^Сердце с содранною кожей Пожалованный дворянством отставной штаб-лекарь Михаил Достоевский внушал отпрыскам: "Со смертью моей вы останетесь нищими и должны быть готовы сами пробивать себе дорогу". Они об этом не задумывались, рыбачили, купались, играли в дикарей, в лошадки (у каждого барчонка "тройка" из крестьянских парнишек, а при нужде и из девчонок). Самый великий "грех" Фединого детства -- дружба (или, скорее, первая влюбленность) с дочкой то ли кучера, то ли повара. Однажды он услышал крики в саду, подбежал и, цепенея, увидел: ОНА лежит бледная, в изорванном, запачканном грязью и кровью платьице, а столпившиеся говорят о каком-то пьяном бродяге. Детский мир враз раскололся! Мальчик чувствовал: взрослые недоговаривают что-то стыдное и ужасное. Потом новые трагедии: смерть матери, дуэль кумира семьи Пушкина, убийство отца... Он успел лишь определить сыновей в Петербургское военно-инженерное училище. По окончании его Федор попал в инженерный департамент, и... на его практическую работу Николай на! ложил резолюцию: "Какой дурак это чертил?" "Скверную кличку дал мне государь, а известно, иные клички держатся до могилы..." Достоевский ушел в отставку, хлебнул полуголодной жизни обитателей чердаков и, до тех пор ничего не писавший, взялся за перо. "Бедные люди" привели Белинского в неописуемое волнение. "Да вы понимаете ль сами-то, что вы написали! -- в слезах обнимал он юного автора. -- Вы до самой сути дела дотронулись". Увы, после второй повести ("Хозяйка") тот же Белинский махнул рукой: "Ну и надулись мы, друзья, с Достоевским". Объект оскорбительного внимания "коллег" замкнулся в себе, лишь однажды прорвалось негодование: "Дайте срок, я всех вас в грязь затопчу!" (Действительно, будет время, когда только его и будут читать. А он не простит обидчиков: "Когда я умру, Аня, похорони меня, где хочешь, только не хорони на Волковом кладбище, на Литераторских мостках. Не хочу я лежать между моими врагами, довольно я натерпелся от них при жизни!") От тех неприятностей у впечатлительного молодого человека открылась эпилепсия. Федор называл свою хворь "кондрашкой с ветерком", его страшила мысль о летаргии (ложась спать, он наказывал: "Не хороните меня ранее трех суток"). А между припадками шла умная, неравнодушная жизнь. Он! вступил в кружок Петрашевского, был арестован, приговорен к расстрелу, который в последнюю минуту заменили гражданской казнью и ссылкой... ^Большое счастье -- Сибирь! В списке государственных преступников против фамилии "Достоевский" стояло: "28 лет, чернорабочий, грамоте знает". Однажды он воскликнет: "О! Это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! Я там себя понял... Христа понял... русского человека понял". Но это через десятилетия... А тогда в Семипалатинске, где людей интересовали только карты, попойки, сплетни и торговые дела, положение его было бы безотрадным, если бы не лучик судьбы в лице Марьи Дмитриевны Исаевой. Француженка по отцу, начитанная, добрая, она была чиста и наивна, как ребенок, хотя сама была матерью. И женой алкоголика... Вряд ли с ее стороны было глубокое чувство к Федору Михайловичу, скорее, она пожалела несчастного, забитого судьбою человека. Он же сострадание принял за взаимность и влюбился со всем пылом молодости. К 32 годам его никто никогда не видел даже шепчущимся с дамой или девицей. Узнав, что Исаеву переводят в Кузнецк, Федор зарыдал. Его друг Александр Врангель устроил влюбленным свидание: нака! чал без того нетрезвого супруга шампанским и втащил в свой экипаж, чтобы голубки поворковали вволю в исаевской карете... Ночь он шагал по комнате, куря трубку за трубкой, день лежал, не вставая, -- не ел, не пил. "Едва понимаю, как живу и что мне говорят. Не дай, Господи, никому этого страшного, грозного чувства. Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить". Через год Марья Дмитриевна овдовела, но... союзу двух сердец препятствовал ее роман с молодым учителем Вергуновым. "Я в отчаянии, -- говорил Достоевский Врангелю. -- Трепещу, чтобы она не вышла замуж. Ей-богу, хоть в воду, хоть вино начать пить". Отчаяние сменялось надеждой: "Она меня любит! Она разуверилась в своей новой привязанности". В конце концов, Марья Дмитриевна пошла за Федора, но и в момент венчания ему представлялось, что вот-вот Вергунов схватит ее за руку "и потащит от венца, или она сама крикнет ему: "Увези меня!" И увезет, зарежет, чтоб не вернулась вдруг снова сюда, по малодушному себялюбию зарежет". Узнаете? Это же "Идиот". Будущая книга и жизнь переплелись. Достоевский с Вергуновым даже, совсем как Рогожин и князь Мышкин, крестами поменялись. И кто это говорит -- Достоевский? Мышкин? "Если вы любите чисто и любите в женщине чистоту ее и вдруг убедитесь, что она потерянная женщина, что она развратна, -- вы полюбите в ней ее разврат, эту гадость, вам омерзительную, будете любить в ней... вот какая бывает любовь!" ^Две Анны До ссылки у Достоевского были слабые и редкие припадки -- сейчас болезнь взыграла не на шутку. Он привез жену и пасынка в Петербург, устроил мальчика в гимназию и вдруг обнаружил, что восторженная, возвышенная душа Марьи Дмитриевны приобрела странный, мнительный, болезненно-фантастический характер. И куда делась любовь?! Так у Федора Михайловича было всегда: или предайся во всем его богу, веруй с ним йота в йоту, или -- враги и чужие! И уже злобные огоньки в глазах, и ядовитая горечь улыбки, и насмешливые, ледяные слова. В сорок лет, получив гонорар за роман "Униженные и оскорбленные", он впервые выехал за границу. В Москве умирала от чахотки жена Марья Дмитриевна, а здесь, во Франции и Италии, он упивался романом с 22-летней Аполлинарией Сусловой, роковой, дьявольской женщиной. Но если дома припадки случались с ним раз в месяц, а бывало, и дважды в неделю, то в Европе ветерок не приносил "кондрашку" месяца по четыре. Перемена ли климата тому причина или перемена изнурительного образа жизни, или новая привязанность? Молодой писательнице лестно было видеть у своих ног человека, после выхода "Записок из Мертвого дома" с полным правом заявлявшего: "Мое имя стоит миллионы!" "Ты новый Дант, -- повторяла она вычитанные где-то слова, -- ты спускался в ад тем более ужасный, что он существовал не в воображении поэта, а в действительности!" Но сама же открыла ему дверь в новый ад -- в игорный дом. И с интересом наблюдала, как человек, мужественно перенесший столько страданий, не может сдержать себя и ! рискует на рулетке последним франком. Она уезжала, он слал отчаянные письма: "Проигрался, пришлите денег..." Но испытывала ли она жалость? Однажды пришлось заключить сделку с ростовщиком, при которой он должен был вернуть полуторную сумму. Ясно, чтО он испытывал к "благодетелю". Может, то чувство и припомнилось, когда он описывал посещение Раскольниковым старухи-процентщицы? В апреле 1864 года умерла, не дожив до сорока, Марья Дмитриевна. Данное ей слово заботиться о Павле, как о родном сыне, Достоевский держал всю жизнь. Переехав после похорон в Петербург, Федор Михайлович стал смотреть... женихом! В декабре в редактируемый им журнал "Эпоха" пришла рукопись некой Анны Корвин-Круковской. С вопросом, можно ли ей серьезно относиться к своему дарованию. "Не только можно, но и должно", -- ответил Достоевский. Младшая сестра Анны Сонечка (будущий математик Софья Ковалевская) в книге «Воспоминания детства» пишет: "Анюта была в восторге: "Мою повесть напечатают в журнале. Теперь я русская писательница!" Она просила Достоевского бывать у нас. Отец разрешил это скрепя сердце: -- Что мы о нем знаем? Только что он журналист и бывший каторжник. Хороша рекомендация! Сестра злилась, что первое свидание происходило так нелепо: в комнате под каким-либо предлогом поминутно появлялись тетушки, поглядывая на писателя как на какого-то редкого зверя, и кончили тем, что уселись на диван и так и просидели до конца визита. -- Всегда-то, всегда все испортят! -- рыдала потом Анюта. Зато в другой раз ни матери, ни тетушек дома не было, и лед сразу растаял. "Неужели ему 43 года! -- думала я. -- Простой, милый, с ним можно быть совсем как с товарищем". -- Какая у вас славная сестренка! -- сказал неожиданно Достоевский. Анюта сразу начала говорить о моих достоинствах, принесла тетрадь стихов. Федор Михайлович прочел два-три отрывка и, улыбаясь, похвалил. Ах, я бы жизнь отдала за этих двух дорогих мне людей!.. Самым жгучим предметом споров между ними был нигилизм. -- Теперешняя молодежь тупа и недоразвита! -- кричал иногда Достоевский. -- Для них смазные сапоги дороже Пушкина. -- Пушкин действительно устарел для нашего времени. -- У вас дрянная душонка, Аня! То ли дело ваша сестра. Еще ребенок, но как понимает меня. Потому что у нее душа чуткая. Я краснела от удовольствия и мысленно молилась: "Господи, пусть весь мир восхищается Анютой, сделай только, чтобы я Федору Михайловичу казалась самой лучшей"... Однажды я случайно зашла в комнату... Они сидели рядом на диване, он держал Анютину руку в своих и страстным шепотом говорил: -- Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты, как увидел; да и раньше, по письмам, уже предчувствовал. И не дружбой я вас люблю, а страстью, всем моим существом... У меня в глазах помутилось от ощущения горького одиночества... Перед сном Анюта подсела ко мне на кровать: -- Вот, глупая, вздумала же влюбиться в человека, который в три с половиной раза старше тебя. Не ревнуй, я замуж не собираюсь. Он добрый, умный, гениальный, но я люблю его не такой любовью... Полгода спустя Федор Михайлович возвратил Анюте данное ею слово, потому что встретился с удивительной девушкой"... Нравными, вздорными, прыткими были они испокон... Анна Григорьевна Сниткина -- горлица -- среди ворон. Кротость -- взамен своенравия. Ангел -- никак не жена -- словно сама стенография, вся под диктовку жила. Смирная в славе и в горести, ровно, убого светя, Сниткина Анна Григорьевна -- как при иконе -- свеча. Этой отваги и верности не привилось ремесло -- больше российской словесности так никогда не везло... "Воронами" наш современник Владимир Корнилов назвал писательских жен. Может, это слишком сильно сказано, но что без Анечки Достоевский за оставшиеся ему 15 лет не написал бы что-то из своих великих романов ("Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы", "Подросток", "Игрок"), несомненно. Она стенографировала, расшифровывала, вела финансовые дела, обустраивала дом. Рожала! Семейное счастье Федор Михайлович не мыслил без детей, и вот в 47 стал отцом... Сколько радости! А через три месяца -- сколько горя... "Он рыдал над остывающим телом Сонечки и покрывал бледное личико и ручки горячими поцелуями. На него страшно было смотреть!" ^Жизнь и смерть всегда рядом Похороны дочери усугубили болезнь Достоевского. На улице он мог не ответить на поклон, мог о человеке, давно ему известном, спросить: кто это? Он знал, что может умереть в пять минут, и требовалась большая воля, чтобы не обращать внимания на этот дамоклов меч. "Я работаю нервно, с мукой и заботой. Иную главу напишу да и забракую, вновь напишу и вновь забракую. Только вдохновенные места и выходят зараз, залпом". Доктора советовали "прекратить", но это было невозможно: контракты заключены, издатели неумолимы, цена печатного листа в разы ниже, чем у других. А дети? Люба (1869-1926), Федя (1871-1921), Алеша (1875-1878)... Да и не мог писатель отказаться от призвания. Анечка, как могла, облегчала процесс. И готовила "Воспоминания". "Ф.М. так часто говорил о гибели своего таланта, так мучился мыслью, чем он прокормит семью. Однажды проигрался в рулетку и так укорял себя, что решил НИКОГДА более не играть. И счастье это осуществилось!" "В минуты душевного подъема он мечтал вслух, страстно, восторженно. О будущих судьбах человечества, о судьбе России... "ОНИ там пишут о нашем народе: "дик и невежествен... не чета европейскому..." Да наш народ -- святой в сравнении с тамошним. И если начнут ИСКУССТВЕННО пересаживать к нам Европу, кончится всеобщим растлением". "Церковь его не любила. Отец Алексий говорил: "Вредный это писатель! От жизни людей отвращать надо, чтоб они в ней постигали духовность, а не погрязали по уши в ее прелестях. А у него, заметьте, всякие там Аглаи и Настасьи Филипповны. Когда он говорит о них, у него восторг какой-то чувствуется". Но для молодежи, этой "расшатанной нигилятины", он был властителем дум". Большевики не простили Достоевскому того, что в революционном движении он увидел лишь анархию и бунтарство. Его издавали редко и не полностью. Но и спустя полтора века горят слова: "Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей".