Есть у Брюсова замечательный по изысканности венок сонетов "Роковой ряд". Сам по себе венок - это одна из труднейших поэтических форм, и не всякому удается совладать с ее жесткими правилами. Брюсову - мастеру стихотворения - потребовалось всего семь часов, чтобы создать в один день пятнадцать сонетов, составляющих этот венок, то есть, по подсчету самого автора, полчаса на сонет!

  Каждое из стихотворений этого цикла посвящено реальным персонажам - женщинам, которых когда-то любил поэт. Для него священны запечатленные в сонетах образы, "томившие сердце мукой и отрадой", - "любимых, памятных, живых!". Возможно, в этом "роковом ряду" и привязанности ранней молодости - Е. А. Маслова и Н. А. Дарузес, и увлечения более поздних лет - М. П. Ширяева и А. А. Шестаркина, и любовь зрелых лет - Л. Н. Вилькина, Н. Г. Львова и А. Е. Адалис, и, конечно, жена - И. М. Брюсова.

  Но автор не раскрыл, кому посвящены стихи, зашифровав имена. Но в одном случае определить адресата не трудно. В рукописи восьмого сонета упомянуто подлинное имя - "Нина".
  Кого имел в виду поэт? Кто была та, про которую он спрашивал "Ты - ангел или дьяволица?" и о которой сказал так, как не говорил, пожалуй, ни об одной своей возлюбленной:

  Ты - слаще смерти, ты желанней яда,
  Околдовала мой свободный дух!

  Современники без труда ответили бы на этот вопрос. Поэт подразумевал Нину Ивановну Петровскую.
  Их отношения, длившиеся долгие семь лет, были известны всей литературно-художественной Москве. В жизни поэта они действительно сыграли заметную роль, но еще большее значение с трагическими последствиями имели для Петровской.

  Нина окончила гимназию, потом зубоврачебные курсы. Вышла замуж за владельца издательства "Гриф" и, оказавшись в кругу поэтов и писателей, начала пробовать силы в литературе, хотя дар ее был не велик, если судить по сборнику рассказов "Sanctus amor", походивших скорее на беллетризованный дневник. Нельзя было сказать о ней, что она красива, но назвать милой - несомненно. И еще была она, как говаривали в пушкинский век, чувствительной. Блок, знавший Нину, считал ее довольно умной, но почему-то относился к ней с жалостью. Ходасевич, друживший с Ниной более четверти века и оставивший воспоминания о ней, писал, что жизнь свою она сразу захотела сыграть - и в этом, по существу ложном, задании осталась правдивой и честной до конца. Из своей жизни она сделала бесконечный трепет, из творчества - ничто. Искуснее и решительнее других создала она "поэму из своей жизни".

  В блистательном вихре московской жизни той поры Нина сразу стала играть заметную роль. Иначе говоря, пришлась ко двору московской богеме с ее увлечениями картами, вином, спиритизмом, черной магией и прочей чертовщиной и одновременно культом эротики, бурлившей под соблазнительным и отчасти лицемерным покровом мистического служения Прекрасной Даме.

  Очень скоро и как-то непроизвольно у нее возник роман с поэтом-символистом Андреем Белым. Похоже, она испытывала неподдельную страсть. Это еще более привлекло к ней внимание. Интерес к личной жизни модных писателей, как скажет она сама, набухал тогда пикантными сплетнями, выдумками, россказнями небылиц. Но отношения с Белым длились недолго. Увлечение поэта так же быстро угасло, как и вспыхнуло.

  "Он бежал от Нины, чтобы ее слишком земная любовь не пятнала его чистых риз. Он бежал от нее, чтобы еще ослепительнее сиять перед другой" - так описал впоследствии этот разрыв поэт Владислав Ходасевич.

  И тогда, совершенно неожиданно, как шквал, в ее мир ворвался Брюсов. Он вошел в ее жизнь, чтобы остаться в ней навсегда - вечно. Впрочем, слова эти она произнесет позже. Поначалу же сблизилась с Брюсовым, преследуя чисто женскую цель - отомстить Белому и, возможно, в тайной надежде вернуть его, возбудив ревность. Или искала в новой привязанности просто утешения.

  Брюсов был старше Нины на одиннадцать лет, имя его - "отца русского символизма", издателя литературно-художественных журналов, оригинального поэта - гремело по всей России.

  Первая их встреча произошла в гостиной у общих знакомых, где собирались символисты. Был там и Брюсов - всеобщий кумир, почитавшийся чуть ли не верховным жрецом декадентства. Он казался магом и волшебником, который ест засахаренные фиалки, по ночам рыскает по кладбищенским склепам, а днем, как Фавн, играет с козами на несуществующих московских пастбищах. До того Нине приходилось видеть лишь портрет Брюсова, на котором поражали пламенные глаза, резкая горизонтальная морщина на переносье, высокий взлет мефистофельски сросшихся бровей, надменно сжатые, детски нежные губы. После этой встречи у нее осталось о нем впечатление, как об очень сухом, корректном господине. Он любезно выслушал несколько чьих-то стихотворений и ее собственный рассказ, прочитал свои стихи, но весь вечер оставался, как капля масла на воде. Такова была его манера - он замыкался, прятался, по его же словам, "в коробочку", в некий надежный футляр, не позволяя никому проникать в те бездонные духовные глубины его существа, в которые не желал допускать посторонних.

  В тот вечер Брюсов подчеркнуто не замечал ее, двадцатилетнюю, облаченную в черное платье, с четками в руках и большим крестом на груди. Было ясно, что она сторонница охватившей тогда многих, словно болезнь, моды на все таинственное и мистическое. И конечно, подобно всем символистам, привержена любви. Считалось, достаточно быть влюбленным, чтобы человек становился обеспечен всеми предметами первой лирической необходимости: страстью, отчаянием, ликованием, безумием, пороком, грехом, ненавистью и т. д. Если и не в самом деле полагалось быть влюбленным, то следовало хоть уверять себя, будто ты влюблен, и, как свидетельствовал современник, малейшую искорку чего-то похожего на любовь раздували изо всех сил. Недаром воспевалась "любовь к любви".

  Следующий раз они увиделись в Художественном театре на премьере "Вишневого сада". Было это в самом начале 1904 года. В эти январские дни, вспоминала она много лет спустя, сковались крепкие звенья той цепи, что связала их сердца.
  Для нее год их встречи стал годом воскресения: она по-настоящему полюбила, осознав, что все предыдущее было лишь всполохом, сверкнувшим и погасшим оставившим в душе лишь неприятный осадок, нечто вроде похмелья.

  И для Брюсова это был год бури, водоворота. Исполнилась и его огненная мечта. Пришла любовь, о которой он писал в стихах, но не знал никогда, пришла женщина, о которой он только мечтал и читал в книгах. "Никогда, - скажет он, - не переживал я таких страстей, таких мучительств, таких радостей". И признается, что страдания той поры воплощены в стихах его книги "Stephanos" ("Венок"). Как Орфей, он увлек свою Эвридику, повел ее "тропой мятежной".

  Выше! выше! все ступени,
  К звукам, к свету, к солнцу вновь!
  Там со взоров стают тени,
  Там, где ждет моя любовь!

  В этот же период он мечтает предаться своему давно задуманному роману, который назовет "Огненный ангел" - "правдивую повесть, в которой рассказывалось о дьяволе, не раз являвшемся в образе светлого духа одной девушке и соблазнившем ее на разные греховные поступки"...

  "Чтобы написать Твой роман, - так он называет теперь будущую книгу в письмах к Нине, - довольно помнить Тебя, довольно верить Тебе, любить Тебя". Он осознает, что в силах создать нечто значительное, выдающееся, и желает броситься в работу с головой. Он просит ее быть его руководителем, его маяком, его ночным огонечком и здесь, как и в мире любви. "Любовь и творчество в прозе - это для меня два новых мира, - с откровенностью неофита пишет он ей. - В одном ты увлекла меня далеко, в сказочные страны, в небывалые земли, куда проникают редко. Да будет то же и в этом другом мире".

  Схема романа в те дни начала облекаться плотью, и, как писала Нина, груды исторических исследований и материалов перековывались в пластически прекрасную пламенную фабулу. Из этих груд листов, где каждая крохотная заметка строго соответствовала исторической правде, вставали задуманные образы. Но как художнику Брюсову потребовалось не только изучить и проштудировать для задуманного исторического повествования массу литературы из жизни Германии XVI века, но и найти подлинные жизненные подобия этих самых задуманных образов.

  Нина Петровская, по натуре противоречивая, чувственная, истеричная, склонная к экзальтации и мистике, как нельзя лучше подходила к образу главной героини романа. С нее Брюсов и писал свою Ренату. Это подтверждала и она сама. Он нашел в ней много из того, что требовалось для романтического облика ведьмы: отчаяние, мертвую тоску по фантастически-прекрасному прошлому, готовность швырнуть свое обесцененное существование в какой угодно костер, вывернутые наизнанку, отравленные демоническими соблазнами религиозные идеи и чаяния. И еще - оторванность от быта и людей, почти что ненависть к предметному миру, органическую душевную бездомность, жажду гибели и смерти.

  Про Брюсова часто говорили, что он все считал лишь поводом к творчеству - "скорбь венчал сонетом иль балладой". Так было и в этот раз. Он и себя обирал для героя романа Рупрехта, а А.Белого, в тот момент своего лютого антагониста (разрыв с ним чуть было не закончился дуэлью), изобразил под именем Генриха, наделив его не только внешностью прототипа - голубыми глазами и золотистыми волосами, но и многими чертами характера.

  Сама Нина очень скоро вошла в роль его героини и играла ее вполне серьезно. Ей казалось, что она и в самом деле вступила в союз с дьяволом, и чуть ли не верила в свое ведовство. Заявляла, будто хочет умереть, чтобы Брюсов списал с нее смерть Ренаты, и тем самым стать "моделью для последней прекрасной главы".

  Летом 1905 года они совершили поездку на финское озеро Сайма, где испытали дни сбывшегося счастья и откуда Брюсов привез цикл любовных стихов. Он писал ей, вспоминая это время: "То была вершина моей жизни, ее высший пик, с которого, как некогда Пизарро, открылись мне оба океана - моей прошлой и моей будущей жизни. Ты вознесла меня к зениту моего неба. И ты дала мне увидеть последние глубины, последние тайны моей души. И все, что было в горниле моей души буйством, безумием, отчаяньем, страстью, перегорело и, словно в золотой слиток, вылилось в любовь, единую, беспредельную, навеки".

  Когда им случалось разлучаться, даже на короткое время, они засыпали друг друга чуть ли не ежедневными письмами. Радость встречи он воспевал в стихах:

  Ты вновь со мной! ты - та же! та же!
  Дай повторять слова любви...
  Хохочут дьяволы на страже,
  И алебарды их-в крови.

  Звени огнем, - стакан к стакану!
  Смотри из пытки на меня!
  Плывет, плывет по ресторану
  Синь воскресающего дня.

  "Сораспятая на муку", она любила с одержимостью, самозабвенно, требуя и от него полной самоотдачи. "Все или ничего" - таков ее девиз. У нее не было цели в жизни вне его. В своем максимализме чувств она хотела, чтобы весь он, безраздельно, принадлежал только ей. Такой была сама, всегда, во всем хотела походить до конца, до предела и от других требовала того же.

  Брюсов просил ее понять, убеждал, что та, кому он принадлежит, кому он рабствует, - это поэзия. Да, он способен на большую любовь, способен сильно чувствовать, но вся его жизнь подчинена только служению поэзии. "Я живу - поскольку она во мне живет, и когда она погаснет во мне, умру". И дальше он написал слова, которые она никогда не могла простить ему: "Во имя поэзии - я, не задумываясь, принесу в жертву все: свое счастье, свою любовь, самого себя".

  Ее сжигало чувство ревности к его творчеству, сознание своего бессилия как-то воздействовать на него. Она не хотела понять: как это можно клясться в любви, обожать женщину и признавать, что еще в большей мере поклоняешься иному божеству.

  Временами он тяжело переживал эту свою слепую подчиненность другой всепоглощающей страсти и в отчаянии писал, что ему нужно какое-то воскрешение, перерождение, огненное крещение, чтобы стать опять самим собой. "Милая, девочка, счастье мое, счастье мое! Брось меня, если я не в силах буду стать иным, если останусь тенью себя, призраком прошлого и неосуществленного будущего".

  Постепенно любовь для него превращалась в перегоревшую страсть. Он явно ее успокаивал, а быть может, осторожно готовил к расставанию, поскольку опасался резкого разрыва, зная ее болезненную душевную взвинченность, способность на все.

  Тайной волей вместе связаны.
  Мы напрасно узы рвем,
  Наши клятвы не досказаны,
  Но вовеки мы вдвоем!

  Ненавистная! любимая!
  Призрак! Дьявол! Божество!
  Душу жжет неутолимая
  Жажда тела твоего!

  Как убийца к телу мертвому,
  Возвращаюсь я к тебе.
  Что дано мне, распростертому?
  Лишь покорствовать Судьбе.

  Не желая смиряться с мыслью о потере любимого, Нина решила прибегнуть к испытанному средству многих женщин: к ревности. Она кокетничала с молодыми людьми - завсегдатаями литературных салонов - на глазах у Брюсова, целовалась с ними, они уводили ее из душных гостиных в ночь... Вначале не изменяла всерьез, дразнила, пыталась вернуть тепло отношений, потом изменила - раз, другой, третий...
  Он отвернулся, стал чужим, холодным.
  Тяжесть разрыва была невыносимой, и, чтобы бежать от мыслей о самоубийстве, Нина попробовала морфий. Вино и наркотики подорвали ее здоровье, врачи чудом вернули ее с того света. Когда вернули, решила уехать из России - бесповоротно, навсегда.
  Был холодный ноябрьский день.
  Паровоз стоял под парами, вот-вот должен был прозвучать сигнал к отправлению.
  Едва не опоздавший на проводы Ходасевич застал Брюсова и Петровскую уже сидящими в купе. На глазах у них блестели слезы, на полу стояла початая бутылка коньяка - "национального" напитка московских символистов. По очереди они пили прямо из горлышка, обнимались, целовались и плакали.

  Вначале Нина жила в Италии, потом во Франции.

  Отсюда продолжала писать Брюсову экзальтированные письма, по-прежнему полные любовных излияний и претенциозно подписанные: "та, что была твоей Ренатой". Нина настолько сжилась с этим образом, прониклась сознанием, что он буквально списан с нее, что и в действительной жизни ощущала себя "забытой, покинутой Ренатой".

  Ей захотелось посетить Кельн, где пребывала героиня "Огненного ангела", и она распростерлась на плитах кельнского собора, "как та Рената, которую ты создал, а потом забыл и разлюбил". В эти минуты она пережила всю их жизнь, вспомнила дни счастья, а "в темных сводах дрожали волны органа, как настоящая похоронная песнь над Ренатой", и ей слышался гортанный, клокочущий голос ее кумира:

  Вспомни, вспомни! луч зеленыйм
  Радость песен, радость плясок!
  Вспомни, в ночи - потаенный
  Сладко-жгучий ужас ласк!

  В 1913 г., находясь в состоянии жесточайшей депрессии, она выбросилась из окна гостиницы на бульваре Сен-Мишель. Осталась жива, но сломала ногу и стала хромой.

  Как бы полное перевоплощение Нины Петровской в образ брюсовской героини наступило после того, как она перешла в католичество. "Мое новое и тайное имя, записанное где-то в нестираемых свитках Santa Pietro, - Рената", - сообщала она Ходасевичу. Это был шаг отчаяния, но еще не финал.

  Несколько лет она мыкалась по зарубежью. Дешевые гостиницы, крохотные заработки переводами - одним словом, убогая жизнь заброшенной на чужбине, одинокой женщины, неуравновешенной, издерганной, к тому времени почти невменяемой.

  Ее мучительные скитания продолжались еще несколько лет. Жила в Риме, Варшаве, почти умирала и долго лечилась в Мюнхене, страдала тяжелым нервным расстройством, усугубляемым алкоголем и наркотиками. "Душа у нее больная и печальная", - писал накануне мировой войны ее бывший муж, сообщая заодно, что теперь "она совершенно излечилась душой от власти Брюсова". У нее же самой как-то прорвались слова, что теперь ему не достать ее, что теперь страдают другие, а она живет, мстя ему каждым движением, каждым помышлением.

  "Война застала ее в Риме, где прожила она до осени 1922 г. в ужасающей нищете. Она побиралась, просила милостыню, шила белье для солдат, писала сценарии для одной кинематографической актрисы, опять голодала. Пила. Перешла в католичество. "Мое новое и тайное имя, записанное где-то в нестираемых свитках San Pietro, - Рената", - писала она мне, - вспоминал Ходасевич. - Жизнь Нины была лирической импровизацией, в которой, лишь применяясь к таким же импровизациям других персонажей, она старалась создать нечто целостное - "поэму из своей личности". Конец личности, как и конец поэмы о ней, - смерть. В сущности, поэма была закончена в 1906 г., в том самом, на котором сюжетно обрывается "Огненный ангел". С тех пор и в Москве, и в заграничных странствиях Нины длился мучительный, страшный, но ненужный, лишенный движения эпилог".

  Европу сотрясали революции.
  В России шла к завершению Гражданская война.
  Валерий Брюсов не скрылся, не замкнулся в душном декадентском мирке, напротив, он был в гуще событий. В 1919 г. вступил в Коммунистическую партию, стал депутатом Моссовета, ректором Высшего литературно-художественного института, профессором Московского университета.
  Череда новых поклонниц и возлюбленных прошла перед ним, как сон, и канула в Лету, забылись лица и имена. И лишь одно имя сияло ярко и неизменно на темном небосклоне его судьбы - Нина.
  Валерий понимал, что к прошлому возврата нет, что никогда больше не увидит он милых, дорогих сердцу глаз и, смертельно тоскуя, постепенно пристрастился к морфию...
  "В конце 1919 г. мне случилось сменить его на одной из служб, - вспоминал Владислав Ходасевич. - Заглянув в пустой ящик его стола, я нашел там иглу от шприца и обрывок газеты с кровяными пятнами".
  В октябре 1924 г. Валерий Брюсов умер.

  Нина пережила его ненадолго.
  В 1922 году ее встретил в Берлине Ходасевич и, выслушав рассказ о ее мытарствах, поразился тому, чего только она не натерпелась, чего только не перенесла. Здесь она стала сотрудничать в возглавляемом А. Н. Толстым литературном приложении к газете "Накануне" - органе "Сменовеховцев". Писала рецензии, обзоры, занималась переводами, главным образом с итальянского. Перевела сказку К. Коллоди "Приключения Пиноккио". Книга вышла в Берлине в 1924 году; рядом с фамилией переводчика стояло имя А. Н. Толстого, который, как указывалось, переделал и обработал текст. В рецензии на перевод отмечалось, что он сделан богатым русским языком, читается легко и вполне доступен детскому воображению. Участвовала как один из авторов в номере, посвященном 50-летию Брюсова, и, вспоминая былое, писала, что в свое время ее поразило брюсовское воображение, покорили и ошеломили "ворожба образами и ритмами, глубина пророческой прозорливости, жуткость бездн, разверзающихся под человеческими шагами, - растревоженный "древний хаос", отливающий волшебными мерцаньями, звучащие медью строфы "Urbi et orbi" и "Stephanos". Теперь ей кажется, что слово "маг", сказанное когда-то о Брюсове, или, как его еще называли - "йог", "верховный жрец", звучит романтическим преувеличением. Лучше сказать "учитель", "мудрец", "кормчий", ведущий железной рукой к триумфу ладью национального искусства. "Если же все же "жрец", то испепеляющий на жертвенном костре свое "ego", чтобы снова отдать его всем распятьям русской исторической и художественной действительности".

  Похоже, она нашла в себе силы переступить через свою обиду и попыталась объективно оценить творчество Брюсова. Впрочем, все же не преминула упрекнуть его в том, в чем и раньше обвиняла, - что для него

  Все в жизни лишь средство
  Для ярко певучих стихов.

  Тогда же написала она свои воспоминания - едва ли не самое главное из созданного ею. Во всяком случае, не забытое и сегодня.

  В дни лишений она обратилась к М. Горькому с мольбой о помощи. "Дорогой Алексей Максимович, вы всегда любили и жалели "человека" - во имя этого если можете, помогите мне, как последний из людей, к которому я отчаянно обращаюсь... Я хочу работы, работы, работы, - какой бы то ни было".
  Горький не остался глух к ее мольбе и рекомендовал Петровскую как хорошую переводчицу с итальянского, добавив, что порученные ей переводы Пиранделло, мало тогда знакомого в России, тем самым "помогли бы ей жить, она почти голодает". Позже он попытался пристроить ее воспоминания о Брюсове, вещь интересную и человечную. Но она уже была, по словам Ходасевича, точно по другую сторону жизни, работать не могла. Мысли о смерти не покидали ее.

  В один из февральских дней 1928 года Петровская открыла газовый кран в номере гостиницы, где жила. Мучительный, страшный эпилог ее жизни, длящийся многие годы, наконец оборвался. Ей казалось, что смертью она искупает всю жизнь, и, как Рената, умирая, говорила Рупрехту, так и она мысленно шептала: "Я тебе все прощаю".

  "Кончилась ее подлинно страдальческая жизнь в маленьком парижском отеле, - говорилось в некрологе, тогда опубликованном, - и эта жизнь - одна из caмых тяжелых драм нашей эмиграции. Полное одиночество, безвыходная нужда, нищенское существование, отсутствие самого ничтожного заработка, болезнь - Так жила все эти годы Нина Петровская, и каждый день был такой же, как предыдущий, - без малейшего просвета, безо всякой надежды". Таков был "Конец Ренаты", как назвал свои воспоминания о ней Ходасевич.

  Ушла в небытие, не оставив сколько-нибудь заметного следа, - как писательница она лишь успела заявить о себе, но так и не состоялась. Для этого ей, по крайней мере, нужно было, по совету Брюсова, вернуться на родину. По его глубокому убеждению, "жить русскому человеку, а особенно русскому писателю, возможно только в России".
  На чужбине она была чужая, одинокая, на родине ее забыли. И лишь в посвящённых ей стихах Брюсова живет ее трагический образ:

  Мой дар - святой, мой дар - поэта,
  Тебя он выше всех вознес.