(продолжение; начало в выпуске No.920 от 10 сентября 2018 г.)

Ваше представление о несчастье - Подчинение

Если счастье в борьбе, то логически следует и представление о несчастье. Человек, зовущий пролетариев всех стран к Коммунистической Революции, конечно, не может подчиниться ни власти монархов, ни гнету филистерского духа. Однако именно его роковым образом преследует судьба, будто стремясь склонить под ненавистное иго, сломить его непокорный дух. Но всякий раз, когда свободолюбивая душа его ощущала путы, он рвал их...

Молодой доктор философии, вынужденный отказаться от мысли об университетской кафедре - правительственные маневры в отношении прогрессивных ученых слишком откровенны, - приезжает в Кёльн осенью 1842 года, и становится редактором "Рейнской газеты", и сразу же попадает под двойной гнет.

С одной стороны, под гнет дружеской демагогии: приходится противостоять лаве словоизвержения "Свободных" - крикунов-младогегельянцев из берлинского кружка, которые валят в газету "кучу вздора, лишенного всякого смысла и претендующего на то, чтобы перевернуть мир". Выправлял, браковал, взывал к разуму и сознанию - поменьше расплывчатости, громких фраз, самодовольства и самолюбования; побольше определенности, знания дела, внимания к конкретной действительности: не надо мелкой коммунистической контрабанды в случайных рецензиях на спектакли, надо основательное обсуждение коммунизма. Обижались, виртуозно демонстрировали мученичество, как Рутенберг; напирали, угрожали, как Мейен, который "выступал с важностью павлина, бил себя торжественно в грудь, хватался за шпагу, что-то болтал относительно "своей" партии, угрожал... немилостью, декламировал на манер маркиза Позы, только немного похуже..."

С другой стороны, гнет цензурный. С утра до вечера приходится выдерживать "ужаснейшие цензурные мучительства". Сначала тотальный просмотр "своего" цензора - с ним уже свыклись. Потом газетные листы надо представить в полицию, для особой цензуры регирунгспрезидента. Там все обнюхивают, и, если полицейский нос почует что-либо "нехристианское, непрусское", номер в свет не выйдет. И бесконечные обер-президентские жалобы, переписка с министерством, обвинения в ландтаге, вопли акционеров. Невыносимо! И если что еще удерживает на редакторском посту, то только сознание долга - "не дать насилию осуществить свои планы".

Но вот чаша терпения переполнена. Маркс начинает задыхаться в этой атмосфере:

- Противно быть под ярмом - даже во имя свободы; противно действовать булавочными уколами вместо того, чтобы драться дубинами. Мне надоели лицемерие, глупость, грубый произвол, мне надоело приспособляться, изворачиваться, покоряться, считаться с каждой мелочной придиркой. Словом, правительство вернуло мне свободу... В Германии я не могу больше ничего предпринять...

Но он не может, не хочет "покинуть родину без невесты". Он бросит эту изуродованную газету, поедет в Крёйцнах и женится. Побудет хоть немного вместе с Женни, наедине со своими мыслями; может, что-то напишется - ведь прежде чем приниматься за журнал, надо иметь хоть несколько готовых работ.

После женитьбы, после нескольких недель упоения, жизнь незаметно добавила к труднорешимым проблемам бытия хлопотные проблемы быта. Их надо тоже решать. Покойный отец, предпочитавший твердую почву под ногами воздушным замкам, не раз предпринимал прививки "практицизма". Станешь, мол, отцом семейства - на тебя ляжет ответственность, потребуется достойное положение, непременно возникнет нужда в протекции... Если можешь, "не унижая себя", сойдись-де с господином Иенигеном, а также будет "полезно видеться" с господином Эссером... Эти сирены в чине тайного советника будто только и ждали своего часа.

Оказавшись на курорте в Крёйцнахе, тайный ревизионный советник Эссер доверительно от имени прусского правительства представил соображения относительно карьеры молодого доктора... Как это все принять, "не унижая себя"?..

- После того, как он сообщил мне об этих предложениях, я покинул Пруссию и уехал в Париж. - Маркс решительно отвергает и протекцию, и посулы "теплых мест", и лавровый венок прусского изготовления, очень напоминающий то же ярмо.
Всю жизнь он будет крайне насторожен ко всякому "непрошеному покровительству" со стороны людей, личные достоинства и политическая мудрость которых ему кажутся сомнительными.

К вящему искушению изболевшей души время от времени дает о себе знать и непреднамеренное родство с прусскими аристократами. Старший, сводный, брат Женни Фердинанд фон Вестфален получает в свои руки министерство внутренних дел и, казалось бы, легко может избавить от горестей семью сестры. Но для Марксов, для их испытанного бурями корабля семейного счастья, не существует такой спасительной гавани.

Еще до женитьбы Карл четко определил для себя, что имеет дело с "пиетически-аристократическими родственниками", для которых "владыка на небе" и "владыка в Берлине" в одинаковой степени являются предметами культа. Для вождя пролетарских легионов не может быть другой позиции, кроме противоборства в отношениях со стражем монархических порядков. И такие, впрочем, символические, встречи случались.

Например, в баденской пограничной деревушке, где полицейские ищейки по приказу фон Вестфалена арестовали весь тираж памфлета Маркса "Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов" и сожгли его на мельнице.

И была еще "одна встреча", о которой Маркс, к счастью своему, не знал. Доведенная до отчаяния Женни в поисках хоть каких-нибудь средств к существованию "без ведома Карла" обратилась к брату за деньгами и тысячу раз пожалела, без конца казнила себя за это. Такого шага, каялась она Энгельсу, "избегала до сих пор даже в самые плохие времена", и дело не в том, что не вышло помощи, а в том, что получила отказ и, как скоро стало ясно, оказалась в "ложном положении", сама себя "связала по рукам и ногам". Сумасшедший эгоист и ярый реакционер, брат, присвоивший семейный архив, выпускает вскоре книгу с рукописями знаменитого деда Женни и, что самое гадкое, снабжает их возмутительным предисловием, где изливает свою злобу к отцу, человеку истинно благородному и великодушному, "пиетист-сын не может простить ему даже и в могиле" то, что он был "тверд в Шекспире, но не в Библии"...

Ваше любимое занятие - Рыться в книгах

Когда люди, часто или изредка бывавшие у Маркса в лондонском рабочем кабинете, восстанавливают в памяти обстановку, они, конечно, вспоминают: книги! Забитые книгами шкафы от пола до потолка напротив окна и по обе стороны камина. Книгами завалены два стола, книги на камине, книги на диване... Никакой симметрии, никакой гармонии. Но в этом царстве хаоса запрещено кому-либо наводить порядок - разрушатся связи единого живого организма. Вовсе не случайно теснятся рядом толстенные и худущие, в панцирях-переплетах и совсем нагие, с грифельными отметинами, загнутыми углами...

- Они мои рабы, - так и видишь царственный жест повелителя книг, - и должны служить мне, как я хочу.

Какие же сонмища рабов населяют его мир, приходят, исчезают... Нет, не исчезают бесследно - они мостят дорогу познания: песчинка за песчинкой, ступень за ступенью. Пусть история его жизни, как он любит выражаться, откинется в кресле и призадумается над пройденным, поднимется вновь по этим ступеням, проникнет мысленным взором в собственные деяния.

...Студенческая келья в Берлине. Бессонные ночи при лунном сиянии или мерцании свечей. Заброшено все - природа, искусство, фехтование, друзья. Только книги! И не рабы они вовсе, а коварные сирены; и он не повелитель их, а неутомимый путник, распаленный жаждой знания, зачарованный мелодией истины. История искусств. Философия права. Схемы и концепции Фихте, Канта, Гегеля, наконец...

Дерзкие попытки выстроить свою философско-диалектическую систему мирообъяснения, "испытать чистоту жемчуга при свете солнца". Но ход мысли теряется в густом тумане еще не познанного. Глоток свежего воздуха на набережной Шпрее или за городскими воротами - и снова вгрызаться в книжные Гималаи, теперь уж для того, чтобы усваивать "одни лишь положительные знания". Страничка дневниковой записи прочитанного могла бы выглядеть так:

Сочинение Савиньи о владении.

Уголовное право Фейербаха и Грольмана.

"О значении слов" Крамера.

"Учение пандектов" Мюленбруха.

Сочинение Веннинг-Ингенхейма.

"Согласие противоречивых канонов" Грациана. 

"Институции" Ланчеллотти.

"Риторика" Аристотеля.

"О приращении наук" Бэкона Веруламского. 

"О художественных инстинктах животных" Реймаруса...

И все это под аккомпанемент энергичных пометок: "прочел", "изучил", "сделал соответствующие извлечения", "продумал с наслаждением".

Но Маркс не ведет тотальной описи прочитанного. Поглощая том за томом, он выделяет лишь на свой вкус книги особо ценного содержания; и тогда уж перечитывает с пером, "мимоходом нанося на бумагу свои размышления".

Размышления над прочитанным и эти заметки "мимоходом" становятся для Маркса привычной, необходимой нормой общения с книгой, характеризуют его культуру интеллектуального потребления. Из заметок складываются тетради, знаменитые Марксовы "Тетради" - этот мощный арсенал мысли, где самым рациональным образом размещено тщательно отобранное оружие, причем уже при самом комплектовании взятые на вооружение образцы получают новую оснастку, обретают точную прицельность, высокие поражающие свойства. Тома и тома Маркс прессует в строки, вычленяя лишь само ядро мысли. Как никто другой, он обладает способностью постижения интеллектуального материала, так сказать, на молекулярном уровне, и это позволяет ему уже на "стадии тетрадей" успешно производить не только анализ прочитанного, но и плодотворный синтез. Тетрадь для Маркса - надежный мост к научному открытию.

Мы помним: со страниц студенческих "Тетрадей по эпикурейской философии", объемом в половину этой книги, вырастает докторская диссертация. Счастливое крёйцнахское лето 43-го - Маркс снова принимается за Гегеля, критически исследует его "Философию права" и одновременно изучает теорию и историю государства, прослеживает путь развития крупнейших стран Европы и Америки; штудирует труды Макиавелли, творческое наследие Монтескье и Руссо, теории реакционного романтизма Шатобриана и Мёзера. "Крёйцнахские тетради" - пять испещренных заметками рукописных книг - помогают нам увидеть путь, которым Маркс шел к пониманию процессов исторического развития человечества.

Вспомним парижские "семестры" доктора Маркса. Поглощенный проблемами классовой борьбы, истории революции, он проводит дни и недели в царстве книг - в обществе бессмертных вождей якобинцев, свидетелей и хроникеров Конвента; он знакомится также и с летописцами времен Реставрации. Захваченный тайнами взаимодействия всех пружин в сложных общественных процессах, он обращается и к трудам законодателей экономических теорий и взглядов - его собеседниками становятся Смит и Рикардо, Сэй и Скарбек, Джемс Милль и Мак-Куллох... Нетленные следы этих встреч - конспекты якобинских мемуаров и экономическо-философские рукописи.

За парижскими "семестрами" - брюссельские, с их сугубым интересом к утопическим представлениям о "новом нравственном мире", с широкими замыслами просветительского издания Библиотеки социалистов. Наконец, лондонские "семестры". Предстояло овладеть уже "дьявольски обширным" материалом: первая тысяча дней лондонских исследований образует многоплановый конспект, едва уложившийся в двадцать четыре тетради. Уже складывается новое, собственное мировоззрение, рождаются первые шедевры марксизма, выстраиваются когорты пролетарских борцов, а родниковая жажда общения с книгой не утоляется, не угасает - разгорается все более. Коммунистическая наука, как потом, три четверти века спустя, объяснит комсомольцам В.И. Ленин, должна была опереться на прочный фундамент человеческих знаний, завоеванных при капитализме. Все то, что было создано человеческой мыслью, Маркс должен был переработать, подвергнуть критике, проверить на рабочем движении.

Знакомясь с Марксовыми "Тетрадями", понимаешь, как органично и целеустремленно, методически и комплексно организует он свои исследования, свои постижения. И в то же время эти слова: "рыться в книгах" - сколько в них стихии, обаяния, самозабвения. Может, нас зачаровывает здесь эмоциональный колорит афористически сложившейся фразы? Нет, не только. Есть особый смысл именно в таком ответе.

...Рыться в книгах. Для Маркса это значит дознаться до всего, извлечь из книжного моря еще неведомые капли-истины. Кажется, нет такой сферы человеческого познания - от древних мифов и лирических стихов до агрономии и математических формул, - которая не привлекала бы его пытливого внимания. Интерес его универсален, знания его энциклопедичны. Он сам как живая энциклопедия. По дружбе можно обратиться к нему с заказом на редкую справку: скажи, мол, пожалуйста, есть ли какая надежда извлечь из "Книги прав", изданной О’Донованом, что-нибудь полезное о социальных отношениях... Его совет может уберечь от никчемной траты сил и времени. Имярек, скажет он о знакомом, "довольно хороший малый, не без способностей, но он зря потерял время и испортил себе мозги из-за того, что в течение последних двадцати лет читал главным образом немецкую литературу (философскую и пр.) этого периода, - самый скверный сорт из всей существующей литературы". Он будто вменяет себе в непременную обязанность: знать все, чтобы быть компетентным в делах мира.

...Рыться в книгах. Это значит для Маркса творить в самом процессе познания. Нива истории обильно усеяна зернами человеческого опыта. Их надо только взрастить. А голова его полна плодоносного солнца, и достаточно одного яркого луча, чтобы пришло озарение жизни... Из хаоса фактов, явлений, событий, идей гениальный ум выстраивает логическую структуру, выводит закономерности, предопределяет будущее. Он как бы венчает своим открытием всю предшествующую накопительскую работу мысли. Великому Ньютону, как известно, достаточно было увидеть падающее яблоко, чтобы вывести закон всемирного тяготения. Марксу достаточно лишь точной, честно обрисованной социальной картины фактов, чтобы предугадать решающее событие мировой истории.

...Рыться в книгах. Для Маркса это значит в короткие паузы своего изнурительного "двухсменного" рабочего дня находить прибежище на страницах "книг для отдыха". Как свидетельствуют люди, близко знавшие его, он был большим любителем романов. Когда брал в руки Чарльза Левера или Александра Дюма, Вальтера Скотта или Поль де Кока, или вообще "всякую всячину", диван в рабочей комнате таинственно поглощал его. Мозг отдыхал, казалось, воспринимали только чувства. Но и эта легкая беллетристика, и приключения, и юмор обязательно всплывут потом где-нибудь в статье или памфлете как хорошая приправа к калорийному блюду.
...Рыться в книгах. Для Маркса это значило и утоление всех болей. Он называл книги своими рабами, но сам был их покорнейшим невольником, ибо разлуку с книгой, утрату работоспособности считал для себя смертным приговором. Книги исцеляли его лучше всяких эскулапов. Они восстанавливали в нем душевное равновесие в самые драматические минуты жизни... Поздняя осень шестидесятого года. Обострение всех бытовых неурядиц. Битва партийной чести с продажным господином Фогтом. Нежеланные распри с давними друзьями. Черный гость в доме - оспа, поразившая жену. Разлука с детьми. Подтачивающий недуг... И в этот момент Маркс берется за математические книги.

Потом родятся неожиданные "математические рукописи", взявшись за которые Энгельс не сможет сдержать восторга: "Вчера, наконец, я набрался храбрости проштудировать без пособий твои математические рукописи и был рад убедиться, что не нуждаюсь в книгах. Прими по этому поводу мои комплименты. Вещь ясна, как солнце..." Книги на столе, книги на диване, книги на камине... Но их всегда недостает Мавру, ему постоянно требуются "свежие рабы".

- Мой дорогой Какаду!.. - слышит молодая парижанка Лаура Лафарг молящий голос отца из туманного Альбиона. - Поскольку уж мы коснулись вопроса о книгах, тебе нужно бы зайти к Гильямину... и приобрести его библиографические бюллетени (экономические) за 1866-1868 годы. Ты могла бы также направить свои стопы в "Либрери интернасьональ"... и попросить их каталоги (1865-1868 гг.). Разумеется, если ты достанешь все необходимое, тебе незачем посылать все это, а ты привезешь с собой, когда вернешься в эти скучные края.

В Лондоне, перед созданием "Капитала", Маркс переносит свое рабочее место непосредственно к книжным Монбланам - в читальный зал Британского музея. Вернее, не переносит, а устанавливает второй рабочий стол: "С девяти часов утра до семи вечера я бываю обычно в Британском музее". Потом дома - уже ночные бдения с пером в руках.

Британский музей для него - счастливейшее из соседств. Сравнивая все европейские книгохранилища, в которых довелось работать двум великим мыслителям, Энгельс совершенно убежден: "Для научных занятий Британский музей не имеет себе равных: парижская библиотека - ничто в сравнении с ним для нашего брата".

Если Марксов стол пустовал в читальном зале - значит, случилось что-то чрезвычайное, и тогда, кажется, вся эта гигантская фабрика мысли останавливается и превращается в обычное хранилище. Даже болезнь не всегда могла оторвать Маркса от работы: "Я настолько уступил моему домашнему доктору Лафаргу, - говорит он с укором себе, - что до сих пор еще не был в Музее". Зато уж дома его никто и ничто не может оторвать от любимого занятия - рыться в книгах.

Ваши любимые поэты - Шекспир, Эсхил, Гёте

Три названных имени, как три великих архипелага, возникающие на разных широтах истории, обозначают условные границы того безмерного океана поэзии, который с юношеских лет переполнял кипящую поэтическими страстями душу Маркса. Величайшей вершиной на востоке возвышается Александр Пушкин. На западе восходит звезда Уолта Уитмена - в шепоте его "Листьев травы" чудится "космический дух". Сонмища образов теснятся перед мысленным взором: от полумифических гомеровских греков с их святынями героизма и простыми традициями человеческого общежития до стоящих совсем рядом силезских ткачей, властно провозгласивших в классовой грозе проклятия "глухому богу", "королю богачей", "фальшивому отечеству"...

Близкие хорошо знали, что Маркс обладает "бесподобной поэтической фантазией", что творческой колыбелью была для него поэзия и первым его литературным опытом были стихи. В шести тетрадях, бережно хранимых почти полтора века, - первые его книги: "Книга любви" и "Книга песен". Муза юного Маркса говорила языком философской лирики - в тетрадях немало посвящений выдающимся мыслителям - Гегелю, Гёте, Шиллеру. Он охотно слагал и баллады, энергично фехтовал эпиграммой, бесстрашно сражался строфами трагедий. Но полнее, ярче всего душа, все его существо раскрываются в сонетах с одним и тем же посвящением: "К Женни".

Поэзия не стала для Маркса избранной музой, но остается его вечной спутницей, она не только вплетает душистый венок в стальные клинки его разящих строк, но и особым магнетизмом притягивает к нему многих современных мастеров поэтического цеха. Так было и с великим, драматически противоречивым Гейне, и с наивным "железным жаворонком" Гервегом, и с прошедшим сквозняки "истинного социализма" пролетарским трибуном Веертом, и с даровитым, но политически зыбким Фрейлигратом...

И все же в ряд близких, любимых Маркс ставит Шекспира, Эсхила, Гёте. Почему?

Из трех великих Гёте был почти рядом, был современником. Когда он умирал в Веймаре, Маркс уже учился в Трирской гимназии. Гёте был старше только на три четверти века. Шекспир же - на два с половиной столетия, а Эсхил -"старше" еще на два с лишним тысячелетия... Тем не менее они соединились в Марксовой любви к поэзии как большая родня.

Их роднит неутолимая жажда жизненной правды, поиск "реального бытия истинной человеческой сущности". Это непрестанно и глубоко волновало Маркса. Мудрость их реализма не в том только, что каждый в своем веке являлся самым призывным голосом времени, а в том, что они стремились выявить и выразить природу "реальных отношений", "очеловечить обесчеловеченный мир, помочь грядущим преобразователям жизни осознать существование страдающего человечества, которое мыслит, и мыслящего человечества, которое подвергается угнетению". Поставив рядом разделенных веками трех титанов-правдолюбцев, Маркс как бы хочет обнять, соединить в своем сердце всю правду тысячелетий, нашедшую воплощение в озаряющей поэзии.

- Мировая история - величайшая поэтесса! - воскликнул однажды Энгельс, препровождая стихами Гейне целый ворох ошеломляющих политических новостей в письме к другу.

Поистине так! Глубинные явления и значительные события нередко проступают на исторической сцене в самых ярких образах и сочных красках, в бурном сплетении сильных чувств и мыслей, в неожиданном и напряженном динамизме. В художественном освоении мира участвуют и "мыслящая голова", и "сильно чувствующее сердце". В слове поэта не только факты жизни, события истории, но и нетленные ценности духа.

Что же касается трех исполинов мировой поэзии, отмеченных любовью и доверием Маркса, то они, безусловно, могут быть авторитетнейшими учителями истории. И по их строфам он также изучает многострадальную биографию человечества.
Маркс решительно стирает разницу "в возрасте" избранных им поэтических пророков - нет уже пропасти веков и тысячелетий, все они "выглядят" лишь "чуть старше" самого "красного доктора". Их опыту, уму и сердцу он безраздельно доверяет, в их мудром наставлении человечеству находит сочувствие своему миропониманию, с их участием выверяет собственные нравственные критерии и принципы. Они все в порыве единомыслия: двадцатишестилетний Маркс, "столетний" Гёте, двухсотвосьмидесятилетний" Шекспир... Стихи прокладывают путь мысли ученого и венчают ее. Послушаем - вот они рассуждают о всесилье богатства, об извращающей силе денег.

Маркс: Деньги, обладающие свойством все покупать, все предметы себе присваивать, представляют собой, следовательно, предмет в наивысшем смысле. Универсальность этого их свойства есть всемогущество их сущности; поэтому они слывут всемогущими. Деньги - это сводник между потребностью и предметом, между жизнью и жизненными средствами человека...

Гёте (устами Мефистофеля):

Тьфу, пропасть! Руки, ноги, голова

И зад - твои ведь, без сомненья?

А чем же меньше все мои права

На то, что служит мне предметом наслажденья?

Когда куплю я шесть коней лихих,

То все их силы - не мои ли?

Я мчусь, как будто ног таких

Две дюжины даны мне были!

Шекспир (устами Тимона Афинского):

...Золото? Металл

Сверкающий, красивый, драгоценный?

Нет, боги! Нет, я искренно молил...

Тут золота довольно для того,

Чтоб сделать все чернейшее - белейшим,

Все гнусное - прекрасным, всякий грех -

Правдивостью, все низкое - высоким.

Трусливого - отважным храбрецом,

А старика - и молодым, и свежим!..

Звучат и звучат монологи. И захваченный ими доктор Маркс повторяет мысль Гёте уже на языке своей науки. И резюмирует Шекспира, выявляя в деньгах их противоречивые, извращающие суть вещей свойства. И приходит к новому выводу: это извращение противоестественно, оно не может быть вечным законом. Молодой мыслитель уже сам обращается с монологом-предсказанием:

Маркс: Предположим человека как человека и его отношение к миру как человеческое отношение: в таком случае ты сможешь любовь обменивать на любовь, доверие только на доверие и т.д. Если ты хочешь наслаждаться искусством, то ты должен быть художественно образованным человеком. Если ты хочешь оказывать влияние на других людей, то ты должен быть человеком действительно стимулирующим и двигающим вперед других людей. Каждое из твоих отношений к человеку и к природе должно быть определенным, соответствующим объекту твоей воли, проявлением твоей действительной индивидуальной жизни.

Эта страничка "Экономическо-философских рукописей" - один лишь эпизод творческого соучастия великих поэтов в развитии Марксовой мысли. Таких эпизодов было множество. Трудно найти том в Собрании сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, где бы не встретились их имена. И везде они выступают как крупнейшие авторитеты человековедения, как живые свидетели истории, как боевые соратники на поле брани. Если встречи с древним трагиком Эсхилом можно еще исчислять полутора десятком раз, то имя Шекспира встречается в сочинениях не менее чем в 150 случаях и почти столько же раз имя Гёте. Весь строй, все богатство культуры Марксова языка они как бы пронизали током своего благотворного влияния, одарили художественным многоцветьем. Как раз стилевые особенности, литературный почерк Маркса дают нам дополнительное объяснение, почему именно эти трое были выделены им из океана поэзии, - ему импонирует в их литературном слоге философичность, драматическая напряженность, масштабная образность, человеческая страстность.

Маркс, наверное, сам не замечал, каким запасом строф обладает его память. Поэтические образы, метафоры, сравнения, казалось, сами собой вплетаются в речь, возникают из-под пера. Всего Гёте, свидетельствует Лафарг, Маркс знал наизусть. "Ежегодно перечитывал он Эсхила в греческом оригинале: его и Шекспира он любил как двух величайших драматических гениев, которых породило человечество. Шекспира, которого он особенно любил, он изучал специально".

Отношение к Эсхилу самым красноречивым образом характеризует тот факт, что эсхиловского Прометея, самоотверженного бунтаря-богоборца, Маркс берет себе в спутники, приступая к первому научному труду. И вовсе не случайно он посвящает этот свой труд - докторскую диссертацию - любимому старшему другу - отцу Женни, Людвигу фон Вестфалену, который "никогда не отступал в страхе перед мрачными тенями ретроградских призраков", всегда приветствовал прогресс "с энтузиазмом и серьезностью, присущими истине", всячески поощрял таланты юного Маркса и привил ему эстетический вкус, пытливый интерес к античности.

Классические трагедии Эсхила самым достоверным образом, в лицах и картинах возрождают из небытия античное общество, раскрывают перед Марксом изначальный опыт социальной борьбы. В них он может постигать гуманистический идеал, цель и смысл подвига античного бунтаря ("Прикованный Прометей"); уроки первого народовластия ("Семеро против Фив"); может исследовать социологию семьи в Древней Греции ("Орестея"), Марксу понятен и близок проповедуемый Эсхилом идеал человеческой солидарности и социальной справедливости. Говоря о положении пролетария в атмосфере "чумного дыхания" капиталистической цивилизации, Маркс напоминает, что "светлое жилище, называемое Прометеем у Эсхила одним из тех великих даров, посредством которых он превратил дикаря в человека, перестает существовать для рабочего".

Теперь о Шекспире. Его имя Маркс, естественно, ставит первым. Они особенно близки друг другу, эти два титана. Маркс не только более всего наслаждался творениями Шекспира, но и чаще всего сопереживал с ним свои идеи. В Шекспире, по мысли Энгельса, выявилось "понятие абсолютного характера". И эти-то характеры как "абсолютные частицы" сделались строительным материалом в структуре Марксовой мысли. Маркс "ошекспиривает", раскрывает через человеческие страсти даже самые абстрактные, казалось бы, понятия политической экономии.

Исследователи Маркса составили своеобразную галерею шекспировских персонажей, прошедших через страницы его трудов. Первое место принадлежит Фальстафу: он чаще всего появляется на авансцене Марксова "театра действий". За ним следуют Шейлок, Тимон Афинский. Затем персонажи "Короля Лира", "Отелло", "Гамлета"; целая вереница комедийных типов: Аякс и Терсит, столяр Снаг и ткач Основа...

Очевидно, Шекспир "помогает" Марксу не только своим осмыслением бытия и глубоким исследованием человеческой личности, он еще оснащает его целым арсеналом сатирических образов, отточенных стрел-стихов. Маркс блестяще проводит свои иронические параллели, "ошекспиривая" боевую публицистику, без промаха поражая противника.

Биографы и исследователи Маркса чаще всего произносят слово "культ", когда заходит речь о господстве великого английского драматурга в семье Маркса. И действительно, все три дочери назвали любимым поэтом Шекспира. Даже Элеонора уже в шесть лет знала наизусть немало его стихов и даже целые сцены.
И наконец, о Гёте. Сколько мыслей и чувств рождается у Маркса в поэтической сени "величайшего из немцев"! Как молодые побеги жадно впитывают соки земли, так и растущий интеллект будущего мыслителя прежде всего вбирает живительные силы родной культуры, самые мощные токи ее мысли.

Представим, дорогой читатель, если бы в наши с вами отроческие годы "закатилось солнце русской поэзии", мы всю бы жизнь свою прожили в его бликах. Так и Маркс, до четырнадцати лет живший во "времени Гёте", конечно же сохранил его в своем сердце навсегда. "Маркс знал Гёте наизусть", - подтверждает Лафарг.

Исключительно высоко ценил его "мраморный стиль", "язык фантазии и сердца". Гётевский стих был непременным украшением Марксовых страниц - он по праву соперничает с шекспировским стихом. В том же "Капитале" чаще всех из поэтов после Шекспира цитируется Гёте, вернее, его "Фауст". Знаменательно! На протяжении целых семисот страниц гётевская поэзия представлена здесь только этой бессмертной трагедией - мы встречаемся с ее героями то в кабинете Фауста, то в погребке Ауэрбаха, то за городскими воротами, а то и "на небесах...". Конечно же, не случайны в "Капитале" при громопаде миров и отзвуки трагического спора Фауста и Мефистофеля о человеке и его месте на земле.

Да, Гёте стоит совсем рядом, он - восходящая гордость отечества, достояние народа. Потому-то любовь к нему так страстна и постоянна, так сложна и взыскательна. Для коммунистических учителей отнюдь не маловажно, как развертывается ожесточенная борьба за духовное наследство великого пророка.

Они оберегают его от покушений всяческих низвергателей, заскорузлого национализма и ярой поповщины - это прослеживается с юношеских язвительных эпиграмм Маркса по адресу лютеранского пастора Пусткухена, возглавившего антигётевский крестовый поход.

Они оберегают его и от покушений мелкобуржуазного "истинного социализма", проповедующего надклассовые "общечеловеческие" идеалы и филистерски гримирующего великого классика под удобного "идеального человека", - Энгельс в своем литературно-научном анализе до деталей раскрывает все манипуляции Грюна.
Они оберегают, наконец, Гёте от самого Гёте, который был противоречив в творчестве и непоследователен в мировоззрении. Энгельс диалектически выразил всю силу и боль своей и Марксовой любви к Гёте в следующих строках:

- В нем постоянно происходит борьба между гениальным поэтом, которому убожество окружающей его среды внушало отвращение, и осмотрительным сыном франкфуртского патриция, достопочтенным веймарским тайным советником, который видит себя вынужденным заключать с этим убожеством перемирие и приспосабливаться к нему. Так, Гёте то колоссально велик, то мелок; то это непокорный, насмешливый, презирающий мир гений, то осторожный, всем довольный, узкий филистер. И Гёте был не в силах победить немецкое убожество; напротив, оно побеждает его; и эта победа убожества над величайшим немцем является лучшим доказательством того, что "изнутри" его вообще нельзя победить.
Никто из трех поэтов, избранных Марксом, не был революционером в привычном нам понимании. Но они как бы предоставляли возможность человечеству взглянуть на себя в зеркало. Помимо всего, они мощно олицетворяют три родины Маркса: античный мир - его духовную колыбель, Германию - землю, родившую его, Англию - жизненное пристанище гения.

Ваш любимый прозаик - Дидро

Из предыдущего объяснения с читателем уже ясно - Маркс отнюдь не литературный аскет и, как утверждает Франц Меринг, не пренебрегает иногда даже такой пищей, от которой стал бы трижды открещиваться какой-нибудь школьный эстетик. От глубочайших страстей и мук героев Шекспира, Данте он может снисходить до приключений Монте-Кристо и похождений заурядных персонажей Поль де Кока. Назвать ли это всеядностью? Отнюдь! Можно скорее говорить о духовном осязании предельных граней человеческого, о стремлении увидеть внутренний мир индивидуума в некой круговой панораме.

Истинная потребность интеллектуального наслаждения Маркса-читателя значительно у¢же и определеннее. Увлекающийся, подобно Дарвину, серьезной романистикой, он превыше всех ставит Сервантеса, воспевшего романтического идеалиста Дон Кихота; и Бальзака - создателя "Человеческой комедии", которой Маркс собирался посвятить специальное исследование, как только закончит работу над "Капиталом". В творчестве французского писателя Маркс и Энгельс исключительно ценят способность понять и выразить художественными средствами саму природу "реальных отношений", это они считают основой реалистического искусства. Из художественной ткани "Человеческой комедии" старика Бальзака, как подчеркивал Энгельс, можно рельефно выявить действительную историю французского общества за целых три десятилетия и почерпнуть экономических деталей больше, чем "из книг всех специалистов - историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых". Чутко воспринимая художественную правду, естественное отражение жизни, они с огромным доверием относятся к творчеству писателей-реалистов.

- Блестящая плеяда современных английских романистов, - говорит Маркс, выделяя в этой плеяде Диккенса и Теккерея, - вкупе раскрыла миру больше политических и социальных истин, чем профессиональные политики, публицисты и моралисты, дала характеристику всех слоев буржуазии, начиная с "весьма благородного" рантье и капиталиста, который считает, что заниматься каким-либо делом вульгарно, и кончая мелким торговцем и клерком в конторе адвоката.

Можно вновь и вновь апеллировать к авторитетам Филдинга или Свифта, Лессинга или Щедрина... Но пальма первенства все-таки отдана Дидро...

Чем покоряет столь взыскательного читателя сын ремесленника из Лантре, ставший одной из центральных фигур восемнадцатого столетия?

Своей редкостной судьбой? Он прошел тернистый путь от порога провинциального иезуитского колледжа через прозрение, воинствующее противостояние феодальным порядкам, преследования, тюрьму к патриаршему трону великих французских энциклопедистов.

Своей проповедью "опасных мыслей"? От первого трактата, преданного сожжению по парламентскому вердикту, до последних строк его перо было мыслящим, он проложил дорогу могучему просветительскому течению, образовавшему широкое русло материализма.

Своим тончайшим остроумием и сокровенностью художественного слова? Его философская мысль, достигнув высот озарения, удивительно легко обрастает живыми клетками реальной действительности и является нам в полнокровных динамичных образах. Его трактаты, которые он преподносит нам как ранние философские мысли, как прогулки скептика, как назидания зрячим о слепых, как объяснение принципов природы и движения, как диалоги мыслителей, выливаются затем в упругое, нервное, страстное повествование - рождаются "Монахиня", "Жак-фаталист", "Племянник Рамо"...

Так чем же покоряет Дидро? И образом мысли, и образом действия, и образом слова. "Если кто-нибудь посвятил всю свою жизнь "служению истине и праву" - в хорошем смысле этих слов, - считают основоположники научного коммунизма, - то таким человеком был... Дидро".

Из всех литературных шедевров любимого прозаика Маркс выделяет "Племянника Рамо". Он может перечитывать его раз за разом, может, работая над рукописью "Капитала", припомнить остро отточенную фразу Дидро, может экстраполировать его жгучие образы на своих идейных противников, может просто наслаждаться, перебирая мысль за мыслью.

На редкость тонкий слух у этого вечно беседующего философа Дидро. В откровениях злополучного племянника музыкальной знаменитости, предпочитающего любое лизоблюдство любому труду, философ слышит циничный голос века, голос воинствующего паразитизма, укореняющегося животного эгоизма.
Отменно острый глаз у этого сопричастного всему наблюдателя жизни. Он видит и показывает нам все хрупкие построения лже-морали мелкого хищника, философию вульгарного гедонизма. Эта древняя философия, проповедующая наслаждение, в интерпретации мелкодушного эгоиста выглядит уж совершенно плоской и лицемерной моральной доктриной, превращается в некий культ примитивного потребительства.

Обостренное социальное чутье у Дидро, мужественного глашатая грядущих революционных перемен. Он чувствует и умеет нас убедить, что мрачный букет пороков, распускающийся в душе человека-хищника, вовсе не является неотвратимым подарком вознегодовавшего господа бога или слепой природы; они суть порождение социальных условий, складывающихся в жизненных антагонизмах. Ставшая на ноги буржуазия создала благоприятнейшую среду для произрастания таких пороков, образовала тепличный климат нравственного оправдания.
Посылая другу в Манчестер экземпляр "Племянника Рамо", Маркс с удовлетворением замечает: "Это неподражаемое произведение еще раз доставит тебе наслаждение".

Нетрудно понять, что читательский вкус Маркса более всего восприимчив к интеллектуальной прозе, к художественному слову, максимально "заряженному мыслью".

Наконец, представление о художественном вкусе можно закрепить еще одной историко-литературной параллелью, которую предлагает сам Маркс. Он ставит знак равенства между творчеством Дидро и другого поборника слова, нашего соотечественника. "С сочинениями Эрлиба я отчасти знаком. Как писателя, я ставлю его наравне с Лессингом и Дидро". Речь идет о Добролюбове (Эрлиб - так звучит по-немецки его фамилия). Он прожил короткую, всего в четверть века, жизнь, но она, как молния сверкнув в темном царстве российской действительности, успела озарить, пронзить своим светом многое. От его могилы Чернышевский обратился с пламенными словами: "О, как он любил тебя, народ! До тебя не доходило его слово, но когда ты будешь тем, чем хотел он тебя видеть, ты узнаешь, как много для тебя сделал этот гениальный юноша, лучший из сынов твоих".

Слово Добролюбова было услышано и нашло глубокий отзвук в сердцах учителей коммунизма. Он стал для них социалистическим Лессингом, писателем классического масштаба, под стать Дидро. Подводя итог тогдашнему развитию русской общественной мысли, основоположники научного коммунизма с гордостью говорили о народе, выдвинувшем "двух социалистических Лессингов" - Добролюбова и Чернышевского. С надеждой обращали они свой взор к тем, кто наследует их революционный дух: "Среди молодого поколения русских мы знаем людей выдающегося теоретического и практического дарования и большой энергии".

http://sovross.ru/articles/1688/39237