Стрела НТС №147  от 28.02.2013г.

Валерий Сендеров

Солидаризм — третий путь Европы?

Термин «солидаризм» возник в конце XIX века во Франции. В русский оборот его ввел Георгий Гинс — петербургский юрист, министр колчаковского правительства, профессор университетов Харбина и Беркли.

В последние два-три века Европа не страдала от нехватки спасительных социальных теорий. Можно даже сказать, пользуясь языком одной из них, что века эти прошли под знаменем «измов». На первый взгляд различные, «измы» совпадали в главном признаке: они выде­ляли в обществе вредные, паразитические слои, мешающие народно­му счастью. Вначале это были дворяне и священники. Но жажда добра и прогресса росла, и число врагов гармонии соответственно увеличивалось: к ним присоединили иных эксплуататоров, буржуев. Следующий «изм» переименовал буржуев в плутократов и открыл главный подвид зловредной породы: им оказались евреи. Врагов надлежало истребить — разумеется, под корень и, разумеется, с запасом: со всеми сочувствующими, помощниками и т.д.

Что противостояло победоносному шествию всесильных и верных учений?  Ничего; во всяком случае, в идейном плане. Защита тра­диционных ценностей сама по себе редко бывает для человека вдох­новляющей идеей. Да и носители этих ценностей — что учреждения, что люди — к моменту великих революций бывают не в лучшей фор­ме. В этом и причина мифа о «великих и бескровных»: обычно пер­вые месяцы их разбою сопутствует общественный паралич. Что защи­щать, за что сражаться? Чтобы все было как прежде? Это уж потом, над вконец загаженным пепелищем «встает былое светлым раем, / Словно детство в солнечной пыли»...

В этой ситуации первые солидаристы выдвинули несложные и довольно очевидные аргументы, попытавшись революционизму противостоять. «Да, в мире есть противоречия: между различными наро­дами, общественными группами и т.п. Но есть и общность интересов и путей, она гораздо важнее. Общность народов, живущих вместе или рядом; работников и хозяев одного предприятия. И надо постараться понять: солидарность — основа всякого развития. И если мы поймем это, жизнь на земле станет более терпимой и сносной. Солидаризм обеспечит народам стабильное бытие, неуклонный прогресс».

Терпимая, сносная жизнь... Только-то? Умеренные, «скучные» призывы не запечатлеваются в исторической памяти — и неудивительно, что за пределами круга специалистов мало кто сегодня о солидаризме помнит. Но дело не в популярности и не в моде. Посмот­рим на солидаризм по существу. Он призывает к единению ради равновесия и процветания, а не во имя очередных глобальных уто­пий. Могут ли подобные призывы как-либо повлиять на ход истории? Или они обречены осесть в выступлениях и книгах, самое большее — в программах небольших респектабельных партий?

Во Франции солидаристы пришли к власти в конце XIX века, солидаризм считался официальной идеологией Третьей республики. Лишь в тридцатые годы XX столетия солидаризм ушел с французской политической арены, удалившись в тишь кабинетов профессоров, учеников Эмиля Дюркгейма, далеких от практической политики. Наступала новая эпоха, и в резко поляризованном мире примирителям-солидаристам места уже не нашлось. Но не в эту, последующую эпоху, а именно в начале века были заложены основы нынешнего французского благосостояния. Значительное влияние солидаризма на Англию также относится к концу XIX века, здесь оно было не поли­тическим, а юридическим. Современное английское право сформиро­вано не только либерально-индивидуалистическим мышлением, как часто принято думать. Следствием крайне индивидуалистического подхода можно, по-видимому, считать жизнь Британии в позапрош­лом веке. Она, конечно, протекала в правовых рамках — но трудно представить себе в XX веке европейскую страну с каторжным трудом пятилетних детей и виселицами для бродяг. А кардинальное изме­нение юридического мышления в Великобритании — прямое следст­вие влияния правовых идей солидаризма.

Перейдем теперь к Германии, к Австрии — к «немецкому экономи­ческому чуду»: началось оно не с экономики как таковой, а с после­военного общественно-хозяйственного устройства этих стран. Социаль­ное рыночное хозяйство полностью сформировано солидаризмом, но уже не секулярным, как во Франции, а католическим, опирающимся на папские энциклики «Quadragesimo anno» и «Mater et magistra».

Некоторые истины очевидны уже на уровне терминов: вряд ли кто-нибудь употребит «немецкое» словосочетание «социальное рыночное хозяйство», говоря, допустим, о США. Интуитивно ясно, что речь идет о каком-то ином устройстве жизни. Пути к свободе и про­цветанию могут быть существенно разными. Чтобы понять это, даже нет нужды особенно углубляться в тему. Почему же так заплева­но в нашем сознании словосочетание «третий путь», почему так безнадежно плоски споры? Как часто от сегодняшней дикой стихии, отождествляемой со свободой, шарахается публицистическая мысль к отождествляемому с регулированием рынка советскому «порядку». А потом обратно — в ответной полемике...

Но вернемся к немецкому солидаризму: он сумел развиться, реализоваться, как в теории, так и практически. И поэтому на его приме­ре ясны многие общие, ненациональные черты направления, в част­ности его антииндивидуализм: не очень заметный в век рождения солидаризма, он решительно заявил о себе в середине XX века.

«Обе известнейшие системы — индивидуализм и коллективизм — односторонне исходят либо из отдельной личности (индиви­дуализм), либо из общества (коллективизм).

Для индивидуализма отдельный человек (индивид) — это все, в то время как общество — лишь нечто, чем этот индивид пользуется, причем в той мере, в какой он ожидает от него пользы для себя. По сути дела, индивидуализм вообще не признает никакой общности, но лишь взаимоотношения, которые, подобно шнурам, проходят от одного индивида к другому и за которые он может потянуть, когда ему понадобится что-либо от другого индивида.

Для коллективизма, наоборот, общество — это все, а отдельные люди — лишь шестеренки в огромном механизме, не имеющие сами по себе никакого значения, винтики, которые можно заменять, если они плохо работают. И в этом представлении, по сути дела, подлин­ная общность подменена неким левиафаном, который называется “обществом”, “народом” или как-либо иначе».

Так писал Освальд фон Нелль-Брейнинг[1], один из отцов немецко­го экономического чуда. Эволюция солидаризма в сторону таких взгля­дов понятна: на бесчеловечность классово-расовых «солидарностей» мир ответил индивидуалистическим отрицанием солидарности как та­ковой. Разве любые слова о сообществе, о единении, об общем благе не воспринимаются многими — в частности, и в нашей стране — как пережитки тоталитарного мышления? Однако распад общества не лучше, чем «цементирование» его. Поначалу распад апеллирует к не­ограниченной личной свободе, и после пережитого XX веком апелля­ция эта выглядит соблазнительно. Но свобода, отказавшаяся от на­правленности вверх, быстро теряет цену — в том числе, и в глазах ее носителей. Свобода «делать что хочешь» — не источник силы, и при первой же угрозе не находится охотников ее защищать: выбор между такой свободой и безопасностью люди безоговорочно делают в поль­зу последней. И вскоре общества, отвергшие христианскую солидар­ность, оказываются в шаге от нового «цементирования»…

Но о «двух путях к одному обрыву» и без нас сказано немало; здесь же речь идет о том узком пути, который, быть может, способен увести от пропасти.

Отвергая засилье индивидуализма или коллективизма, сторонники этого пути не отвергают ни одного из этих понятий по существу — они за гармонию, за равновесие их. Что часто и служит основанием для упреков в эклектичности, отсутствии в солидаризме принци­пиальной новизны.

 «Дорога не есть лишь середина между двумя канавами и еще меньше — смесь из двух окаймляющих ее по сторонам кюветов; у нее есть собственный профиль и собственное основание (пакелаж и т.д.), и покрытие дороги не сводится к выемке между двумя кюветами… Для водителя автомобиля не обиден тот факт, что он ведет свою машину по дорожной насыпи, посередине между двумя канавами», — так не без иронии ответствовал на эти упреки Нелль-Брейнинг. Но к немецкому солидаризму мы еще вернемся; обратимся (пока в рамках первоначального краткого обзора) к истории солидаризма на российской почве.

Основы солидаристского мышления были заложены в России в XIX веке, приблизительно в одно время со странами Европы. Скон­чавшийся в 1904 году русский юрист Николай Коркунов был предшественником Леона Дюги в стремлении создать солидаристское учение о праве. В 1912 году в «Юридическом вестнике» появились статьи, популяризирующие основные труды Н.М. Коркунова; они предлагали новую теорию государства и права. Статьи получили тог­да широкую известность, показав обществу в юридическом ракурсе весь комплекс проблем солидаризма. А в это же время вышли и вели­кие «Вехи», в них проблема свободного служения, свободы и ответственности прозвучала в полную силу…

Многое родилось в России на рубеже минувших веков; но развиться рожденному было суждено не в обществе, а лишь в умах и ду­шах. И не на родине — лишь в эмигрантской России… Впрочем, если у нас и нет ничего, кроме «литературы», то ведь и это — показатель несомненный: могла ли такая литература возникнуть по чистой слу­чайности? Об этом говорил еще Достоевский. Применительно к солидаризму: Н. Лосский, С. Франк, И. Ильин, С. Левицкий — может ли быть случайным такой философский ряд? Восходят же идеи этих мыслителей к А.С. Хомякову, И.В. Киреевскому, а особенно ясно — к Владимиру Соловьеву, к его учению о том, что вещи не могут существовать отдельно от «всего», а только со всем и во всем; об осуществляемых через Абсолют внутренних связях мира.

Идеи русского солидаризма охватили весьма широкий мыслительный спектр. Учение Н.О. Лосского касается, главным обра­зом, теории познания; философ развивает основанные на «всеобщей имманентности» представления об интуиции. По Лосскому, элемен­ты  субстанции  «частично  единосущны:  все  они,  как  носители тождественных формальных принципов своей деятельности, сращены в одно целое. Потому они так интимно связаны друг с другом, что со­стояние каждого из них существует не только для него, но бессозна­тельно существует и для всех других...» Дополняя построения Лосского, С. Франк естественно приходит к общественным связям. Он объясняет возможность интуиции тем, что каждый субстанциональ­ный элемент укоренен в Абсолюте, и потому до всякого нашего по­знания его он уже находится с нами в непосредственном контакте — он соединен с нами не сознанием, но через само наше существо. Фун­даментальный труд Франка «Духовные основы общества» — как бы мост, связующее звено между абстрактными философскими умо­заключениями и практическим солидаризмом.

Следующей «линией спектра» были политические программы Народно-Трудового Союза: борьба НТС с коммунизмом вдохновлялась не только неприятием его, но и позитивным видением будущей России. Это видение стало солидаристским, базируясь на многом: от русской религиозной философии и творчества католических мыслите­лей Запада до наблюдений за тенденциями и жизнью пред- и после­военной Европы.

Материалов по солидаризму, как видим, немало; но все-таки говорить о нем непросто. Для иллюстрации возникающих трудностей проведем мысленный эксперимент. Представим себе аудиторию, которой ничего неизвестно о социализме, — как бы мы стали рассказы­вать о нем? Ответ, думается, прост: краткий рассказ мы начали бы с «предтеч», со всяческих Фурье и Сен-Симонов, благо они толпятся у истоков позапрошлого века. А потом — через Маркса-Энгельса-Ле­нина — перешли бы к реализации их проектов; вот и весь рассказ. В нем нет особых нюансов: реализация утопии в разных историчес­ких условиях была, в общих чертах, одинаковой. Да и вообще, вторая часть нашего повествования мало отличалась бы от первой: что намечтали, то и получили. Порой реальность была кровавее и грязнее фантазий, чаще же наоборот: жизнь неплохо корректирует бумажные бредни, как это случилось в катедер-социализме, лейборизме и т.п.

Можно ли по этой нехитрой схеме рассказать о солидаризме? В принципе можно: к настоящему времени имеется уже немало фундаментальных его обоснований — теологических, экономических, философских. Но написаны эти труды, в основном, не ранее тридцатых годов прошлого века. К этому времени, напомним, солидаризм сформировал уже экономические и общественные отношения одной великой европейской страны, Франции, и правовые принципы дру­гой, Великобритании. Развитие солидаризма было как бы «антиутопическим» — как и сама его суть. Импульсы к его появлению были, если разобраться, в различных странах одни и те же. Но появлялся он по-разному, отвечая на конкретные насущные потребности этих стран. И представляется, что было бы неверным, рассказывая о солидаризме, «выпрямлять» историю, подгонять ее под удобную ло­гическую схему. Суть солидаризма не в словах, и для его понимания историческая последовательность важнее формальной.

Основателем французского солидаризма стал публицист Пьер Леру (1791–1871). Парадоксально, но именно он ввел в широкий оборот термин… социализм — для учения, основанного на идеях общечеловеческой солидарности. Термин сразу вошел в моду, он был тут же подхвачен Оуэном, Прудоном, Марксом. И еще долгие годы под крышей «социализма» революционные учения мирно уживались с реформаторскими. До 1848-го…

В 1851 году между реформаторами и революционерами зияла уже непреодолимая пропасть: Леру и его учеников, оказавшихся в эмиграции, социалисты решительно не признали своими. Леру проповедовал социальный строй, основанный на науке и проведенный в жизнь по возможности без политических потрясений, верил в силу идеи справедливости. Сторонники «большой церкви революции» обзывали его в эмигрантских изданиях «энтузиастом, иллюмина­том и болтуном», предупреждали всех «честных революционеров» против «поэтов и прочих пустоголовых, которые отстали от нашего времени».

Время благих слов для социалистов прошло, вместе с авторами «Коммунистического манифеста» клеймили они филантропию и братство. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — ставка на классовую борьбу была сделана окончательно. Началась травля Леру и его дру­зей: их лишили всякой возможности заработка, и Леру пришлось покинуть Лондон. Но ни на какие компромиссы с революционерами солидаристы не пошли.

«Марксисты и классические экономисты, хотя и стояли на проти­воположных, казалось бы, полюсах мышления, были все же соседями по их общей привычке не видеть ничего, кроме игры интересов, счи­тать эгоизм главной движущей силой человеческих действий <...>.  Научный социализм был шагом назад по отношению к утопическо­му социализму. Человеческая воля опять исчезала перед будто бы неумолимым и неотразимым авторитетом фактов. Ни справедли­вость, ни равенство, ни идея человечества не могли больше играть роли. Никакой моральный фактор не мог озарить эту “непобеди­мую” доминацию». Так характеризует ситуацию, сложившуюся к 1852 году, историк солидаризма Моранж.

В 1854 году возникает новая школа французского солидаризма — школа Шарля Ренувье. Истерзанная Франция все внимательнее прислушивается к голосу примирителей: время работало на «поэтов, болтунов и пустоголовых». Конец XIX века во Франции связан с именем Леона Буржуа — юриста по образованию, автора многочислен­ных работ по вопросам права, социологии и экономики. Л. Буржуа был в правительстве министром народного просвещения, юстиции и иностранных дел, в 1895 году он стал председателем Совета министров Франции.

«Справедливость не реализуется в обществе, члены которого не признают себя его должниками. Ни один результат интеллектуальной, моральной или физической деятельности человека не может быть достигнут собственными его силами, его собственной персоной… Че­ловек, живущий в обществе и не могущий жить без него, является должником по отношению к нему… Все знания, которыми я обла­даю, — результат огромной работы, произведенной в течение веков; язык, на котором я говорю, выработан бесчисленными поколения­ми людей… Ни один акт производства невозможен без орудий про­изводства, которые кто-то изобрел, и т.д.… Я всем этим поль­зуюсь; как могу я заявить себя независимым от общества, которому я должен?

Ввиду всего этого я фактически, вольно или невольно, принял на себя долг, который я не имею права отвергнуть, не ставши несостоя­тельным должником… Обязательства по отношению к другим людям не являются результатом произвольного решения; они попросту опла­та тех преимуществ, которые общество предоставляет своим членам».

Так излагает Леон Буржуа свою теорию социального контракта, одну из основных теорий французского солидаризма. На подобных основах и сформировалась Франция XX века — как видим, и от социализма, и от классического либерализма основы эти равно далеки.

Пока Франция билась в конвульсиях, жизнь Великобритании тек­ла в упорядоченном русле: о единственной в своей истории револю­ции англичане к началу XIX века давно успели забыть. Эволюционность английского пути выглядит подчас хрестоматийной: Хартия вольностей, газон, который подстригали веками… Был, однако, в но­вейшей истории Британии и качественный скачок. Произошел он в малозаметной внешнему взору правовой области. Но чтобы оценить его масштабы, вспомним, чем была Англия позапрошлого столетия.

Еще в середине XIX века на британском флоте действовала дисциплинарная мера с выразительным названием «килевание»: прови­нившегося матроса протаскивали под килем судна; если жертве везло, она умирала почти сразу. Судебного приговора этот аналог колесова­ния не требовал: применялся он по приказу офицера, порой за незна­чительные проступки. (Впрочем, законы были жестоки повсюду: в России прогоняли сквозь строй, случалось — до смерти. Но ощущения нравственной справедливости происходящего у наказателей не было: еще Аракчеев оправдывался за такие случаи перед Царем.)

На этом фоне данные об условиях труда выглядят даже и невыразительно. Тысячи детей работали по 16 часов в день, на ночную смену их запирали в цехе, где они иногда погибали во время пожа­ров. Некоторых не выпускали из рудников, и они слепли, как руднич­ные лошади. Избиения фабричных детей один из исследователей, Джемс Майлс, сравнивал с наказаниями черных рабов в штате Каро­лина — подчеркивая вегетарианский, на английском фоне, характер последних…

Но дело не только в жестокости наказаний: путем простого смяг­чения нравов переход от подобной правовой системы к нынешней осуществиться принципиально не мог. Сегодняшняя англосаксонская система базируется не только на строгом исполнении закона, в нее за­ложены, под названием прав человека, общехристианские нравствен­ные принципы. Причем в спорных, нестандартных ситуациях эти принципы приоритетны: например, американский солдат имеет право не выполнять приказы, противоречащие его представлениям о чело­веческих правах.

Однако вплоть до начала XX века и право, и экономика Англии базировались на принципах противоположных. «Бессмысленно писать гражданские законы, противоречащие законам природы», — го­ворил сэр В. Петти, один из первых либеральных экономистов. Коллеги его повторяли эту же мысль, уверяя, что следование естественным законам — счастье для человечества. А если это так, то дол­жна существовать полная свобода хозяйствования и конкуренции; если жизнь рабочих тяжела, то при «искусственном» вмешательстве в естественное течение хозяйственной жизни все станет еще хуже. Иначе говоря, из экономических закономерностей выводились, так хорошо знакомым нам образом, незыблемые законы всей жизни и ее правового оформления.

Под этим углом зрения любопытно взглянуть на дискуссию, развернувшуюся уже в конце XIX века вокруг идей вышеупомянутого французского ученого Леона Дюги. «Мир права, — писал Дюги, — не есть замкнутый в себе мир, как стараются показать нам некоторые юристы, идеальный мир, далекий от реальности; на самом деле это мир конкретных фактов, которые должны быть объяснены и классифицированы, мир человеческих воль, которые должны быть поняты в их конкретных проявлениях: необходимо определить и оценить со­циальный эффект, который эти воли производят…»

«Далеким от реальности миром» Дюги называл обе господствовавшие системы права — как частного, так и публичного. Он проти­вопоставил им систему объективного права — основанную, по его представлениям, на общественных связях, действительно существую­щих в окружающем мире. Основной такой связью ученый считал со­лидарность, учение о ней разработано им весьма подробно.

В своих книгах Дюги писал о том, как на основании принципов объективного права следует приступать к законодательству, которое обеспечило бы развитие человека и общества, содействовало бы солидаризации людей и наказывало за нарушение солидарности. Объек­тивное право стоит выше законодательных палат; закон делается та­ковым лишь тогда, когда он соответствует принципам солидаризма, в противном случае он только узаконенное бесправие.

Перед нами попытка положить в основу юридической жизни солидаристские принципы — общечеловеческие, как назвали бы их сегодня. И попытки такие не были поначалу поняты, более того, они вызывали гневную отповедь в англосаксонском юридическом мире. Как можно утверждать, писали оппоненты, что государственная власть не суверенна, а подчинена некоему высшему закону? Не явля­ется ли государство, издающее законы, верховной инстанцией? Да­лее, сомнительно, чтобы законы делались таковыми не потому, что так решил соответствующий парламент, а в силу того, что они явля­ются проявлением объективного права. Право есть то, что соответ­ствует закону, а не наоборот. Нет такого адресата, к которому можно было бы апеллировать в связи с решениями суверенной власти, а если это и возможно, то лишь в революционном порядке.

Такова была суть возражений. Но «в революционном порядке» или нет, а брешь в традиционалистском мышлении оказалась проби­та. Общие принципы, о которых писали Дюги, Ориу, Томас Хилл Грин, вскоре стали базой англосаксонской правовой системы. Правда, теперь они уже не назывались солидаристскими. Да и сам юридичес­кий солидаризм в качестве отдельного направления перестал существовать; он сделался органической частью европейского юридического мышления как такового.

Так бывало почти всегда. Сыграв свою роль, выполнив поставленные перед собой задачи, солидаризм отступал в тень других сис­тем и школ: его самостоятельное бытие начинало казаться сомнитель­ным, ненужным. И лишь однажды в своей полуторавековой истории он оказался скорее лозунгом, чем практическим рецептом. Это прои­зошло в 20–30-е годы ХХ века. Либеральные демократии казались об­реченными: Франция бурно социализировалась, Германия колеба­лась, в красную или в коричневую пропасть ей рухнуть. Ряды симпатизантов Советам множились, а не принимавшие тоталитаризм люди оказывались перед невеселой альтернативой. Что будет дальше? Де­мократия не мешает жить, но сама она нежизнеспособна; зато Совет­ский Союз демонстрирует леденящие жизнеспособность и мощь. Вре­мя человека без государства необратимо кончалось. А государство без человека пленяло лишь мечтателей, остальным и тогда была очевидна его суть.

В этих условиях европейская мысль, как зарубежная, так и русская эмигрантская, естественно обратилась к рекомендациям солидаристским. Роль государства предполагалось усилить, но позаботив­шись о том, чтобы «ночной сторож» не превратился в «левиафана». Демократию — сохранить, значительно изменив, однако, ее мето­ды и формы. Многопартийность с ее коррупцией и хаосом каза­лась способом не столько бытия демократии, сколько ликвидации ее. Место многопартийности, по мысли многих солидаристов, должна была занять беспартийная демократия с прямой выборностью наибо­лее достойных: писались программы, разрабатывались всевозможные проекты «беспартийных парламентов». Далее, кто должен править: бесформенная народная масса, способная при случае проголосовать за кого угодно? Или бесконтрольная, самоназначенная псевдоэлита советского образца? Ответ казался ясным: ни то и ни другое, в каж­дом народе есть способный выразить его волю потенциальный «пра­вящий слой», жертвенный и ответственный. Перемены должны были коснуться и экономики: место стихии должно было занять направ­ляемое (но не управляемое) государством, регулируемое (но не пла­нируемое) им рыночное хозяйство.

Заметим, забегая несколько вперед, что почти все эти предложения уже были реализованы, в разное время и в различной форме и степени, в ведущих европейских странах и в США. Роль государства во многих из них давно уже перехлестнула умеренный солидаристский порог; у власти находится тонкий сравнительно с общей массой населения слой конкурирующих между собой профессионалов. Влия­ние государства на экономику в разных странах различно, но как та­ковое оно не отрицается даже в ультралиберальных США; и в крити­ческие периоды оно резко возрастает. Утопической оказалась лишь идея беспартийного развития, быть может вследствие простоты и привычности традиционной модели. Но пороки этой модели по-преж­нему вопиют, и неслучайно проекты прямой выборности снизу довер­ху исходят и от таких людей, как А.И. Солженицын.

Иной вопрос, что солидаристские периоды в западных странах оказывались недолги, и панацеей от соблазнов, прежде всего социалистических («с человеческим лицом»), солидаризм не становился: точка равновесия между свободой и силой, обществом и госуда­рством в ряде европейских стран давно пройдена, и стрелка, кажется, двинулась в сторону все большей зарегулированности… Но, во вся­ком случае, способность к самокоррекции демократический мир про­явил. Однако предвидеть это семьдесят лет назад вряд ли было возможно, и в те годы взоры многих обратились к Италии. Одним из интеллектуальных лидеров европейского солидаризма был В. Парето, последователь О. Конта, Э. Дюркгейма, Л. Дюги. Сегодня Парето известен в основном как создатель корпоративной теории общества, но специалисты знают его и как автора первых математических моделей общественных и экономических процессов. Корпоративная теория су­лила социальную гармонию — в противовес как большевизации, так и упадку. И, казалось, все в Италии благоприятствовало ей: идеи Парето взял на вооружение молодой итальянский фашизм.

Не только солидаристы смотрели в те годы на Муссолини с симпатией и надеждой. О. Чемберлен отзывался о нем как о «замечатель­ном человеке… работающем не покладая рук для величия своей стра­ны». У. Черчилль, побывав в Риме, заявил, что «если бы он был итальянцем, то не снимал бы с себя фашистской черной рубашки». Ллойд Джордж публично соглашался с Черчиллем в том, что корпо­ративная система «является весьма многообещающей концепцией».

Среди высказываний тех лет нетрудно найти и восхваления Гитлера, а нежная любовь к Троцкому или Мао и поныне не считается позором. Но Гитлера и Сталина боялись и дифирамбами им пытались успокоить, загипнотизировать самих себя. Муссолини же ни у кого страха не вызывал, причины симпатии к нему были иными. Расовые пристрастия поначалу не играли в итальянском фашизме роли. Нетерпимый к политическим противникам, режим Муссолини был в то же время относительно мягок, его репрессии и сравнить было нельзя ни с ленинско-сталинским адом, ни с многообещающими первыми опыта­ми Рейха. Более того, Муссолини еще в 1934 году отзывался о Гитле­ре как о «чрезвычайно опасном идиоте», называл национал-социа­лизм пародийной, скотской имитацией фашизма. Но самое главное — основой корпоративного государства провозглашалась солидарность. Социальная гармония казалась достижимой — эволюционным путем, без революционной ломки государства и общества, без насильст­венного перераспределения собственности.

Однако надежды оказались тщетными, а родство фашизма с солидаризмом — иллюзорным. Чтобы понять, почему Муссолини принимал поначалу идеи Парето, надо учесть, что у итальянского фашиз­ма не было ни своего «Коммунистического манифеста», ни «Майн Кампф»: он вынашивался и рождался стихийно, собственная идеоло­гия у него долгое время отсутствовала. А когда она появилась, ею сделался вульгарный этатизм. И это закономерно привело фашизм к союзу со «скотской пародией» на него, к соучастию в преступлениях нацизма. Несостоявшиеся солидаристы поклонились Левиафану, и это стало крушением надежд на гармонию и мир, хотя корпоративизм как лозунг продолжал сохраняться.

Так закончился итальянский эпизод солидаризма, по сути, даже и не начавшись. Но именно он и служит единственной мишенью левых критиков центристской доктрины. Логика понятна: к обычному без­грамотному отождествлению нацизма и фашизма добавляется еще одна подстановка, совмещающая фашизм и солидаризм, а отсюда — один шаг до отождествления солидаризма с гитлеровщиной. И этой демагогией возражения как бы на корню сняты…

Во всем этом есть одно нечаянное совпадение с исторической истиной, которое сами критики как раз и отрицают: именно в Германии солидаризм явил себя наиболее ярко. Но произошло это уже по­сле крушения нацизма, в 1950-е годы. Для восстановления разрушен­ной страны нужно было, прежде всего, целостное мировоззрение. То есть единящая идея — это в благополучные времена ее роль и зна­чение принято отрицать: когда жизнь течет мирно и сытно, тогда «мировоззрение свободы подменяется свободой от мировоззрения» (С. Левицкий).

Мог ли либерализм сделаться «мировоззрением свободы» только что освобожденного от национал-социализма народа? Мог бы, при соблюдении нескольких условий. Если бы территорией Германии были бескрайние необжитые прерии; если бы их осваивали одиночки, сознательно, по своей воле недавно переселившиеся сюда… Если бы эти одиночки, с крепкими характерами и нервами, не образовывали еще пока единого народа; и если бы они не были ни католиками, ни лютеранами, а принадлежали к радикально индивидуалистическим религиозным группам.

Последнее — основное. Теоретики немецкого солидаризма пишут о географических, экономических, правовых его корнях. Но глав­ное, подчеркивают они, лежит в религиозной глубине: «принцип со­лидарности действует сначала в бытии и лишь затем выводится в долженствование».

«И если Бог нашел, что нехорошо человеку (мужу) быть одному, и решил “сотворить ему помощника, соответственного ему” (Быт 2:18), то решил Он так потому, что с самого начала человек был создан так, что не мог жить один и сам по себе, но был предназначен к тому, чтобы пользоваться помощью и оказывать помощь. Так, мужчина и женщина по замыслу Творца уже по физическим свойствам рассчитаны друг на друга, на взаимную поддержку и на совместную деятельность во всем, что составляет содержание и задачу человеческой жизни на Земле… По своей духовной природе человек в еще большей степени, чем по природе физической, приуготован к жизни в обществе.  Дух, — как верно говорится, — загорается только от духа… Прекраснейшие и благороднейшие способности, дарован­ные Богом человеку как духовно-телесному существу, раскрываются только в общении… Бог одарил человека множеством способностей, дарований, позволяющих ему воплощать духовные, нравственные, религиозные и иные культурные ценности, мыслимые и действи­тельные только в общении будь то людей, будь то — когда Богу угодно — людей и Бога, но лишенные содержания и смысла для замкнутого в себе единичного существа»…

Так пишут теоретики немецкого солидаризма Генрих Пеш и Освальд фон Нелль-Брейнинг, излагающий в ряде своих книг концепции многотомных трудов Пеша.

Перед нами «срединный» подход к проблемам личности и общес­тва. Этот подход почти незнаком в нашей стране, обычно мы мечемся между двумя полюсами. «Бог сотворил людей равными и свободны­ми» — начертано на одном из них. И за безусловной справедливос­тью деклараций подобных джефферсоновской забывается недоста­точность их: в радикально протестантском мировоззрении человечес­кая общность не имеет божественной санкции. А на другом полю­се — оскопленная «соборность»: отвечающая за спасение всего жи­вого личность изгнана из нее.

Теоретики солидаризма не ограничиваются, разумеется, создани­ем религиозно-философской базы концепции: рассуждения в их кни­гах доведены до практических рекомендаций. Так, важную роль игра­ет у них так называемый «принцип субсидиарности» — принцип оптимальной поддержки.

«Общество должно оказывать своему члену активную поддержку в том, чего он не может совершить самостоятельно, своими собствен­ными силами; и, напротив, оно не должно снимать с него трудов, с которыми он может справиться сам, так как этим оно лишает его возможности в результате собственных усилий приобрести умение и опыт и стать совершеннее, чем до сих пор; это было бы для него не оптимальной поддержкой, а скорее вредом и помехой… Если отдель­ный человек или самостоятельная ассоциация могут собственны­ми силами управиться со своими задачами, то охватывающее их общество не должно вмешиваться в их деятельность, навязывая им свою помощь, потому что такая помощь будет не оптимальной под­держкой, а ненужной опекой: умалением их самостоятельности. Если же отдельный человек или самостоятельная ассоциация, предостав­ленные сами себе, не в состоянии справиться с превышающей их силы задачей и вынуждены искать опоры в охватывающем их об­ществе, то общество обязано оказывать им необходимую поддержку, которая в этом случае будет проявлением подлинной солидарности».

Вдумаемся в эти кажущиеся на первый взгляд самоочевидными тезисы. Они обязывают общество и государство (трактуемое в солидаризме как одна из общественных структур)[2] к многосторонней поддержке нуждающихся; с другой стороны, благотворительности ставятся жесткие пределы, за которыми она уже вредна. Так страна ограждается от социалистических и либеральных крайностей, а политика поддержки государством людей и объединений теряет зыбкий интуитивный характер, приобретает ясную логическую базу. И, конечно, все это предполагает сильные, хорошо структурированные общество и государство.

Принцип субсидиарности сыграл важную роль при выработке нало­гового законодательства ФРГ. Согласно этому принципу, государство не должно увеличивать налоговое обложение до такой степени, чтобы у людей оставалось очень мало или совсем не оставалось свободных денег для поддержки благотворительных ассоциаций: присваивать функции, с которыми общество способно справиться на негосударственном уровне, государство даже и с наилучшими целями не вправе.

Еще одна цель законодательства: «Закрепить за свободными ассоциациями и церквами преимущественное право не только там, где у них уже есть готовые организации или кадры и средства для их созда­ния. Достаточно и того, что в обществе возникла потребность создать еще одну свободную ассоциацию, и абсолютно несущественно, имеет ли оно для этого финансовые возможности. В таких случаях задача местной власти — не самой отстраивать нужный объект, а обеспечить свободной ассоциации необходимую денежную поддержку, разумеет­ся при условии, что эта ассоциация захочет и сможет ею воспользоваться. Таким образом, закон обязывает местную власть путем денеж­ной субсидии расширить сферу возможной деятельности вольных ассоциаций. Не только то, что они уже делают, но и то, что они могут сделать, закрепляется, таким образом, за ними»[3].

Если принять эти положения, то станут беспредметными многие наши споры: о принципах построения в России гражданского общес­тва, о правомерности субсидирования властью независимой прессы. Государство обязано поддерживать независимые гражданские струк­туры, а солидаристский подход не предполагает при этом страха и недоверия по отношению к нему.

Так строилось социальное рыночное хозяйство. Парламент нередко пытался сдвинуть его влево, социал-демократы настаивали на плановости, иногда — на регламентации цен. С другой стороны, государство подвергалось нападкам за антикартельную политику, за вме­шательство в «частную сферу». Но нападки не меняли правительствен­ной установки, ею неизменно было «свободное хозяйство и сильное государство, надзирающее за неприкосновенностью свободы». Такая идеология и обеспечила немецкое экономическое чудо.

А дальше — судьба немецкого солидаризма была такой же, как французского и английского. Принципы этой доктрины при всей своей простоте все же понятны только меньшинству, они вытесняются демагогией речей и брошюр.

«Термин “социализм” обладает чрезвычайной притягательной си­лой, и не только среди рабочих. Услышав же слово “солидаризм”, люди лишь покачивают головой, оно не вызывает у них никаких эмоций, — констатировал Нелль-Брейнинг в 1981 году. — Но нам важно, чтобы дело делалось; нам безразлично, какое имя ему дают», — добавил он.

Теперь мы может сформулировать, наконец, что такое солидаризм: это — теория и практика сбалансированного взаимодействия личности, общества и государства. Этот баланс часто нарушался в новейшей истории, и общество кидалось от кровавой революционной каши к атомарному распаду. Или наоборот: коснело, забыв об общественной солидарности, в правовых крайностях либерализма. И тогда наступала потребность баланса. В каждую страну солидаризм приходил «на национальных ногах». В Англию он пришел в облике усовершенствованной правовой доктрины. Во Франции он был обоснован рационалистически, в основном русле национальной философии. В Германии его базой сделалась фундаментальная, многотомная разработка социальной доктрины Католической Церкви.

Что касается русского солидаризма, то, оставшись, по историчес­ким обстоятельствам, в рамках письменного творчества, он в этой сфере создал необычайно много. Мы не ставим своей целью рассмот­рение десятков ярчайших авторов: богословов, философов, социоло­гов, экономистов — от Алексея Хомякова до Питирима Сорокина. Наметим лишь основные темы — по неизбежности, пунктиром.

Мы упоминали выше об эффективности, при обосновании солидаризма, католического подхода; каковы «взаимоотношения» православия с этой доктриной?

Православную соборность часто упрекают в массовости, в невни­мании к личности; соборность, говорят нам, породила самодержа­вие — общину — коммунизм. Нас будет интересовать то зерно ис­тинности, которое есть в этой «теории»: абсурдность ее выводов не гарантирует отсутствие такого зерна.

Православие первых веков часто ассоциируется у нас с египетскими и сирийскими аввами. (В контексте этой статьи несущественна более поздняя дата Схизмы: интуитивно ясно, что следует отнести к «протокатолическому» менталитету, а что — к «протоправославному».) Эти аввы — глубочайшие психологи, знатоки человеческих душ. Говорить здесь об «антииндивидуальности» нелепо: для молитв о спасении всей твари земной самому нужно быть соразмерным миру. Но такие высоты — для избранных, для немногих; а по пути адаптации православие не пошло, оно развивалось как бы «над историей». Неверно, что в соборности нет личности, верно другое: в истории православия мало интереса к срединному — душевному, а не духовному — срезу человеческой природы. И к срединному — общественному — слою человеческой общности тоже. И общество, и личность интересовали Православную Церковь лишь с точки зрения вечности, без несущественных перед ее лицом оттенков. Для сравнения вспомним столь важного для католического мира бл. Августина, великого знатока человеческой души в современном, не надмирном значении этого слова. Что сопоставимо с ним у истоков православного мира? Все тут иное — уносящее лишь вверх и лишенное тем самым «слишком человеческого». Таким образом, православие, взятое глобально и в целом, действительно не способствовало «срединному» солидаризму.

Это положение радикально изменилось с явлением Алексея Хомякова. Соборность у Хомякова — уже не только мистическая, во Христе, общность; она — свобода и единство объединенных любовью в этом мире людей[4]. Так началось «обмирщение» горних понятий.

А далее — через философские («всеединство») и социальные («христианская политика») идеи Вл. Соловьева — сборник «Вехи», приблизившийся, не утеряв при этом и небесной выси, к человеку общественному, «к земле». Русское религиозное мышление наверстыва­ло тысячелетия, оно как бы обживало этаж за этажом — вплоть до философии общества С. Франка и, затем, политической философии С. Левицкого. Не хочется называть всех этих авторов солидаристами, есть в этом какая-то стилистическая натяжка; но если посмотреть по существу… Для всестороннего осмысления проблем личности — об­щества — государства в России и в Русском Зарубежье сделано очень много. Почему сегодня в наших рассуждениях и действиях мы так мало пользуемся этим багажом?

Наконец, следует упомянуть еще и о солидаризме в эмигрантской политической мысли. Зародыши этой мысли возникли в Белом движении, в окружении Врангеля и Колчака. Но времени белым отпущено не было. Да и сущностной необходимости в глубоком осмыслении общественных проблем еще не ощущалось: доведем страну до Учредительного Собрания, оно все и решит. Что ж, в этом был свой резон: общество еще не было окончательно разрушено, и было в принципе кому и из кого выбирать. Но год шел за годом, и пробле­мы вставали с новой силой: как, на какой основе воссоздавать общество и страну?

Идейные поиски Белого движения продолжил Народно-Трудовой Союз. Эту организацию, основанную детьми белых воинов в эмигра­ции в 1930 году, советская пропаганда всегда называла террористи­ческой. В действительности, не отрицая нравственной оправданности вооруженной борьбы, Союз с первых своих лет сосредоточился на идейных поисках. Ясно было, что следует разрушать: леволиберальных и правосоциалистических надежд на эволюцию режима члены НТС, разумеется, не разделяли. Но что строить взамен? Идея солидаризма возникла органически: именно классово-партийная рознь похо­ронила Россию. «В борьбе с большевизмом нет места ни партий­ности, ни классам», — повторяли вслед за генералом Корниловым «союзники».

Но в социально-политическом плане опереться лишь на наработ­ки и программы Белых правительств было нельзя. И в продумывании «пути к будущей России», в размышлениях о предстоящих послекоммунистических реформах умы обратились к современному западному опыту. Единственно серьезной основой будущего предстала при этом, в итоге изучения многого — от русской религиозной мысли до пред-, и послевоенной экономики Европы, солидаристская основа. «Под названием “солидаризм” НТС пытался соединить личную свободу с интересами государства именно в той форме, которая стала обще­принятой в послевоенной Европе», — написал в своей «Истории Советского Союза» Д. Хоскинг.

Среди изданий Народно-Трудового Союза была серия «Библио­течка солидариста» — тонкая бумага, карманный формат. «Соборность и солидарность в философии братьев Трубецких», «Солидарность — идея будущего», «Парламентаризм и солидаризм», «Политическое самосознание древней Руси» — странные были названия для конспиративной антисоветчины… Нельзя сказать, что семена эти давали обильные всходы: борьба с коммунизмом, условия подполья в стране к объемному мышлению не предрасполагали.

Но сегодня — не пришла ли пора? Условия наши много ближе к немецким, чем к североамериканским. Как и немцы, мы — давно сложившийся, отягощенный великой историей и церковной традицией народ. Как и они, мы не в диких прериях — на развалинах разрушенной страны. Да и огромность русской территории — кажимость, миф: говорить ведь надо об обжитой, окультуренной ее части. А коли так — большая ли Россия страна? Мы обречены ощущать локоть друг друга, вопрос лишь в том, с каким чувством мы будем ощущать его.

Позитива для создания либерального, индивидуалистического общества у нас нет. Протестантская культура, как и всякая иная, одностороння: равнодушная к одним человеческим чертам, она культивирует и развивает другие. Посмотрим на героев Джека Лондона, Брета Гарта. Они не подозревали о соборности. Но поселения вчерашних душегубов и каторжан сковывало добровольно принятое ими на себя бремя закона — все понимали: без него не прожить. Кто рискнет утверждать, что такое же понимание ширится и крепнет в нашей России?

Наш «третий путь» не уводит нас из Европы. И не «вводит» в нее — он просто является одним из европейских путей. Он не прославлен на каждом углу назойливой политической рекламой. Однако дадим себе труд вдуматься и вглядеться в него.

Источник: «Портрет солидаризма. Идеи и люди»

Книгу «Портрет солидаризма. Идеи и люди» Сост. В.А. Сендеров  (цена 140руб.) можно приобрести в издательстве «Посев»: 127051,  МОСКВА,  Петровка 26, стр.2, оф. 96, Кузнецова О.А., телефон (495) 625-92-48, e-mail: posevru@online.ru 

Попробуйте продвинуть ее в библиотеки ВУЗов.

От редакции:

- Распространяйте наши материалы в своем окружении;

- Читайте ж. «Посев»  на   http://www.posev.ru   и  http://nts-rs.ru          

- Подпишитесь на нашу рассылку (Стрелы НТС), для чего перейдите по ссылке    http://subscribe.ru/catalog/state.politics.dlachlenovidruz