Продолжаем серию интервью с самыми успешными женщинами страны. Журналист Анна Немзер встретилась с теле- и радиоведущей и общественным деятелем Татьяной Лазаревой и расспросила ее о том, где выживает политическая сатира, зачем все школы надо сжечь, почему благотворительность — это бизнес и как вышло, что если не Ургант, то кот.

- У меня есть любимый вопрос, когда звонят с какого-нибудь телеканала, просят что-то прокомментировать, потом спрашивают: «Как вас титровать?» Так вот, как тебя титровать?

«Как вас представить?» еще говорят. Хочется ответить: представьте меня молодой и загорелой на пляже. Я долго сомневалась за четыре года отсутствия работы на телевидении, могу ли я называться телеведущей, потом подумала — могу. Более того, добавила еще «радиоведущая». То есть я теперь Татьяна Лазарева, теле- и радиоведущая, общественный деятель — это после Болотной и Координационного совета (Лазарева и ее муж Михаил Шац были активными участниками «белоленточного» движения, входили в состав Координационного совета оппозиции. — Прим. ред.), член попечительского совета фонда «Созидание» и мать троих детей.

- Мы сейчас примерно по этим пунктам и пойдем. Как устроен среднестатистический день Татьяны Лазаревой? Как распределяются вышеперечисленные ипостаси?

Они уже далеко не все являются моей активной жизнью, хотя бы в части теле- и радиоведущей. Вообще же существует еще одна, моя новая ипостась, под которую у меня отведена часть дня — это то, что я сейчас работаю над собой. Я летом перешагнула рубеж 50 лет, и это, как я выяснила, отдельная возрастная категория, в которой ты много чего лишаешься и не понимаешь, что приобретаешь. Хотя приобретаешь не меньше. А лишаешься, прежде всего, профессии — считается, что жизнь закончена. И в связи с этим у меня появилась куча изысканий.

- Например?

Например, я смотрю всякие образовательные вебинары, я захожу на интересные сайты, связанные с личностным ростом, я слушаю подкасты. Я работаю с коучем, я работаю со своими фобиями и страхами, которых, конечно же, у меня за 50 лет поднакопилось. И все это для того, чтобы прийти к себе, строго говоря — к душе, той самой, ради которой мы и живем, и трудимся все эти предыдущие 50 лет.

- Но ведь профессии телеведущей ты лишилась совершенно по другим причинам — политическим, на возраст тут списывать не приходится?

Нет-нет, как раз потерю той профессии я не списываю на возраст, слава богу. С ящиком все гораздо понятнее и проще. Бесперспективно.

- К ящику еще вернемся. Во многих интервью у тебя воспроизводится такой разговор с интервьюером. Тебе говорят: «Вы участвовали в разных вокальных проектах — и очень успешно. У Дыховичного (в фильме “Европа — Азия” 2008 года. — Прим. ред.) вы снимались, он говорил, что вы — Раневская наших дней. Почему вы не идете в эту сторону, почему вы не записываете песен и не снимаетесь в кино?» И ты каждый раз говоришь: «Я не актриса, я не певица». И это очень жесткий, очень трезвый взгляд на себя. Почему такие жесткие требования к себе?

Слушай, мне кажется, что я вообще очень счастливый человек, потому что у меня совсем нет ощущения неудовлетворенности и желания удовлетворить себя еще в десяти разных сферах. Стать писателем, как многие сейчас, посадить дерево или выпустить диск. Я в очень многих ролях попробовала себя на «О.С.П. студии». КВН и «О.С.П. Студия» меня сформировали, то есть мне не нужно себе что-то доказывать. Я знаю: ок, я пела. Я хотела сняться в фильме — я снялась. Есть люди, у которых это профессия, и нельзя их этого лишать — с чего вдруг Татьяна Лазарева пошла, отняла роль у человека, который учился специально…

- С того, что, может быть, Лазарева сыграет гораздо круче, чем тот, кто поучился во ВГИКе?

Это уже не моя компетенция — решать, круче или не круче я сделала. То есть у меня внутренняя уверенность, что я круче не сделаю. Дыховичный просто взял на себя эту ответственность, сказал: «Я знаю, мне нужна именно ты на эту роль. Если не ты, то тогда вообще никто. И прекрати истерику». Я сказала: «Ок». А потом, где сниматься-то? Сняться в фильме у Ивана Дыховичного по сценарию братьев Пресняковых — на это я пойти могу. Были какие-то предложения в кино уровня «Самый лучший фильм». Это мне зачем? Галочку «в кино сняться» я уже поставила, добиться какой-то еще популярности — мне бы от этой избавиться, прости господи.

- Был КВН, была «О.С.П. студия», «Назло рекордам», «Хорошие шутки», много чего. Очевидно оппозиционное «Телевидение на коленке» было в какой-то момент (сатирический видеоканал на YouTube, который Лазарева и Шац запустили в мае 2013 года и записали несколько выпусков. — Прим. ред.), «33 квадратных метра», была передача «Пальчики оближешь» давным-давно, была программа «Это мой ребенок». Когда шутилось легче всего? Когда было драйвовее всего?

КВН — это интересный период, я была молодая, яркий проект, становление, и я, пользуясь любым удобным случаем, всегда благодарю Александра Васильевича (Маслякова. — Прим. ред.) — ему, кстати говоря, 24 ноября 75 лет. Но я не очень любила КВН, потому что меня там напрягала соревновательная составляющая. Я вообще никогда ни с кем не соревнуюсь, а там был такой азарт, который был мне абсолютно чужд. «Назло рекордам» — скорее, это была Мишина забава (Михаила Шаца. — Прим. ред.) и Сережи Белоголовцева. А вот, конечно, «О.С.П. студия» и «Хорошие шутки» — это было прекрасно. Честно, из всех перечисленных проектов ни за один не стыдно, все были чем-то хороши. Как только они переставали быть хороши, они счастливо заканчивались.

- Почему? Формат устаревал или это вопрос времени, то есть в какой-то момент шутки становятся на поток и становится скучнее?

У нас в «О.С.П. студии» было выработано прекрасное правило: нельзя реанимировать проект, который умер. Как только ты в ящике теряешь интерес к проекту и тебе самому становится неинтересно, всё, планка падает, он теряет в рейтинге, людям неинтересно тоже. И тебе неинтересно, и никому не интересно.

- А у тебя это синхронно проходило с Мишей и с другими коллегами?

Да. Или мы работаем — и нам интересно, или мы уже работаем с ощущением «господи, да чтоб вы сдохли все». Когда так происходит, то вполне логично, что передача закрывается.

- Я даже не буду спрашивать, почему вы сейчас не делаете никакую сатирическую программу, я спрошу: почему никто не делает? Куда ушла политическая сатира? Тут же вопрос не в степени закрученности гаек — в самые страшные времена она всегда прорывалась. Федеральные каналы тоже совершенно для нее не нужны, есть интернет...

Да, и как показало «Телевидение на коленке», никакой цензуры нет.

И более того, среда все время порождает сатиру. Стоило случиться истории с Улюкаевым, немедленно вылезло откуда-то «первый после Берии вышел из доверия». Ургант отшутился по поводу Улюкаева — аудитория Первого канала рыдала от смеха. Снова возникла тема «Кировлеса» — про него пару лет назад слагали частушки, «просыпаюсь в шесть часов, нет под Кировом лесов». Политика вообще штука сатироемкая. Есть о чем шутить, есть где шутить — ничего не происходит. Почему?

Все это есть и никуда не девается. Просто, во-первых, мир стал немножечко другим, во-вторых, конечно, Россия — это экспериментальная страна типа Кубы. Но не потому, что она великая, а потому что это эксперимент, описанный еще Стругацкими. Время настолько ускорилось, что требует других форм. Вот «Кировлес» — прекрасный пример, ты сама ответила на свой вопрос. Он когда-то был, потом исчез, потом опять возник. Почему? Потому что все очень быстротечно, второй заход, «Кировлес». Отсмеялись — ушло. Очень изменилось время, очень сжалась информация, такого уже не будет, как передача, которую вел сатирик Иванов.

- «Смехопанорама».

Да, когда все сидят, слушают долгие тексты, смеются.

- Ну хорошо, можно же говорить не про длинные стендапы, а про какую-то другую форму, молниеносную, реактивную.

Она тоже есть. Ну да, я согласна, что анекдотов почему-то стало меньше, хотя для 86% электората очень много анекдотов, только они пошлые, и нам с тобой они не интересны. А 86-процентный электорат, наоборот, не оценит шутку про Берию. Ему проще пошутить про тещу. Поэтому очень большая сегрегация. Если хочешь политической сатиры — пожалуйста, набирай в поисковике «политическая сатира», и вываливаются все Шендеровичи, они все существуют.

- Это вопрос, кто насколько существует. Есть ощущение, что во время протестов самые разные люди потеряли примерно все. И в этом ряду и Шендерович, и Ксения Собчак, которая прямым текстом говорила «мне есть что терять», и вы с Мишей. Разные истории, разная степень потери, но в общих чертах: было все, стало если не совсем ничего, то близко к тому. Ты не жалеешь о том, что так сложилось?

Я скажу так: если бы мы знали тогда, как действительно выйдет, мы бы этого не делали.

- А как бы ты хотела? Есть, например, Иван Ургант, остроумный, большого таланта человек. На Первом канале работает, шутит дозволенные шутки. При этом делает много настоящих добрых дел: занимается благотворительностью, рассказывает многомиллионной аудитории, что такое синдром Дауна, помогает Центру лечебной педагогики. Как тебе такой путь?

Это же путь, который, так или иначе, каждый выбирает. Какой у нас был выбор тогда? Я говорю сейчас о конкретном времени, о протестах 2012 года, о Координационном совете оппозиции, обо всей той эйфории. Раз уж мы сказали А, надо было говорить Б, но, к сожалению, Б уже не получилось. Это было веление совести и души, но не то чтобы у нас был выбор, не то чтобы нам говорили: «Ребята, не надо туда лезть, и тогда вы будете работать на Первом канале». Мы никогда не работали на Первом канале, вот в чем дело. Ксения — да, и она, конечно, в этом смысле потеряла даже больше, чем мы. Поэтому говорить, что мы «могли бы быть как Иван Ургант», не приходится. Хорошо, на канале СТС мы могли бы быть как Иван Ургант. Но я еще раз говорю, что тогда никто не предполагал, что это все так закончится. Более того, и Вячеслав Муругов (генеральный директор медиахолдинга «СТС Медиа». — Прим. ред.) клятвенно нас заверял: «Я буду первым, кто об этом узнает. А вы будете первыми, кому я скажу, если вдруг что-то будет».

- Что-то — это что? Отмашка убрать Шаца и Лазареву с экрана?

Да. А потом просто потихоньку закрыли передачу «Это мой ребенок» под предлогом того, что она не рейтинговая. А Михаилу сказали: «Ну, извини, с тобой все в порядке, ты приходи на съемки, только... съемок не будет. А еще приходи на работу». А он приходит на работу, и ему говорят: «Вот здесь подпишите, пожалуйста». Это расторжение контракта. То есть абсолютно тихо и без эксцессов. Ну да, Иван Ургант прекрасен, он делает очень много. Но все забывают, что, вообще говоря, таких, как Ургант, должно было быть 25. И в неделю этих шоу должно было быть пять, примерно одинаковых. Тогда была бы конкуренция, и тогда бы никто не говорил: «Почему Иван Ургант один?» Это та же чистка поля, то же бетонирование асфальта. Если не Ургант, то кто? То кот.

- Да, конкурентное поле зачищено. Давай, раз мы вспомнили Урганта, поговорим про благотворительность, где поле вроде бы не так зачищено. Ты говорила в одном из интервью, что твой отец еще в детстве потерял зрение. И при этом, как я понимаю, с какими-то отдельными исключениями, он жил абсолютно насыщенной социальной жизнью?

Да вообще никаких исключений. Преподавал, работал в школе, жил нормальной жизнью.

- То есть ты в детстве наблюдала то, к чему мы все сейчас стремимся. Человек с серьезными физическими проблемами при этом абсолютно реализован, социально востребован. И никаких препятствий для этой реализации в новосибирском Академгородке не было. А почему так? Это была более лояльно настроенная среда?

Конечно, это была более лояльно настроенная среда. Я больше скажу. Отец же послевоенный, так называемая жертва войны. Ему было 7 лет, когда он потерял зрение, потому что они жили в Воронеже и там взрывали какие-то боеприпасы, что ли. Он играл практически на глазах у матери своей. Он чем-то стучал-стучал, и это что-то у него взорвалось в руках. Он потерял зрение, и руку ему сразу оттяпали. Но он мне рассказывал, что когда он все-таки пришел в школу, там были сплошные дети-инвалиды. Без руки, без ноги, глухой, слепой, больной. Это было нормой, потому что все были после войны. И потом, когда он вырос, это тоже было нормой, но только уже для тех, кто остался, пробился, не спился, кого не увезли за 101-й километр. Он поступил в пединститут, был комсомольцем, он был активным человеком. И тоже вопросов вообще не было. Как и почему потом произошла смена нормы, наверное, стоит подумать отдельно.

- Как полетели настройки толерантности?

Я же говорю, эксперимент. Эта страна — она просто достойна глубокого изучения. Дико интересно, что происходило с людьми после войны. Что происходило во время этих идиотских комсомольских строек и массовых убийств, перенесения рек, перемещения масс народа на хрен, обрезания корней целых народов. Так, мы вас сейчас отсюда сюда, в Казахстан, а вы, значит, сюда езжайте. Представляешь, какие это чудовищные последствия должно иметь.

- В интервью 2008 года в «Школе злословия» ты говоришь про историю благотворительности. Было раннее постсоветское тревожное время, потом началась стабильность, которую мы в тот момент еще произносили без кавычек. Это сейчас у нас эти кавычки отросли прямо бетонные. А тогда ты это произносишь совершенно без иронии. Мол, люди немножко заработали, и появилась идея, что надо заниматься благотворительностью. Но вместе с тем сейчас, когда кризис, когда политическая ситуация ужесточается и когда ни о какой стабильности речи нет, появилось ощущение, что уж если когда благотворительностью заниматься, то сию минуту, потому что это единственное, что нам остается. Как ты занятия благотворительностью соотносишь с происходящим в стране?

Вообще историю благотворительности в нашей стране проследить гораздо проще, чем историю самой страны, там не очень глубокие корни. Еще в 2000-х появились фонды, которые просто отмывали деньги, и все это благополучно умерло. То есть оттуда мы можем начинать отсчет появления благотворительности. Но за эти 15 лет фонды, которые тогда возникли, действительно очень хорошо поработали для того, чтобы создать рынок благотворительности. Этот термин, который я услышала не так давно, меня сначала покоробил, но он правильный. Это тренд. Это мода. Даже человек по фамилии Билан говорит с экрана Первого канала своим неприспособленным для этого языком: «Давайте поможем вместе больным деткам». Каким на хрен больным деткам? Боже. Но вообще это абсолютнейшая победа. Ньюсмейкерам сейчас обязательно нужно участвовать в благотворительности. Если ты звезда и не участвуешь в благотворительности, это большой репутационный пробел.

Действительно, это началось потому, что люди немножко выдохнули. То есть раньше им ни до кого не было дела, только до себя. А потом все-таки в нашей стране раскрылись границы, появился интернет. Это тот же сумасшедший эксперимент, потому что одновременно к людям пришло открытие всех границ вообще — информационных, географических. Все увидели, как принято и где норма.

Дело в том, что в нашей сегодняшней лживой ситуации, в ситуации абсолютного недоверия, благотворительность — одна из немногих честных и прозрачных сфер деятельности. Поэтому, собственно, на нее и существуют такие гонения, и пытаются все это прикрыть.

И конечно, в кризис все фонды переживают отток компаний и больших корпораций: ой, извините, нам бы тут самим прожить бы. Штаны бы, наоборот, поддержать бы. Но оживились обычные люди. Они жертвуют, конечно, гораздо меньше, но их много. Это очень важная горизонтальная связь.

- Была невероятная история про твою знакомую Наташу, которая живет в интернате под Минском, у нее рассеянный склероз — ты собрала денег на то, чтобы она съездила в Испанию. У нее сбылась мечта, она написала об этом книгу, и об этом много говорили. Может ли одна история, одна верно выбитая эмоция как-то повлиять на систему?

На самом деле это, наверное, работает как любой маркетинговый или рекламный PR-ход. Собрать Наташе денег на поездку я бы могла и так, тихо. Но все-таки должны быть иногда такие громкие истории, то есть я это сделала сознательно. Сначала мне пришла в голову идея, думаю: будут спрашивать, почему вдруг именно ей? А мне пофиг, на такие вопросы я не отвечаю. Хотите помочь кому-то другому — пожалуйста, помогайте. Наташа считает, что это чудо, это судьба. А для меня это на самом деле обычный пиар-ход. Только это пиар не меня, а того, что можно так делать. А еще, например, совершенно гениально придумался хештег #НеБоюсьМечтать. Ведь никто уже давно не мечтает ни о чем, где мечты-то? Ты вот о чем мечтаешь? Нет мечты. Ужас!

- У меня есть. Я не скажу.

Молодец. Нет, говорить не надо. Главное, чтобы мечта была. Почему их нет? Что происходит? Это неправильно. С этой Наташиной историей мы всколыхнули кучу народа. Это была четкая направленность — от человека к человеку, которая достигает цели. Все, кто поучаствовал в этой истории, ушли, понимая: ну надо же, вот чудо произошло. Чудеса случаются, только сформулируйте запрос мирозданию, и все у вас тоже будет.

- Я знаю, что довольно легко собираются деньги на детей с особенностями развития — и что очень тяжело они собираются на взрослых. Истории взрослых не выбивают эту нужную эмоцию. И вот есть Наташа, которая не ребенок, и ей собирают даже не на лечение, а на поездку. Как это сработало?

Может быть, потому что у Наташи был четкий запрос. Я у нее спросила: «Чего вы хотите? О чем вы мечтаете?» Она говорит: «Мир хочу посмотреть». Все, как только мне поступает запрос, я говорю: «Ок, сейчас мы все решим». Эта штука адресно работает, по капле, по одному человеку. Здесь телевизор не работает, массовость не работает. Нужно достучаться до каждого человека персонально. Адресный запрос, прицельный. Только так работает.

Но это частная история. А фонды должны работать еще более организованно. И для этого у них есть все бизнес-инструменты. Смотри, как зазвучал фонд Константина Хабенского. Ведь он существует уже очень много лет. Но до того, как туда пришла Алена Мешкова, очень хороший менеджер, этот фонд никто не знал. Точно так же, как почти никто не знает, что лицом фонда «БЭЛА» является сам великий Данила Козловский. Про Ксению Раппопорт еще хоть как-то знают, а про него нет. Но ведь это нужно использовать с точки зрения правильно работающих маркетинговых законов! А у нас по старинке в фондах работают добрые женщины, которые пришли через свою личную трагическую историю. Я считаю, это неправильно. И из каждой истории нужно выжимать максимум. Вот пример: наша с тобой любимая Вера Шенгелия, которая сейчас с фондом «Жизненный путь» собирает деньги на программу «Рабочий полдень», то есть на то, чтобы взрослые люди с тяжелыми нарушениями развития могли хоть пару раз в неделю куда-то выходить из дома и заниматься каким-то делом, работать, как все другие люди. И если бы она сейчас взяла того же Диму Билана и правильно его использовала, то дело пошло бы быстрее.

- Вопрос все-таки в том, меняется ли система под влиянием этих историй и с помощью этих медийных лиц. Мечта сбылась, но вернулась-то Наташа в тот же интернат, в то же гетто.

Вообще-то, это мы — система. Меняй себя, вот и поменяется система. Это такая общепринятая фраза. Знаешь, как я пришла к ее пониманию? Очень смешно. Вот у меня младшая дочка Тося, она живет в своей комнате. Бац — она вырастает на 10 сантиметров, и у нее меняется все вокруг, потому что она смотрит уже по-другому, с высоты другого роста. Но, конечно, когда ты еще работаешь и меняешь себя сознательно, мир меняется еще основательнее.

- Обнадеживает. Давай тогда про детей, раз про Тосю речь зашла. Ты много раз говорила, что к высшему образованию относишься скептически: вот, мол, Шац по образованию и профессии анестезиолог — и где та анестезиология?

У меня просто нет высшего образования, мне трудно к нему относиться как-то по-другому.

- Что сейчас с детьми, что они делают? Я правильно помню, что Степа уехал учиться в Англию?

Да, старшие дети у нас оба учатся в Англии. Мы не были сторонниками учебы за границей, просто так сложились обстоятельства. По поводу образования мы с Мишей, слава богу, являем собой такой инь и ян: он говорит детям, что надо учиться и получать образование, я говорю, что это совершенно необязательно. У детей когнитивный диссонанс в голове, у них там начинают тараканы умирать. Соне остался год в колледже, ей нужно выбирать, куда поступать. Но мне кажется, что когда человек настолько широко одарен, как моя Соня — ну или интересуется очень многим, — как можно от него требовать в 18 лет выбрать какую-то профессию? Анестезиолога того же? Поэтому я ей совершенно спокойно говорю: «Соня, посиди годик, тебе в армию не идти, посмотри вокруг».

Ты получаешь высшее образование уже вслед за своими потребностями, и тогда ты говоришь: «У меня вот такое портфолио, я проработал 5 лет там-то, у меня такой путь, а потом я получил высшее образование, теперь я вообще офигенный, возьмите меня на работу». Хотя и без этого можно найти работу, как показывает практика.

У нас с Мишей такой принцип, мы сказали детям: «Мы вам оплачиваем, ребята, высшее образование, где хотите. Но только одно». Чтобы не было вот этого: закончил одно, а теперь хочу другое. Это, надо сказать, довольно существенная трата для нас. Мы как бы слегка уже дрожим внутренне, ожидая, что еще и Антонина захочет образования, пропади оно пропадом.

Поэтому они у нас живут в своих жесточайших внутренних цензурах, поэтому Соня не хочет пока никуда поступать. Потому что это наше ограничение на них очень сдерживающе действует.

Степан выбрал себе — не спрашивай меня даже, что это, — медиадизайн. Где он будет работать, чему его могут научить в институте, я лично вообще не понимаю. Но он при этом удивительным образом нашел себе работу. Зарабатывает прекрасно, покупает в All Saints какие-то одежды невероятной дороговизны, на что я говорю: ты сдурел? Но он, надо сказать, задумывается и недавно сказал такую фразу: «Что-то я слишком ударился в зарабатывание денег, а это совершенно не имеет отношения к моей профессии. Я на это трачу кучу сил и времени, а учусь-то я другому. А ну-ка, — говорит мне мой 21-летний прекрасный сын, — не буду я больше работать в ресторане, пойду-ка я поищу себе возможность заработать своей профессией». Представляешь?

- Крутой.

Да не говори, с детьми просто повезло. Это удивительно, у меня в 21 год таких мыслей не было. Соня вообще у нас какая-то нереальная карьеристка получилась. Сказала: «Я хочу быть главой школы». Она уже была префектом школы, а тут — «хочу быть владычицей морскою». Поучаствовала в выборах, но ее не выбрали главой, ее выбрали всего-навсего замглавы школы, что ей кажется недостаточным — она дико возмущалась. У меня с моей идиосинкразией к любому руководящему органу это вызывает какой-то священный трепет.

- А Антонина…

Антонина — экспериментальный ребенок.

- А что со школой у нее?

Со школой жопа. Школы надо закрыть и сжечь. Ок, ты можешь возразить: вот эта хорошая, вот эта… Но это же как Ургант, понимаешь? Она одна, эта школа, в которую все ломятся. Ну хорошо, две-три школы, куда я, может быть, когда-нибудь отдала бы своего ребенка. В остальных училка традиционно бьет детей книжкой по башке.

Просто мы привыкли думать, что школьная система должна служить двум целям: давать знания и так называемую социализацию. Знания они не дают, потому что мы все знаем, что потом дети после школы сидят с репетиторами. Социализация? Какая там социализация? С кем? Тося моя должна развидеть это, но она не развидит никогда, как учительница ударила мальчика учебником по голове. А мне говорят: «Зато мы их готовим к реальной жизни. А что же они у нас неженками вырастут? Ничего, а мы вон ходили в туалет на улице и газетой подтирались». Я говорю: «Зашибись. Ну и ходите дальше. А я не хочу».

Есть адекватные родители, которые прорываются через этот бетон, и их довольно много. Они забирают детей из школы на хоумскулинг. Это очень напоминает 90-е, когда ты ради своего ребенка вынимал его из системы образования, ради него создавал что-то вроде допобразования, которое потом, естественно, превращалось в школу. После этого открылись авторские школы. Сейчас, мне кажется, то же самое.

Есть конкретный пример школы у нас рядом с домом. Какие-то прекрасные люди просто сняли частную квартиру и устроили допобразование для своих детей. Потом пришли еще, еще, еще. Потом им говорят: «А лагерь летом можете?» — «Ну, можем». Потом: «А что вы днем делаете?» — «Ничего не делаем, днем дети в школе, вечером они приходят, это дополнительное образование». Им говорят: «Так, может, школу?» И получилась школа, которая не афиширует про себя ничего, там 30 человек детей, английская система образования, у них там science, art, математика, язык и еще что-нибудь. Они два-три раза в год ездят в общеобразовательную школу, с которой есть договоренности, сдают экзамены, проходят аттестацию.

Эти дети приезжают в знакомую школу, никакого стресса, никто им не говорит: сейчас вы все умрете, потому что у вас экзамен. Они спокойно сдают свои тесты с какими-то там оценками, потом им говорят: ок, вот над этим поработаем, это к следующему разу доделаем. Это школа, куда приводишь ребенка без чувства ужаса.

- Ты в интервью говоришь откровенно и жестко. Например, про свою семейную жизнь ты говоришь абсолютно без обиняков. Было интервью Лошаку, где ты очень трезво говорила про ревность, про усталость в браке. Это способ развенчать миф о звездной семье? Дегламуризация?

Может быть, способ, но точно не цель. Это не было целью — что-то развенчать. Просто у меня такой способ общения.

- Это та же самая жесткость и трезвость по отношению к себе, о которых мы уже говорили. А к другим как?

Еще больше. Но это ужасно. Прежде всего, на самом деле, нужно спрашивать с себя. Вообще вот интересная история. У меня один раз было интервью газете «Жизнь» — никто из приличных людей в то время не стал с ними разговаривать. И потом выходит текст с заголовком: «Татьяна Лазарева дала откровенное интервью». Меня тогда это ужасно удивило: а что, бывают какие-то другие? С тех пор я прислушиваюсь к себе и понимаю, что все мои интервью почему-то очень откровенные. Я совершенно не умею врать… нет, я умею, конечно, но очень не люблю.

- Тань, мы заговорили о том, что на протяжении ста лет над этой страной ставился удивительный эксперимент, и мы какую-то часть его застали. Так вот я хотела спросить, когда…

…это закончится?

- Я не про это хотела спросить, но так даже интереснее — если ты готова ответить.

В 2022 году. Ну например. Давай запишем — потом проверим.

- Отлично. Поспорим на бутылку коньяка. В 2022-м вернемся к этому разговору.