Николая Цискаридзе называют уникальным танцовщиком с очень сложным характером. А он и не скрывает, что характер у него - не сахар!

- С мягким характером в балете ничего не добьешься, - признается танцор. Именно благодаря гордому и независимому характеру, Цискаридзе заставил считаться с ним и его талантом, который балетный мир оценил высоко.

- В Грузии много княжеских династий. Вы принадлежите к ним?

- Мне никогда об этом не говорили и не разрешали даже думать. Те, кто принадлежит к высшей касте, об этом не говорят, а говорят те, кто к ним никогда не принадлежал. Я вообще считаю, что человека нужно судить не по его наследственности, а по его поступкам. Это не значит, что у меня нет желания копаться в своей родословной, просто я абсолютно согласен со своей мамой, которая всегда любила говорить, что бьют не по паспорту, а по морде.

- А по отношению к себе людей вы не чувствовали каких вы кровей?

- Какая разница? Моя фамилия, которую я ношу и под которой я живу, - обыкновенная, крестьянская. Мне очень смешны все мои соотечественники, которые объявляют себя князьями. Покупают титулы и звания. Это ужасно. Потому что не бывают князей по тарифу. Титул можно получить только по наследству, хорошо, если он перешел к тебе в 20 или 30 поколении. Сегодня в нашей стране дворян больше, чем во всей дореволюционной России. Это же смешно. Я знал многих русских в Грузии, чьи предки имели эти титулы, когда еще не существовало даже Киевской Руси. Вот это ценно.

- Грузинским языком владеете?

- Конечно. Я могу говорить, читать и писать. Занимаюсь этим редко и говорю с большим акцентом.

- Вы принимаете участие в жизни грузинской диаспоры в Москве?

- Нет.

- А как к вам относятся в Грузии? Как к достоянию грузинского народа?

- Так получилось, что, когда я начинал, меня мало кто поддерживал оттуда. А когда я стал кем-то в России, мне не очень нравится то, что они пытаются причислить мои победы к своим. Мне обидно, что так происходит. Когда скончалась моя мама, мне было 20 лет, у меня практически не было родственников. Мне нужно было оформлять очень много бумаг для получение наследства. К тому моменту Грузия и Россия были разными государствами, а я на тот момент не был гражданином Грузии. Я никогда не был гражданином Грузии, а всегда был россиянином. Я сначала жил в Советском Союзе, а потом в России, в Грузии я не жил никогда. Я уехал оттуда в счастливое коммунистическое время. Все инстанции вели себя не очень красиво со мной. Видели, что перед ними стоит мальчик-сирота, и все время ждали от меня денег.

Количество взяток, которые я дал тбилисским чиновникам, опустошило меня. Я не получал в наследство дворцы и плантации земель, а всего лишь однокомнатную квартиру в хрущевке и земли на кладбищах. Как единственному наследнику мне отходили земли на трех кладбищах. Они уже были выкуплены моими родителями, но вот оформить бумаги на наследство этих земель вымотали меня окончательно. У меня нет ни благодарности, ни раболепия к Грузии. Я очень горжусь, что я-грузин, очень люблю эту страну, но отношение к ней у меня специфическое. И когда мне говорят, что я что-то должен, я отвечаю, что я ничего не должен.

- Вам и такое говорят?

- Да. Надо было ко мне хорошо относиться, когда я был просто человеком. Вот тогда бы я почувствовал, что грузины – сплоченная нация. А эта вся фальш мне обидна и не очень приятна. Не потому что я помню только плохое, я помню и хорошее. Я благодарен конкретным людям. Как ни странно, Зураб Церетели всегда относился ко мне с теплотой. Если он что-то устраивал, я все время получал от него приглашение, даже когда был юным и не был широко известен. Может быть, его секретари приглашали всех грузин, работавших в Большом, но даже если это так, мне было приятно, что меня не обходили стороной.

- Вы уехали из самого богатого города Союза – Тбилиси. Скажите, как вас приняла Москва?

- Настороженно. Я уехал окончательно из Тбилиси в 1987 году. Я был очень способным ребенком и пришел по балетным меркам в 4 класс. Это уже был сложившийся коллектив со своими лидерами. С моим появлением все поменялось. У меня были такие способности, что я сразу стал выделяться из общей массы. Всем стало ясно, что есть выдающийся ученик и есть остальные. Это не прикрывали. Вот это поначалу сильно раздражало многих. Дети очень переживали, а их родители еще больше.

- У вас много титулов и регалий. Народного артиста вы получили в 27 лет. Это же очень рано?

- Да. И никто еще не побил мои рекорды.

- Какими из них вы дорожите очень, а какими - не очень?

- Я всеми очень дорожу. Они всегда приходили ко мне в непростые моменты моей жизни. Как случалась какая-то гадость в жизни, вдруг тебя награждают очередным званием. Мне очень дорога награда 2005 года, данная мне Францией за «За вклад в искусство». Этому предшествовала целая кампания по очернению моего имиджа и моей профессиональной деятельности.

- Зачем и кому это нужно?

- Завистников всегда хватает. Купленные балетные критики, которых наняли мои конкуренты, старательно выдавали гнусные статейки о падении моего профессионализма и творческой несостоятельности. Они все время пишут обо мне гадости в прессе и пытаются развенчать меня. И в разгар этой газетной истерики, когда меня в очередной раз облили грязью в прессе, Франция вручила мне награду "За вклад в искусство". Это было так кстати, я ударил по морде всем этим купленным писакам, что лучше не придумаешь. Я торжествовал, потому что Франция - та страна, которая придумала балет и со времен Григоровича, Плисецкой и Васильев никто еще не получал подобного ордена. Я был следующий. И весь это черный пиар в одночасье лопнул, как мыльный пузырь. Это было очень знаково.

- Имея награды такого ранга, наверное, пора валяться на диване и жить в свое удовольствие, не утруждая себя работой?

- А работа - мое удовольствие. Человек, который хочет двигаться вперед и дальше, должен быть всегда в форме. Он должен развиваться. Да, конечно, можно остановиться. Это здорово, если сделать это вовремя. Вот не стало Муслима Магомаева. Про него стали делать передачи, где говорили, что он ушел со сцены очень рано. Мне кажется, это настолько актерский поступок. Никто никогда не слышал и не видел плохо выступающего Магомаева. Он на самом пике, будучи в потрясающей вокальной форме, ушел со сцены. Это дорогого стоит. Большой артист должен заканчивать именно так. Другое дело, что он мог позволить себе это с моральной точки зрения. Но расстаться с карьерой на пике славы – это очень сложно. Может и мне удастся, посмотрим.

- Вы дважды лауреат Госпремии. Это ведь тоже круто?

- Да. В нашей стране я - единственный обладатель в моем возрасте и в моей профессии такой награды. Это высшая награда страны.

- Ваш деревянный жираф дома, на шею которого вы вешаете все свои награды, не согнулся под их тяжестью?

- (смеется) Нет, шея у него длинная, а места на ней много. Я еще буду завоевывать все новые и новые награды.

- Так и хочется назвать вас Колей. Можно?

- Конечно!

- Коля, у каждого Моцарта в искусстве есть свой Сольери. Скажите, много вам делают пакостей ваши недоброжелатели?

- Вы понимаете, мне кажется, что эти гадости-пакости служат лишь стимуляторами в преодолении преград и препятствий на пути человека. Ценной является не сама преграда, а победа над ней. Я как раз тот человек, который всегда переступит.

- Выходит, вы нуждаетесь в коварстве в отношении вас?

- Не то, что я нуждаюсь, я просто привык к ним с малых лет. Я был готов к подвохам с детства, ведь все начинается с детства. Я был лучшим учеником в школе и часто получал по башке за свое отличие от других. Зависть ведь не дремлет никогда. С моим приходом в балетную школу при Московском хореографическом училище все поняли, что появился ученик, который затмит всех. Есть объективные вещи: во-первых, у меня были самые длинные ноги, во-вторых, способности, которых не было ни у кого во всей школе. Выпустился я в 1992 году, но по сей день из Московского хореографического училища мальчик с такими данными ногами не выпустился. Он просто туда не пришел.

- Может быть, их злил еще и тот факт, что простолюдин бил наотмашь своим талантом даже детей чиновников Большого театра?

- Возможно, но мне это было неведомо. Я просто трудился и трудился до седьмого пота. Я понимал, для чего я поступил в училище. К тому же всегда помнил наказ своей матери Ламары Николаевны Цискаридзе: «Сынок, будь или первым, или никаким». Именно благодаря ей, возможно, я и стал, кем стал. Мама в течение полугода усердно занималась со мной по всем дисциплинам, делала со мной все уроки, училась вместе со мной. Хотя поначалу она не особо хотела видеть во мне балетного танцора и тайно надеялась, что со временем балет мне надоест. Но чем дальше, тем сильнее я влюблялся в это искусство. Мама, видя мою страсть к танцам, однажды пришла к Пестову и сказала: «Мне нужен результат. Если нужно бить моего сына - бейте, но мне нужно, чтобы мой сын не был в кордебалете, а блистал в основном составе». Я хорошо помню эти слова. Я хотел стать первым, сегодня я - премьер лучшего театра страны. Это не бахвальство, поверьте, а просто я называю вещи своими именами.

- Вы такой самоуверенный тип. Неужели никогда не сомневались в себе и своих возможностях?

- Я всегда знал, что должен быть первым. И все знали, что этот мальчик дойдет туда, к чему стремится. Я не раз за спиной слышал шепот театралов, что в Большой пришла новая балетная звезда. Поначалу они просто не могли выговорить мою фамилию и говорили: «Гений с грузинской фамилией». Даже будучи в кордебалете, я все равно чувствовал себя первым. Помню, когда в свой первый сезон работы в Большом, я стоял среди рабов в «Спартаке», то у меня было ощущение, что все зрители смотрят только на меня. Еще с детства во мне присутствовало ощущение превосходства, словно я должен был стать первым. Моя няня всегда читала мне не сказки, как всем детям, а вполне взрослые книжки. В шесть лет я уже знал, кто такой «Дзеффирелли», тогда как все мои сверстники были уверены, что это название какого-то страшного заболевания (смеется). В этом же возрасте я уже был знаком и мог вполне внятно пересказывать все трагедии и комедии Шекспира, знал причину, сподвигнувшие Анну Каренину броситься под колеса поезда.

- А вы не боялись, что вам могут нанести физические увечья, дабы вывести вас навсегда из балетного строя?

- Разве я похож на трусливого человека?

- Нет. Я даже слышал, что в порыве ярости вы можете въехать обидчику в рожу?

- Могу и очень легко.

- А что вас может подвигнуть на такое?

- Что угодно. Хамство людей и их гнусные поступки. Ненавижу хамов и проявление агрессии в любой форме. Меня легко спровоцировать на ответную реакцию, я очень быстро эмоционально вспыхиваю и могу рукоприкладствовать. Я - нормальный адекватный человек, пока кто-то не позарится на мою территорию. Вот тогда-то во мне закипает кавказская кровь. Я всегда все говорю прямо в лицо и некоторым это не нравится, а мне наплевать. Из-за этого мне приписывают сложность моего характера, хотя это не так. Я не умею и не желаю лебезить, предпочитаю прямоту в отношениях. Если кому-то не нравится такой Цискаридзе, не стану навязывать им свое общество. И меняться я тоже не собираюсь в угоду кому-то и чему-то. Благодаря своему упрямому характеру я и добился всеобщего признания и многочисленных наград. Бесхарактерный и бесхребетный человек не добился бы этого никогда.

- У таких как вы, как правило, много недоброжелателей. Они мешают вам жить?

- Жить не мешают, потому что я стараюсь не зацикливаться на этой мышиной возне, они лишь иногда портят мне настроение своими интригами.

- И вы даже знаете авторов этих интрижек?

- Ой! Всех. Я просчитываю их действия сразу, но они этого не знают. Ходят по коридору и за кулисами, вежливо здороваются.

- А они знают, что вы знаете об их проделках?

- Думаю, нет. Очень часто думают, что они настолько умны, что их коварные планы не удастся раскрыть. Если ты хочешь выжить, ты должен шевелиться.

- У таких как вы, как правило, много недоброжелателей. Они мешают вам жить?

- Ой, да много чего. Это делают не только мне, но и другим. Просто никто об этом не рассказывает.

- Расскажите тогда вы. Или вы стесняетесь?

- А чего мне стесняться? Я же не ворую, я говорю о себе. Главное - переступить через это, вытерпеть и выйти победителем. В самом начале, когда я получил первую роль Меркуцио в «Ромео и Джульетте» Юрия Григоровича, меня должны были носить на руках пятеро «друзей». Эта славная пятерка вся состояла из уже взрослых танцоров и все они, как выяснилось, жадно претендовали на партию Меркуцио. Они извелись желчью от зависти, что роль досталась молодому, еще мало кому известному Цискаридзе. И решили они мне подгадить на репетиции. Они должны были периодически перебрасывать меня на руках, но делали они это так, что я пару раз «приземлялся» лицом в пол. А на одном из прогонов я получил серьезную травму. Григорович все это видел и все понял, но вслух ничего не сказал и лишь объявил назавтра трехчасовую репетицию. Мы все недоуменно переглянулись, но перечить не стали. Все три часа эти горе носильщики проносили меня на руках, а к концу репетиции буквально выползали из зала. Вот такое было наказание! А в Лондоне, где я танцевал в балете «Корсар», мне нужно было успеть за 20 секунд переобуться. Я стал менять обувь и вижу, что резинка на туфлях порвана. Я хватаю у костюмерши иголку и нитку, на автомате пришиваю резинку и выхожу на сцену как ни в чем не бывало. А сам думаю, что такого быть не может, я ведь всегда проверяю все наряды и обувь перед спектаклем. И уже вернувшись в Москву, когда стал отпарывать наспех пришитую резинку, обнаружил, что срезана она была бритвой.

- Поняли, чьих рук дело?

- Естественно. Ведь в комнате, где хранились мои туфли, имели доступ лишь трое - Денис Матвиенко, Сергей Филин и наш костюмер. Но винить кого-то конкретно я не хочу, Бог им судья.

- Вы удивительным образом нашли общий язык с руководителями театра. Вам даже Васильев передал свой гримерный столик, к которому не подпускал много лет никого. Как удалось завоевать его внимание?

- У меня были непростые отношения с ним как с руководителем. А в зале у нас были отличные отношения. Он - большой художник, в своей профессии он всегда точно знает, кто чего стоит. Он ко мне всегда относился внимательнее, чем ко всем. Все балетные спектакли в период его руководства были поставлены под меня, кроме балета «Балда», там просто не было моей роли. Он выделил из всей массы меня сразу. А как с руководителем у нас было много пререканий.

- Как вас такого ярого бунтаря еще не выжили из театра?

- Я - не бунтарь. Я просто нормальный, принципиальный человек, не терплю несправедливости. У меня есть свои убеждения, которые я отстаиваю. Я всегда помню фразу: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Я не люблю лебезить, вылизывать все места руководителям, говорить, какие они гениальные и умницы.

- Но ведь в Большом так было всегда и покорность в нем поощрялась?

- Может быть, но всегда были личности, которые имели право голоса. Я - тот самый человек, который имеет право голоса, и я его заслужил.

- Но многие из тех, кто высказывал свое право, были изгнаны из театра, вас же носят на руках?

- Нет, меня никто на руках не носит. А что касается тех самых изгнанных, пока они могли работать, никто их не трогал, но как только срок их годности истекал, им вежливо намекали, что пора и честь знать (смеется). Я не исключаю этого варианта и всегда готов к этому.

- А разве можно творить с такими мыслями?

- Только с такими мыслями и можно работать. Надо всегда быть готовым. Главное - быть победителем. Ведь ты должен остаться честен с самим собой. Я знаю многих людей, которых мне искренне жалко, у них не сильно чиста совесть, им непросто придется в последний момент жизни. А я не хочу этого допускать. Я хочу, чтобы у меня совесть была чиста. Меня так воспитали.

- Большой театр всегда был террой инкогнито, куда многим вход был запрещен, где протекала понятная только ему жизнь. Здесь нельзя было выносить информацию за пределы его стен

- Почему? Просто был период, когда вообще ничего не говорили, только хвалили, а был период, когда только ругали. Но ведь жизнь разная, есть в ней и черные, и белые краски. Зритель видит лишь фасад нашей жизни, не вникая во внутренние проблемы театра, тогда их не так мало, как и в любой работе. Как на заводе, как и в научном институте. Такая же борьба.

- Вы были вторым человеком после Анастасии Волочковой, осмелившийся вынести сор из избы…

- Я не выносил сор из избы. У Волочковой другая история. Ее уволили, а она пыталась восстановиться. Со мной скандалов не было. Я давал отпор очень жестко. Понимаете, все время хотя тебе показать твое место. Это должны делать те люди, которые имеют на это право. Но когда это делают те, кто не имеет на это право, я не послушаюсь их.

- Много врагов нажили себе в театре?

- У меня в театре нет ни друзей, ни врагов, есть только коллеги. А на завистников мне наплевать. Это их проблемы. Зависть – тяжелое чувство. К зависти к себе я привык с 10 лет. Я живу с ней всю жизнь. У меня к ней выработался иммунитет. Страшно, когда никто не завидует, значит, нечему. Настоящих королей никто не свергает.

- Вас все чаще стали называть светским персонажем, имея в виду ваше частое появление в свете и всевозможных раутах. А вы себя таковым считаете?

- Нет, конечно. Так меня нарекли купленные персонажи, пытающиеся выставить меня не балетным танцором, а поп-артистом балета, который ходит всюду и светится. А между тем, я никуда не хожу, лишь на избранные мероприятия, куда я считаю необходимым пойти. Взгляните на количество спектаклей, где я задействован. Откуда у меня время ходить на вечеринки? Я работаю официально на пяти работах. Я в Большом театре занимаю 2 должности – артист балета и педагог-репетитор, работаю педагогом в школе при хореографическом училище и часто там репетирую, работаю на канале «Культура» и заседаю в жюри проекта «Танцы со звездами». Кстати, судейство в «Танцах со звездами» мне оплачивается в разы больше, чем моя работа в Большом.

- Зачем же так насиловать себя? Вам интересно все это?

- Если бы мне не было интересно, никто бы не смог заставить меня идти на это, хотя атериальная сторона тоже для меня немаловажна. Ну, господа, для того чтобы есть, надо зарабатывать.

- Но имея столько наград, Госпремии, можно было и не надрываться?

- Это ни на что не влияет. С октября месяца я - официальный пенсионер, буду получать от 7 до 10 тысяч.

- Рублей?

- Не евро же (смеется). Потому и работаю много, чтобы обеспечить себе достойную старость, а не проживать ее на семь тысяч рублей. Никто в моем возрасте, занимая такое крупное положение в мире в балете, не начинал работать педагогом. Педагогической деятельностью я серьезно начал заниматься, когда мне было 30 лет.

- Вам не предлагали остаться на Западе?

- Это нужно было делать, когда мне было лет 20-25. А позже не надо оставаться, это уже не так интересно. Я говорю про балетную жизнь. А потом мне повезло, я работал в самых лучших коллективах мира. Несмотря на то что я- московский артист, для меня всегда были открыты двери Мариинского театра. Я был исключением, никто другой не имел на это права. Будучи премьером Большого и Маринки, делать шаг ниже, очень плохо. Для меня на этом уровне по составу артистов и репертуару, кроме Парижской оперы, все остальные театры – это шаг вниз. В Парижской опере я тоже танцевал и был единственный мужчина из моего поколения, кому было позволено это. Просто они, кроме французов, никогда никого не берут. Это у них закон. А я станцевал.

- Раньше в отношении неугодных артистов существовала порочная практика: если на них приходила заявка, в ответ шла отписка о том, что они тяжело больны и отправляли «своих». А как сегодня?

- Мне тоже препятствовали выездам за рубеж. Но это было в пору моей юности. Сейчас импресарио выходят на меня напрямую, минуя дирекцию театра. А если заявка проходит через дирекцию, то тогда гадость гарантирована.

- Послушайте, как можно работать в коллективе, в котором нет уверенности и отсутствует чувство коллективизма?

- Поймите, здесь так уже на протяжении 200 с лишним лет. Все крупные артисты пытались противостоять этому произволу, но тщетно. Эту машину невозможно сломать.

- Вы сказали, что скандальный пиар – это не для балета. Но именно благодаря скандальному пиару ваша коллега Волочкова стала еще более известной на всю страну и мир.

- Дело в том, что ее же вынудили сделать этот скандал, она же не сама себя уволила из театра. Пиар и выход на сцену – разные вещи. У нас в театре очень многим устраивают пиар, но это не значит, что публика идет на этих артистов. А вы попробуйте купить билет на Цискаридзе, все вам станет ясно. Расскажу вам историю давних лет.

- Я еще был не так известен широкой публике, хоть и танцевал ведущие партии в балете. Во времена всеобщего дефицита я хотел купить билеты своим друзьям на спектакль со своим участием. Подхожу к кассе и прошу парочку билетов. Когда мне назвали стоимость билетов, я остолбенел и поинтересовался причиной их дороговизны. Билетерша мне вежливо сказала: « Милый, а ты знаешь, кто танцует? Цискаридзе танцует»

- У вас все признаки метросексуала. Внешность для вас первостепенна?

- На сцене. Внешность на сцене – это 95% успеха. А в жизни я одеваюсь просто. Другое дело, что дорого (смеется). Хорошие вещи всегда дорогие. Моя мама всегда говорила мне старую еврейскую мудрость: «Мы не настолько богаты, чтобы покупать дешевые вещи». У меня всегда было мало вещей, но все они были добротными. К чему иметь много плохих вещей?

- А как еще, помимо одежды, танцовщики следят за своей внешностью?

- Я делаю маникюр с 12 лет. Меня научили стричь ногти постоянно. Моя мама всегда за этим тщательно следила. Я не пользуюсь услугами косметических салонов и сам делаю себе маникюр. Бриться я не люблю, делаю это только ради спектаклей и съемок. И педикюр я делаю себе сам, потому что знаю, где можно стричь ногти, а где - нет. Скрипачи не делают маникюр. Мне же танцевать, поэтому очень важно, чтобы ногти не вонзались в пальцы ног, когда я становлюсь на пуанты.

- Вы когда-либо комплексовали по поводу своей внешности?

- Всегда. Пока не пришел в балет. Я ведь был самым страшным в школе парнем. Балет изменил мое отношение к себе. Чем выше я восходил на балетный Олимп, тем сильнее понимал, что на сцене я - Бог и царь, то есть стоит мне пошевелить рукой или ногой, как тут же завоюю все внимание людей. Даже если рядом будет находиться толпа красавцев.

- У вас вполне модельные данные: рост, стать. Вам не предлагали пройтись по подиуму?

- Предложила великая Вивьен Вествуд. Это было 10 лет назад на ее показе в Нью-Йорке, где я принимал участие как гость. В гримерку, где я примерял наряды, поглазеть на танцора из России сбежался весь коллектив ее Дома моды. Вивьен, увидев мою осиную талию, воскликнула: «О, май Гат! (Боже мой!) Николя, срочно уходите из балета в моду. С такой талией и внешностью вы сможете покорить мир моды». На что я ответил, что я буду покорять мир в своей профессии. Она была очень щедра ко мне, подарила всю коллекцию, которую я демонстрировал на показе. А это были очень дорогие и эксклюзивные вещи. Это была единственная моя встреча и знакомство с подиумом. Но и на сцене я порой чувствую себя моделью, когда примеряю новые одежды для нового спектакля.

- Какая у вас талия?

- Увы, сейчас уже не талия (смеется). Раньше она была 66 см, сейчас на 10 см. больше.

- А для вас важен каждый сантиметр?

- Нет. Это важно для моих костюмов. Их же надо застегнуть. Они ведь шьются задолго до спектаклей, когда наступает день представления, важно, чтобы объем талии был таким же, когда снимались мерки, иначе он может не сойтись. А мне же еще надо правильно дышать в этом костюме. Тут и важны эти сантиметры. Костюмам я отвожу особое место и придаю им огромное значение. Ведь от того, как выглядит мой герой, зависит судьба спектакля. Я убежден, что артист на сцене должен быть красивым. На меня и мое настроение может повлиять даже малейшая мелочь в одежде и образе партнера, вплоть до прически. И мне не так важно, что какие-то детали в одежде и лицах не видать из зала, их наличие обязательно для успешного танца.

Например, как в «Баядерке». Меня отговаривали прокалывать нос и вдеть в него кольцо, а на лицо лепить мушку. Эти мелочи не видать зрителю, но они важны для настроения и попытки перенестись в 18 век, поэтому я настоял на том, чтобы все было как надо. Я даже стригусь по - разному в зависимости от того, какой длины волосы нужны в том или ином спектакле. Камзол принца в "Спящей красавице" был сшит для меня по эскизам, разработанных на основе костюма Людовика XIV. На нем было нашить бриллиантов на сумму в 14.000 ливров. Но это не блажь, оно того стоило. Я предстал на сцене как настоящий принц из сказки, мой костюм просто горел. Зритель это оценил, стоя аплодируя при моем появлении. Я и сам танцевал в таком наряде по-королевски. Нужно быть первоклассным во всем, в том числе и в нарядах, потому что фуфло видно сразу. Или вот, например, в «Жизели» мой герой граф Альберт приходит ночью на кладбище и снимает с себя головной убор. Один мой партнер по спектаклю усомнился в том, что Альберт может ночью пожаловать на погост. На что я ответил ему, что зачем же танцевать то, во что ты не веришь. Ответ был короткий: «Деньги». Я всегда был против диссонансов на сцене. Принц или король должны выглядеть соответственно и не должны быть коротконогими и уродливыми, как это подчас можно наблюдать. Видеть на сцене принца-коротышку – это смешно. Принц должен быть статным, высоким. Я-не коротышка, потому всегда играю принцев.

- Вы боитесь старости?

- Уже нет. Знаете, я всю жизнь был гадким утенком. Мне казалось, что мной никто и никогда не будет восхищаться. А теперь, став известным, меня даже причисляют к «лику» красивых и даже сексуальных. Я мечтаю красиво состариться. Ведь по состоянию лица человека можно определить всю его гармонию или дисгармонию. Мне очень нравится фраза Коко Шанель, которая однажды сказала, что "в 16 лет мы имеем то лицо, которое дал нам Господь Бог, в 25 - то, которое мы сами себе сделали, а в 40 - то, которое мы заслужили".

- Вам легче и проще общаться с мужчинами или с женщинами?

- Мне проще общаться с умными людьми. Когда человек начинает разговаривать, у него на лице все написано. Конечно, если вы будете говорить со мной о квантовой физике, то поймете сразу, что тут я - дегенерат, а нормальные обыденные темы я всегда смогу поддержать. Ведь я тоже что-то читал и видел в жизни. Я никогда не спорю, не говорю о тех вещах, которые не знаю, не видел или не читал. Не буду строить из себя дипломата и кричать о том, что хочу быть послом.

- Говорят, что первое, на что вы обращаете внимание – это руки. А что вы в них видите?

- Руки – это зеркало человека. Они говорят о многом. О социальном происхождении, о генетике человека, пахали его предки или давно отошли от плуга. Что человек любит, какие у него пороки. Я не занимаюсь хиромантией, но есть вещи определяющие. Мужчин можно определить по тому, как он жмет руку. А у женщин все тоже просто. Их можно прочитать по тому, какого цвета лак, какой длины ногти.

- А вы указывали женщинам на непозволительный цвет лака и длину ногтей?

- Никогда. Я вообще не люблю давать советы. Только в работе тем людям, которых я люблю.

- Эти знания вы черпали из специальной литературы?

- Нет, это все мои личные наблюдения на протяжении всей жизни.

- Вы в числе десяти самых красивых и сексуальных мужчин Москвы. Вы согласны с таким определением?

- Я собой не могу восхищаться. Мне было очень странно, когда мне позвонили и сообщили об этом. Для меня красота - другая. Для меня красивый мужчина – Роберт Рэдфорд и Пирс Броснан. Это чисто визуальные предпочтения. Я никогда не общался с ними. Но в моей жизни были моменты, когда я считал, что человек очень красивый, но, пообщавшись с ним, он умирал для меня навсегда. Грустно, когда разочаровываешься в ком-то.

- Мужественность в мужчинах для вас – это брутальность или некая внутренняя сила и этикет?

- Мужественность и брутальность – это понятия, навязанные нам глянцевыми журналами. У каждого человека свой взгляд на мужчин. Мужчина - не тот, кто спит с женщиной и носит штаны, а гораздо широкое понятие. Я вырос в том обществе, где мужчины носили красивые костюмы и вставали, когда входила женщина или никогда не проходили вперед нее в дверь. Это были правила, которым все следовали, но не акцентировали на них внимание. Я видел, как много моих родственников разводилось. У моих двоюродных братьев было много жен, но я не помню, чтобы кто-то из них, разводясь, бил посуду или делил что-то на повышенных тонах. Все было как-то тихо и спокойно. Да, может быть, женщины переживали, что их оставляют. Но все происходило как-то достойно и гармонично. Кавказское общество, которое меня окружало, очень сильно отличается от того, которое я вижу сегодня. Я помню, как еще в Тбилиси мужчины по вечерам играли в шахматы и нарды, как сидели, ели. Никто никогда не видел мужчин, сидящих, широко расставив ноги и, пардон, суша яйца. Это было всегда неприлично. Мама моя преподавала в средней школе физику и математику. Она всегда обыгрывала всех мужчин в шахматы. Это очень злило их, но никто никогда не высказывал возмущения и матерных выражений. Если и были какие-то сальные выражения, они были очень обтекаемые. В грузинском языке есть очень скользкие фразы, но смешные. Приехав в Москву, я из одного общества попал в совершенно другое. Я увидел совершенно других людей. Придя в театр, я и вовсе ошалел от царящих нравов и манеры поведения своих коллег. Любовь Полищук мне говорила, что в театре нет мужчин и женщин, есть только артисты. Здесь все борются за место под солнцем, за успех.

- Вы ломали свой характер, приехав в Москву?

- Не ломал, но долго привыкал. Например, когда я входил в наш буфет и садился за стол и желал всем приятного аппетита, надо мной все смеялись и издевались. Для них это было непривычно. Но потихоньку привыкли. Я ведь неустанно повторял это всякий раз, когда приходил в буфет. Меня мама заставляла этому. Я учился в начальной школе, где преподавала моя мама. Я должен был здороваться со всеми учителями и работниками, вплоть до уборщиц. Пусть даже десятки раз на дню. На всякий случай. Потому что если я хоть раз не поздоровался, то маме тут же донесли бы об этом. Меня очень сильно наказывали за провинность. Мама порола меня по-настоящему. Поэтому, оказавшись в Большом, я здоровался со всеми при каждой встрече. Меня удивляло, что здесь было не принято здороваться.

- Вас называют «народным нарциссом России». За что?

- Это опять происки продажных журналистов. Дело в том, что они не понимают смысла слова «нарцисс». Это ведь было проклятие этого человека. Его обрекли на мученическую любовь к своему отражению. Он даже не понимал, что это он. Это был человек, который отказал любви Нимфе Эхо, за ее слезы Боги наказали его. Это наказание, а не самоупоение. Что делать, если я много раз исполняю этого персонажа в одноименном балете. Я много лет танцую первые партии в спектаклях, этот факт не может оставлять равнодушным людей ущербных. Что же, такова их участь – завидовать.

- Артист балета в представлении многих – создание хрупкое и утонченное. Даже не верится, что вы способны бить рожи.

- Я же не бью рожи без разбору. Я - человек сильный. Артист балета – очень тяжкая профессия, поэтому слабых артистов балета не бывает. Не зря в Советском Союзе артистов балета и шахтеров уравнивали в нагрузках. Это шахта с той лишь разницей, что мы пашем не под землей, а на сцене. Поэтому мы получаем пенсию очень рано. Это каторга. Это не очень хорошая профессия, а очень плохая и тяжелая профессия. Но я в ней давно и занимаю первое положение.

- Но я слышал, что вы мечтаете быстрей уйти из балета на покой?

- Я не могу сказать, что мечтаю. Просто это тяжело. Накапливается усталость. Я не брежу сценой. Просто знаю, что у меня спектакль и я обязан станцевать хорошо.

- А с кем-то из коллег в театре вы дружите?

- Дружу. С гримерами и костюмерами, чья любовь и дружба для меня важны. Я очень дорожу этими людьми.

- А вы сами - надежный друг?

- Я не могу о себе говорить хвалебные речи. Это не совсем правильно. Пусть скажут те, с кем я в дружеских отношениях.

- Скажите, что послужило причиной вашего конфликта с клакерами Большого театра?

– Знаете, я общался с этими людьми, поскольку верил в их любовь к балету и оперенному искусству, а не как лицо, заинтересованное в их услугах. Я никогда не заказывал аплодисменты, а срывал их благодаря своему профессионализму. Все уверения клакеров в том, что они зажгли звезду Николая Цискаридзе, звучат смешно. Выходит, мой талант и мои танцы - ничто по сравнению с тем, что они часами выкрикивали мне «браво». Поверьте, я не нуждаюсь в клакерах, а возгласы «браво» из зала слышатся всегда.

- Вы общаетесь с Юрием Григоровичем?

- Да. Ведь благодаря ему я, ребенок с улицы, попал в Большой. Он тогда был главным балетмейстером Большого театра. Со мной в училище училось много блатных детей, поэтому на меня как на самого лучшего выпускника в учебном потоке заявка из Большого почему-то не пришла. А на госэкзамене, где председательствовал Юрий Григорович, он заметил меня и сказал: «Грузину ставлю пять и приглашаю в Большой». Ему тут же стали говорить, что все места уже укомплектованы. Тогда он потребовал предъявить ему список и спросил, как фамилия этого балетного гения. «Цискаридзе», - сказали неохотно ему. Список фамилий шел по алфавиту, но Григорович вписал меня в него под номером один. Вот так я и стал первым. Сегодня бы подобная ситуация вряд ли могла повториться.

- Не мстили те, кто не прошел?

- Мстили их родители. Отец одного из неудачников работал у нас в театре администратором. Так он постоянно умудрялся делать так, что в самый разгар спектакля куда-то пропадал реквизит. Все начинали удивляться, но я-то понимал причину пропажи. А однажды зимой захожу после спектакля в гримерку и вижу, что моя куртка облита машинным маслом. А морозы стояли страшные, у меня не было другой куртки, а купить было не на что. Пришлось сушить ее прямо в гримерной. Высушить - высушил, а запах остался, причем очень терпкий. Еду в метро, а все отворачиваются от меня. А что мне было делать?

- Раньше вы называли себя «стальной кнопкой». А с годами сентименты берут свое?

- Нет, я и сейчас такой же. В жизни я гораздо сентиментальнее, нежели в работе. На работе я запираю наглухо свои чувства и эмоции, потому что знаю, что нельзя распахиваться, иначе замордуют тут же. Это производство. Когда я выхожу из театра, мне сразу же становится хорошо. Здесь я - артист, а на улице я - человек. Я даже со своими коллегами на улице буду другим, нежели в театре. Здесь есть субординация, положение, есть многие вещи, которые я никогда не позволю сделать артисту кардабалета. А вне стен театра могу. Дома или в кругу друзей могу позволить дать волю чувствам.

- Вы сказали, что ваша любимая книга «Евгений Онегин». Вы не устали ее перечитывать?

- Не только она. «Евгений Онегин» - это книга, читая которую, каждый раз можно открывать что-то новое. Иногда мне жалко Татьяну, иногда нет. Там ведь описаны человеческие чувства, присущие всем. Ревность Ленского, его страдания присущи каждому человеку. Влюбленность Татьяны и ее желание открыться – тоже всем понятна. Или, например, когда встречаешь старую любовь, а щи уже остыли или безответная любовь, через это проходили многие. Там описаны универсальные персонажи, которых не нужно рассматривать с точки зрения пола. И все чувства универсальны, в этом гениальность Пушкина. Поэтому все его произведения можно ставить во все времена и века. Можно менять костюмы и декорации, но фабула – вечна.

- А правда, что ваша бабушка была француженкой?

- Да, правда. Папина мама.

- Как она попала сюда?

- Боже, вы представляете, сколько французов в 19 веке было в России? Все-таки она родилась в 1900 году, никто не думал о грядущей революции, что надо бежать из страны.

- Не по этой ли причине вашу маму долгое время не выпускали за границу?

- Нет, на то были иные причины, весьма веские.

- Какие?

- Мама была из неблагонадежной семьи. Когда я смотрю по телевидению документальные фильмы о правлении Сталина и Берии, то многое мне становится ясно. Я имею в виду бесследное исчезновение людей. Задолго до моего рождения ( я родился тогда, когда маме было 43 года) мама с мужем работала на атомной станции в Обнинске. Больше я ничего не знаю, мама умерла, а документов не сохранилось. В начале 60-х годов на АЭС случилась страшная трагедия, подобная Чернобыльской. Погибло много народу, в том числе и мамин муж. Всех тех, кто так или иначе имел отношение к погибшим в трагедии людей, ликвидировали, депортировали или не пускали за рубеж, дабы информация не просочилась в массы. Маму за границу не выпускали по этой причине. Маме повезло, что она осталась жива, но жизнь ей подпортили капитально. Она не любила Москву, поэтому вернулась в Грузию, где и вышла замуж.

- Отношения с отчимом сложились?

- Замечательные. Я просто знал, что это отчим. Он был мамин муж, красивый мужчина. Дело в том, что на меня никогда никто не оказывал влияния, кроме моей няни, с которой я был всегда. Родители всегда работали, я даже маму видел редко. Я был очень правильным ребенком. У меня была такая хорошая и веселая жизнь, что взрослые мне были не нужны. Мне было хорошо с няней и сверстниками. У меня были друзья во дворе, с которыми мы проводили время весело.

- Общаетесь с ними?

- Нет. Не надо возвращаться туда, где вам было хорошо.

- Однажды вы хотели сыграть в «Ромео и Джульетте» Джульетту. Почему не случилось?

- Когда мне предлагали в третий раз вернуться к «Ромео и Джульетте» я сказал, что танцевать в третий раз Меркуцио – глупость. Все остальные мужские персонажи не мои. Шекспир ведь писал для мужчин, в его века женщины не играли в театрах. Кроме того, в балете идея танца мужчиной женского образа никогда не была использована. Я предложил режиссеру эту идею, потому что версий мужчины и женщины миллион, повторять это в тысячный раз (в мире 150 редакций «Ромео и Джульетты») нет смысла. Лучше, чем Лавровский, не сделаете никогда. Меня спросили, кого бы я хотел сыграть. Я сказал, либо Джульетту, либо леди Каппулетти. Для меня там три интересные роли – Меркуцио, Джульетта и леди Каппулетти. В них есть что играть. Но не случилось. Может, это были не настолько талантливые люди, которые могли воспользоваться этой идей. Жизнь сама решит.

- Слышать из ваших уст, что вы являетесь человеком ленивым, сродни сообщению о том, что Пугачева – мужчина.

- Я - очень ленивый человек. Но лень и дисциплина – вещи разные, а я - очень дисциплинированный юноша (смеется). Я всегда буду делать то, что надо делать. Я - человек, выученный жить в режиме.

- Вам 36. Это разный возраст для мужчины и балетного артиста?

- Разный. Для балета это много. В таком возрасте балетные уходят на пенсию, но природа подарила мне такие способности, что меня не скоро спишут со сцены (смеется). А мужчина в 36 – это ребенок. Мужская зрелость наступает где-то между 45 и 50 годами.

- Как и все великие артисты, вы тоже мечтаете умереть на сцене?

- Видимо, я - исключение из правила. Это не мой вариант. Когда на сцене играет драматический артист – это прекрасно. А вот смотреть на зрелого балетного танцовщика в трико, когда торчат коленки и все остальное, – это чудовищное зрелище. Балет - не та профессия, где нужно показывать свои недостатки.

Автор: Рамазан Рамазанов