Ежегодный фестиваль «Лайма. Рандеву в Юрмале» набирает обороты, становясь ключевым событием летнего сезона. Количество исполнителей, как и продолжительность фестивального марафона, неуклонно растет. И хотя «Новую волну», перекочевавшую в Сочи, Rendez-Vous никогда не заменит, музыкальные традиции Юрмалы и легендарного концертного зала «Дзинтари» продолжаются. Об этом и о многом другом с хозяйкой фестиваля побеседовал главный редактор журнала «Сноб» Сергей Николаевич

В Латвии у нее особый статус национального достояния. Как у Домского собора в Риге или заповедника в Сигулде. Что-то вечное и прекрасное. И даже логотип латышского шоколада Laima, который то и дело попадается на глаза, рождает самую очевидную ассоциацию: ну конечно, это она! А кто же еще? Ни у кого другого нет такого имени, такого голоса, таких ледяных серых глаз, видевших, кажется, все, что можно было увидеть на этом свете, но не потускневших, не потерявших интереса к жизни и людям. Есть такой тип женщин, которые знают, как надо, и всегда правы, даже если не правы совсем. Это Лайма!

Мы договорились о фотосъемке и интервью в номере Lotte Hotel, где она обычно останавливается, когда приезжает в Москву. Пришла минута в минуту. Наряд простой, без всяких затей: джинсовая куртка, брюки клеш в клетку. Никаких позументов. Присела на подоконник: «Тут свет лучше». Доверчиво и бесстрашно подставила лицо под объектив. Фирменная челка, фирменный прищур, отработанные позы, взгляды, жесты. Она беспрерывно позирует уже последние 35 лет, поэтому для нее любая съемка — это как для простых смертных почистить зубы. Но результат всегда ослепительный, как и ее улыбка. Но в голосе слышится тревога: «Вы мне потом покажете, что получилось? Все-таки уже не шестнадцать». Вздыхает, но без мелодрамы. Просто констатирует факт: не 16. Точка.

Интервью Лайма тоже дает часто. Профессия обязывает. Она любит то и дело вставлять словечки типа «клево», «круто», «супер». Но это скорее для оживляжа, чтобы не звучать как тетенька, отставшая от жизни. При этом речь литературная, русский почти идеальный. Без акцента. Только едва заметен жестковатый, металлический призвук, отличающий любой немосковский говор.

— Я теперь даю интервью, как когда-то Людмила Гурченко. Сплошные междометия, ох-ах, какие-то присвисты, прищелкиванья, пристукивания. Ничего не понятно, что хотела сказать. Наверное, это оттого, что у журналистов вопросы всегда одни и те же. И кажется, что ты давно уже всем все рассказала.

— Ну не все, — уверяю я, а сам заглядываю в блокнот, чтобы выудить какой-нибудь вопрос пооригинальнее, чтобы моя собеседница сразу не заскучала.

- Последние три годы жизнь Лаймы закручена вокруг фестиваля «Rendez-Vous с Лаймой Вайкуле» в Юрмале. «Сноб» писал уже о нем, когда проект только начинался, и никто не понимал, что из этого может получиться. Ясно было одно: вместо схлынувшей в Черное море «Новой волны» необходимо придумать что-то очевидно свое, европейское, прибалтийское, юрмальское. И конечно, лучшей кандидатуры на роль hostess не найти. При этом для Лаймы это тоже абсолютно новый опыт. Никогда и нигде, кроме собственного шоу, она не была хозяйкой. Ей привычнее роль гостьи, заезжей дивы, иностранки. Вышла, спела, собрала букеты и… исчезла. Никакой грязной посуды наутро, никаких разборок с полицией по поводу неправильной парковки или слишком громкой музыки ночью. В Юрмале с этим строго. Раньше за все это отвечал Игорь Крутой, а теперь — она. Конечно, на Лайму работает классная команда. Но на кону стоит ее репутация, и за всей фестивальной программой — ее личный выбор и долголетние связи, и на всех билбордах — ее лицо. И тут не спрячешься за былые заслуги, не отстранишься в излюбленной прохладной манере женщины, пришедшей ниоткуда и исчезающей в никуда. Юрмала — ее дом, жизнь, родина. И вот уже она записывается на прием к министру иностранных дел Латвии Эдгару Ринкевичу, чтобы решить вопросы с визами для участников Rendez-Vous. Вот идет в юрмальскую Думу, чтобы добиться от города дополнительного финансирования, а вот позирует с президентом Раймондсом Вейонисом и его женой в президентской резиденции. «Rendez-Vous с Лаймой Вайкуле» — это теперь дело государственной важности. И разумеется, это еще дополнительная ответственность, которой она всю жизнь, занятая исключительно своей карьерой, старалась избегать. Не получилось. Пытаюсь понять, зачем ей это надо?

— Мне Rendez-Vous дает возможность попробовать себя в разных музыкальных стилях, поработать с разными музыкантами. Тут и рок, и поп, и соул, и классические аранжировки. Все репетиции происходят у меня дома, поэтому атмосфера абсолютно домашняя, расслабленная. К тому же, к своему позору, половину латышских исполнителей я раньше вообще не знала. Что-то слышала, кого-то видела, но человек раскрывается совсем иначе, когда ты знакомишься с ним в работе. Кстати, это касается и других артистов. Одно дело — наши обычные пробежки мимо гримерок перед концертом: а, привет — привет, пока — пока. И другое дело, когда надо выходить на сцену и петь вместе вживую.

- Рассказала, как к ней в Юрмалу приезжала Елена Ваенга. Не лень было тащиться 700 км из Питера. Странная женщина, не любит ни самолеты, ни поезда. Когда можно, только автомобиль. Приехала поздно вечером, закинула вещи в номер. И сразу репетировать. Тут они с Лаймой совпадают. Та может репетировать и поздней ночью, и в 5 утра, когда угодно. Лишь бы свободна была студия, лишь бы были музыканты и работали микрофоны. Две разные стихии, два мгновенно узнаваемых женских голоса, два абсолютно разных психологических и женских типа: русская безудержность и европейский расчет, простодушный напор и осторожная вкрадчивость. Все сошлось в этом дуэте и в итоге все получилось. И даже забылось, как Ваенга подвела Лайму, когда не приехала на первое Rendez-Vous, хотя ее имя стояло в фестивальной программе и все ее ждали. А потом пришлось что-то придумывать, почему она не будет петь с Интаром Бусулисом свою «Нева».

— Для меня наш фестиваль с точки зрения профессии чрезвычайно, как бы это лучше сказать… выгоден. Прежде всего, я получаю сама от Rendez-Vous удовольствие. Но надеюсь, что зрители тоже.

- Есть у Rendez-Vous еще одна особенность, на которую сразу обращаешь внимание, когда видишь фестивальную афишу: обязательное присутствие легендарных звезд прошлого. Каждый раз Лайма приглашает кого-то из народных артистов СССР. Вначале была Нани Брегвадзе, потом Эдита Пьеха с семейством, в этом году будет Вахтанг Кикабидзе. Самое потрясающее — это реакция зрительного зала. Стоячие овации, слезы, крики «браво» и «спасибо». Люди радуются своему детству и молодости, аплодируют своему прошлому, ликуют при виде тех, кто был кумиром еще их родителей.

— Вечная загадка, почему человек становится популярным? Я думаю, что есть певцы надолго, а есть разовые исполнители. Когда мне предлагают разовых, я их не беру. Но для себя решила: пока существует Rendez-Vous, обязательно буду приглашать кого-то из легендарной плеяды наших вечных звезд. Их иногда называют «сбитые летчики». Ненавижу, когда так говорят. Эти артисты видели такую славу и любовь, какая нынешним звездам или тем, кто себя так называет, и не снилась. Когда тебя любит вся страна, весь Советский Союз! Это даже невозможно сейчас себе представить.

- В одном интервью вы признались, что, когда началась ваша всесоюзная слава, жизнь свела с разными артистами, которые вам, может быть, были и не интересны, но, познакомившись с ними поближе во время сборных концертов, гастролей, вы поняли, что за каждым из них стоит своя трагедия. Меня тогда удивило это слово — «трагедия».

- Но это именно так. Другого я не подберу, когда думаю об их судьбах, взлетах, падении, забвении… Тогда я начала их любить и понимать. И мне кажется, тут есть и определенная вина журналистов, которые сами находятся в плену ими же созданных стереотипов и мифов. Иной раз вам лень докапываться до сути. Никого не интересует личность, которая скрывается за общеизвестной маской. Но я убеждена, неличность не может добиться такого успеха и так долго оставаться на виду.

- Когда «Новая волна» ушла из Юрмалы, многими это было воспринято трагически. Обрывалась многолетняя традиция, прекращались отношения, у кого-то рушился бизнес. Чем этот переезд в Сочи стал лично для вас?

- Незаменимых нет. Публика быстро влюбляется и так же быстро вас забывает. Но я считаю, что место «Новой волны» в Юрмале. Ту атмосферу, которая здесь была, невозможно нигде больше восстановить. И зал в Дзинтари… Кажется, что в нем особенного? Но, поверьте, есть в этом месте какое-то волшебство. И конечно, потрясающая тусовка, которую больше не собрать. И все близко, никуда ехать не надо. Мне кажется, фестиваль должен вернуться. Во всяком случае, я была бы очень рада. Причем это не значит, что Rendez-Vous закончится. Ну, будет два фестиваля. Кому от этого плохо? Они совсем разные по формату, по атмосфере. На Rendez-Vous и чувствую себя совсем иначе, чем на «Новой волне».

- Но вы здесь хозяйка?

- Не поэтому. У нас очень дружественная атмосфера. Может, потому что нет никакого конкурса. Никто никому ничего не доказывает. Опять же непременное условие участия — все поют сами. Никаких фонограмм, только живой звук. И очень хорошая атмосфера за кулисами. Спокойная, доброжелательная, нет этой вечной предпремьерной истерики. А «Волна» совсем другая: там драйв, нерв. Много суеты.

- Считается, что латыши ходят исключительно на латышские концерты, а русские — на русские. Эта установка, оставшаяся от советских времен, сохранилась?

- Нет, это не так. Я же вижу со сцены, что, когда пою по-латышски, мне подпевает одна половина зала, а когда по-русски — другая. То есть пришли и те и другие. Тот же Бусулис, собирая полные залы, поет по-русски и по-латышски. И все ему подпевают. Мне вообще кажется, что это раздутая история. Игры политиков. Ни артисты, ни сами зрители не имеют к этому отношения. Мне тут кто-то сказал, что боится ехать в Ригу, мол, там русских не любят. Бред какой-то!

- Но вы не станете спорить, что к латышам, добившимся успеха и популярности в России, на родине относятся, как правило, с предубеждением?

- Относились! Я прошла через это в 90-е годы. Вот Яак Йоала сломался, Анне Веске отдалилась. Но я упрямая. Никогда не предаю своих друзей, никогда не изменяю своей любви к городам и людям. Вне зависимости от того, что творится в высших сферах и кто кому какими санкциями в очередной раз грозит. С самого начало для нас было важно, что состав участников «Рандеву» абсолютно интернациональный. Например, второй год в фестивале принимает участие потрясающий балет из Украины, лучший танцевальный коллектив, с которым я когда-либо выступала. И на этот раз они будут со мной. Так что никакой политики!

- По-русски вы заговорили довольно поздно…

- Да, так исторически сложилось. Просто мы жили в районе, где не было русских. Соответственно, и школа была латышская. Я первую книжку на русском языке прочла, наверное, лет в 18. Причем она была переводная. «Голдфингер» про Джеймса Бонда. Андрей (Андрей Латковский, муж и директор Лаймы Вайкуле. — Прим. С.Н.) тогда начал мне читать сам, чтобы заинтересовать, а потом сказал: теперь сама. А мне же хотелось узнать, чем дело закончится, поэтому дочитала до конца, хотя половины слов не понимала.

- В вашем детстве русские воспринимались как оккупанты, захватчики?

Нет, таких разговоров я совсем не помню. О русских никто ничего плохого не говорил.

- Ваша известность началась с варьете «Юрас Перле» — невиданного по советским временам зрелища. Такое можно было увидеть только в западном кино. В каком-то смысле вы первая и единственная, кто продолжил на советской эстраде традицию великих западных див Жозефины Бейкер, Марлен Дитрих, Джуди Гарланд. А вы сами видели их шоу?

- Откуда? За границу нас не пускали, видео тогда не существовало. Только какие-то обрывки в магнитофонных записях, по радио. Первое настоящее шоу, которое я посмотрела на необъятной таратайке под названием «видеомагнитофон», было шоу Майкла Джексона. Я, конечно, тогда сошла с ума. Вот это было что-то невероятное.

- Надо сказать, в России всегда любили иностранный акцент, красивых иностранок. Эдиту Пьеху, например. Вы ощущали себя иностранкой на советской эстраде?

- А мне-то всегда казалось, что я супер пою по-русски. Себя же не слышишь. Но когда кто-нибудь меня пародирует, всегда удивляюсь, откуда они берут этот дурацкий акцент? Странно, я же так не пою!

- Я запомнил ваше первое появление на всесоюзном ТВ. На вас был тогда желтый пиджак в черный горошек с огромными плечами, как тогда носили, и вы пели «Еще не вечер…»

- Да, это был 1986 год. Помню, как на концерте в Баку выхожу на сцену, а там в одном из первых рядов сидит женщина в точно таком же горохе, как у меня. Я обалдела. Надо же, меня копируют, подражают! И потом все время этот горох попадался мне на глаза. Тогда психоз вокруг эстрадных звезд был совершенно невообразимый. Впрочем, какие тогда еще были радости у советского народа? Нам главное было вовремя унести ноги, иначе разорвут на части. Каждый раз я уходила со сцены в плотном кольце милиции и охраны. Я уже садилась в машину, когда услышала страшный вопль: ««Я многодетная мать, пропустите меня к Лайме». Вижу, что женщина в моем горохе прорывается сквозь толпу и кордоны. А на самом деле это дико опасно. Толпа такая, что может реально затоптать. Почему ей можно, а нам нельзя? Слава Богу, пропустили. И вот мы стоим друг против друга в одинаковом горохе, с одинаковыми прическами. «Что же вы делаете, многодетная мать, — говорю я ей, — вы же сейчас рисковали жизнью?» А она мне в ответ: «Я не могла вернуться домой без вашего автографа, — и протягивает мою фотографию и ручку, — расписывайтесь». Я расписалась.

- Начало 90-х прошло под знаком вашего штурма Америки. Собственно, только двое советских артистов — вы и Борис Гребенщиков — имели западные контракты с серьезными звукозаписывающими компаниями. Да еще «Парк Горького». Как это получилось?

- Совершенно случайно. Как все или очень многое в моей жизни. Я ничего для этого не делала. И на самом деле не хотела ничего. Накануне со мной случилась трагедия (по приезде в США Лайме был диагностирован рак. Операция и лечение заняли долгое время. — Прим. С.Н.) И я мечтала только поскорее вернуться домой. Но бумаги были подписаны до всех обрушившихся на меня несчастий. Потом мой контракт был перепродан другой компании. Его надо было отрабатывать. Причем во всех этих сложных бумажных и договорных манипуляциях был задействован мой друг, адвокат из Риги, представлявший меня как певицу. И я не могла его подвести. Это был серьезный бизнес, серьезные обязательства, которые я честно старалась исполнить. Но при этом я мало что понимала. И вела себя как человек, родившийся и выросший в СССР. То есть я была дикая, грубая, прямодушная, внутренне зажатая, с плохим английским. К тому же по невежеству и незнанию американской жизни я наделала кучу ошибок. Например, я мечтала, чтобы в моем клипе танцевал Барышников, и даже раздобыла номер его телефона. Но в назначенный момент так и не позвонила. Забыла, замоталась. Я так и не научилась на все говорить fine и безмятежно улыбаться, как это принято у американцев. Впрочем, может быть, этим я и была им любопытна. Уже много позднее, когда американская эпопея осталась позади, я много думала, почему они так долго со мной носились, зачем предлагали остаться. Наверное, что-то во мне было особенное. Для них я была той, кто побывал в аду и смог оттуда вернуться. Во мне было много чувственности, какой-то другой, непонятной им жизни, которая их заводила, возбуждала. Но это состояние не могло длиться долго. Чтобы сделать всерьез там карьеру и постичь все правила игры, надо было переехать в Нью-Йорк, стать частью бизнеса. А на это решиться я не могла. Помню, как Майкл Сембелло, грандиозный рок-музыкант, объяснял, что мне необходимо очень жесткое сопровождение, а при этом петь я должна нарочито спокойным, низким, безучастным голосом. Он сразу подобрал для меня идеальную формулу звука. Никому это больше не удавалось, ни до, ни после. Мне бы ухватиться за него, сделать с ним альбом, как он предлагал. Нет, все мимо…

- А могла бы эта история сложиться иначе? Что помешало?

- Комплексы. Страшные комплексы. Особенно все, что касается английского языка. Вот я недавно читала, что где-то в Англии есть курсы, где идет обучение вместе с психологом, а мы-то учили язык в советской школе в абсолютной уверенности, что это уж нам точно никогда не пригодится.

- Я понимаю, вам надо было быть непременно блистательной.

- Ну, хотя бы чтобы не выглядеть дурой. Чтобы меня понимали, чтобы могла объясниться.

- Вы из породы тех людей, которых называют по-английски survivors — выжившие, уцелевшие. Что вам каждый раз помогало спастись?

- Я упрямая. Все надо пережить самой. Испытать на собственной шкуре. Со мной все время что-то происходит. Если где-то стреляют, то я там. Если какая-то авария, то обязательно в нее попадаю. То руку ломаю, то вот ногу, как этой зимой. Кто-то что-то от меня все время хочет. Мой ангел-хранитель все время на страже и, похоже, работает без выходных. Я это очень ощущаю, поэтому стараюсь… вести себя хорошо.

- Деликатная тема. Вы приняли православие уже в зрелом возрасте. Почему православие? Ведь ваша мама католичка?

- Случайно. Все в моей жизни случайно. Звучит, может быть, странно, но однажды я познакомилась со священником. Его зовут отец Виктор. Когда мы с ним познакомились, у меня был очень плохой период. Я не видела никакой перспективы для себя как для певицы. Но я верю, что в моменты самой беспросветной тьмы и отчаяния обязательно тебе посылаются какие-то обнадеживающие знаки. Или появляется какой-то человек, или книга, в которой ты сможешь вычитать для себя правильный совет. Так в моей жизни возник отец Виктор. Он-то и мне и сказал: «Тебе надо покреститься». Я: «Да, давай, давай». Чего тянуть? Нелепее и хуже все равно не будет. Я ничего не знала про православие, никогда не ходила в церковь. Уважала, и только. Никому не стала ничего говорить. Просто пошла и покрестилась. И вы не поверите, очень многие проблемы, казавшиеся мне неразрешимыми и мучительными, довольно быстро разрешились. Что-то очень важное про себя и про свою жизнь я поняла именно тогда. И потом, в самый критический момент после операции, когда я еще не знала, останусь жива или нет, меня спросили, какую книжку хочу почитать, у меня буквально вырвалось само собой: «Библию». В те дни это было мое единственное утешение. Тут уж никто тебе не в состоянии помочь. Только эта книга и заочный разговор с Богом, в котором мне не были нужны никакие посредники.

- Вы по-прежнему поддерживаете отношения с отцом Виктором?

- Да, мы виделись в прошлом году. Но это случается, к сожалению, довольно редко.

- А правда, что вы стеснялись петь перед ним свой хит «Я вышла на Пикадилли»?

- Стеснялась не песни, а своей комбинации. Перед выходом на сцену хореограф Алла Сигалова, которая поставила мне номер, сказала, чтобы я сняла полупальто, под которым у меня была одна комбинация. Да не просто сказала, а, как, впрочем, все, что делает Алла, сама в мгновенье ока расстегнула пуговицы. Музыка уже звучит, партнер на сцене, я выхожу в неглиже на ватных ногах, а в мозгу только одна мысль: «Виктор в зале. Что я ему скажу?» И все время, пока танцевала и пела, я видела его глаза. Самое удивительное, что ему понравился наш номер. Он мне даже сказал: «Лайма, ты молодец, создала новый жанр — псевдоретро».

- Я был на этом шоу в концертном зале «Россия», когда в финале вы взмывали в открытом авто на фоне старой Риги и весь зал делал: «Ах!» Это Борис Краснов придумал?

- Нет, это я сама придумала. Но Боря подзабыл и сказал, что это он. Я не стала возражать. Пусть! Я не жадная.

- Самое поразительное в вашей биографии — это какая-то ваша абсолютная уверенность, что вам должны все служить, подчиняться вашей воле, выполнять ваши желания и указания. Раймонд Паулс будет писать музыку, Михаил Барышников танцевать, Юрмала оплачивать ваше Rendez-Vous. Откуда это в вас?

- Это из детства. Я всегда знала, что хотела. И как этого надо добиться. А когда не получалось, включала голос. Ведь зачем-то он мне дан? Орала так, что проще было сделать по-моему, чем сопротивляться. С годами стратегия, конечно, изменилась, но упрямство осталось. А может, все дело в моем знаке — Овен. С его представителями, как известно, особенно не поспоришь. Но жизнь поворачивает по-разному и совсем не так, как бы мне хотелось. Вплоть до того, что я ведь не собиралась петь. Всерьез собиралась учиться на врача. Мечтала стать хирургом. Думала только об этом. Просто родителям нравилось, как я пою. У меня от природы низкий альт. И это, наверное, было очень трогательно, когда крохотная девочка стоит на стуле и выдает какую-нибудь «Цику-цака», а все вокруг умиляются: «Ах, какая миленькая!» Кстати, я никогда не пела бесплатно, ради собственного удовольствия. Сразу постановила, что за концерты мне полагается какая-никакая денежка.

- И что, вам платили?

- Попробовали бы мне не заплатить. А когда я пошла в первый класс, наша учительница по музыке специально пришла к нам домой и сказала маме, что мне нужно купить пианино. Я должна всерьез заниматься. Но куда его ставить, мы жили в одной тринадцатиметровой комнате. Да и зачем? Ведь Лайма будем врачом! Поэтому мое пение воспринималось как блажь. Я сама относилась к этому занятию без всякого уважения. И даже потом, когда всерьез занялась постановкой голоса и мой педагог по вокалу, прекрасный маэстро Заходник, убеждал меня, что я буду лучшей певицей Латвии, мысль, что все это несерьезно, меня не покидала. Я ведь даже поступила в медицинское училище, чтобы подготовиться к экзаменам в институт. Конкурс был огромный. Все прошла, все баллы набрала, ни крови, ни анатомички не испугалась. Но музыка в итоге оказалась сильнее моего намерения лечить, резать и спасать.

- Вы как-то сказали, что самое трудное — это найти себя в новом времени. Вы боитесь нового зала, молодой публики, для которой вы «живая легенда», под песни которой танцевали мама с папой?

- Нет, нисколько. Мне не страшно выходить на сцену перед молодой аудиторией. Я знаю, что в зрелости есть тоже своя красота и обаяние. Но я боюсь и ненавижу старость. Она отвратительна. Не сама по себе, разумеется. А из-за собственной беспомощности, зависимости, немощи. Доживать до нее имеет смысл, только если ты богат. Никто не будет решать за тебя твои проблемы. Ни дети, которых у меня нет, ни какой-нибудь собес или благотворительные организации. В сущности, в старости тебе нужно только одно - деньги. Много денег! Это единственное условие, при котором эпилог твоей жизни может выглядеть хотя бы пристойно.

- Знаю, что сейчас вы переживаете увлечение сериалами. Чем они вам так интересны?

- Гениальное средство от стресса. Ты уходишь в очередной сериал, и больше тебя ничего не интересует. Кстати, для меня еще один способ справиться со стрессом: не думать о том, что будет через месяц. Я даже попросила больше мне не показывать график моих выступлений. Что там будет через месяц или два, меня не интересует. Завтра и послезавтра — это максимальная временная дистанция, на которую я могу рассчитывать. Сериалы помогают уйти в другую жизнь. Но подчеркиваю: качественные сериалы. Как американский «24», или турецкий «Великолепный век». Там актеры совсем не врут, прекрасная режиссерская работа, множество неизвестных мне исторических подробностей. А у нас все время орут, не веришь ни одному слову, поэтому российские сериалы я почти не смотрю.

- Сейчас очень популярен жанр байопика. Обо всех знаменитых людях снимают или собираются снять сериал. Вот если такой сериал задумают про вас, какие три главных эпизода вы бы посоветовали обязательно включить в этот фильм?

- Ну, я бы обязательно сняла эпизод, как в 1990 году, вернувшись с гастролей из Германии, я пригласила Раймонда Паулса и его жену Лану в элитную сауну, располагавшуюся тогда в здании Латвийского МВД. На наше несчастье, в тот день, пока мы мирно парились и болтали, начался штурм. Когда мы выходили, то буквально попали под пули омоновцев, трассирующих со всех сторон. С тех пор ненавижу салют. Как мы оттуда выбрались живыми, я уже не помню. Были раненые, убитые. Горели все припаркованные машины. Мы еще долго потом бежали по парку. И когда прощались, в нас что-то поменялось. У нас были уже совсем другие отношения. Смерть была совсем близко, смотрела нам в глаза. И это еще больше заставило нас ценить жизнь и любить друг друга. Вот бы такой эпизод увидеть на экране! Но был и другой, тоже очень важный для меня. Когда в 16 лет я пела для того же Паулса и Заходника, а про себя думала: «Ну на что сдались мне эти старики?» И много лет спустя, когда я пришла к нему в расстроенных чувствах с просьбой о том, чтобы он написал для меня несколько песен, потому что я больше не в состоянии петь в барах и ресторанах. Смотрите, мы уже, кажется, набрали на три серии, а ведь было много всего остального. И Гран-при в Братиславе, куда меня пустили под личное поручительство члена ЦК КПСС Александра Николаевича Яковлева, и мои первые зарубежные гастроли, и Америка, и перестройка, а вот сейчас Rendez-Vous в Юрмале.

- Ну что же, получается захватывающее кино…

- Да, особенно, если туда вставить еще много такого, о чем я никогда не рассказываю в своих интервью.

- А были моменты, о которых вы сожалеете и которые не хотели бы увидеть на экране?

- Конечно, были. Например, Филипп Киркоров до сих пор не может простить, как его привели со мной знакомиться, а я, не взглянув на него, сказала, что меня не интересует болгарский бэк-вокал. В свое оправдание могу сказать, что как раз в этот момент смотрела по видео гениальный фильм «Весь этот джаз» Боба Фосса и была просто не в силах переключиться на двухметрового болгарина, стоявшего в полутьме. «Ты даже не предложила мне спеть!» — возмущался потом Филя. А я больше всего хотела, чтобы меня оставили в покое и дали досмотреть кино. Но сейчас думаю, до чего же я была противная! И я действительно была очень противная. Изводила своих танцоров, заставляя их приходить на репетицию к 9 утра. Мне-то чем раньше, тем лучше. Я сумасшедший трудоголик, а им-то за что было страдать? Конечно, многое поменяла Америка. Я вернулась оттуда другим человеком. Надеюсь, что стала лучше.

- Как вы празднуете свой день рождения? Какому подарку обрадовались больше всего?

- Терпеть не могу свой день рождения. И подарки получать не люблю. Вообще, повышенное внимание к собственной персоне для меня всегда в тягость. ДР праздную летом, как английская королева. По-моему, это прикольно! Единственный подарок, который запомнила на всю жизнь, — это голубое летнее платьице. Мне его подарила сестра, когда я еще ходила в детский сад.

- И все! А ваши собаки?

- Собак нельзя дарить. Вы должны быть к этому готовы и очень этого хотеть. Таким подарком для самой себя стал мой ротвейлер Кэнди. Никого, кроме родных, я так не любила. Год я не расставалась с ней ни на день. Мы все время были вместе. Это было самое гастрольное мое время. Помню, как на Дальнем Востоке я плавала в каком-то горячем источнике, а Кэнди нервно ходила по балкону, туда-сюда. А потом не выдержала и прыгнула ко мне в источник прямо со второго этажа. Она любила меня больше всего на свете. Но без меня становилась совершенно неуправляемой. После того как Кэнди искусала мою маму, ее пришлось усыпить. И сделано это было с моего ведома. Я ее предала. Но после ее смерти я стала иначе смотреть на все живое. Можно сказать, что Кэнди научила меня, как надо любить. До нее я не очень понимала, что это такое. Зато теперь знаю.

- Что бы вас сейчас больше всего обрадовало?

- Хм, как же мало мне надо сегодня от жизни… Мы тут с сестрой сидели в казино в Лас-Вегасе. Пытались сразиться с игровым автоматом, с тем, кого в народе называют «одноруким бандитом». Сестре не везло хронически. И тогда я ей говорю: «А ты представь себе, что бы ты хотела больше всего!» И она перед тем, как нажать на рычаг, сморщила лоб и растерянно сказала: «Не знаю». И вот сейчас, когда вы меня спросили, я чувствую себя точно так же, как моя сестра. Чего бы я хотела? Чтобы все любили меня? Это невозможно. Чтобы не было плохих новостей? Это тоже невозможно. А что еще? Не знаю.