Как Русская Православная Церковь должна относиться к правам человека и тем, кто их защищает? Является ли этот вопрос актуальным для нее или он должен находиться вне рамок ее интересов? На эти вопросы журналиста Антона Мухина ответил председатель епархиального отдела по благотворительности, главный редактор радио «Град Петров» Александр Степанов.

—Наша Церковь настороженно относится к правозащитникам. Хотя «блаженны изгнанные за правду». Как это соотнести?

—Церковь отражает взгляды людей, из которых она состоит. А в России представления о роли права очень смутные. По поводу правозащиты есть две основные точки зрения. Одна, доминирующая как в обществе, так и в Церкви, что это такая иностранная придумка, которую Запад использует, чтобы нас унизить. Тогда как на самом Западе тоже никакие права не соблюдаются и власти творят, что хотят. Вторая (либеральная) точка зрения утверждает, что это вещь очень важная, принятая в цивилизованном обществе. А значит, и нам надо ей следовать. Однако обе они свидетельствуют, что ясного представления об этом нет. Идея прав человека появилась вынужденно 500 лет назад во время Реформации. До этого была базовая система ценностей, основанная на исповедании одной веры. Государство эти ценности декларировало как свои и вместе с Церковью поддерживало. Государство и общество были монолитными: меньшинства в расчет не принимались, если они мешали, их подавляли силой. Реформация знаменовала собой утрату этого единства, причем общество раскололось почти на равные части. В религиозных войнах между протестантами и католиками погибла треть населения Германии. Люди поняли, чтобы избежать само-уничтожения, нужно как-то договариваться. И вот, голландский юрист, философ права, Гуго Гроций предложил концепцию государственного устройства, построенную на минимально-общем для всех христиан фундаменте: каждый человек есть образ Божий и обладает поэтому неотчуждаемым достоинством и богоданным общим для всех людей разумом. В этой концепции функции государства минимизировались: оно отказалось поддерживать единую для всех религиозную доктрину и взяло на себя лишь защиту прав конкретного человека: права на жизнь, владения собственностью, заключения контрактов и т.п. Внутренняя духовная жизнь человека становится частным делом, в которое государство во имя мира не вмешивается. Так зародились современные представления о правах человека, и в течение последующих 500 лет они укоренились и стали одной из основ европейской цивилизации. В XVIII веке они дополнились гражданскими (политическими) правами, а в ХХ — даже экономическими.

—С православной точки зрения декларировать права человека — это правильно?

—Права человека — вполне христианская идея, ибо направлена на защиту личности. С церковной точки зрения, человек как образ Божий представляет собой высшую ценность. Коль скоро идея прав человека направлена на сохранение достоинства и свободы личности, Церковь не может ее не приветствовать. Но при этом Церковь не является институтом, отвечающим за реализацию прав. Этим должен заниматься суд и другие общественные институты, созданные для этих целей. Наша задача не защищать права, а утверждать в обществе ту истину, что человек является высшей ценностью, и его достоинство не может быть попираемо ни государством, ни другими людьми.

—А вот, например, по 31-м числам проходят митинги за свободу собраний. Должна ли Церковь высказывать свою позицию по этому вопросу? —Конечно, Церковь может высказывать свою позицию, это общественно-важный вопрос, хотя право собраний (так же, как слова, печати и т.п.) относится уже к гражданским или политическим правам и свободам (не думаю, что там идет речь о собраниях верующих для совместной молитвы). Эти свободы появляются уже как следствие прав личности и в некотором смысле вторичны (например, цензурные рамки могут быть шире или уже даже в демократических странах). Но для западной традиции они стали неотъемлемой частью политической культуры. В исламском или китайском мире, думаю, они не выглядят так бесспорно (имею в виду самоощущение большинства живущих там людей).

—В нашей Церкви появился особый документ — «Основы учения Русской Православной Церкви о достоинстве, свободе и правах человека». Что Вы можете о нем сказать?

—Мне кажется, этот документ возник из желания ограничить нравственный релятивизм, который проникает в сознание людей через «пакетное» принятие все нарастающего числа прав человека в их современном западном смысле. Среди этих прав оказываются, например, права секс-меньшинств, которые с церковной точки зрения совершенно неприемлемы. Поэтому документ вводит нравственное измерение в понятия «достоинства» и «прав» личности. В этой части документ представляется мне бесспорным, но два пункта вызывают у меня сомнения. Первый — утверждение о необходимости учитывать культурно-исторические особенности разных стран и народов. Это затрагивает принципиальный момент: главный пафос прав человека — в их универсальности. Без нее идея теряет смысл. Например, в исламских странах действуют законы шариата: за воровство рубят руку, еще за что-то режут уши и носы и т.п. Когда это происходит в странах Ближнего Востока, это шокирует европейца, но, в конце концов, это их дело. Но и мусульмане в Европе хотят жить в согласии со своими обычаями, российские мусульмане, между прочим, тоже об этом заговаривают. Как законы шариата включить в наше сегодняшнее российское законодательство? Вот здесь помогают права человека. Если они признаются универсальными, то мы живем в соответствии с ними, даже если наше обычное, традиционное право не очень с ними согласуется. Но если мы говорим, что все могут жить в соответствии со своими привычками, это подрывает возможность жить вместе в рамках одного государства с единым законом. Проблема похожа на ту, что стояла перед Гуго Гроцием в XVI веке. Мне кажется, что единственный разумный путь — минимизация набора прав, о которых может быть достигнут консенсус (между прочим, серьезные западные юристы еще в 50-е годы настаивали на исключении из Декларации экономических прав). Рубить руки и сажать на кол нельзя ни при каких обстоятельствах, но противостоять разрушению традиционных нравственных норм вполне возможно и нужно, если их разделяет большинство. Так, я думаю, что большинство жителей России считают, что люди с нетрадиционной ориентацией вольны жить, как им хочется, но не должны пропагандировать свой образ жизни как нормальный (устраивать парады, придавать какой-либо общественный статус своим отношениям и т.п.).А второй пункт, который вызывает у меня сомнение, связан с фразой: «Индивидуальные права человека не могут противопоставляться ценностям и интересам Отечества». Опять-таки мы должны вспомнить историю: «Декларация прав человека» принималась ООН после Второй Мировой войны для того, чтобы не повторить ужасы тоталитарных режимов, идеология которых основывалась на жестком приоритете государственных интересов перед интересами отдельного человека. Именно безбожные режимы Гитлера и Сталина перечеркнули христианское понимание ценности человеческой жизни, и это открыло им дорогу к массовому уничтожению граждан своих или чужих стран. Выбор жертвенного пути может быть только свободным выбором человека, но не принуждением со стороны государства, каковыми бы ни были культурные традиции. Мне кажется, эту формулировку следовало бы уточнить.

—Для Вас как священника какую юридическую силу имеет Концепция прав человека РПЦ?

—Подобные документы Церкви не имеют юридической силы, это, скорее, обозначение позиции. Я считаю, что имею право озвучить свои комментарии.90% написанного там не вызывает у меня возражений, но детали...

—Много ли среди клира тех, кто разделяет Вашу точку зрения?

—Думаю, немного. Так же, как и в стране. Большинство считает правозащитников наймитами Запада. Могу допустить, что среди них есть кто-то, кто действует только ради денег, поступающих от западных фондов. Но из этого нельзя делать обобщающие выводы. Надо понимать ценность правового государства, в котором невозможна была бы, например, история станицы Кущевской последних 20-ти лет.

—А если сейчас Церковь изменит свою позицию и станет двигаться в сторону либерализма, не будет ли это отказом от всей ее истории?

—Это вопрос, выходящий за рамки нашей темы «церковь и правозащита». Действительно, восточное православие существовало всегда в рамках империй, сначала Византийской, потом Российской. И формы жизни Церкви не могли быть независимы от этих рамок. После падения Российской империи Церковь оказалась в совершенно новой ситуации. В советской стране она показала, что может существовать в условиях кровавых гонений. История Церкви в эмиграции также свидетельствует, что православие имеет возможность, оставаясь самим собой, существовать без поддержки государства и без золотых куполов. И это абсолютно нормально, потому что Церковь по своей природе «не от мира сего», ее подлинное бытие не определяется ни культурными, ни политическими обстоятельствами. С другой стороны, есть мощная инерция церковного сознания: как только Церкви дается возможность самостоятельно выбрать себе форму существования, она стремится к союзу с властью, поближе к начальству. Многие священники считают, что не стоит копировать византийскую, московскую или синодальную модель, что надо творчески искать новые формы жизни и развития. Тесный союз с государством идет на пользу Церкви как институции, но на пользу ли душе? Власть заинтересована, чтобы православие стало ее идеологической опорой, в то время как сама она далеко не всегда поступает по-христиански. В-третьих, социальное служение Церкви, духовное просвещение без сотрудничества с государством невозможны. Бывает, что наши верующие приходят в больницы, чтобы помочь больным, а их выгоняют, говоря, что у нас многоконфессиональное государство, и Церковь от него отделена. Поэтому диалог и сотрудничество нужны. Но все это балансирует на очень тонкой грани.