(это продолжение публикации монографии, изданной в 1910 году, начало смотрите в архиве этой рассылки)
Хотя баллистические свойства 3-х линейной винтовки, состоявшей на вооружении нашей пехоты и конницы, были одинаковы со свойствами японского ружья, образца 1897 года (только запасные войска и резервные бригады японской армии имели на вооружении более старый образец ружья – Мурата), а свойства нашего полевого орудия были даже выше японской пушки системы Арисака, но у нас почти совсем не было горных орудий, которые наиболее отвечали топографическим свойствам театра войны. У нас было очень мало пулеметов и
совсем не было фугасных снарядов (даже обыкновенной гранаты), тогда как японцы имели новый тип их, в виде шимозы.
В то время, как ни обоз наш (колесный), ни обмундирование и снаряжение наших войск не отвечали ни одному из типографических, климатических и бытовых условий страны, в которой предстояло вести войну, и вообще не отличались ни практичностью, ни достаточным количеством запасов их, японцы имели обоз – вьючный, а снаряжение и обмундирование – практичное и тщательно соображенное с местными условиями войны.
Японский пехотинец имел за спиной ранец, в котором было все необходимое в походе, до почтовых принадлежностей включительно, двубортное пальто-шинель из прочного драпа с капюшоном, запасную пару башмаков, очень легкий алюминиевый котелок (с крышкой), в которой помещался двухдневный запас риса, небольшой холщовый мешочек для хранения приправы из риса, три патронных сумки на 120 патронов, алюминиевую баклагу и чарку, малую линнемановскую лопату и часть палатки. Вся эта ноша не превышала 1 ½ пудов веса. Не
только офицеры, но и все унтер-офицеры японской армии имели бинокли, карты и компасы.
то же самое приходится сказать и о качественном соотношении морских вооруженных сил, наших и японских.
В то время, как в нашей Тихоокеанской эскадре были прекрасные отдельные боевые единицы, но не было ничего цельного, ибо суда были различных типов, различной конструкции и имели различную скорость хода, вследствие чего быстроходные суда в бою и на походе должны были равняться с тихоходными, - японский флот отличался однородностью конструкции своих судов и одинаковой их скоростью.
Но, пожалуй, еще более разницы было в степени боевой подготовки и подъема духа соперников.
Господство в Корее и водах Тихого океана, омывающих берега японских островов, составляли такие жизненные интересы Японии, ясно сознаваемые всем японским народом, что война за эти интересы являлась для Японии вполне национальной. Обидный же для Японии исход победоносной войны с Китаем настолько обострил сознание этих интересов, что осуществление их сделалось вопросом национальной чести, стало делом личной мести каждого японца за погибших в этой безрезультатной войне его товарищей, друзей, отцов и братьев, Вот
что, например, по этому поводу рассказывает Тадеучи Сакурай, автор очерков боевой жизни японской армии под Порт-Артуром (переведена на русский язык под редакцией Ю.Романовского и Афон-Шварца, издание В.Березовского) в предисловии к своей книге – «Живые ядра»:
«Десять лет мы ждали случая отомстить за эту обиду! Когда непобедимая императорская армия высадилась на эту землю, (Ляодунь), из недр ее тысячи погибших здесь приветствовали возвращение товарищей. Казалось, их геройские души не могли найти покоя в этой вырванной у них земле… Когда я впервые вступил на полуостров в 1904 году, я невольно воскликнул: «Это наша японская земля! Мы купили ее ценой крови наших славных воинов!» Я чувствовал везде кругом невидимое присутствие этих жертв войны:
(они воодушевляли нас и двигали на новые победы. – Под нашими ногами тлеют кости наших братьев, над нами царит их дух… Он не находит себе успокоения. Люди умерли, но души их бессмертны! Там, в выси над нами, они зовут нас в бой!..» Вот что говорил я солдатам, ведя их против неприятеля».
Вот во имя чего десять лет Япония готовилась к войне и вот с какими чувствами японские войска высаживались на Квантуне и в Корее, шли в Манчжурию и вступали в бой с нашими войсками.
Мы поняли это слишком поздно. В конце войны, беседуя с иностранными военными агентствами, генерал Куропаткин признал, что в японской армии объединились все, что в общем итоге давало им максимум моральных сил. Правительство, парламент и народ действовали дружно в одном и том же направлении… Каждый японец отдавал себе отчет в значении этой войны для его родины… У нас обстоятельства сложились иначе… - «Какой интерес, спрашивал он своих собеседников, мог иметь простой мужик, скажем из Полтавской
губернии, которого призывали из запаса, сажали в вагон и везли в Манчжурию, к войне с Японией, название которой он слышал в первый раз в жизни?»
Действительно, стимулов, руководивших японцами, у нас не было. Для русского общества, для русского народа, лишенного возможности участвовать в политической жизни своего отечества и влиять на нее, - до последнего момента неосведомленных о событиях, совершавшихся на Дальнем Востоке и назвавших войну, последняя, конечно, была делом не национальным. Не только солдаты, но и офицеры не знали точно и осмысленно, во имя чего она началась, а темные слухи, будто корыстолюбивые притязания какой-то кучки аферистов на лесные
богатства Кореи создавали пресловутый «корейский вопрос», как казус belli для Японии, лишали войну ореола справедливости…
И хотя исконная доблесть русского солдата, русского офицера, как бойцов, оставалась та же, какими знал их весь мир на протяжении двух последних столетий, и они как и прежде, действовали самоотверженно, гибли геройски, не боялись трудов, опасностей и смерти и все это покорно сносили, Но Куропаткин не мог скрыть ни от себя, ни от других, что в армии нет особого боевого одушевления».
Не было одушевления, не было и веры в себя и в свой успех.
«Прискорбно то, признавался генерал Куропаткин, что некоторые начальствующие лица разных степеней, начиная с ротных командиров, проявляют недостаточную уверенность в нашей победе над японцами и обнаруживают слишком нервное отношение к противнику».
«Нижние чины, по его мнению, «стали то же более нервны, чем в русско-турецкую войну. Но все же, добавлял он, - это – прекрасный материал».
Однако следует признать, что таким прекрасным материалом были только нижние чины действительной службы, но не запаса… Преждевременно состарившиеся дети наших деревень, разоряемых «недородами», голодными тифами, малоземельем, непосильными податями, пьянством и невежеством во всех сферах жизни, лишенные чувства гражданственности и сознания своего гражданского долга, запасные нижние чины являлись на театр войны с очень небольшим запасом воинских знаний и воинского духа.
Сам генерал Куропаткин не скрыл от иностранных военных агентов в цитированном выше разговоре с ними, что в начале войны, в 10-ом корпусе дело дошло до открытого боя с оружием в руках между запасными и молодыми солдатами: - «Вы говорили первые их них, - вы – солдаты, ваше дело война, а мы – мужики, какое нам дело до этой истории?!».
И только война, бой, первое же «боевое крещение» возвращали им воинский вид, подымали их дух и сплачивали с молодыми солдатами в одно боевое товарищество чувством долга и воинской чести. Например, полки злополучной 54-ой пех. резервной дивизии (генерала Орлова), не проявившие, как известно, стойкости в первом из столкновений с японцами под Ляояном (Янтайские купи), в последующих боях заслужили репутацию вполне надежных, доблестных и стойких в боевом отношении частей.
То же самое приходится сказать и о другой крупной составной части нашей вооруженной силы на Дальнем Востоке - казачестве. Несомненно это – также «прекрасный материал». Но черты его характеристики, разбросанные изобильно в книге А. Квитки – «Дневник Забайкальского офицера в русскую войну 1904-1905 гг.» обнаруживают ясно, как мало заботились у нас до войны о поддержании на должной высоте того, что должно было служить «глазами и ушами» армии.
Например, в Уссурийском каз. полку, накануне выступления в поход, обнаружилось, что «большинство казаков не умеет ни стрелять, ни владеть шашкой, не знало ни конного, ни пешего строя, а фоицеры недостаточно подготовлены…» Походное снаряжение мобилизованных полков 2-й очереди Забайкальского каз. войска свидетельствовало о большой беззаботности войскового начальства: «Ни у одного из казаков не оказалось запасной подковы». Недостатки обучения и воспитания второочередных полков в мирное
время сказались на войне в неумении их действовать в горах (горное эхо вводило в заблуждение и они атаковали сопки, незанятые неприятелем), в неумении быстро переправляться через реки (переправа через Тайцзыхе, требовшая не боле двух часов времени, заняла пять часов), в недисциплинированности на походе (даже идя ночью для внезапной атаки деревни, они болтали без умолку), в небрежном несении караульной службы, в вялой стрельбе в бою, в склонности к панике.
И как нижние чины действительной службы были лучше запасных, так и казаки 1-й очереди были лучше взятых со льготы. – «Обученные и в хороших руках (например, генерал Мищенко), они, по мнению г. Квитки, были расторопны и в храбрости не уступали никому».
К сожалению, этих хороших рук было мало в прямом и переносном смысле… Некомплект офицеров, ставший хроническим явлением нашей армии, вызвал к жизни такие суррогаты офицерского корпуса, как «зауряд-прапорщики» и «прапорщики-запаса». Первыми, после крайне нетрудного испытания «в грамотности», делались на время войны толковые фельдфебели и унтер-офицеры, отбывшие срок своей действительной службы. Вторыми – после такого же нетрудного испытания в «военных науках»
- делались интеллигенты, отбывшие воинскую повинность. Специальная военная подготовка тех и других была очень слаба, но у первых все-таки, пожалуй, лучше… Это были в сущности настоящие «солдаты», для некоторых военная служба была и призванием и ремеслом… Их связи с армией были кровные, прочные – и за честь носить офицерские пагоны они честно платили своей кровью, своей жизнью… Вторые же, в громадном большинстве, и в офицерском мундире оставались адвокатами, учителями и чиновниками
разных ведомств… Их идеалы, интересы , вкусы и характеры были чужды войне, армии и военной службе, с которыми их связывал лишь временами тяжелый принудительный долг гражданина.
Эти две группы «прапорщиков» еще более увеличивали разнообразие нашего офицерского корпуса, состоявшего нормально из трех категорий: питомцев кадетских корпусов и военных училищ, питомцев учебных заведений гражданских ведомств, окончившие особые военно-училищные курсы, и, наконец, лиц, не окончивших сполна ни военных, ни гражданских средних учебных заведений и ставших офицерами, пройдя курс юнкерских училищ… Такое разнообразие в воспитании и образовании нашего офицерского корпуса, конечно,
значительно понижало число лиц, на которых в трудную минуту можно было положиться, и которым можно было дать ответственное боевое поручение.
К тому же «русские начальники всех рангов, по замечанию германского военного агента при нашей армии майора бар. Теттау, привыкли, чтобы их опекали, боялись ответственности и, не воспитанные, а скорее даже подавленные в духе самодеятельности, избегали принимать самостоятельные решения».
«Неуверенность в победах», о которой доносил ген.-ад. Куропаткин, объяснялась также общим сознанием нашей неподготовленности к войне, сознанием превосходства в этом отношении нашего противника. Так, например, в армии было широко распространено мнение, несомненно неблагоприятно отражающееся на ее дух, что японцами, благодаря прекрасной организации военного шпионства, еще до войны хорошо изучен театр военных действий. Мы же, фактические хозяева в нем, имели карты местности только южнее Ляояна, но и
они, с потерей нами этого пункта, утратили свое значение. Район между Ляояном и Мукленом освещен был очень плохо, а карт местности севернее Мукдена и вовсе не было. Намерения штаба Приамурского военного округа осветить съемкою район севернее Ляоана, было отклонено военным министром, ген.-ад. Куропаткиным, который нашел, что «много съемочных работ произведено по Ляодунскому полуострову и очень мало по столь же важному для России пространству между магистралью Вост. Кит. ж.д. и рекою Амуром». Наши
офицеры-рекогносцеры во время войны и то и дело «открывали Америки», а войска то и дело натыкались в походе на неведомые и трудно проходимые перевалы, а в бою – на проклятые сопки».
Интересны обстоятельства при которых был открыт кратчайший и удобный путь из Ляояна в г. Саймадзы. В начале апреля 1904 года из Фынхуанчена выслан был для закупки и сбора фуража транспорт из 50 повозок при 60 нижних чинах код командой корнета В.К.Шнеура. Маршрут движения транпорта составлен был по 20-верстной карте. Однако она оказалась несоответствующей действительности – и транспорт заблудился. Совершенно случайно он через г. Саймадзы вышел на Ляоян-Фынхуанчунскую дорогу и добрался до Ляояна. Во время
блуждания транспорта по горам произошло Тюренченское сражение – и штаб армии был озабочен скорейшим занятием Саймадзы, чтобы предупредить возможность выхода японский войск на путь выступления наших войск с Ялу. Но путь, известный штабу, был трудно доступен для артиллерии и долог. Путь же, случайно обнаруженный корнетом Шнеуром, был короче на 45-50 верст и имел на своем протяжении всего лишь один незначительный перевал, а не три. Об открытие корнета Шнеура стало известно командующему армией, который и
поручил ему провести отряд в Саймадзы. Только благодаря этому обстоятельству этот узел дорог с Ялу на Мукден черег гг. Куаньдансян и Фынхуанчен был занят нами 22-го апреля и 25-го числа того же месяца за обладание им уже произошел бой.
Точно также, совершенно неожиданно был обнаружен на пути наступления 3-го сиб. арм. корпуса к Бенсиху в сентябре 1904 года массив Лиутхилаза у д.Каотайцзы. На картах, розданных войскам, тут было белое пятно, то есть, ровное место. Гора не была своевременно занята нами, ее заняли японцы и преградили корпусу дальнейший путь.
Все эти недостатки в «духе» и боевой подготовке нашей армии усугублялись еще недостатками ее организации.
В то время как японская армия представляла стройную систему, в основе которой положен был принцип тождества составных частей, и ее дивизии являлись гибкими, подвижными организмами, обладающими всеми средствами для ведения самостоятельных операций сообразно всем условиям театра войны, наши корпуса, дивизии и даже полки были чрезвычайно разнообразны по своему качественному и количественному составу, являясь продуктами не вдумчивой и прочно сложившейся организации, а наскоро сделанной импровизации. Во главе их
стояли иногда «случайные» начальники… Так, например, войсками 3-го сиб. корпуса пришлось комановать командиру 2-го (ген. Засуличу), а войсками 2-го – командиру 3-го (ген. Стесселю)… Полки 9-й восточно-сибирской стр. дивизии, сформированные из рот остальных полков, представляли пестрый конгломерат отдельных войсковых частей, не имевших единства ни в степени обученности и боевой подготовки людей, ни в навыках и приемах действий и управления, ни в боевых и товарищеских традициях. В
остальных полках «чужими» были 3-и батальоны, сформированные из войск Европейской России.
продолжение следует
Этот текст опубликован по правилам правописания столетней давности и содержит неверные, с точки зрения современного языка, обороты. К тому же, следует учитывать и то, что сто лет назад автор этой монографии был русским подданным и, естественно, весьма однобоко трактовал события только российской стороны.
