Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От Русской Церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее,
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух».
Это пророческое стихотворение Анна Ахматова написала еще в апреле 1917 года. Когда через год они были опубликованы в первом номере «Воли народа», первая волна русской эмиграции уже катилась на запад, и мало, кто в этом потоке, понимал, куда его принесет и что, собственно, произошло в России. Анне Андреевной было 29. Уезжали читатели, поклонники, друзья. Но она точно знала, что спасения надо искать здесь, и, несмотря ни на какие уговоры, осталась. Начались три страшных года. Голодный, холодный Петербург времен Гражданской войны.
Поэт Владислав Ходасевич писал, о случайной встрече на рынке. В скромном платке, бедном пальто стояла Ахматова, высокая, красивая, одновременно похожая и на царицу и на монахиню. Перед нею лежал мешок с селедкой. Это был паек, который получали писатели, и она обменивала его на продукты. Однажды, она возвращалась по улице, и какая-то сердобольная женщина дала ей милостыню. Ахматова сохранила монету на память.
В другой раз она ехала на поезде из Царского села. Почувствовав, что приходят стихи, она вышла в тамбур. Курившие солдаты с насмешкой поглядывали на тонкую барыню. Паровозная искра упала прямо рядом с ней, на перила. Она спокойно зажгла от нее папиросу. Красноармейцев это позабавило: Такая не пропадет… Это был уже август 21-го. Умер Блок. Под следствием находился первый муж – Николай Степанович Гумилев. Она начала писать стихотворение «Лотова жена»…
"Так же, как было и во дни Лота: ели, пили, покупали, продавали, садили, строили; но в день, в который Лот вышел из Содома, пролился с неба дождь огненный и серный и истребил всех; так будет и в тот день, когда Сын Человеческий явится". Евангелие от Луки
В семнадцатом году многим казалось, что эти пророческие слова Христа уже сбываются, что начинается царство антихриста, что наступил Апокалипсис. Простой русский народ отнесся к происходящему с традиционным смирением. (Эмигрировали лишь воевавшие в белой армии казаки). В «высшем» обществе начался переполох. Самые первые туго набитые эшелоны, как писал Булгаков, увозили из России нуворишей с любовницами, собачками и пассивными педерастами. За ними побежали те, кто думал, что покидает родину не навсегда: пройдет время, беспорядки улягутся, вернемся. Последними уезжали те, кому оставаться было нельзя, кого здесь бы расстреляли.
Но ни те, ни другие, ни третьи не читали толком Священного Писания. Они метались и не знали, что в такие минуты истории делать. Молодая Анна Андреевна одной из первых в России стала помогать соотечественникам воскрешать в памяти Библейский сюжет.
Огромный и светлый по черной горе.
Но громко жене говорила тревога:
Не поздно, ты можешь еще посмотреть
На красные башни родного Содома,
На площадь, где пела, на двор, где пряла,
На окна пустые высокого дома,
Где милому мужу детей родила.
Из воспоминаний Георгия Иванова. «1922 год. Послезавтра я уезжаю за границу. Иду к Ахматовой – проститься. Летний сад шумит уже по-осеннему. Инженерный замок в красном цвете заката. Как пусто! Как тревожно! Ахматова протягивает мне руку. – А я здесь сумерничаю. Уезжаете? Кланяйтесь от меня Парижу. - А вы, Анна Андреевна, не собираетесь уезжать? - Нет. Я из России не уеду. - Но ведь жить все труднее. - Да. Все труднее. - Может стать совсем невыносимо. - Что ж делать. - Не уедете? - Не уеду». К этому времени в Берлине уже изданы сборники ее стихов «Подорожник» и «Anno Domini» (Лето Господне 1921-е). Ее хорошо знают за границей. Обещают прием и успех. А она пишет свое знаменитое «Предсказание».
Не завидуй такому венцу!
Оттого, что и сам он ворованный,
И тебе он совсем не к лицу.
Туго согнутой веткой терновою
Мой венец на тебе заблестит.
Ничего, что росою багровою
Он изнеженный лоб освежит.
После гибели Гумилева, какая-то газета напечатала сообщение и о смерти самой Ахматовой. Уже стали проводились вечера ее памяти. По Москве метался убитый горем Маяковский. Поэт из другого лагеря, он был знаком с Анной Андреевной еще во времена «желтой» кофты. Когда с ватагой футуристов они громили со сцены поэтов всех других школ и направлений. Грубый почти со всеми, с Ахматовой он всегда был почтителен и нежен.
В 25 году Маяковский вместе с Асеевым и Пастернаком даже хотели устроить в пользу Ахматовой литературный вечер. Но она настояла, чтобы никаких благотворительных концертов не было. Вскоре вышло опровержение на статью о ее смерти. «Да исполнится русское поверье, - было написано в статье, - кого преждевременно хоронят, тот долго проживет! Да будет так!»
Крушится мрамор – все готово к смерти.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное слово.
Больной, умирающий Блок часто повторял: «Как хорошо, что Ахматова не уехала!» Он знал, что ей предстоит понести подлинную русскую культуру. На ней словно лежала печать вечности. Она была человеком верующим и церковным, хорошо знала и умела понимать Библию. Она любила говорить, что родилась в день Владимирской иконы Божией Матери, в день чудесного избавления Руси от свирепого хана Ахмата – легендарного предка Анны Андреевной, в ночь на Ивана Купалу. Именины она отмечала на Сретение, ее небесной покровительницей была Анна Пророчица.
Она выросла в Царском селе и, хоть не была фрейлиной, воспитание получила почти придворное – была настоящей аристократкой. Все, кто знал Ахматову, поражались ее умению не замечать неблагополучия, бездомности, бедности, умению любить и умению прощать. Она притягивала к себе не только умом, тонкостью и дарованием, но подлинностью судьбы. Такая судьба была у самой России.
В 1941 в первый и последний раз Анна Ахматова встретилась с Мариной Цветаевой, вернувшейся из эмиграции. Цветаева вспомнила об одном стихотворении Ахматовой, которое было написано еще в 15 году. Оно называется «Молитва».
Задыханье, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка и друга
И таинственный песенный дар –
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
«Ведь это же искупительный обет! Анна Андреевна! Неужели Вы не знали, когда писали, что в стихах сбывается все». К этому времени и это предсказание Ахматовой сбылось. Мужа давно расстреляли. Сын сидел в лагерях. Погибли друзья. Вот уже двадцать лет ее не печатали, лишь изредка публикуя переводы без подписи. Как она жила, остается загадкой…
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей –
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезой горячею
Новогодний лед прожигать.
Эти стихи из «Реквиема» она читала друзьям. Услышав их, незадолго до последнего ареста, Осип Мандельштам горячо пожал ей руку: «Благодарю вас!» Полтора года жизни Анна Андреевна провела в тюремных очередях, полтора года страха за жизнь сына. Льва Николаевича заставляли на допросах стоять, требуя компромата на мать… Через несколько месяцев после встречи с Цветаевой из Елабуги пришли известия о гибели поэтессы. Семнадцать лет эмиграции, тоски по родине. Возвращение и смерть.
Глаза ее больше смотреть не могли;
И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.
Кто женщину эту оплакивать будет?
Не меньшей ли мнится она из утрат?
Лишь сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.
По-женски Анна Андреевна могла понять жену праведного Лота, хотя и знала, что не только жизнь, но и душу погубила эта бедная женщина, ослушавшаяся Бога. Могла понять Цветаеву. Она и себя называла «плакальщицей дней погибших, тлеющей на медленном огне». «Лучше б я по самые плечи вбила в землю проклятое тело, если б знала, чему навстречу, обгоняя солнце летела», - пишет она в 44-м. И, все же, она умела «замыкать слух» от «искушающих утешных голосов», умела и другим объяснить, что нечего нам искать в прошлом – будь там много хорошего, не было бы никаких революций. А застывшая, каменеющая жизнь нашей эмиграции лишь подтверждала ее правоту. Плакали и не могли предложить никакого выхода вожди русского зарубежья. Плакал Шмелев, плакал Набоков, плакал Георгий Иванов.
Пустозвонный вечер мой.
Я давно топчусь в передней, -
Мне давно пора домой.
В горле тошнотворный шарик,
Смерти вкус на языке,
Электрический фонарик,
Как звезда, горит в руке.
Как звезда, что мне светила.
Путеводно предала,
Предала и утопила
В Средиземных водах зла.
Когда Анна Андреевна расставалась с Гумилевым и выразила сожаление об их неудавшемся браке, он ответил: «Нет, Аня, я ни о чем не жалею. Ты научила меня верить в Бога и любить Россию». Она ушла, оставив сына. Этого Лев Николаевич матери не забыл. Даже «Реквием», даже ее стояния в тюремных очередях, ее горькие слезы, прожигавшие лед, не смогли растопить отношения с сыном, просидевшим в общей сложности семнадцать лет. И больше всего он не мог ей простить как раз сороковой год.
В этом году старые знакомые помогли Анне Андреевне пробиться на прием к секретарю Сталина Поскребышеву. Когда тот доложил Хозяину о ходатайстве Ахматовой за сына, вождь сказал: «Покажите мнэ ее стихи!» Ему показали… и те, что были изданы двадцать лет назад, и те, что ходили по рукам… «Харошие стихи. Печатайте!» Ахматовой тут же была оказана материальная помощь. Ее сразу «вспомнили»! Приняли в Союз Писателей. Решили выпустить сборник избранных стихотворений из Шести книг. Большим тиражом, который разошелся мгновенно. Дело едва не дошло до абсурда. Книгу выдвинули на Сталинскую премию. Впрочем, быстро одумались… Наверное, Иосифу Виссарионовичу, любившему играть с душами людей, хотелось узнать, откажется она или нет. Милость была недолгой. Сразу после войны вышла печально знаменитая статья Жданова. А сына, «кровью искупавшего» свою «вину перед Родиной» в штрафном батальоне, снова бросили в лагеря.
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо, так, Господи, тихо,
Что слышно, как время идет.
А после она выплывает,
Как труп на весенней реке, -
Но матери сын не узнает,
И внук отвернется в тоске.
Как-то Анну Андреевну спросили: «Так можно ли покинуть Россию, спасаясь от смерти, или это все равно предательство?» «А что, по-вашему, бегство Святого Семейства в Египет, если не эмиграция? И праведного Лота ангел вывел из гибнущего Содома. Важно понимать, от чего бежишь и куда идти. Важно помнить, что Лот убежал от греха и потом в покаянии и любви к Богу провел остаток своих дней. Вера, Надежда и Покаяние – вот что отличало праведника от его жены.
Иль сочетанье слов в случайной книге,
Или улыбка чья-то вдруг потянут
Меня в несостоявшуюся жизнь.
В таком году произошло бы то-то,
А в этом – это: ездить, видеть, думать,
И вспоминать, и в новую любовь
Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем
Измены и еще вчера не бывшей
Морщинкой…
Но если бы оттуда посмотрела
Я на свою сегодняшнюю жизнь,
Узнала бы я зависть наконец…
В личной жизни Анна Андреевна не была счастлива. Однако, то значение, которое она приобрела для чужих людей просто невероятно. Она считалась, пророчицей, чуть ли не старицей. К ней ходили за советом, по разным, часто житейским вопросам. Когда она приезжала в Москву, даже возникали очереди на разговор с нею. Такие встречи называли ахматовками.
«Я вспоминаю один эпизод, - рассказывал Бродский, - вполне типичный. Я сижу у Анны Андреевны, выпиваем, разговариваем. Появляется одна поэтесса, и Анна Андреевна моментально уводит её в закуток. Слышны какие-то всхлипывания. То есть явно поэтесса не стихи пришла читать. Проходит полчаса. Анна Андреевна и дама появляются из-за шторы. Когда дама удалилась, я спрашиваю: «В чем дело, Анна Андреевна?» Ахматова говорит: «Нормальная ситуация. Оказываю первую помощь». И одно то, что эти люди были в состоянии изложить ей свои проблемы, служило им достаточной терапией. В разговорах с ней ты быстрее становился христианином, нежели читая соответствующие тексты».
Редко кто из русских поэтов доживает до почета и славы. Ахматова дожила. К ней приезжали из-за границы, награждали премиями. Она радовалась такому вниманию. Впрочем, была по-ахматовски иронична, трезва и мудра. Как-то к ней приехал какой-то почтенный швед, писавший о ней книгу. После его отъезда она заметила: «Я никогда не видела такой ослепительно белой рубашки. Мы тут воевали, устраивали революцию, голодали, снова воевали, а шведы все эти годы стирали и гладили эту рубашку».
За границей она встречалась со своими знакомыми-эмигрантами. Они тоже прожили нелегкую жизнь. Но все они были оторваны от времени, жили в основном в прошлом. А ее последние годы, были годами дружбы с молодыми поэтами. Одного из них, Иосифа Бродского она считала своим преемником. Потому что вскоре ей все же предстояло отправиться в путь.
Что достается всем, но разною ценой…
На этом корабле есть для меня каюта
И ветер в парусах – и страшная минута
Прощания с моей родной страной.
"Божественная неповторимость личности в данном случае подчеркивалась ее потрясающей красотой. От одного взгляда на нее перехватывало дыхание. Высокую, темноволосую, смуглую, стройную и невероятно гибкую, с бледно-зелеными глазами снежного барса, ее в течение полувека рисовали, писали красками, ваяли в гипсе и мраморе, фотографировали многие и многие, начиная от Амедео Модильяни. Стихи, посвященные ей, составили бы больше томов, чем все ее сочинения. Все это я говорю к тому, что внешняя сторона ее Я ошеломляла. Скрытая сторона натуры полностью соответствовала внешности, что доказали стихи, затмившие одно и другое". Иосиф Бродский.
