Всякий раз, как мне задают вопрос «Расскажите, какое участие вы принимали в октябрьских событиях, что делали вы и ваши ближайшие товарищи в эти героические дни?», мне вспоминаются некоторые эпизоды этого времени — эпизоды, главным действующим лицом в которых был единственный герой — революционная масса рабочих и солдат.

Дело было в апреле. Шла наша конференция. Заседание было в полном разгаре, когда пришли солдаты с требованием, что их товарищи в количестве нескольких тысяч человек ожидают в Михайловском манеже тов. Ленина. «Мы, — говорили представители солдат,— пришли просить тов. Ленина явиться лично к нам и рассказать, как приехал к нам Ленин, чего добиваются большевики и правда ли те клеветы, что распространяются о большевиках повсюду».

Напрасно делегатам объясняли, что сейчас идет конференция, что тов. Ленин, заседая в президиуме, принимает в ней живейшее участие и что уйти из собрания он не может; солдаты упрямо стояли на своем и твердили одно и то же: «Так что желательно нам послушать тов. Ленина». После краткого обсуждения группа товарищей порешила Ленина не отпускать: оборончески настроенные массы, обманутые и затуманенные лживыми словами, были и для нас тогда еще грозной загадкой, и казалось опасным отпускать Владимира Ильича не так в эту бушующую толпу вооруженных людей, как в ту обстановку, где господами положения были все еще герои оборончества и соглашательства. Решено было послать, кажется, тов. Каменева и меня, как уже всеми признанного завсегдатая военных собраний, по своей партийной специальности в те времена обязанного присутствовать в военной среде.

Подходя к Михайловскому манежу, я заметил несколько человек своих солдат и матросов, ожидавших меня у входа.

— Ну что? — спросил я.

— Да что, — ответил молодой солдатик Гренадерского полка, член нашей военной организации, — просто беда. Как с ума сошли! Благим матом орут, подай им Ленина, да и шабаш! А вы сами знаете, митинг не наш, председатель какой-то кадет, настроение нам враждебное... Будет Ленин?

Когда я ответил, что Ленин занят и что вместо него приедет тов. Каменев, солдатик облегченно вздохнул:

— Вот и хорошо. И тов. Каменеву не стоило бы выступать, не то что тов. Ленину.

— Много ли здесь наших? — спросил я.

— Да человек двадцать.

— Ну, так пускай человек десять держится около меня, нужно встретить тов. Каменева, а остальные пускай займут различные пункты в манеже, чтобы из разных концов собрания своими одобрительными возгласами поддерживать нас.

Мы стали пробираться к трибуне. Моя солдатская куртка защитного цвета позволяла мне слиться с массой, а молодые руки и плечи моего безусого спутника позволили, хотя и с большим трудом, пробраться к трибуне. Манеж был полон до такой степени, что мы с величайшим трудом протискались к центру, вызывая явное неудовольствие солдат, почему-то вооруженных, хмурых и недовольных. На трибуне в центре манежа, на каком-то столе или ящике помещался президиум собрания, сплошь состоявший из людей, нам враждебных: меньшевики, эсеры и кадеты восседали там. Говорил какой-то кадет в котелке, расписывая радужными красками те счастливые времена, когда русская армия победит врага и русские крестьяне с победными знаменами возвратятся в свои родные поля.

Я подошел к самой трибуне, и, когда на нее взошел Борис Савинков и взял слово, я подал записку, прося записать и меня в очередь. Савинков как-то неприятно поразил меня: он мне показался каким-то длинным и плешивым в своем длинном пальто английского покроя.

Начал он приглашением почтить память тех героев революции, которые своей борьбой и жизнью дали нам возможность свободно собираться и говорить.

Митинг шумел, нестройные голоса пропели несколько строф «Вы жертвою пали», и вдруг раздались неистовые выкрики: «Ленина сюда! Ленина! Изменников и предателей сюда! Требуем отчета от них!» Услужливый котелок поднялся на трибуне и, стараясь перекричать массу, стал успокаивать толпу, объясняя, что за Лениным послали и что не его вина, если гр. Ленин не хочет явиться к народу. В то же время котелок с любезной улыбкой приглашал выслушать тов. Савинкова, того самого Савинкова, которого мы смело можем назвать одним из доблестных героев, подготовлявших и завоевывавших свободу для нас. Толпа немного успокоилась, и Савинков продолжал. Я поблагодарил в душе осторожных товарищей, благоразумно не пустивших Владимира Ильича в эту бушующую и враждебную стихию. Толпа так плохо слушала Савинкова, распространявшегося насчет необходимости защищать отечество, что, когда он неосторожно начал говорить о необходимости наступления, толпа загудела; этот гул превратился в негодующий рев, когда из уст доблестного героя революции раздалось приглашение сражаться на фронте «до победного конца». «Долой! Вон! Сражайся сам! Кончать войну! В окопы его!» — такие возгласы раздавались кругом, и, когда Савинков, как только явилась возможность говорить, упрямо продолжал твердить одно и то же, передние ряды ринулись на него и стащили с трибуны. Слово предоставили другому оратору, который, протискиваясь, пробирался к трибуне. Толпа шумела. Я с помощью своего солдатика влез на край трибуны и еще раз мысленно поблагодарил товарищей, не пустивших Ленина в манеж: солдаты были настроены положительно враждебно по отношению ко всем. Что-то мрачное и грозное представляла эта толпа вооруженных солдат, густо заполнявшая манеж, какое-то безотчетное чувство ненависти и вражды блистало в глазах этих потных, чем-то раздраженных людей, какое-то возмущение и недовольство царило в манеже, и казалось, что вот-вот прорвется это чувство и выльется в каких-то невиданных и грозных проявлениях. Я спрыгнул на пол и вдруг почувствовал легкое прикосновение чьей-то руки сзади. Я оглянулся. Передо мной стоял Владимир Ильич в каком-то сероватом не то пальто, не то плаще. Его лицо сияло довольной улыбкой, и эта улыбка, мирная и счастливая, освещала все его лицо; добрые морщинки, расходящиеся от его глаз, делали эту улыбку еще более мирной и счастливой.

— Вы... Здесь?! — прошептал я.

— Вы записались? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Уступите мне слово, пожалуйста; скажите, прошу вас, что Ленин просит слова и что просит сейчас, так как он, отвечая на приглашение товарищей-солдат, покинул собрание, где его ждут, и потому просил бы дать слово сейчас.

Я было хотел открыть рот для возражения, но Владимир Ильич, легонечко подталкивая меня, настойчиво прижимал меня к трибуне. Я беспомощно посмотрел на Ленина, но он сам все ближе и ближе подходил к трибуне.

— Ну же, я жду...

Я взобрался на трибуну. Не успел я прошептать то, что мне сказал Владимир Ильич, как тревожная и в то же время злорадная улыбка осветила лицо одного из членов президиума, и через мгновение раздался его пронзительный голос: — Товарищи! Здесь Ленин, он просит слова вне очереди.

— Дать, дать! Изменник, предатель! Позор! Позор! Дать! Дать! Слово ему! Позор! Дать! Слово ему! Ленин! Ленин!

Владимир Ильич сбросил свой плащ или пальто, мой солдатик подхватил его, и на трибуне на виду трехтысячной вооруженной толпы, среди чуждых и враждебных людей трибуны стоял тот, кому сейчас только кричали обидные и враждебные слова.

— Я Ленин,— начал Владимир Ильич, и гробовое молчание воцарилось средь всей этой массы, только что шумевшей и недовольной.

Владимир Ильич говорил недолго, минут тридцать — не больше, но уже минут через пять можно было слышать полет мухи, такое молчание воцарилось в огромном манеже. Солдаты и все мы стояли как прикованные. Что-то неуловимое пролетело по собранию, какая-то непонятная, могучая сила сковала его, а между тем слова были так просты, так обыденны, речь была так cvxa, обороты так обыкновенны, как в жизни — без украшений, без метафор, без пышных сравнений. И вместе с тем какое-то чудо совершалось с толпой — она напряженно, с каким-то сверхъестественным вниманием слушала эти простые слова и еще теснее придвинулась к трибуне. Тысячи глаз были устремлены на говорившего, ни одного движения не было в толпе, и казалось, что с каждым словом — простым и ясным, близким и понятным — между оратором и толпой вырастают какие-то новые таинственные связи, какие-то невидимые нити, которые все крепче и крепче опутывают всех этих людей, их ум, чувство, волю...

А Владимир Ильич, все такой же простой и спокойный, говорил о том, в чем обвиняют большевиков и чего хотят эти большевики. Теперь лицо его не улыбалось, и чувствовалось, что по мере того, как толпа все более и более проникается правдою его слов, эти слова, эта речь, этот голос становятся все крепче, все энергичнее, все сильнее. Я еще никогда не видел его таким и, как все, стоял завороженный и прикованный этой силой и властью речи, этой неумолимой логикой вождя, устами которого говорит сам народ, сама масса, сама жизнь. Слышно было, как тихо поднималась грудь моего солдатика, как звякнуло дуло винтовки, коснувшись дула соседа, как скрипнула доска трибуны под ногами стоявших на ней, как прошумел проехавший на улице автомобиль, как прозвучал звонок трамвая на площади... а в манеже была та особая, жуткая человеческая тишина, когда тысячи людей хотя на несколько мгновени живут одной мыслью, одним желанием, одной волей.

И эта воля, воля самой толпы, была там, на трибуне, в этих словах, простых, ясных, понятных, близких и вместе сильных, призывных, могучих и властных.

Владимир Ильич умолк. Несколько мгновений продолжалось все то же гробовое молчание, толпа стояла все той же немой покоренной силой. Безумная мысль на мгновение мелькнула в голове... но вдруг все рухнуло точно в бездну. Возник какой-то хаос: единодушный крик, рев, стон затопили манеж, и вся масса людей ринулась к трибуне, и не успели мы прийти в себя, как Владимир Ильич был в руках бушующей массы. Ужас охватил меня, когда Владимир Ильич то показывался над толпою, то исчезал в ней, медленно подвигаясь к выходу в кипящих волнах людей. Ленина вынесли на руках и, несмотря на наши просьбы и увещания, долго еще несли рядом с автомобилем, который медленно отъезжал от манежа, и еще дольше, когда Владимир Ильич уже сел в автомобиль и машина прибавила ходу, толпа солдат бежала за ним, и бурные крики радости и восторга вырывались из тысячи грудей.

Митинг кончился: кто-то еще говорил что-то, кто-то пытался овладеть вниманием, но оно было там, с тем человеком, который был близок этой массе, дорог ей, понятен и выражал так просто и ясно то, что хотела выразить она сама, чего желала и чем жила и что хотела видеть воплощенным в действительности.

В. И. Невский
Материал предлагается к обсуждению на форуме http://boegolovok.bagolovok.net

...Боже мой, как много у нас всегда болтали, болтают и по сей день о свободе слова и независимости мысли. Знают ли люди подлинно, о чем они говорят? Говорят, по обыкновению, о внешнем, формальном — о юридической норме. Но средний наш человек внутренне не способен на эту свободу. Он барахтается в плену житейских и моральных условностей, он всегда в цепкой власти старых слов и формул. Рабом, идолопоклонником он распростерт перед фетишем и догмой, связан по рукам и ногам узлами и узелочками схем и схемочек. Между человеком и фактом — путаное загромождение идолов, паноптикум восковых кукол, застывших масок и гримас, заученных движений — душевных и интеллектуальных, хлам устарелых идей и идеек, обрывки и ошметки изношенных понятий. Средний человек окунается в этот мусор, как в покойную, уютную, теплую, старую комнатную туфлю, растянутую по ноге, блаженствует и тешит себя блажью о свободе. И вот Ленин. Человек — свободный и независимый. В чем эта свобода? В том, что между ним и фактом нет средостений. Вот человек и вот факт — и нет между ними никаких средостений, никакого традиционного барахла привязанностей, пристрастий, окостенелых догматических навыков мысли. Эта внутренняя свобода и независимость, умение глядеть правде прямо в глаза, как бы неказиста порой она ни была, умение эту правду высказывать со всей прямотой, простотой и жестокостью, безо всяких паточных оговорочек, безо всякого смягчающего и вуалирующего миролюбчества, безо всякого самодовольного самоуслаждения — величайший дар Ленина, который усвоить будет, пожалуй, труднее всего, ибо это дар революционера в себе самом, а не только во внешней борьбе, что, конечно, несравненно легче и площе.

Исай Лежнев
печатается по книге А. Майсуряна 'Другой Ленин'.