Стрела НТС №150  от 6.04.2013г.

Валерий Сендеров

Европейская Империя и национальное государство

Овеянный тускнеющею славой,

В кольце святош, кретинов и пройдох,

Не изнемог в бою Орёл Двуглавый,

А жутко, унизительно издох.

                                     Георгий Иванов

Банкет в Английском клубе был уже в разгаре. Гремели речи, тост следовал за тостом. «За всё Русское государство! За всех подданных Государя Императора, к какой бы национальности они ни принадлежали!» — провозгласил очередной оратор. Ответом было молчание. А потом — зала взорвалась негодующими криками. «Какие национальности! Какие народы! У нас один народ! Один Царь — и один народ! Все должны становиться русскими!» [1].

Представим себе случай этот происшедшим в николаевские времена. Понять его было бы невозможно. Тост оратора — это был Алексей Константинович Толстой — встретили бы, надо думать, с официальной вежливостью: что ж, повторяет придворный слова своего императора. Оппоненты же оратора смотрелись бы… героями. Жертвенными подвижниками национализма. Угодил же в крепость за антиимперскую пропаганду русского превосходства славянофил Самарин…

Но банкет был — в 1869 году. И происходившее давно никого не удивляло. Алексей Толстой был теперь лишь одним из немногих, плывущих «против течения», — по собственному определению его. Оппоненты же его, такие, как Михаил Катков, были теперь в России всевластны. Давно завершились суровые николаевские времена. Уж восемь лет, как были освобождены крепостные крестьяне; страна получила «гласный, скорый, правый и милостивый суд»… Великие Реформы были в самом разгаре. Мышление же быстро дореформировалось до идеи «единого русского народа». И этой идее предстояла эволюция. Закономерная и быстрая.

«Инородцы не могут не быть равнодушны к России. В самые важные, роковые моменты, когда должен заговорить дух расы, у инородцев едва ли проснётся русский дух» [2].

Убийство Александра II прервёт ход реформ. Это знает любой школьник. Но мы редко задумываемся над идеологической составляющей следующего, контрреформистского царствования. В области идеологии Александру III ничего не придётся менять. Свои настроения, лозунги, клише контрреформа получит отточенными, готовыми. Они просто будут ждать своего часа. Правая революция дождётся бомбы левого террориста; и разрыв её послужит сигналом. У Империи, ещё способной вздёргивать врагов-убийц, не хватит уже сил сопротивляться правым «друзьям Престола».

«Славянофильская революция»… Этот выразительный термин встречается в работах русских публицистов не раз. Но разрушительный удар «революции справа» остаётся всё-таки недооценённым. Не всегда ясным, на первый взгляд, образом исказил национализм внешнюю и внутреннюю политику страны. Зато основательно. Фундаментально. Ставка на балканских «братушек» смешала имперские внешнеполитические ориентиры. И итогом стал антигерманский союз с Антантой, бессмысленный в перспективе долгосрочных интересов страны. Блистательная петровско-николаевская бюрократия за полтора века преобразовала страну, ею были разработаны невиданного масштаба Великие Реформы. Теперь она третировалась как «средостения» — досадное, терпимое лишь технически препятствие: барьер меж Царём и народом. Но главные перемены били по основной проблеме жизни страны. Национальная политика Империи сменилась полностью противоположной политикой «Русского Царства».

«Все дети евреев могут быть принимаемы и обучаемы, без всякого различия от других детей, во всех Российских народных училищах, гимназиях и университетах. Никто из детей еврейских, быв в училище во время его воспитания, не должен быть ни под каким видом отвлекаем от своей религии, ни принуждаем учиться тому, что ей противно и даже несогласно с нею быть может» [3].

Так предписывало русское правительство в 1804 году. Процентная норма, черта оседлости стали в конце того же века символом положения евреев в России.

«Теперь национальный интерес нам диктует ограничение евреев в русских учебных заведениях, между тем со времён императора Николая чуть не насильно загоняли евреев в русские училища, в русские гимназии и университеты. Результат был тот, что евреи, конечно, не стали русскими, но стали космополитами в русском сюртуке и на русской должности, в русских профессиях» [4].

Критика деяний российских императоров считалась в правой публицистике этически недопустимой. Но тут уж удержаться было нельзя.

Русификация … Не конец века, разумеется, породил это слово. Но в Империи русификации подвергались лишь окраины, явно враждебные устроению целого. И в подобных вопросах «как» подчас не менее важно, чем «что». Русские и поляки не особо любили друг друга. Но вот уважение к польскому «гонору» было тогда в российских верхах налицо. К концу же века положение трансформировалось следующим образом. «Во Вроцлавском реальном училище, где я учился (1882–1889), дело обстояло так: Закон Божий католический ксёндз обязан был преподавать полякам на русском языке; польский язык считался необязательным, экзамена по нему не производилось, и преподавался он также на русском языке… В стенах училища, в училищной ограде и даже на ученических квартирах строжайше запрещалось говорить по-польски, и виновные в этом подвергались наказаниям» [5]. Так свидетельствует Антон Деникин.

«Все должны становиться русскими». «Царство» ухитрялось возбудить ненависть к себе и у искони преданных России народов. В конце XIX века начался и стал быстро крепнуть нажим на веру и обычаи армян. Этот народ всегда сражался рядом с русскими, он всегда помнил, что Империя спасла его от турецкого геноцида. И армяне, сжав зубы, терпели. Сопротивление нажиму было незначительным. Но в 1902 году Царь издал указ о закрытии армянских школ, о конфискации имущества армяно-григорианской церкви. Именно так надо было действовать, чтобы и армян превратить наконец во врагов страны.

Здесь напрашивается ещё один эпизод царствования Николая I. Не крупный. Но характерный. Император с резким неодобрением воспринял переход в православие генерала-армянина. «Русских у меня и так хватает. Армян почти нет. А теперь ещё одним стало меньше» …

Две проблемы, как считается, уничтожили историческую Россию. Два нерешённых горящих вопроса: крестьянский и национальный. Но крестьянство было лишь хворостом грядущего пожара: локализованное по деревушкам, раскиданное по пространству огромной страны, стать факелом оно не могло.

Нас, однако, будет интересовать подготовительный период. Не баррикады славянофильской революции. А её предварительные стратегические наработки. Лишь психологический барьер мешает нам этот период по достоинству оценить. XIX век закрашен в нашем сознании в два цвета. «Николаевщина» — здесь, разумеется, всё чёрный мрак. «Великие Реформы» — здесь всё напротив того. Потом неподвижность, задний ход. Цвет опять чёрный: Победоносцевские крыла и т. д. Это удобная модель. С одним недостатком: она мало что объясняет. Исходя из неё, и на простейшие вопросы ответить нельзя. Как из николаевщины выскочили эти самые Великие Реформы? На подготовку их требовались десятки лет, простейшие прикидочные соображения показывают это. Десятилетия напряжённого квалифицированного труда. В положительное же александровское царствование подготовка, по сути, не велась и года. Новый царь — глава, в бытность свою наследником, крепостнической придворной партии — попросту медлил первые несколько лет. Лишь в начале 60-х будущий Царь-Освободитель лихорадочно взялся за дело. Под влиянием необходимости, совсем уж к этому времени очевидной? Выполняя обещание, данное умирающему отцу?

Так кто же, в конце концов, готовил Великие Реформы? И когда?

Аналогичный вопрос возникает при рассмотрении следующей пары царствований. Идеология контревропейского изоляционизма была замкнутой, совершенной. И — заметим — обществом в целом она безусловно принималась. (Мы говорим, разумеется, не о левом крыле, для него реформы не отличались от виселицы с нагайкой. Всё едино же — проклятый царизм. Умеренные же слои шли по пути Каткова, Леонтьева, Победоносцева. Все эти люди начинали как либералы…) Но, поглядев на даты, мы с удивлением убеждаемся: Александр III получил свою идеологию уже готовой. Настольной книгой учителей гимназии стал в его царствование манифест антиевропеизма, прославленная «Россия и Европа». Но вышла в свет эта книга Данилевского в 1869 году. В этот же период под пером различных публицистов воскресла теория «Москвы — Третьего Рима». Как идейная концепция она имела хождение до XVII века — слабое и не влиявшее на политику страны. В Империи же теория эта, в изоляционистском её наклонении, исчезла. Чтобы воскреснуть в эпоху реформ. И в этот же период — работы Ламанского — отчётливо формируются черты протоевразийства…

Царствование Александра III мало что добавит к этому богатому идеологическому багажу. Потребности совершенствовать его, в сущности, уже не будет.

Этот-то феномен реформистского царствования и будет интересовать нас. Феномен «обратного движения».

Движение, по сути, было односторонним: разумной и серьёзной пропаганды преобразований мы в книгах той поры не найдём. Чем в дальней перспективе хороши и полезны реформы? Как сообразуются они с российским менталитетом, как вписываются в историческую традицию страны? Бесполезно искать ответы. Толстые прогрессивные книги, давно и заслуженно забытые, — лишь слащавый лепет. О великом добре и свете, давно намечтанном нашим обществом и народом и, наконец излившемся на страну… «Россия и Европа», со всеми её нелепостями и натяжками, в сравнении с этой литературой — бессмертный шедевр.

Реформистских эпох было в России немало. Но мало кто заботился о пропаганде совершаемого. Из подробных учебников истории мы помним что-то об европеизме эпохи Ивана III, об Избранной Раде … Но в учебниках — лишь информация: содержание их не становится активным духовным багажом читателя. Становятся им откровения зрелого Ивана IV. Потому что он блестяще сформулировал их. А с другой стороны, и прославленное им неограниченное самовластие — тоже одна из наших духовных традиций. Вот и звучат посегодня в душах соотечественников грозненские струны. От умелых ударов по ним.

Переберём мысленно русские реформаторские эпохи. Кажется, лишь одна из них заботилась об идеологии, о пропаганде — в полновесном значении этих слов. Эпоха Петра I. Тут пропаганда была серьёзной, глубокой. И включала она в себя не только книги Феофана Прокоповича. Но и, к примеру, символику Санкт-Петербурга — не явленную простому взору, зато воздействующую на глубине подсознания [6].

И русское реформаторство, за немногими исключениями, предстаёт идейно бессильным. Чем это объяснить? Мы ограничимся лишь двумя гипотезами. Теми, которые не умозрительны. Их можно «вещественно», доказательно обосновать.

Объяснение первое. Российское реформирование всегда исходило от власти. А власть в России всегда настроена патерналистски. Даже если она не размышляет об этом. Неважно, осознавал Александр I своё отличие от других монархов Священного Союза или нет. Важно, что отличие существовало. Даже этот самый европейский из русских царей — ощущал себя отцом своего народа. А отец не агитирует неразумных детей: не лучше ли вместо этого сделать им очередное благо?

Эта психология (наличие которой можно было бы скептически отрицать) нашла выражение и в писаной идеологии самодержавия. «Защищение через газеты изданных высочайшей властью законов вовсе не было бы согласно с достоинством монархического правления» [7]. Это фраза из официальной бумаги канцелярии Е. Ф. Канкрина, министра финансов николаевского правительства. К слову, несомненного либерала. Писавшего в своих трактатах, что признак силы государства — в благосостоянии каждого гражданина, а не в наполненности казны.

Есть и объяснение более простое. Во-первых, наше общество с нетерпением ждёт реформ. Во-вторых, стоит лишь начать — и польза их сделается несомненной. В переводе на современный язык: свобода лучше несвободы (и разве это неясно хоть кому-нибудь?). А рынок всё расставит на свои места (и кто же сможет этого не увидеть?). И из этих постулатов следовал подразумеваемый вывод: не так уж важно, как эти самые реформы и проводить. Всё равно получится: не в деталях дело.

На таких трёх столпах держалась реформистская идеология. Гнилыми до основания оказались все три.

Общество могло искренне думать, что оно ждёт реформ. Но это означало лишь, что оно не понимает собственного менталитета. В действительности оно жаждало кардинальных перемен. Пафос ожидания реформ подспудно был пафосом революционным. Не будем обсуждать психологию народовольцев: «как раз реформаторы-то и опасны». Но и совсем иные люди оказывались к террористам неожиданно близки. «Ты победил, Галилеянин!» — искренне восклицали они в первый момент. Но да будет продолжено — что начато! И склонившиеся перед «Галилеянином» рядят его в пестели и пугачёвы — на следующий же день. Реформатор же не спешит примерять ни мундир диктатора, ни полушубок разбойника. И всё уже ясно, и путь теперь один. «Припасайте петли крепкие / На дворянские шеи тонкие». Так вдохновенно призывал лирический поэт, дворянин Николай Огарев.

И это было настроением не одних только революционеров. Оно становилось в России массовым, охватывало широкие общественные слои. Общество зачитывалось «Колоколом», почтительно цепенело перед верховенскими. И, как и в великом романе Достоевского, от оцепенения до поддержки оставался один шаг. Лишь польское восстание поссорило Герцена и Россию. Но это — особый вопрос.

Энтузиазма в обществе действительно хватало. Однако реформаторы напрасно надеялись на него.

Впрочем, будем справедливы. Видя, как проводятся эти реформы, нелегко было поддерживать их. Основная, крестьянская, готовилась более двадцати лет. Напряжённо, упорно. Квалифицированная бюрократия разработала для многих местностей особые правила: принципом «реформа сама за себя постоит» она явно не руководствовалась. Но вот преобразования, наконец, начались. И сотни листов распоряжений и рекомендаций оказались… безнадёжно перепутаны. Так, в деревнях Орловской губернии раздавали Правила о людях, вышедших из крепостной зависимости в Бессарабской области. А также Дополнительные правила о приписных к частным горным заводам…

Самый же большой крах постиг реформаторов в их надеждах на самостановление. Самостановление реформированной крестьянской системы. Трудно понять народолюбцев, которые, подобно Глебу Успенскому, с торжеством констатировали: каждый третий крестьянин стремится к самостоятельности. Коли даже так — с остальными двумя третями как быть? Ответ был хорошо известен заранее.

Эксперимент был поставлен ещё в 30-е годы на государственных крестьянах — относительно грамотных и не замордованных крепостной зависимостью людях. Идея была простой. Правительство уменьшало опеку — взамен же предоставляло самостоятельность, поощряло её. «Хотим лучше быть барскими», — была реакция крестьянской массы. «Вот как активно Его Превосходительство агитирует за сохранение крепостного права», — потешались помещики над министром государственных имуществ П. Д. Киселёвым.

После 1861-го «агитировать» было уже не за что. Альтернативы крестьянской самостоятельности теперь не было. Правительственная поддержка в масштабах огромной страны могла носить лишь паллиативный характер.

Голод посещал Россию нередко, он во многих губерниях был не большей неожиданностью, чем дождь или снег. Деревня обычно была готова к неурожайному году. Помещики хранили хлеб про запас. Для одних крестьянин был братом во Христе, для других — просто имуществом; но никто не желал своим крепостным голодной смерти.

Голод 1869-го посетил уже свободную страну…

«Мы устраиваем лотерею в пользу бывших крепостных… Смотреть на то, что творится, — ужасно. И всё-таки они предпочитают умирать от голода, чем работать. Делайте из этого какой угодно вывод, но здесь, по крайней мере, эмансипация отбросила их далеко назад… Свобода стала здесь не благом, а злом для крестьян» [8]. — Это не чёрная клевета крепостников. Это выдержки из писем А. К. Толстого.

Удивляться ли после всего сказанного исходу битвы за русский европеизм? Она была проиграна надолго. Поначалу в умах. Но могло ли дело ограничиться лишь идейным крахом?

Может быть, и могло. Но, во всяком случае, — не в России.

________________

1. См. об этом в: Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х т. М., 1964. Т. 4. С. 269–273.

2. Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1909. С. 83.

3. Положение об устройстве евреев. Цит. по: Пайпс Р. Сергей Семёнович Уваров. — М.: Посев, 2013.

4. Розанов В. В. Цит. по: Империя и нация в русской мысли XX века / Сост., вступ. ст. и прим. С. М. Сергеев / М.: Изд. группа «Скименъ»; Изд. дом «Пренса», 2004.

5. Деникин А. И. Путь русского офицера. — М.: Современник, 1991. — 300 с.

6. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Отзвуки концепции «Москва — третий Рим» в идеологии Петра I. — Успенский Б. А. Избранные труды. В 2-х т. Т. 1. М.: Гнозис, 1994.

7. Цензура в царствование императора Николая I // Русская старина. 1903. № 2. С. 306.

8. Толстой А. К. Собр. соч. в 4-х т. М., 1969. Т. 4. С. 351.

Журнал  "ПОСЕВ" №1, 2013г.

*****

Валерий Сендеров

О региональной соборности

и о русском клерикализме

Тема нашей статьи — не та, что может показаться на первый взгляд. Статья не о Православии, не о церкви. И не о церковно-государственных отношениях (как может показаться на второй взгляд). Тема наша — отражение этих отношений. В идеологических зеркалах современной России.

Как известно, больших зеркал у нас таких два. И интересующий нас объект отражается в них существенно не симметрично. Застрельщиком взаимных отражений — «дискуссий» — выступает зеркало с биркой «патриотизм». «Либерализм» лишь откликается, в свой черёд, на треклятую — глаза б либеральные её не видали! — проблему.

На глобальные темы — трудно писать небольшие статьи. Труднее в некотором смысле, чем толстые книги. Толстой книге не нужен локальный, убедительный информационный повод. Почему ты написал об этом? Да просто потому, что тема важная. Посидел несколько лет, поработал. И написал!

Информационный повод для настоящей статьи прост. Он, пожалуй, даже несколько несерьёзен для большой и важной темы. Но не будем стыдиться его.

Время от времени компьютерный экран радует очередным промельком интереса к скоропрославленному научному творчеству министра нашей культуры. Для либеральной общественности г-н министр выступает в роли мальчика для битья. И он, без сомнения, заслужил эту роль. Но не будем к культурному министру несправедливы. Он порой по-простому проговаривает истины, хитро занаучиваемые непростодушными его соратниками. И это предоставляет продуктивную возможность: по существу, не отвлекаясь на занаученность, эти истины рассмотреть.

«Лично я уверен, что уничтожение авторитета церкви (Мединский имеет в виду упразднение патриаршества Петром I) — одна из важнейших причин, по которым не сложилось в России настоящего гражданского общества. Такого, при котором нельзя войти в парламент и арестовать депутатов. При котором власть монарха ограничена, а личность обладает неотъемлемыми правами.

При первых Романовых к такому открытому обществу медленно, но неуклонно шла Россия».

Первые Романовы как предтечи гражданского общества. Которое били — не добили их злодеи-преемники. Доведя, наконец, дело до преступного ареста парламента. Всего-то, к тому же, через три века. Или уже через два? Какое, кстати, событие из жизни никогда не существовавших в России «парламентов» господин министр имеет в виду?

Весь этот постмодернизм серьёзнее, нежели кажется. Подобные приведённым рассуждения — базисные для Мединского.  И разумеется, не только для него. Нам предлагается определённая концепция жизни России. Сегодняшней и завтрашней, само собою. Прошлое же лишь иллюстрирует, как надо и как не надо русской власти себя вести.

Может ли самодержавие вести свою страну к праву, к гражданскому обществу? Может. Но лишь в одном случае. Если это европейское, имперское самодержавие. В этом случае оно понимает ценность гражданских свобод. Их необходимость — не сегодня, так несколько позже. Хотя самодержавие и считает, что сроки ещё не пришли. Что нужно готовить страну к свободам. Справедливо ли такое мнение — особый вопрос.

В прошлом номере журнала («Посев» №1, 2013г.) мы опубликовали программную речь графа Уварова. Вычеркните имя оратора. И вы убедите ваших знакомых, что перед ними речь декабриста. Маленький розыгрыш удастся без труда. О чём говорит завтрашний николаевский министр просвещения? О прогрессе человечества, о свободе. Об общей европейской семье народов. О «высшем даре Бога» — гражданских и человеческих правах…

Империей, способной на подобные рассуждения, Россия начала становиться лишь после Петра. Великие события готовятся задолго, и понятие «протоимперия» в применении к предпетровским царствованиям имеет свой смысл … Но мы не всегда себе представляем размеры, размах петровского скачка. Скачка прежде всего в сознании, в менталитете.

«Нравилось царю слушать сказки людей, посетивших дальние страны…

Всё смолкало в терему… Царь сидел, положив руки на налокотники кресел. В тишине ровно звучал голос сказителя или чтеца.

Рассказывал он, как иные нехристи огню поклоняются, как строят капища для золотых идолов, как поганые турки сторожат град Господень.

Рассказывал про птицу страфокомила, про страшного единорога и левиафана.

Царь слушал чудные рассказы и тихо шептал: “Дивны дела твои, Господи!”»

Это происходило в московском Кремле. За несколько лет до воцарения Петра…

Перед нами, возможно, несколько утрированное описание. Однако исследователи считают его типологически верным. «Старая Русь с её изолированностью от внешнего мира и невежеством ещё господствовала, определяла образ жизни», — пишет, приводя это описание, В. Ж. Келле [1].

Понятна ли министру разница между просвещённой Империей и сонным восточным Царством? Во всяком случае, она не интересует его. Авторитет, влияние, могущество церкви. В этом всё. Вплоть до политических прав, до прав человека. До гарантированной урожайности бобовых и зерновых.

«Клерикализм!» — гневно возражают на всё это оппоненты Мединского и Ко. Чего больше в нашем сегодняшнем обществе? Пиетета перед всем «церковным» — по принципу «услужливый друг опаснее врага»? Или традиционно-интеллигентского пренебрежения к церкви? Когда и культурные, рафинированные авторы подчас высказываются небрежно, наотмашь? Что ни скажи — всё равно сойдёт…

В данном случае мы имеем дело со вторым из безрадостных эффектов. Под «клерикализмом» критики понимают — в узком значении этого термина — стремление к политической власти. Но лишь не зная истории, не чувствуя инвариантов её, можно опасаться политической власти церкви в России.

Начнём с голых фактов. Обладая неограниченным влиянием, огромными богатствами, церковь никогда не стремилась претворить всё это в политическую власть. Патриаршество Никона — единственное исключение. Но такое, которое воистину подтверждает правило. Никогда до этого у церкви не было столь мало, как при Никоне, шансов хотя бы разделить с царём надолго политическую власть. Лишь личные качества Никона сеяли иллюзию такой возможности. К этому периоду истории мы ещё вернёмся ниже.

Мечты о партиаршем «белом клобуке», который «честнее царского венца», вспыхивали подчас в церковной литературе. Но этим и ограничивалось дело.

Таковы факты. Перейдём теперь к попытке объяснения их. На наш взгляд, оно достаточно просто: на мирское властвование у Русской Церкви не было сил. И прежде всего — сил внутренних. Всякая серьёзная культура складывается как результат традиции; политическая культура — не исключение. «Единодвоевластвование» государства и церкви, теория и практика «Симфонии властей» имели под собой базой византийскую духовную и политическую культуру. То есть — тысячелетие эллинизма, полтысячелетия римского правового воспитания. И лишь в Византии Симфония в какой-то мере и удалась. Сравним это рафинированное, изысканное учение с детской никоновской теорией «Церкви-Солнца» и «Государства-Луны». И представим себе великое государство, живущее под символами и знаками сей последней.

Но, не неся бремя власти, не разделяя с государством ответственности за принятие решений, церковь от политической жизни отнюдь не уклонялась. А от идеологической — и тем более. Церковь оказывала огромное влияние на умы, на обстановку в стране. И влияние это было вовсе не однозначным.

Трудно переоценить роль Русской Церкви в кризисные периоды, во времена войн и смут: она проявляла себя мудрой, подчас единственной патриотической силой. Но жизнь не из одних кризисных периодов состоит. При предельном напряжении сил неуместны вопросы о качестве достигаемого величия, о направленности и устремлениях патриотизма. А когда жизнь равномерно, относительно плавно течёт десятилетиями — такие вопросы неизбежно возникают. Вы патриоты? Прекрасно. Но чего именно вы хотите? Куда именно вы ведёте страну?

… Монгольское нашествие прервало многочисленные европейские контакты Руси: династические, культурные, торговые. Лишь церковные связи с Византией продолжали развиваться и крепнуть. И объяснялось это не только единоверием двух народов.

К XIII веку участь Византии была определена. Турки уже не раз безнаказанно подходили к воротам Константинополя. И отражать их становилось всё труднее. Держава слабела, помощи ждать было неоткуда. Гибель Второго Рима была лишь вопросом времени. И оставалось его всё меньше.

Что делают в таком случае? Все мы смертны, ну что ж: позаботимся о наследнике. А наследник главной византийской святыни — Православия — был лишь один. И целью последних византийских веков стало освобождение и объединение варварской северной страны.

Обстоятельства благоприятствовали этим планам. Церковь была единственной объединяющей силой на всей территории русских княжеств. Силой мощной, организованной, с гигантским опытом централизации. Имеющей и под татарами возможность дышать. Впрочем, трудно представить себе, чтобы татары могли понять и оценить византийские планы.

В таких условиях стала уникальной роль церкви в освобождении русских земель. «Русской Церкви» — говорят обычно. В действительности Русской Церкви ещё не существовало: правильнее было бы говорить о «Византийской».

Канонически территории «варваров» были в полном подчинении Константинопольского патриархата. Но дело не только в церковном праве. Дело ещё и в самосознании русских. Русская церковь неуклонно крепла, роль же византийской неизбежно становилась всё более символической. Но русские с этой символикой безропотно считались. В меру и не в меру прославляя Церковь, забывают обычно о подлинных исторических достоинствах её. Русская церковь была «младшей сестрой» византийской. И она кротко, смиренно играла эту роль. Лишь в 1380 году гибнущая Византия обещает ставить митрополитов Великой Руси по представлению последней. Обещание остаётся невыполненным. Русь и не думает возражать…

Русская Церковь, таким образом, полностью находилась в орбите влияния Византии. Византия же была на редкость веротерпимой страной.

Богословские споры XIV века были о самих основах православного вероучения: спорщики анафематствовали друг друга, считали еретиками. Победили «исихасты», одна из сторон. Что же стало с побеждёнными? Их лидеры заточены в монастыри — откуда освобождены через несколько лет. Трактаты, признанные еретическими, победители полностью переписывают: они предшествуют возражениям, свидетельствуя о победе истины…

Много ли мы знаем — на Западе ли, на Руси — подобных окончаний религиозной борьбы? Но вот пример, на наш взгляд, ещё более поразительный.

В 1369 году византийский император Иоанн V обращается в католичество. В веру, решительно отвергнутую византийцами: «Лучше турецкий ятаган, чем папская тиара!». Но никаких последствий обращение императора не влечёт. Ни возмущений, ни анафем. Византийцы сочли обращение императора его личным делом (говоря современным языком). Император же, в свой черёд, и не думает давить на подданных. Совместная общая политика остаётся прежней. Сохраняется статус-кво.

Глубокая, но не фанатичная, не «зацикленная» религиозность византийцев оказывала влияние и на Русь.

Но вот наступил роковой 1453-й. Византия пала. И мировоззрение Русской Церкви быстро начинает меняться.

Волею обстоятельств Русская Церковь остаётся «главной». Теперь она — желай этого или не желай — «старшая сестра» православного мира. И национализация, этнизация мировоззрения начинает твердеть, окаменевать. Церковь препятствует династическим планам Престола (она не делала этого в домонгольские времена). Пафос исключительности, избранности, гордыни всё более становится атмосферой страны.

Главное, впрочем, не в исключительности и не в гордыне. Стремиться к первенству, к господству естественно для великой страны. Но пафос «Москвы — Третьего Рима» как раз в том и состоит, что стремиться никуда не надо. Жёсткая самоизоляция от грешного внешнего мира, тихое бездеятельное житие становятся идеалом бытования человека и государства. Легко себе представить, что быстро стало бы со страной на этом пути.

Однако на этот путь Россия не встала. Судьба учения о «Третьем Риме» — яркое свидетельство: пути церкви и государства в это время уже разошлись. Тихо — так сказать, без огласки. Но зато весьма значительно.

Часто пишут о том, что идеология «Москвы — Третьего Рима» определяла политику Руси. Мнение профессионалов-исследователей обратное. «Русское правительство нигде и никогда не применяло во внешнеполитических переговорах в XVI в. теорию “Москва — Третий Рим”», — пишет, например, Р.П. Дмитриева [2]. О внутриполитическом бытовании учения не скажешь столь определённо: один раз — при Борисе Годунове — оно всплыло-таки на официальном церковно-государственном уровне. Зато уже к концу XVII века теория окончательно утратила своё политическое значение [3].

Возникнув в недрах церкви, в дальнем углу страны, учение о «Третьем Риме» околоцерковным всегда и оставалось. Легко понять, почему «геополитическая теория» как раз на внешнем рынке упорно игнорировалась русской властью. Реальным внешнеполитическим интересам становящегося государства могла лишь противоречить упорная погоня за миражом. Зато она вполне устраивала… Римскую церковь. Столкнуть Русь и Турцию, ослабить ту и другую — под выполнение этой задачи русским царям сулили Константинопольский престол. «Мы в будущем восприятия малого хотим, а все вселенные не хотим, что будет ко греху поползновенно». Таков всегда бывал ответ. Мечты русских утопистов и планы римских реалистов, таким образом, парадоксально совпали. Против были только интересы становящейся страны.

На внутреннем же рынке околоцерковная идеология играла решающую роль. Она монопольно воспитывала народ. Что там латинский Запад — и отношение ко вчерашнему «старшему брату» быстро было переоценено. «Царьград пал за грехи, он некрепко держал свою веру!». Так веротерпимость ставилась теперь Константинополю в главную вину.

Всё это могло казаться несущественным, казаться абстракцией. Кто, в конце концов, кроме жителей столицы да нескольких портовых городов, видел в своей жизни хоть одного «латынского Лютера»? И какое в этой ситуации могло иметь значение отношение к нему? Но логика враждебности к миру имеет своё естественное развитие. И если сегодня все дальние — враги, завтра ты с неизбежностью обнаружишь врага в собственном доме.

Враг обнаружился в середине XVII века. Присоединение Украины с её знакомым с греческой службой духовенством потребовало корректировки богослужебных книг. Отсюда возникла проблема старообрядчества. Не имея сил её решить, церковь обратилась к услугам государства. Так начался тяжкий и позорный период гонений на староверов.

«Русскую инквизицию» часто сравнивают с западной: «там костры, и здесь костры». Но сходные в чём-то явления можно сравнивать по разным параметрам. Это не всегда приятное занятие. Но ничего не поделаешь. Без него, всерьёз говоря об истории, не обойтись.

«Инквизиционные» гонения на староверов продолжались менее двадцати лет. Ясно, что число жертв несопоставимо меньше соответствующей западной цифры. Но есть и другие — качественные — показатели.

На Западе борьба велась в основном с ересями. Русские старообрядцы не были по отношению к православной ортодоксии еретиками. В прошлом веке Православная Церковь сняла прещения со староверов «раскольников». Вопрос о ереси было бы невозможно столь просто решить.

Далее. Европейская инквизиция была, помимо прочего, шагом в развитии судебной системы континента. В странах, где существовали городские, феодальные, королевские и т. д. суды, каждый со своими правилами, традициями и нормами, о законе в строгом смысле нельзя было говорить. Инквизиция впервые ввела на территории Европы единое, с установленными общими нормами, судопроизводство. Непосредственные итоги её деятельности бывали подчас ужасающи. Но это иной вопрос.

К русской реальности XVII века подобные рассуждения абсолютно неприменимы. Борьба со старообрядчеством была просто войной. Конфессиональное государство объявило войну огромной и далеко не худшей части своих подданных. Никакими соображениями оправдать эту войну нельзя. Ни религиозными. Ни моральными. Ни прагматическими.

Воинствующее «церковноцентричное» мышление не вело церковь к власти. Оно просто вело Россию в безысходный тупик. Может быть, вело не прямо к гибели: трудно всё-таки погубить огромную богатейшую страну. Но к безвылазному, окончательному прозябанию. И эта проблема, как и многие другие, в рамках конфессионального Царства была принципиально неразрешима.

Однако её тотчас решил петровский рывок. Решила империализация России. Всякая империя надконфессиональна. В ней может существовать предпочтительная конфессия. Но это уже иной накал проблемы. Хочешь отклоняться от поощряемой государством церковной линии? Плати штраф!

К штрафам гонения при Петре быстро и свелись. К двойному налогообложению.

Характерна судьба двухтысячного, экономически мощного Выговского общежительства. В преддверии проезда императора выговцы ожидали гонений, готовились к «огненной смерти». Но самосожжения не понадобились. «Живите», — кратко сказал Пётр. Он пообещал не трогать староверов. И слово сдержал. Полного примерения не последовало: старообрядцы не стали молиться за неправильно крестящегося царя. Зато они, опытные рудознатцы, разыскивали месторождения для петровских заводов. Помощь их государству была огромна: богатейшее Колывано-Воскресенское месторождение меди в Сибири открыли именно они…

Судьба православия в Империи — не тема нашей статьи. Отметим лишь главное. «Задача Церкви — спасение христианских душ». Так, отстраняя церковь от государственных дел, не раз повторяли русские императоры. Как православные люди могут считать эту задачу недостаточной?

«Нас тащат в Империю!» — в ужасе приговаривают либералы, слушая патриотов. Стоит ли бездумно и неточно повторять важные слова? Не лучше ли призадуматься: в Империю ли?

Библиография

1 Келле В. Ж. Историческая антропология и её подход к эпохе становления Российской Империи // В сб.: Человек между Царством и Империей. М., Институт человека РАН. 2003. С. 15.

2. Дмитриева Р. П. Сказания о князьях Владимирских. — М.—Л. 1955. С. 137.

3. Щапов Я. Н. О международном семинаре в Риме на тему «От Рима к “Третьему Риму”» // Вопросы истории. 1982. № 3. С. 151.

  Журнал  "ПОСЕВ" №2, 2013г.

От редакции:

- Распространяйте наши материалы в своем окружении;

- Выписывайте ж. «Посев» или читайте его на   http://www.posev.ru/   и  http://nts-rs.ru/

- Подпишитесь на нашу рассылку (Стрелы НТС), для чего перейдите по ссылке    http://subscribe.ru/catalog/state.politics.dlachlenovidruz