Александр Шестаков

Я умер.

Мое сердце бьется, глаза видят, а пальцы касаются клавиш, но это ничего не меняет. Танк тоже движется, но это еще не значит, что он жив.

Я мертв. Я ничего не чувствую.

А ведь я был жив! Я был жив совсем недавно. Или бесконечно давно?

Ровно 2 недели назад я был еще жив. Я еще помню, КАК ЭТО БЫЛО.

Это было на другом конце континента, в прохладной стране лесов и озер. Там не было электричества, асфальта и бетона. Там была шелковая трава, и нагретый солнцем ласковый песок, и чайки, и дома из потемневших бревен, и теплые дровяные печки в этих домах, и искры от костра, взлетающие в светлое ночное небо, и густой жар бани по черному, и ее резкий, очищающий аромат, и птенцы ласточек в столовой, впервые вылетевшие из гнезда, и пылающие фиолетовым заросли Иван-чая, и черника в сказочном лесу со всех сторон.

Там я пил изысканный тонкий воздух, дышал волшебным рассветом, кричал от счастья, и лес кричал мне в ответ, а Онега прямо сквозь кожу вливала ледяные искорки энергии в мою душу. Там я чувствовал все вокруг. Там я любил. Там я жил.

Две недели и один день назад бухта Брусно проводила нас сверхъестественным, феерическим закатом, рядом с которым салют из ракетницы смотрелся смешно и жалко. Это был финальный аккорд, это была последняя точка. Прекрасная, но четкая и необратимая. Она обозначила конец большого куска моей жизни. Прекрасного и яркого. Живого.

Тогда я еще не знал, ЧТО начинается, когда заканчивается кусок жизни.

Утро следующего дня. Тонкую ткань северной сказки разрывает огромное уродливое устройство, неуклюже ползущее по узкой дороге. Автобус.

Мне пора.

Я захожу в наш барак. Надо собрать вещи. Солнечный зайчик протискивается сквозь щель между сосновыми бревнами и прыгает на мой мобильник. Стираю с дисплея пыль и древесную труху, которую за ночь насыпали древоточцы с балок барака. Придавливаю кнопку. Дисплей оживает и подмигивает зеленой подсветкой.

Ощущение – что-то изменилось. Что-то важное. Как будто тропинка, которая шла все время вверх, в гору, вдруг начала полого спускаться. Вроде этого еще не замечаешь, идешь и любуешься окрестностями, но ощущение уже зарождается где-то в глубине. Что-то изменилось. И еще. Мне ведь не надо вниз. Мне – вверх. Зачем я спускаюсь по этой тропинке, если мне – вверх?

Я надеваю носки. Я нахожу под нарами кроссовки и надеваю их тоже. Я собираю вещи, беру сумки и выхожу наружу, к автобусу.

Очень, очень странное чувство. Я иду по шершавым доскам, по мягкой прохладной траве, по нагретому солнцем сухому песку. Я это ВИЖУ. Но я этого НЕ ЧУВСТВУЮ! Я чувствую все время одно и то же – шерсть носков и упругую тесноту кроссовок. Одно и то же, куда бы я ни наступил.

15 дней я ходил босиком. Всегда и везде. Я видел, куда я ступаю, и я чувствовал ЭТО ЖЕ. Я видел траву в жемчужинках росы, и я чувствовал ледяную влагу, от которой немели ступни. Я видел мокрый песок на берегу, и я чувствовал как он шершаво проседает под пяткой, и я видел след от своей ступни, сразу заполняющийся водой. Я видел теплые от солнца доски, и чувствовал их шероховатое тепло. Я видел тень и ощущал, что там доски другие – прохладные.

А теперь – все время одно и тоже. Вижу разное, а ощущаю одно и то же. Чувство нереальности происходящего. Будто телевизор смотришь: щелк - снег и ветер, щелк - пальмы, щелк - горы, а ты сидишь себе в теплой комнате и жуешь чипсы.

Я надеваю футболку. Чувство нереальности усиливается. Через прохладную тень выхожу на припекающее солнце, вижу, что дует ветер. А кожа ощущает одно и то же – мягкую теплую ткань футболки.

Тогда мне показалось, что я забираюсь в скафандр. Когда ты в скафандре, любая планета – чужая.

Автобус медленно движется по дороге к выезду с базы. Я смотрю сквозь заднее стекло. Мимо проплывают бревенчатые дома, машины. Среди них – люди. Люди смотрят нам вслед и машут руками. Моя рука сама собой поднимается в ответ. Ощущение секундной паники – моя тропинка под гору становится все круче и круче, мои шаги вниз – все быстрее. Но ведь мне же – вверх?!

В автобусе начинают петь. И почти сразу – Виктор Цой:

А над городом плывут облака
Заслоняя небесный свет
А над городом желтый дым...

Внезапно и резко внутри что-то сжимается и пробивает физическое ощущение тошноты. Ведь я сейчас еду ТУДА. Я еду туда, где растрескавшаяся, мертвая земля, где лишь рваные клочья неба среди проводов, где желтый, серый и черный дым. Туда, где две тысячи лет - ВОЙНА. Я буду там всего через час. Зачем я туда еду? Разве я хочу на войну? Но склон уже превратился в обрыв, и тропинка так круто бежит вниз, что мне не остановиться.

Трасса. Солнце сквозь стекло припекает шею. В правое ребро упирается твердым острым углом чей-то рюкзак. Монотонный гул двигателя. Отвратительный, постоянный, мертвый гул назойливо лезет в череп. В какой-то момент ловлю себя на том, что уже не слышу этого гула.

В автобусе все еще поют. Грустную песню сменяет веселая, веселую – серьезная. Песни создают бессвязные обрывки настроений. Не успеваю прочувствовать одно – а оно уже сменилось совершенно другим, никак не связанным с первым. Вдруг ловлю себя на том, что не слышал нескольких последних песен.

Гермошлем скафандра захлопнулся. Ощущение знакомое до боли, до ужаса, до отвращения. Я – сам по себе, окружающий мир – сам по себе. Скафандр надежен, безопасен и привычен как пижама. О, сколько лет я в нем провел! Смотровое стекло слегка размывает контуры предметов и делает их иллюзорными, как пейзаж в трехмерной компьютерной игре. А то, что мешает, легко отключить. Щелк – и звука нет. Щелк – и ступни ничего не чувствуют. Щелк, щелк, щелк...

Автобус въезжает в город. Асфальт, бетон, автомобили, шум, бензиновая гарь, реклама. Передний край ВОЙНЫ.

Вдруг понимаю - нет, это не война! На войне известен враг, и есть шанс победить. А это – мясорубка! Бесконечное, бессмысленное и беспросветное перемалывание живого в мертвое.

Хорошо, что я в скафандре. Ведь иначе здесь не выжить - это ощущение ясное до дрожи. Хорошо, что я уже почти ничего не чувствую. Я даже могу с некоторым интересом рассматривать виды за окном. Словно ландшафт чужой, непригодной для жизни планеты. На которой, однако, умудряются существовать люди.

Вокзал. Надо купить билеты. В зале почему-то много народу, очереди в кассы. Стою в очереди, жду. Очередь неспешно несет меня к окошку. Не знаю, сколько проходит времени – 20, 30 минут. Где-то внутри зреет смутное ощущение дискомфорта. Внезапно оно скачком перерастает в органическое неприятие, отторжение. Будто вдруг очнулся в глубине липкой жижи, непрозрачной, гнилой и вонючей.

ЭТО НЕВОЗМОЖНО ВЫНЕСТИ, когда вокруг СТОЛЬКО ЛЮДЕЙ! Это противоестественно, это невыносимо, это невозможно!

Почти бегом выскакиваю из зала. Руки и ноги ломит, тело иногда пробивает дрожь. Хожу взад-вперед по перрону, пытаюсь глубже дышать чтобы успокоиться. Воздух наполнен вонью масла, запахом поездов, от него становится только хуже. Здесь нет плотной толпы, но все равно людей много. Слишком, слишком много! Они повсюду, куда ни глянь. Они едят мороженое, курят, разговаривают, тащат сумки и ведут собак на поводке. Они КИШАТ. От этого просто выворачивает.

Мимо перрона проходит тепловоз. Огромный, металлический, мертвый, движущийся с омерзительным шумом. От его гула, от его огромного и механического движения внутренности скручиваются узлом и все тело выворачивается наизнанку.

Тепловоз издает пронзительный душераздирающий гудок. Он проникает сквозь кожу, сквозь мышцы и мучительно буравит кости, вгрызаясь в них все глубже и глубже.

Я прячусь обратно в здание вокзала.

Здесь всего лишь жутко много народу, только и всего. Я уже почти способен это терпеть. Как раз и очередь подошла. Скорее, забрать билеты и уйти из этого ужасного места!

Однако улица ничем не лучше. Здесь тоже кишат люди, а рядом, всего в одном шаге, несется поток машин – быстрый, шумный и мертвый, сливающийся в единое целое, в реку механического металла. Мертвую, но движущуюся. Противоестественную. Органически непереносимую.

И снова ощущение, что захлебываешься и тонешь в липкой вонючей жиже. Она залепляет глаза, лезет в нос и в рот. А вынырнуть не можешь. Некуда выныривать. Во все стороны толща все той же жижи. Непробиваемая, непреодолимая. Назад и вперед – все та же улица. Со всех сторон стены. Можно свернуть, и будет другая улица. Точно такая же, ничем не лучше. И даже небо затянуто проводами.

ЗДЕСЬ НЕЛЬЗЯ ЖИТЬ!!!

НИГДЕ ЗДЕСЬ ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ!!!

ФИЗИЧЕСКИ НЕВОЗМОЖНО, ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННО!!!

Тогда, в Петрозаводске, я все же нашел способ отключиться. Я зашел в ближайший магазин, накупил всякой дряни – печенья, вафли, мороженое – и начал есть. И когда я все это съел, я снова мог существовать в городе, идти по улице и смотреть вокруг. Мой скафандр снова был в порядке.

Тогда я еще не понял, что это не скафандр. ЭТО САРКОФАГ. По-русски говоря – гроб.

ТАМ ГДЕ НЕЛЬЗЯ ЖИТЬ – ТАМ МОЖНО УМЕРЕТЬ.

Потом были еще несколько дней в Петрозаводске. Дней, когда жизнь во мне еще боролась со смертью. А потом был поезд, в котором я умер окончательно.

И очень правильно сделал.

Потому что потом был Питер.

Во много раз больше людей, во много раз больше машин, во много раз больше шума, во много раз больше вони, во много раз больше асфальта, во много раз больше стен, во много раз больше проводов и во много раз меньше неба.

А когда мне стало казаться, что это ад, и хуже быть не может, я спустился в метро.

Где было все то же самое, только вообще без неба. Зато там были поезда, вой которых пронизывает все тело, как бормашина гнилой зуб. Но главное – воздух! Убитый, перемолотый, высушенный и мумифицированный. Кажется, стоит его вдохнуть, и выдохнуть уже не удастся – он забьет глотку, он залепит все внутри, от пяток и до макушки. Невыносимо хочется оттолкнуться от дна и всплыть туда, где настоящий, живой воздух. Ум понимает, что его и там тоже нет, но телу этого не объяснишь. А эскалатор несет все глубже и глубже.

Хорошо, что я умер заранее, еще в поезде. Через несколько часов я научился спокойно дышать в метро и даже не замечать, какой там воздух.

Воздух – не самое ужасное в метро. Самое ужасное в метро – это люди. Люди на встречном эскалаторе. Усталые, унылые, бесцветные лица. На них невозможно, больно смотреть. От них невозможно оторваться. Оглушенные, измученные и смирившиеся, захлестывающие волной безысходности.

Через несколько часов я научился ездить на эскалаторе и спокойно смотреть на встречные лица. Или не смотреть. Все равно.

Этому несложно научиться. Надо просто умереть чуть-чуть сильнее.

Но прежде я успел понять, что меня так мучило в этих лицах. Я понял противоречие, которое рвало меня на части и причиняло невыносимую боль.

Я видел ЛИЦА, но не видел ЛЮДЕЙ. Ни одного живого человека. Нет людей, лишь тела. Огромный город кишит шевелящимися, движущимися телами.

БИОМАССА.

Улица – поток биомассы.

Эскалатор – конвейер, который тащит биомассу.

Метро – трубопровод для перекачки биомассы.

ГОРОД – ЗАВОД ДЛЯ ПЕРЕРАБОТКИ БИОМАССЫ.

Рано утром биомасса ручейками стекается из подъездов, собирается в потоки и сползает под землю, в трубопровод. Трубопровод распределяет биомассу по цехам – конторам, офисам, магазинам. Весь день в этих цехах из биомассы отжимают, вытягивают, высасывают жизнь. Вечером отработанную биомассу сливают обратно в трубопровод, который выплевывает ее в спальных районах. Спальные районы – хранилища биомассы, где она восстанавливает свои свойства и воспроизводится.

Биомасса жует жвачку, делает пирсинг, оглушает мозг через наушники, зацикливает его кроссвордами, забивает его память эзотерическими книгами (в метро у каждого второго в руках – какой-нибудь Коэльо), загружает псевдопроблемами вроде смены одного хранилища на другое, одного перерабатывающего цеха на другой (эти “проблемы” считаются наиболее значимыми и серьезными).

...

Еще двое суток в стальной коробке на колесах прошли почти незаметно.

Я дома.

Я мертв.

Ну, может быть не совсем мертв. Ведь я чувствую, что я мертв. Значит, где-то в самой глубине еще теплится искорка, которая ЧУВСТВУЕТ. А раз чувствует – значит, жива.

Я ставлю диск Святослава, и выкручиваю колонки на максимум. Я огромными глотками пью музыку - музыку АДЖ - и вместе со звоном струн в мою квартиру просачивается таинственный свет белых ночей, нереальные закаты, переходящие в умопомрачительные рассветы, бесконечное зеркало Онеги и бесконечное небо в нем, скамейки и скульптуры на набережной Петрозаводска, волшебный воздух, пахнущий хвоей и мхом, кружащиеся над водой чайки.

Я кладу перед собой чистый лист бумаги, беру ручку, и крупно пишу в самом верху: “Моя стратегия”.

СКОРО Я СНОВА БУДУ ЖИВ. Я это чувствую.

Больше не будет мясорубки. И войны тоже не будет. Будет ЖИЗНЬ.

Я знаю, как это сделать.

И сделаю.