Под советской научной инновационной системой – в том виде, в котором она сложилась к концу 1980-х, – я понимаю всю совокупность субъектов, так или иначе связанных с производством и воплощением знаний. Давайте для начала попытаемся определить ее основные черты и признаки.
Административно-командный принцип управления экономикой, позволяющий эффективно решать большие национальные задачи, но неприменимый на менее глобальном уровне: сказывалась незаинтересованность ученых в постоянном изобретении нового, ведь собственником результата их интеллектуального труда становилось государство.
Жесткие ведомственные барьеры, побуждавшие к созданию министерств-монстров. Например, Министерство среднего машиностроения (ныне Минатом) работало над проблемами в диапазоне от добычи и переработки руды до строительства электростанций и ядерного оружия, Министерство общего машиностроения (теперь Роскосмос) отвечало за космический проект на всех его стадиях, а больше всего станков производило Министерство авиационной промышленности. Такие диспропорции свидетельствовали о низкой эффективности использования ресурсов.
Четкое разделение на гражданские предприятия и ВПК – причем приоритетным, само собой, было второе. В ходе холодной войны расходы на оборону были чудовищно раздуты: ученые получали до семидесяти процентов заказов именно от Минобороны, включаясь в производство сразу после выпуска из университета. Значительные средства тратились, чтобы доказать наше первенство в гонке вооружений: так, опередив французский сверхзвуковой «Конкорд», в Советском Союзе построили Ту-144 – не очень выгодное с экономической точки зрения вложение.
Идеологизация науки, позволявшая гнобить «за буржуазность» генетику и кибернетику и отбросившая нас в развитии компьютерных технологий на годы назад.
Скажу пару слов и о положении советской Академии наук. Это была крупнейшая корпорация ученых, имевшая свои отделения по всей стране. Она управлялась академиками и членами-корреспондентами, общим собранием выбиравшими из своего числа президента. Так было заведено еще с тридцатых годов, когда Сталин, заигрывавший с интеллектуалами, осознал, что без помощи ученых ему не обойтись, и Академия наук (даже несмотря на проверку отдела науки ЦК КПСС) впервые за все время своего существования стала независимым от верховной власти органом.
Перестройка второй половины 1980-х годов серьезным образом повлияла на научное сообщество. Возникали влиятельные союзы ученых, отправлявшие своих делегатов в тогдашний парламент – Съезд народных депутатов. Уже при Ельцине президент РАН Осипов сидел в правительстве и в президиуме и занимался всеми научными вопросами.
В 1991-м я возглавил новый орган, Министерство науки, высшей школы и технической политики, объединившее аналогичные советские структуры. В условиях коллапсирующей экономики мы решились на довольно важные преобразования.
Во-первых, руководители НИИ и ректоры университетов стали избираться научными сотрудниками этих организаций. Во-вторых, возникло платное образование, и появилась возможность открыть негосударственные учебные заведения.
Эта мера во многом спасла высшее образование в России: студенты оплачивали своих доцентов и профессоров, и тем не пришлось проследовать по пути челноков.
Именно внутренняя утечка мозгов и стала самой большой проблемой науки девяностых: очень много одаренных ученых, особенно в гуманитарной сфере, были вынуждены перейти на другую работу. Одни стали чиновниками, другие, более удачливые, как Березовский, олигархами. В-третьих, было сокращено невероятно много научных работников. Для этого потребовалась независимая экспертиза, доказавшая, что содержать на средства бюджета столько мест просто невозможно.
Иными словами, лозунгами реформ в сфере науки были:
деидеологизация;
децентрализация;
демонополизация;
открытость границ (в результате страну покинуло 5–8% ученых); свобода научного творчества.
В отношении фундаментальной науки мы решили действовать по англосаксонскому образцу: там она перенесена в университеты, и ученый не превращается в книжного профессора, бубнящего пересказ учебника, а находится в авангарде исследования того, что преподает.
Важно понимать, что фундаментальные исследования, как правило, не имеют никакой сиюминутной коммерческой ценности.
В США есть National Science Foundation, государственная организация, в которую за бюджетными деньгами и свободным доступом к ресурсам может обратиться любая группа ученых, если сможет доказать экспертному совету, что их заявка – ровно то, что сейчас нужно науке. Деньги предоставляются в виде гранта, а по завершении исследования аппарат фонда требует отчета о проделанной работе, обычно в виде статьи в научном журнале. Эта идея не встретила энтузиазма у того типа наших «ученых-чаепитчиков», которые прежде, получив план на пятилетку, занимались своими делами.
Мы стремились поддерживать только сильных и перейти к политике приоритетов, привлекая по возможности зарубежное финансирование. Благодаря Соросу возник международный научный фонд со стомиллионным бюджетом, созданный для поддержки российской фундаментальной науки. Ученые-диссиденты, проживающие в США – Франк-Каменецкий, Сойфер, Гольдфарб, – рьяно противились тому, чтобы хоть какая-то часть грантов доставалась университетам, но я смог убедить Сороса в том, что это нормальная практика: в конце концов, ученый работает в помещении, на компьютере, да и сам университет будет стремиться лучше функционировать, чтобы привлекать больше средств.
Среди моих любимых детищ – принятие патентного закона в 1992 году, закрепляющее за изобретателем право владения интеллектуальной собственностью. Так, в стране сразу возникли несколько десятков тысяч предприятий, сконцентрированных вокруг умственного труда. К полноценному закону о науке и научной политике мы подошли только в 1996 году, и вплоть до начала нулевых – так называемого путинского тучного десятилетия – никаких других потрясений в этой сфере не было.
