Борьба со злом совершенно естественным образом входит в круг интересов, более того — обязанностей христианина. Но вот как бороться? А главное, с чем или с кем? Это вовсе не такие простые вопросы, как представляется. И если уж говорить о представлении, то невредно посмотреть, в каком виде зло может выступать в произведениях коллективного или индивидуального словесного творчества, проще говоря — в фольклоре и в художественной литературе.

Рассмотрение образов зла в литературе представляется полезным хотя бы потому, что в этом случае зло выступает в чистом, беспримесном, можно сказать, рафинированном виде. Человек может быть сколь угодно грешен, но его бессмертная душа, вложенная Творцом, хранит в себе крупицы даров Божиих — может быть, к неудовольствию его самого. А порождения человеческого творческого воображения тем и отличаются, что не созданы Богом, а сконструированы с некоторой целью; в нашем случае — чтобы показать зло как оно есть.

Для начала поговорим об одном откровенном драконе, происходящем из осетинского фольклора. Откровенен он не в том смысле, что говорит правду — напротив, врет без зазрения совести, которой у него нет, как и всякий злодей, — а в том, что на его примере проявлен некий внутренний механизм злодейской сущности. Герой-драконоборец вступает в бой с этим драконом и мечом пригвождает его к земле. Далее стоит процитировать дословно: «Дракон извивался и орал, что мир погибает». На героя это не подействовало, дракона он изничтожил. Но каково самомнение, каков накал эгоцентризма, каков масштаб искажения действительности! Какова, наконец, демагогия!

Давайте отметим, что наряду со злом злодеи практикуют крайнюю, выходящую за пределы всякого нормального представления о мироустройстве любовь к себе.

Возьмем более знаменитого дракона — из одноименной пьесы Евгения Шварца. Он для нашего рассмотрения полезен во многих отношениях.

Во-первых, его происхождение. Автору мало того, что дело вообще-то происходит в сказке и тем самым было бы вроде достаточно, если бы «окаянный, антипатичный сукин сын дракон» вылупился из сказочного яйца, снесенного и высиженного столь же сказочной и столь же малопривлекательной мамашей-драконихой. Но это, на взгляд автора, еще не в должной степени может поспособствовать тому, чтобы въяве предстал не только весь ужас зла, но и вся его вымороченность, его глубинное несовпадение с законами естества. Вот что рассказывает дракон о своем возникновении (рождением это даже он сам не называет):

«Я появился на свет… в день страшной битвы. В этот день сам Аттила потерпел поражение — вам понятно, сколько воинов надо было уложить для этого? Земля пропиталась кровью… огромные черные грибы — они называются гробовики — выросли под деревьями. А вслед за ними из-под земли выполз я. … Кровь мертвых гуннов течет в моих жилах — это холодная кровь».

Вот вам картина происхождения совершенно конкретного зла, показывающая, что оно предельно удалено от всего естественного (может быть, поэтому и мамаша-дракониха отсутствует — какая-никакая, а все мать). И самое гнусное, что эта картина исполнена самолюбования; дракон убежден, что это все очень хорошо, а то, что людям это должно внушать ужас, — еще лучше.

Отметим еще и то, что зло живет в совершенно извращенной системе нравственных координат, где изменены места всех «плюсов» и «минусов», где смещены направления векторов и соответственно поменялись местами верх и низ, так что нормальному человеку нужен очень мощный внутренний «компас», чтобы не затеряться и не потерять себя. Конечно, вы скажете, что это чистое безумие, и будете правы, потому что зло вообще безумно.

То, что дракон жесток и страшен, — это вроде так и должно быть. Что он преисполнен самолюбования — это черта, на которую нередко не обращают внимания, а напрасно: не всякий человек (это уже про реальность) способен, дохнув на озеро, вскипятить его, не всякий будет уничтожать пламенем отдельных людей и целые толпы (впрочем, эту «слабость» восполнили напалмом; можно подумать, что те, кто его изобрел и применяет, руководствовались чисто драконьими представлениями о том, что можно и чего нельзя), но любить себя во вред окружающим, любоваться собой с такой неземной силой, что о других и думать неохота, — это, увы, бывает.

Отметим, наконец, и общеевропейское убеждение в крайнем корыстолюбии драконов. Они собирают сокровища, добывая их разбоем, и готовы испепелить всякого, кто, на их взгляд, на эти сокровища посягает. А что они с ними делают? Да ничего — лежат на них, исполненные чувством собственного величия. И еще им не свойственны какие-либо добрые чувства даже к себе подобным; дракон дракону — дракон, два дракона вместе не уживаются: один убивает и съедает другого.

Драконов в мировой литературе много; драконы издавна привлекали к себе мысли и воображение человека; о них писал преподобный Иоанн Дамаскин. Бывает, что драконы волею автора смешны, как в рассказе Толкина «Фермер Джайлз из Хэма», но с ними все равно нужно держать ухо востро. Урсула Ле Гуин описывает мир, куда драконы заброшены запретной человеческой магией и творят зло, а в своем собственном мире они вроде бы даже ничего (оставим на совести автора, хотя что-то тут есть), да и людям иногда неожиданно помогают. Один фольклорный дракон вроде бы раскаялся и отказался есть людей, но это нетипичный дракон, тибетский; очевидно, его склонили к ламаизму, хотя выглядит это довольно неубедительно и производит такое впечатление, как будто бы он ненароком начитался Толстого. Что ни говори, а осетинский дракон выказывает куда более высокий уровень художественной правды.

Пьесу Шварца ценят за убедительно показанную концепцию: убитый дракон продолжает жить в тех людях, которые были ему подвластны, и дракона (будем говорить просто — грех) нужно убивать в каждом из них. (В более простом случае родственные дракону многоголовые змеи от греческой Лернейской гидры до нашего Змея Горыныча отращивают себе головы взамен отрубленных. Зачастую справиться с этим помогает прижигание — всеочищающий огонь.) Но здесь есть одна тонкость. Из биографии дракона следует, что кто-то ему изначально не подчинялся, кто-то против него восставал. Так что быть верноподданным дракона — вовсе не фатальная обреченность. Мы удобопревратны ко греху, как говорится в церковных текстах, то есть легко к нему склоняемся. Но нет у нас необходимости творить грех, хотя все мы им заражены. Не нужно забывать, коль скоро здесь применяется медицинская метафора, что в медицине все большим вниманием пользуется понятие иммунитета и все большим уважением — профилактика.

Итак, дракон создан человеческим воображением для того, чтобы объединить все пороки. Это кошмарное порождение фантазии лишено даже намека на добродетель, и тем самым читателю преподается какое-то поучение. Как уже было сказано, к созданию дракона Бог никакого отношения не имеет, дракон — это всецело дело человека. Он — жестокий убийца, выдыхает пламя, никого не любит, в том числе и сородичей, жаден, коварен и лжив, лишен всякого представления о чести и честности. И обожает себя. Можно было бы составить список всех отсутствующих у дракона качеств и назвать его списком добродетелей, но нужно твердо знать, что он не будет исчерпывающим.

Дело в том, что симметрии между грехом и добродетелью нет: мир греха гораздо более беден и убог, нежели мир добродетели. Например, есть такие высокие добродетели, как вера, надежда, любовь и мудрость. Но сказать, что дракон не верит в Бога, значит ничего по сути о нем не сказать; такая возможность даже не рассматривается. С надеждой у дракона тоже плохо, потому что надеяться ему не на что в такой степени, что он даже не понимает, что это такое. Ну, считает, что много есть и долго жить лучше, чем голодать и умирать, но нешто же это надежда? Про любовь вроде бы все сказано и понятно. Но заслуживает внимания и то, что дракон напрочь обделен мудростью. Ну хитер, ну коварен, но при этом настолько глуп, что это позволяет его побеждать, потому что все его хитрые расчеты недорого стоят. И даже шварцевский дракон, демонстрирующий вершины драконьего интеллекта, попадает впросак, считая, что может задешево подкупить Эльзу и что служащие ему, в которых он старательно воспитал подлость, вдруг окажутся ему верны — а, спрашивается, с какой стати?

Бытие и гибель драконов опровергают широко распространенную псевдонародную лжемудрость насчет того, что-де против лома нет приема. Еще как есть, и это вовсе не другой лом, а сила, которой нет предела, потому что источник ее в Боге. Другое дело — кто способен ее получить…

Если подумать, то непобедимость дракона (= греха) — это очень удобная для него идея. Еще более удобна для него идея его собственной необходимости. Драконы — стихийные сторонники манихейской ереси, отстаивающие тот сомнительный тезис, что зло есть необходимый компонент мироздания и в этом смысле равноправно с добром. Осетинский дракон утверждает, что без него мир погибнет. Его мелкая родственница — красная ящерка-похоть в «Расторжении брака» К. С. Льюиса — пылко убеждает человека в том, что без нее он станет серой убогой личностью и жизнь его потеряет всякий смысл. А между тем он может освободиться от нее, давно постылой, только если сам попросит Ангела ее убить…

Но ведь не одни драконы населяют пространство сказки. Есть еще, например, Баба-яга. Она, правда, человекообразна, но по сути своей — тоже фантом, порождение фантазии. Фольклорная Баба-яга неразговорчива; лексикон ее ограничивается кулинарной тематикой: мол, сожру и «покатаюся-поваляюся». Но тот же Шварц взял на себя труд описания повадок и внутреннего мира Бабы-яги в пьесе «Два клена». И что же? При всей своей ничтожности она опасна так же, как и дракон, хотя и в своем роде: огнем никого попалить не может, а по-простому загубить — сколько угодно. И ей неведомы добро и честность; жадна она так, что с прочей лесной нечистью за ломаный грош разругалась — и это при том, что в ее распоряжении золотые клады. Как и полагается злодейскому племени, она хитра и коварна — и при этом глупа до умопомрачения в прямом смысле слова. Любовь ее к себе безгранична: «ненаглядная», «лапушка», «золотце» — вот такими словами она себя осыпает. Но ими дело не ограничивается: «мы, разбойнички», «я, змейка» — тоже идут в дело в ряду комплиментов, а слово «ангел» она воспринимает как самое серьезное оскорбление, то есть налицо то самое извращение нравственных координат. У нее, как и у дракона, преувеличенное представление о собственной роли в мироздании: она всерьез грозится, что если что-то будет хорошо, то «такая беда может случиться, что ни в сказке сказать, ни пером описать: я с горя заболею».

Кстати сказать, глупость шварцевской Бабы-яги достойна отдельного описания. Она заколдовала двух сыновей Василисы и ставит условие: расколдует, если та будет на нее работать, а она ее похвалит. Сама же уверена, что не похвалит никогда, потому что это не в ее привычках. Но Василиса делает замóк и запирает им Бабу-ягу в избушке. И если замок плох — попробуй выйди, а если не можешь выйти, значит, замок хорош. Так что побеждает Бабу-ягу логика, простой и ясный дар рассуждения. А чем же еще побеждать безумие? Правда, потом выясняется, что расколдовать мальчиков она не может и что, обещая это, она врала (опять-таки без зазрения отсутствующей совести), но это-то оказывается преодолимым.

Если спуститься в мире выдуманной нечисти еще на одну ступень, то мы обнаружим на ней совершенно вроде бы ничтожного Голлума, мелкую гнусную подземную тварь из толкиновского «Властелина колец». Но при всей своей ничтожности Голлум так же опасен, как и любой дракон, так же одержим склонностью к убийству, так же оголтело жаден, так же исступленно любит себя и ненавидит всех прочих. И величает себя «золотцем», как Баба-яга. Мстительная злоба Голлума способна пережить годы, а прощение и примирение столь же чужды ему, сколь и покаяние. В конце концов Голлум губит сам себя, срываясь в ликующей пляске в огненную бездну вместе с отвоеванным наконец-то кольцом всевластия, а преследуемый им Фродо отделывается откушенным пальцем.

В мире «Властелина колец» именно мелкая пакость Голлум разрешает главную коллизию сюжета, и удивляться тут нечему: в конце концов, вирус отличается не гигантскими размерами, а вредоносностью. Ни одним атомом зла нельзя пренебрегать, потому что (опять медицинская метафора, но что уж тут поделаешь) раковая опухоль начинается с одной клетки.

Жестокость и себялюбие в их взаимодействии замечательным образом проявляются в одном из самых загадочных произведений европейской литературы — в «Странной истории доктора Джекилла и мистера Хайда» Р. Л. Стивенсона, автора популярнейшего «Острова сокровищ». «Странная история…» вышла в свет в 1886 году, то есть задолго до публикации основных трудов З. Фрейда, и немалая странность состоит в том, что она содержит в себе некий ответ фрейдизму. Повесть многократно печаталась, пользовалась и пользуется большой популярностью, как минимум дважды экранизировалась, но главному в ней никто не внял. Бывает. А главное состоит в том, что образованный, богатый, процветающий медик доктор Джекиль не желает расстаться с низменными чертами своей натуры, попросту — со своими грехами и пороками, потому что он ими наслаждается.

Фрейд рекомендует не таить в себе свои пороки, высказать все свои гнусности в подробностях — и станет легче. Это отнюдь не покаяние: это констатация: «да, я такой», примирение со злом и чуть ли не его оправдание. Вот и доктор Джекилл изобретает некое снадобье (химия тогда была в большом почете), высвобождающее на время все самое скверное в нем и превращающее его в другое существо, в котором нет и тени добра — в мистера Хайда. Он как существо противоестественное и абсолютно порочное вполне аналогичен дракону и прочей подобной нечисти, и недаром всякий, кто с ним встречается, испытывает иррациональное чувство омерзения. А вот стало ли доктору легче? Куда там, вовсе нет, да к тому же со временем он стал превращаться в мистера Хайда непроизвольно, а обратное превращение стало даваться со все большим трудом. Зло, которое было высвобождено, возобладало, справиться с ним оказалось невозможно, и доктор Джекилл погиб. От жестокости и растленности мистера Хайда ему самому было вроде бы не по себе, но все началось с того, что свою порочность (вот эту вот!) он любил совершенно драконьей любовью.

Доктор придерживался очень модного ныне воззрения, согласно которому все то, что составляет мою личность, — это абсолютная самодовлеющая ценность и пересмотру, да даже и простому критическому рассмотрению не подлежит. Здесь перемешаны две вещи: то, что от Бога, и то, что от греха. Первое вообще-то следует выявлять (это непростая работа) и развивать (а это еще сложнее), второе — также выявлять (здесь многое напутано) и искоренять. Только не нужно впопыхах весь пыл праведности направлять на борьбу, например, с конфетами, есть вещи похуже и конфет, и даже телевизора: не внешние, а внутренние.

Вместо этого в теории и практике абсолютизации личностной ценности происходит, по сути, возвеличивание зла. Потому что мое. Потому что мне так интересней — и я так интересней. И много еще всяких подобных глупостей. И никаких разговоров о покаянии просто не может быть по определению.

При предоставлении личности как таковой (точнее, несъедобному месиву из даров и пороков) статуса наибольшего благоприятствования в кругах достаточно продвинутых видное место занимает эстетизация личностных проявлений. Об этом в свое время Оскар Уайльд написал «Портрет Дориана Грэя» — очень известная книжка, опять-таки экранизируемая и опять-таки с полным игнорированием содержащегося в ней предупреждения.

Дориан Грэй — молодой человек ослепительной красоты и большого снобизма. В его окружении преобладают эстеты, провозгласившие красоту главной и единственной ценностью. Один из них, художник, пишет портрет Дориана — и происходит нечто страшное: все дурное, что делает Дориан, отражается на портрете; он становится портретом порочного человека, а сам Дориан блещет непорочной красотой. Такое вот двойное превращение: портрет живет, человек становится лживой маской. Это ему не нравится, и, как и полагается эгоисту, он находит внешнюю причину своей катастрофы: во всем виноват художник, и Дориан убивает его. У портрета на лице появляется особая жестокость, а на руках — кровь…

Дальнейший путь Дориана — цепь преступлений, пороков и жестокостей. Постепенно люди начинают его сторониться: и потому, что знают о его делах, и потому, что с годами он совершенно не меняется внешне, а это страшно. Он общается с самыми порочными людьми, но и им он чужд и внушает ужас. Портрет тем временем изображает уже омерзительного старика. Дориан в исступлении накидывается на него с ножом — и происходит обратное превращение: слуги находят убитого мерзкого старикашку перед портретом их хозяина, изображенного в расцвете молодости и красоты. Такая вот история расчеловечивания, в истоках которой — аморализм и себялюбие. Чем не дракон?

Так вот оно зло во всем своем безобразии. Нужно ли с ним бороться? Еще как! Только хорошо бы сначала его увидеть. Так что если уж совсем нестерпимо хочется изрубить зло в мелкую капусту и стереть его в порошок, то за чем же дело стало? Восстаньте против своего внутреннего дракона — и горе ему! Разите! Утопите в болоте свою внутреннюю бабу-ягу! Не медлите, попросите Ангела убить вашу красную ящерку. Своевременно ликвидируйте своего внутреннего Голлума: хорошо если только палец откусит, а может и более серьезно покалечить. Удушите, вытравите покаянием своего внутреннего мистера Хайда, не давая ему проклюнуться. Помните, что красавец Дориан — убийца; пусть он с его эгоизмом и самолюбованием даже и не возникает в глубинах вашего существа, а если начинает поднимать голову, то объясните ему, что весь его утонченный эстетизм — дешевка. Лопнет, как мыльный пузырь (или как гнойник, как это происходит в рассказе Рэя Брэдбери «Слава в вышних Дориану», где писатель со всем пылом проповедника обличает культ телесной молодости, здоровья и красоты, показывая его поистине адскую изнанку).

Оружием в этой борьбе служат, естественно, пост и молитва, но только не пост с самолюбованием (обнаружить это в себе трудно, но нужно) и не молитва с самопревозношением: это не кто-то плох, это я в опасности, и не нападают на меня темные силы извне, а кроются во мне. И тогда понятно, что только Господь властен спасти…

И еще нужно вооружиться терпением и трезвостью.

И очень важно при этом не покалечить себя, потому что самокалечение христианам запрещено.

ЖУРИНСКАЯ Марина