будто неграми стали представители белой расы, почерневшие под африканским солнцем, т.е. чернокожие возникли в результате видоизменения белой расы. Негры в свою очередь считали европейцев такими же неграми, просто побелевшими от холодов и недостатка солнца. Те и другие были едины во мнении, что существовала некая пра-раса, распавшаяся на несколько рас под воздействием природно-климатических условий. Когда в 1670 году Москву посетил прибалтийский немец Якоб Рейтенфельс, он писал о русских людях, что «цвет лица у них такой же, как у европейцев, благодаря холодному климату, исправившему первоначальный темный, азиатский». Расхожей стала фраза, приписываемая Жозефу де Местру: «Поскребите русского, и найдете татарина». Французский антрополог Поль Брок (1824-1880) написал работу под названием «Человечество: один вид или несколько?», в которой полемизировал с моногенистами, т.е. сторонниками теории о едином происхождении рас. Брок недоумевал, «каким образом европейские и негритянские типы, столь различные между собой, могли произойти естественным путем, т.е. без помощи чуда, от первоначально единого вида».

Генетик А.С.Серебровский в 1929 году выступил с предложением внедрить «социалистическую евгенику» или антропотехнику, суть которой состояла в том, чтобы искусственно осеменять женщин спермой талантливых мужчин. Осеменив женщин спермой вождей революции, можно было рассчитывать на появление нового поколения борцов за светлое будущее. Современный профессор-генетик А.П.Акифьев в книге «Генетика и судьбы» (М.,2001) пишет: «…есть сведения, что в США даже существует тайный банк спермы нобелевских лауреатов. Хорошо известно, что многие лауреаты Нобелевской премии были горячими сторонниками евгеники». Кто знает, может быть ничего фантастического и не было в проекте Серебровского.

Можно ли говорить, что Советская Россия и фашистская Германия обнаруживают идейную близость в евгеническом вопросе? Йорг Ланц фон Либенфельс, чьим журналом «Ос­тара» зачитывался в молодости Гитлер, предлагал радикальную программу для «уничтожения человека-животного», включавшую в себя тщательную генетическую селекцию, стерилизацию дефективных и даже убийство. Программа Ланца имела религиозную подоплеку (некоторое время он являлся послушником цистерцианского монастыря Святого Креста). Он призывал арийцев «положить на алтарь детей тьмы», т.е. представителей низших рас. Евгеника здесь ока­зывается на службе у религиозного фанатизма. Расисты занимались профанацией евгеники, ко­торая, как и всякая наука, неидеологична. Важно, какие цели ставит перед собой евгенист. Это может быть стремление к здоровому, гармоничному обществу. И может быть желание уничто­жить представителей неарийской расы. Евгеника может стать орудием осуществления как пер­вой, так и второй задачи. Судьбы евгеники в Советской России и фашистской Германии демонстрируют различия в целеполагании.

14 июля 1934 года в Германии вышел закон «О предотвращении рождения наследст­венно больного потомства», согласно которому лица, страдавшие врожденными слабоумием, шизофренией, эпилепсией, слепотой, немотой подлежали обязательной стерилизации. Для про­ведения этого закона в жизнь были созданы специальные «суды наследственного здоровья», которые состояли из двух врачей, судьи и председателя. По приговору этого суда мужчины и женщины, чья дурная наследственность считалась установленной, подвергались насильственной операции, пресекавшей возможность деторождения. Всего с 1934 по 1937 гг. стерилизации под­вергли 197419 человек. Проводя жесткую евгеническую политику, национал-социалисты столк­нулись с непростой для них ситуацией, когда выяснилось, что носителями наследственных за­болеваний являются отнюдь не только представители «низших рас» (евреи, цыгане), но и чисто­кровные арийцы. Перед этим фактом расистская евгеника была беспомощна! Дети арийского про­исхождения, унаследовавшие от родителей щизофрению, слабоумие или другие недуги, должны были обучаться в особых школах коррекционной педагогики. Если выяснялось, что попытки коррекции не приводят к успеху, ребенок мог попасть в так называемые «приюты», где непол­ноценное дитя физически уничтожалось. С 1939 года всем врачам и акушерам вменялось в обя­занность доносить о рождении каждого неполноценного ребенка. Судьбу такого ребенка опре­деляла специальная комиссия, но, скорее всего, его ждало физическое уничтожение. Наиболее гуманным способом считалось лишение ребенка пищи. Таким образом, идеология расовой не­терпимости вступала в конфликт с евгенической практикой – чистокровный ребенок-ариец мог появиться на свет с тем же заболеванием, что и чадо в еврейской семье.

В США евгеника должна была служить социальным задачам, искоренить алкоголизм, проституцию, наследственные психические заболевания. В Советском Союзе акцент был сделан на формировании новой человеческой генерации, «хомо советикус». Третий Рейх явил генетику, имевшую религиозную окраску и направленную на уничтожение «детей тьмы» в лице представителей низших, неарийских рас. Это были совершенно разные ипостаси одного научного феномена.

В данном очерке мы не пытались ответить на вопрос о том, является ли евгеника лженаукой. Пусть на этот вопрос отвечают специалисты-генетики. Для нас важным было показать влияние евгенических идей на жизнь общества. Несомненным является то, что судьбу евгенических исследований в Советской России решили не ученые, а политики. Прекращение этих исследований было насильственным, что нанесло вред развитию естественнонаучной мысли. Запрещать евгенику только потому, что она была взята на вооружения фашистами, равносильно тому, чтобы запретить немецкий язык потому, что на нем говорил Гитлер. ХХ век обострил многие проблемы, существовавшие еще в глубокой древности, в том числе и проблему межнациональных отношений. Евгеника оказалась в точке пересечения многих социальных, этнических и политических проблем, что сделало ее «проклятым вопросом».

«Посеянное мясо»,
или зачем нам Уэльбек?

Если произойдет в России очередное ужесточение режима, то Мишель Уэльбек будет одним из первых писателей, кого у нас запретят. Потому что чем меньше гуманизма во власти, тем больше ее раздражает негуманная литература.

Говорить о том, что в творчестве Уэльбека, пишущего «о болезненной немощи европейцев» (Уэльбек М. Элементарные частицы. М., 2006. с.203), мы обнаруживаем шпенглеровские мотивы «заката Европы» не слишком интересно, поскольку симптомы этого «заката» в романах Уэльбека до того очевидны, что хотелось бы размышлять прежде всего о тех социальных и психологических проблемах, которые в наши дни уже не являются специфически европейскими. По крайней мере, интерес российского читателя к творчеству Уэльбека позволяет утверждать, что черный пессимизм автора «Элементарных частиц» обретает в России сторонников. Помнится, когда во время визита в Москву Мишелю Уэльбеку в интервью на «Радио России» был задан вопрос о причинах успеха его книг в России, писатель ушел от ответа, обмолвившись лишь, что «интерес оправдан»…Наверное, немало российских читателей увидят в Уэльбеке единомышленника, когда обнаружат в его небольшом романе «Лансароте» такие размышления главного героя: «Как бы там ни было, мы стремительно приближаемся к созданию всемирной федерации под управлением Соединенных Штатов Америки, и с английским языком в качестве государственного. Разумеется, перспектива жить под властью идиотов несколько смущает; но ведь это не в первый раз» (Уэльбек М. Лансароте. М., 2004. с.40). Полагаю, что с такой заинтересованностью в России могут читаться лишь книги, написанные «про нас» или «для нас». И действительно, во время чтения его прозы иногда начинает казаться, что действие происходит не во Франции, а в России конца ХХ - начала ХХ I веков. И, оказывается, «интерес оправдан». В российском обществе само понятие «политкорректности» - это повод для анекдотов, и французский писатель, который словно бы взял себе за правило нарушать всегда и во всем эту пресловутую европейскую «политкорректность», ничем, кажется, не нарушает представлений российского читателя о политических нормах и ценностях. За Уэльбеком утвердилась репутация расиста, в 2002 году его таскали в суд за «разжигание межнациональной розни». Современное европейское общество испытывает некий травматический шок от самого обсуждения проблемы расизма, а такая болезненная реакция, прежде всего, говорит об уязвимости, о страхе перед тем явлением, с которым не можешь справиться. Но возможно, расизм – это сокровенное, подавленное желание европейца, его потаенная надежда. Европеец хотел бы реабилитировать расизм, чтобы спасти свою слабеющую белую расу, но для этого пришлось бы отказаться от многих привычных и удобных вещей - от толерантности, демократии, политкорректности…Поэтому в Европе всякий человек, не испугавшийся расизма, выглядит бунтовщиком. Возможно, бунтовщику тайно завидуют, но публично никогда с ним не согласятся… Один из своих принципов Уэльбек сформулировал так: «Углубляйтесь в темы, о которых люди не хотят слышать» (Уэльбек М. Остаться живым. М., 2005. с.27). Сам он неукоснительно следует этому положению. Все, что болезненно воспринимается обществом, - немедленно оказывается темой Мишеля Уэльбека. Друг Уэльбека эссеист Доменик Ногез, который попытался рассказать об Уэльбеке «как он есть», заметил, что писатель «похоже, так и жаждет оказаться атакованным и непонятым» (Ногез Д. Уэльбек как он есть. Екатеринбург, 2006. с.91). Уэльбек похож на героя романа Иосипа Новаковича «День дурака» Ивана Долинара, который размышляет о том, что «за всеми нашими мотивами прячется непреодолимое желание перевернуть все с ног на голову, чтобы источником ненависти могла быть любовь, задушенная ложью, а источником любви – ненависть. И истоком философии явилась бы не любовь к мудрости, а ненависть к ней. То есть мизософия, а не философия…» (Новакович И День дурака. СПб., 2006. с.113). Именно мизософия – воспользуемся удачным термином Новаковича, как ненависть к тому, что большинством людей считается мудрость, движет не только героями Уэльбека, но и нередко – самим писателем. Мало кто из героев Мишеля Уэльбека усомнится в том, что человеческие отношения, как правило, стоятся на лжи и недоверии. И неудивительно, что при такой позиции писателя он сам так часто бывает неверно, превратно понятым. В своих записках об Уэльбеке Доменик Ногез рассуждает, например, о том, как нелепо пытаются некоторые критики приписать Уэльбеку увлечение евгеническими идеями только лишь из-за того, что он писал о проблемах генетики и клонирования. А от евгеники тут же перекидывается мостик к политическому радикализму (См. Ногез Д. Уэльбек как он есть. Екатеринбург, 2006. с.88). Подобные идеологические «экзотизмы» в целом для Уэльбека характерны, но, к сожалению, об Уэльбеке говорят гораздо больше, чем его читают. Создался некий собирательный образ писателя, составленный, в основном, из его высказываний и высказываний о нем, и Ногез говорит даже о «яростном желании не читать» Уэльбека (См. Ногез Д. Уэльбек как он есть. Екатеринбург, 2006. с.99). Очень легко объявить писателя фашистом, но куда труднее – прочитать его романы, понять, почему он выступает таким непримиримым обвинителем современной европейской действительности, и уж совсем трудно говорить о нем как о явлении литературном, а не политическом. Оппоненты Уэльбека идут по легкому пути.

Трудно любить такого писателя, как Уэльбек… Ему не дорога демократия, он не ценит толерантность, а герой романа «Платформа» Робер, очевидно, высказывая тем самым и авторскую позицию, заявляет, что «понятие равенства в человеке не заложено» (Уэльбек М. Платформа. М., 2006. с.150). Борьбу за «свободу слова» Мишель Уэльбек зло и цинично высмеивает в романе «Возможность острова». Действительно, как можно бороться за то, что никто не способен отобрать, а если же у тебя изначально нет «свободы слова», то никто ее тебе не даст…Обратим внимание, что в России хотя и несомненно ценят такое завоевание демократии, как отсутствие цензуры и «свобода слова», считается почти что неприличным всерьез говорить об этом как о большом благе, наоборот, мы часто увлеченно разговариваем о цензуре, хотя на самом деле она не нужна никому…Уже на одном этом маленьком примере видна особенность нашего «ментального кода», которому оказываются близки идеи Мишеля Уэльбека с его декларативной «антидемократичностью».

Ну и что?- недоумевает по поводу всего этого российский читатель. «Возмутителем спокойствия» и скандальным автором Мишель Уэльбек в России не станет никогда. Внутренняя свобода Уэльбека для русского читателя – не есть некое достоинство, она, внутренняя свобода писателя, воспринимается нами как первейшее условие творчества. Куда ж без нее, свободы?..Мы мало чувствительны к тому, что шокирует европейцев в книгах Уэльбека. И ничто не помешает нам воспринимать утверждения Уэльбека о том, что «мир – замкнутое пространство, кишащее живыми тварями» (Уэльбек М. Элементарные частицы… с.342), как своеобразную литературно-философскую позицию, претендующую на оригинальность, но отнюдь не как вызов «общественному мнению» или политический демарш. Поэтому мы обладаем известным преимуществом перед западным читателем: возможностью спокойного чтения; чтения и узнавания того, что было нами пережито.

Но еще несколько слов о «взрывоопасном» расизме…За чтением романа «Платформа» начинаешь думать, как все-таки странно, что в демократических обществах Запада по-прежнему осуждается секс-туризм, ведь секс-туризм – лекарство от расизма, феномен в духе европейской толерантности, это – выражение мультикультурного общества, ничем не противоречащее материалистической антропологии современности. Секс-туризм – это ведь и есть глобализация, это смешение наций, это такой «международный контакт», который совершенно несовместим с агрессией, он тождественен если уж не любви, то уж наверняка симпатии и доверию. В прямом смысле – взаимопроникновение . Может быть, ничем иным, кроме секс-туризма, уже не примиришь Запад с Востоком?..

В романах Уэльбека живет предощущение новой «метафизической мутации, то есть радикального, глобального изменения картины мира» (Уэльбек М. Элементарные частицы… с.8) - явления редкого в истории человечества. Мишель, герой романа «Платформа», будучи человеком неглупым и проницательным, понимает, что «с такими, как я, обществу не выжить» (Уэльбек М. Платформа… с.384), но вокруг он видит похожих на себя людей, а, следовательно – общество обречено. Одной «метафизической мутацией» стало возникновение христианства, другая породила научное знание Средневековья, но «материалистическая метафизика, сначала сокрушив религиозные верования предыдущего столетия, сама была уничтожена новейшими достижениями физики» (Уэльбек М. Элементарные частицы… с.451). Весь период от XV до XX века, размышляет писатель в «Элементарных частицах», был «периодом прогрессирующего разложения и распада» (Уэльбек М. Элементарные частицы… с.513). Мишель Уэльбек подводит читателя к мысли, что мы – свидетели новой «метафизической мутации», которая, как обычно, не оставит камня на камне от привычной картины мира. И чем острее ощущение тупика, тем ближе эта «метафизическая мутация», которая откроет новые смыслы. В «Элементарных частицах» Деплешен предсказывает неотвратимый крах мировых религий – ислама и христианства, а Хюбчеяк видит перспективу гораздо более глобальной метаморфозы: «человечество должно исчезнуть, дать жизнь новому роду, бесполому и бессмертному, тем самым преодолев индивидуальность, разобщенность и понятие будущего» (Уэльбек М. Элементарные частицы… с.512). Впрочем, Уэльбек не прогнозирует, он просто выдумывает, чего и не скрывает. Порой он не скрывает усмешку над своим читателем – дескать, легко же вы клюнули на мою наживку… В целом же, писатель выбрал для себя роль «язвительного наблюдателя социальных явлений » (Уэльбек М. Возможность острова… с.153), говоря словами героя романа «Возможность острова».

Уэльбек пишет о «цивилизации развлечений», и очевидным становится, что это очень грустная и скучная «цивилизация», в ней люди живут в постоянном поиске не столько развлечения, сколько отвлечения от накопившихся проблем, в основном, психологического характера. Мир без развлечений становится для них трагическим потому, что все неразрешимые вопросы тут же оказываются на поверхности и их уже невозможно игнорировать…Постоянная жажда развлечений приводит к тому, что нашего современника «ничто, включая самое смерть, не ужасает…так, как жизнь в ослабевшем теле» (Уэльбек М. Элементарные частицы… с.415), человек предпочитает смерть старению, он боится потерять привлекательность и способность получать удовольствия, жизнь сама по себе не имеет для него никакой цены... Стоит сказать о проблеме возраста в романах Уэльбека. Сорокалетние герои «Элементарных частиц» наполнены чувством угасающей жизни, и поскольку буйство юности осталось позади, то им нечего ждать от будущего, они верят, что «из всех земных благ молодость – самое драгоценное» (Уэльбек М. Элементарные частицы… с.432). Джейн в «Элементарных частицах» не желает видеть своих детей, поскольку они напоминают ей, что она принадлежит к старшему поколению. Вообще тема нелюбви к детям проходит через все творчество Уэльбека, это, вероятно, выражение какой-то авторской фобии…Проблема взаимоотношений отцов и детей в современной западной литературе наполнилось новым трагизмом. Детский мир – не всегда благополучно-благостный, безобидный, иногда, как, например, показано в романе «Избранные дни» Майкла Каннингема, это мир агрессии и злобы, опасный для мира взрослых… «Дети говорят нам только то, что мы, по их мнению, способны вынести» (Каннингем М. Избранные дни. М., 2007. с.271). В романе Каннингем описал «крестовый поход детей», которые стали для взрослых не милыми безобидными малышами, а террористами, несущими разрушение и смерть. Может быть, герои Уэльбека боятся именно этого – столкнуться с устрашающим образом «детского мира», который безжалостно мстит своим отцам и предкам за их нелюбовь, равнодушие, снисходительность…Герой повести русского француза Анатолия Ливри «Выздоравливающий» боится детей из-за «их еще неразорванной связи с небытием» (Ливри А. Ecce homo . М., 2007. с.114), а небытие, которое царило до твоего рождения, ничем не отличается от того, которое наступает после смерти. Поэтому детство ассоциируется так же с рождением, как и со смертью. И когда маленький Иван Долинар из романа «День дурака» Иосипа Новаковича подкладывает на рельсы камни, «гордясь тем, что обладает такой большой властью» (Новакович И. День дурака. СПб., 2006. с.16) над пассажирами поезда, он становится воплощением смерти, предвестником гибели. Он делает это не потому что желает кому-то зла, а потому, что еще не разорвана пуповина, связывающая его с небытием. Ребенок еще не отошел от края бездны.

То, что всегда было возрастом творческого расцвета и зрелости, теперь, несмотря на увеличение средней продолжительности жизни европейцев, становится старостью: «Вы уже не столь молоды. Скоро вы умрете. Но это не страшно»,- размышляет герой романа «Расширение пространства борьбы» (Уэльбек М. Расширение пространства борьбы. М., 2004. с.18). Вечная молодость или смерть. Старость как время мудрости и спокойствия видится только в мрачном свете. Нет сомнения, что в самом ближайшем будущем европейцы признают возможность и даже необходимость эвтаназии. Европеец становится «ницшеанской сволочью» (Уэльбек М. Возможность острова… с.213), которая жаждет уничтожить тех, кто слабее – детей и стариков, а в конечном счете – убить и себя, постаревшего. Отсюда – «самоубийственное бытие западного мира» (Уэльбек М. Элементарные частицы… с.397). В ХХ веке западная цивилизация утвердила молодость как абсолютную ценность. Как размышляет главный герой романа «Возможность острова», молодежь – это «соль земли, им все дано, все разрешено, все можно» (Уэльбек М. Возможность острова… с.385). Уэльбек сегодня – один из наиболее ярких представителей агрессивной идеологии эйджизма , возрастного шовинизма, порожденного сексуальной революцией шестидесятых.

Уэльбек изучает конфликт между христианской и материалистической антропологиями – конфликт, возникший отнюдь не сегодня, но породивший множество новых духовно-нравственных проблем во второй половине ХХ века. Философ Лев Шестов в остроумной форме описывал конфликт между двумя антропологическими подходами: «Часть людей действительно произошла от согрешившего Адама, чувствует в своей крови грех своего предка, мучается им и стремится к утраченному раю, а другие и в самом деле произошли от несогрешившей обезьяны, их совесть спокойна, они ничем не терзаются и не мечтают о несбыточном» (Шестов Л. Власть ключей. Берлин, 1923. с.52). С одной стороны, материалистическая антропология снимает остроту проблемы лицемерия, ханжества, лживой морали, вообще позволяет терпимее относиться к несовершенствам человеческой природы, но с другой лишь христианская антропология возвышает человека над животным, дает ясное понимание того, что есть грех, понятие которого применимо лишь к обществу людей. Материалистическая антропология признает, что люди – это «бывшие животные» (Уэльбек М. Возможность острова… с.409), потомки «несогрешившей обезьяны». Она волей-неволей приходит к отрицанию ценности человеческой жизни, а именно этот вопрос, как мы видим из «Элементарных частиц» Уэльбека, «послужил причиной того общего депрессивного, едва ли не мазохистского умонастроения, которое распространилось в цивилизованных странах Запада» (Уэльбек М. Элементарные частицы. М., 2006. с.116). Выбор между двумя антропологиями делает отдельный человек и общество в целом, и если общество делает выбор в пользу материалистической антропологии, то оно рано или поздно превращается в «цивилизацию развлечений», потому что нужно как-то спасаться от массовых психозов, эпидемии самоубийств и преступлений на сексуальной почве... Без индустрии развлечений общество, сделавшее выбор в пользу материалистической антропологии, со временем превратилось бы в одну большую психиатрическую клинику, где стирается грань между врачом и пациентом. Делает ли христианская антропология жизнь общества благополучнее?.. Ответить однозначно нельзя, ведь понимание греха и общественное осуждение грешной жизни, объявление греха постыдным деянием не искореняют тех явлений, которые признаны низменными, и человек опять-таки обречен на душевный недуг – от подавленного желания, от гнета репрессивной культуры с ее обилием запретов, от мучительного сознания своего несовершенства…Христианская антропология способна сделать человека чище, милосерднее и добрее, но гораздо чаще она делает его всего лишь лицемернее и заставляет не быть, но только казаться лучше, чем он есть. Впрочем, может быть, уже это – великое дело?.. Попытки построения в России общества материалистической антропологии кончались всякий раз одним и тем же – большевистский проект «рая на земле» привел к возникновению ожиревшей, равнодушной политической элиты, которая при первой же возможности продала страну за тридцать сребреников. Общество капиталистического потребления все чаще обнаруживает непоправимую несовместимость с мистическими и иррациональными основами жизни народа…Все эти «нестыковки» между сознанием человека, в котором живы традиции христианской идеологии (даже если он мыслит себя атеистом), и потребительской психологией «бывших животных» раскрыты Уэльбеком в «Элементарных частицах» и в «Возможности острова».

В «Элементарных частицах» Мишель Джерзински задается вопросом, «сколько времени западное общество сможет обходиться без какой бы то ни было религии?» (Уэльбек М. Элементарные частицы… с.271) Ответ на этот вопрос дан в романе «Возможность острова». Западная цивилизация, порождавшая политические теории, но не создавшая ни одной новой религии, приближается сегодня к созданию религии, суть которой состоит в физическом бессмертии, достигаемом при помощи клонирования. Клонирование – это бесконечная череда смерти и рождения, бесконечно длящаяся индивидуальная жизнь. Клонирование делает смерть «нейтральным периодом ожидания нового, молодого тела» (Уэльбек М. Возможность острова… с.354), в которое будет вложен «дубликат…реальных переживаний» (Уэльбек М. Возможность острова… с.378). В эту возможность современный человек готов поверить, как в новую религию. Может быть, в этой готовности верить отражается не только жажда бесконечной молодости и связанных с нею удовольствий, но и тоска по давно утраченной европейцами религии, придающей жизни духовное содержание. Заключенная в каждом человеке энергия веры должна находить выход.

Начиная с эпохи Просвещения, западное общество живет идеей прогресса, считая несомненным благом бесконечные перемены нравов, условий жизни, моды, технологии и т.д. Однако «принять идеологию бесконечных перемен – значит признать, что жизнь человека жестко замыкается в пределах его индивидуального бытия, а прошлые и будущие поколения в его глазах ничего не значат» (Уэльбек М. Элементарные частицы… с.281-282). Телевидение, гламурные журналы, массовая культура породили «ненастоящее, легковесное человечество, которое уже никогда не будет понимать ни серьезных вещей, ни юмора…» (Уэльбек М. Возможность острова. М., 2006. с.37). «Легковесное» человечество беззащитно, оно не возьмет в руке оружие и будет способно лишь на такое проявление агрессии, как беспорядки футбольных фанатов с битьем витрин и поджогом автомобилей. «Легковесное» человечество не выиграет ни одну войну. Справедливо заметил один из героев Милана Кундеры: война в сегодняшней Европе стала «антропологически немыслимой. Европейцы уже не способны воевать» (Кундера М. Бессмертие. СПб., 2002. с.135). Но, не одержав ни одной победы, они ведут себя, как победители. Эта «ницшеанская сволочь» нападает лишь на слабых. Пожалуй, каждый из нас ежедневно сталкивается с представителями этой «легковесности», которые совершенно искренне полагают, что окружающий мир создан по их вкусам, он, этот непротиворечивый глянцевый мир, не имеющий ни прошлого, ни будущего, освобождает от бремени ответственности не только за твоих родителей, не только за твоих детей, но и за тебя самого. Жиль Делез полагал, что «жестокость всегда является демонстрацией инфантилизма» (Делез Ж. Переговоры. 1972-1990. СПб., 2004. с.168). Потому «легковесное» человечество так легко приходит к мысли, что необходимо разрешить эвтаназию и что бездомных животных следует уничтожать. Они жестоки, потому что инфантильны, остались «большими детьми» и не могут осознать, что родились не для секса, не для алкоголя и наркотиков, а для чего-то более важного… Когда Майкл Каннингем в романе «Избранные дни» создает образ «компьютерного маньяка, дни и ночи проводящего в пахучей мальчишеской комнате», «похожего на хорька задохлика», который сидит возле монитора «с членом в одной немытой руке и сотовым телефоном в другой» (Каннингем М. Избранные дни… с.150),- то писатель говорит о типичном представителе «легковесного» человечества. «Легковесный» человек стремится жить удовольствиями, которые доступны зрелым мужчинам и женщинам, но в своем мировоззрении он остался ребенком, и именно с мысли о невозможности повзрослеть начинается роман Уэльбека «Платформа». Ведь прежде всего понимание ответственности отличает взрослого от ребенка. «Мы – цивилизация мальчиков-шутников», - отмечал Чак Паланик в романе «Колыбельная» (Паланик Ч. Колыбельная. М., 2006. с.109). «Легковесное» человечество воплощает в себе европейский культ вечной молодости. Оно бесплодно, потому что решило, что не будет рабом собственного потомства и не возьмет на себя ответственности за другого человека. Это – общество презерватива. «Легковесное» общество – это цивилизация индивидуалистов, но этот индивидуализм, присущий многим героям Уэльбека, не настаивает на своей исключительности: «Люди в большинстве случаев напрасно придают значение индивидуальным судьбам и характерам, - размышляет герой «Платформы», - Утверждение, что человеческая личность уникальна, не что иное, как возвышенный вздор» (Уэльбек М. Платформа… с.238). Логику героев Уэльбека можно сформулировать таким образом: я – эгоист, но не потому что я лучше или хуже других, а потому, что мне на всех плевать! Вы можете что угодно думать обо мне и как угодно ко мне относиться, и вам в свою очередь нечего заботиться о том, как я отношусь к вам, это мое дело. Может быть, вы и лучше, и умнее, и добрее меня, но поскольку меня вы мало интересуете, то я оставляю за собой право считать вас такими же отвратительными, каким я считаю себя самого. Впрочем, вас это не должно интересовать…

1960-е годы, как видно из «Элементарных частиц», явились временем «новой ступени исторического возрастания индивидуализма» (Уэльбек М. Элементарные частицы… с.191) в Европе. Симптомом наступления этого периода стал крах традиционного супружества как «островка первобытного коммунизма в лоне либеральной цивилизации», семья была последним и, как оказалось, ненужным препятствием, «стоящим между индивидом и рынком» (Уэльбек М. Элементарные частицы… с.191). Эту тенденцию в обществе Запада отмечал еще Василий Розанов, писавший: «семья тяготит человека; дети составляют не радость уже, а бремя» (Розанов В. Сумерки просвещения. М., 1990. с.90). Крах семьи подразумевает сексуальную свободу, но здесь не все так однозначно, поскольку свобода секса приводит к возникновению особой социальной иерархии, о чем размышлял герой «Расширения пространства борьбы», заметивший, что «сексуальность – одна из систем социальной иерархии» (Уэльбек М. Расширение пространства борьбы. М, 2004. с.123). При царящей в обществе сексуальной свободе один человек живет насыщенной сексуальной жизнью, другой же оказывается постоянно отвергнутым, одиноким. Сексуальную свободу следует провозглашать тотчас же после провозглашения экономической свободы. Если мужчина имеет право заработать неограниченное количество денег, значит он должен иметь право овладеть неограниченным количеством женщин. Когда нет ограничений в зарабатывании денег, бессмысленны ограничения сексуального поведения. Когда устанавливается свобода нравов, происходит обострение «сексуальной борьбы», в которой выживает сильнейший, и этот сильнейший занимает главенствующее положение в сексуальной социальной иерархии. В рыночном обществе, при потребительском капитализме каждый человек, живущий сексуальной жизнью, оказывается в роли проститутки, его любовь так или иначе имеет цену и продается на рынке сексуальных отношений, хотя эта сделка у некоторых индивидов может состояться не более одного раза в жизни, потенциально же все мы выставлены на продажу. Выйти из иерархической системы можно лишь посредством кастрации. Общество абсолютной сексуальной свободы стало бы обществом абсолютного тоталитаризма. Потребительский капитализм, как показывает Уэльбек, - это не только и не столько экономический уклад, сколько тип взаимоотношений между людьми и, в частности, сексуальных отношений. Папа Иоанн Павел II говорил о целых «социальных греховных структурах» современности как коммунистические и либерально-буржуазные системы, которые, по сути, представляют собой концентрацию личных человеческих грехов. «Критическая масса» грехов каждого отдельного члена общества образует «общественную греховность», которая кристаллизуется в виде общественной системы – она такая же, как создавшие люди (См. Бачинин В.А. Постмодернизм и христианство// Общественные науки и современность. 2007. № 4. с.170).

«Возможность острова» начинается с того, чем завершаются «Элементарные частицы»: с мысли о том, что человечество постепенно «выходит из игры». «Неочеловек», замышлявшийся в «Элементарных частицах», в романе «Возможность острова» уже явился на свет. Но нет оснований сомневаться в том, что создание «неочеловека» - событие катастрофичное, поскольку «у этого нового вида…не больше моральных обязательств перед людьми, чем у человека перед ящерицами или медузами» (Уэльбек М. Возможность острова… с.293). Чак Паланик в романе «Колыбельная» поведал притчу о том, как в древние времена моряки оставляли на пустынных островах по паре свиней или коз, а когда приплывали на этот остров снова, то там их ждали уже стада животных, которых моряки называли «посеянным мясом». Героям романа Паланика эта притча напомнила историю Адама и Евы. Один из героев спрашивает: «Может быть, Бог однажды вернется на Землю с большой бутылкой острого соуса для барбекю?» (Паланик Ч. Колыбельная. М., 2006. с.158). Не было ли человечество «посеянным мясом»? Не было ли оно изначально приготовлено если не уж к физическому уничтожению, то к какому-либо изощренному эксперименту? И вообще, думает герой Паланика, «каждое поколение хочет быть последним» (Паланик Ч. Колыбельная. М., 2006. с.162), то есть, по большому счету – избранным, единственным и неповторимым, венчающим историю человечества. И не так уж важно, что это последнее поколение окажется самым «легковесным», самым пустым, самым извращенным, не важно, что оно само приведет себя к гибели – важно, что оно будет последним.

Излагаемые в романах Уэльбека «научные» теории находятся на грани бреда, но, во-первых, всегда включают в себя два-три элемента подлинных научных истин, и, во-вторых, они описаны нарочито рационалистичным, наукообразным языком, который наводит на мысль о случайно залетевшей в художественный текст цитате из монографии, и, таким образом, читатель невольно проникается верой в эту реальность абсурда. Это тонкое умение, которым владеет Мишель Уэльбек, необходимо политикам, создателям идеологий и лидерам сект. Партийная программа, которую мог бы написать Уэльбек, будет обречена на успех, особенно в условиях полнейшего идеологического обнищания политических технологий. Не всякий политтехнолог способен стать автором мифа. Мифографические тексты Уэльбека насыщены политическими мотивами, яростными эйджистскими декларациями и чертами новой социальности, тонко переплетенной с европейским архетипом. В современности проявлена мифологическая и религиозная матрица, которую пытаются разгадать герои Уэльбека.

В романах Уэльбека показана модель той социальной и философско-политической системы, которая на наших глазах окончательно и бесповоротно проваливается, в том числе, и в России…Россия не вошла в проект «легковесного» человечества, в отношении нее произошел «сбой в программе». Что удержало ее?.. Думаю, что подлинность пережитых страданий: обыкновенная борьба за физическое выживание и чувство унизительной нищеты. Россия по-прежнему страна горькой, несчастной христианской антропологии, которая не признает легкого разговора о жизни. Мы не боимся ни взрослеть, ни стареть, а смерти боимся поскольку предстоит предстать перед Господом и держать ответ за все наши грехи…Россия остается одной из немногих индивидуальностей, которые невозможно «преодолеть». Это ясно чувствуется в тех эпизодах романов Уэльбека, когда в описании европейской действительности так явственно проступают специфически российские черты и конфликты – в столкновении «легковесной» жизни и традиции, христианской и материалистической антропологий…Еще недавно мы были заняты тем, что философски осмысливали задачу собственного выживания, причем перспектива гибели виделась отнюдь не в форме самоубийства. В разные периоды всемирной истории Россия брала на себя ответственность не только за себя, но и за судьбу многих народов мира, но теперь само понятие ответственности изгоняется из культуры, политики, человеческих отношений. Нет, речь идет вовсе не о провале в России западнических экономических реформ, о которых в контексте творчества Мишеля Уэльбека было бы несерьезно и мелко говорить. Речь – о провале предложенной «цивилизованным миром» стратегии будущего, подразумевающей «преодоление индивидуальности». Поэтому герои Уэльбека так отчетливо осознают, что их жизни – знамение приближающегося тупика истории.

Уэльбек – типичный европеец, можно даже сказать – европейский обыватель , очень похожий на тех людей, потомков «несогрешивших обезьян», которых ненавидит и над которыми издевается, для него «недуги» европейцев – это общечеловеческие недуги. Кстати, и неприятие ислама – это чисто европейская черта. Наверное, о себе Мишель Уэльбек мог бы сказать словами главного героя романа «Платформа»: «Я до конца своих дней останусь сыном Европы, порождением тревоги и стыда; я не смогу сказать ничего обнадеживающего. К Западу я не испытываю ненависти, только огромное презрение. Я знаю одно: такие, как мы есть, мы смердим, ибо насквозь пропитаны эгоизмом, мазохизмом и смертью. Мы создали систему, в которой жить стало невозможно; и хуже того, мы продолжаем распространять ее на остальной мир» (Уэльбек М. Платформа… с.458). Кажется, в глобальных прогнозах предсказывается все, за исключением уэльбековской «метафизической мутации», о которой не говорят и не пишут потому, что для ее осмысления требуется посмотреть на человеческий род как на «вчерашний день» нашей планеты или - как на «ящериц и медуз». Европеец верит в прогресс, но ведь сам человек не стал совершеннее ни в физиологическом, ни в морально-нравственном плане, а следовательно он, проигравший эволюционную конкуренцию, должен уступить место «неочеловеку». Мечта стать «последним поколением» или «посеянным мясом» на Земле, возможно, начала сбываться. «Легковесное» человечество само придумало и навязало миру эту модель взаимоотношения поколений, вернее этот постоянный «холокост, истребление предыдущего поколения ради того, которое идет за ним следом» (Уэльбек М. Возможность острова… с.386). Мы изобрели орудие уничтожения, которое завершит человеческую историю. По сравнению к этой «метафизической мутацией» кризис любой социальной системы оказывается пустяком и всего лишь одним из многочисленных симптомов той глобальной болезни, что пока остается неназванной.