Патрик Зюскинд. Парфюмер (8/22)

15

Малыш Гренуй первым делом откупорил баллон с винным
спиртом. С большим трудом ему удалось приподнять тяжелый сосуд
почти на высоту своего роста, потому что именно так высоко
стоял смеситель с насаженной на него стеклянной воронкой, куда
он без помощи мензурки влил алкоголь прямо из баллона. Бальдини
содрогнулся при виде столь вопиющей беспомощности: мало того
что парень перевернул с ног на голову весь парфюмерный
миропорядок, начав с растворяющего средства и не имея при этом
подлежащего растворению концентрата, - у него и физических
сил-то для этого не было! Он дрожал от напряжения, и Бальдини
обречённо ждал, что тяжелый баллон вот-вот грохнется и
вдребезги разнесет все, что было на столе. Свечи, думал он,
господи, только бы не опрокинуть свечи! Произойдет взрыв, он
мне сожжет весь дом!... И он уже хотел броситься к столу, чтобы
вырвать у сумасшедшего баллон, но тут Гренуй сам поставил его
на место, благополучно спустил на пол и снова закупорил. В
смесителе колыхалась легкая прозрачная жидкость - ни одна капля
не пролилась мимо. Несколько мгновений Гренуй переводил дух с
таким довольным лицом, словно самая тяжкая работа осталась
позади. И в самом деле, все последующее происходило с такой
быстротой, что Бальдини едва успевал замечать
последовательность или хотя бы порядок операций, не говоря уж о
том, чтобы понимать процесс.
Казалось, Гренуй наобум хватал тот или иной флакон с
ароматической эссенцией, выдергивал из него стеклянную пробку,
на секунду подносил содержимое к носу, а потом вытряхивал из
одной, капал из другой, выплескивал из третьей бутылочки в
воронку и так далее. К пипетке, пробирке, ложечке и мешалке -
приспособлениям позволяющим парфюмеру овладеть сложным
процессом смешивания Гренуй не прикоснулся ни разу. Он словно
забавлялся, как ребенок, который хлюпает, шлепает и плескается,
возясь с водой, травой и грязью; стряпает ужасное варево, а
потом заявляет, что это суп. Да, как ребенок, думал Бальдини, и
выглядит прямо как ребенок, несмотря на узловатые руки, рябое,
все в шрамах и оспинах, лицо и старческий нос картошкой. Он
показался мне старше, чем он есть, а теперь он мне кажется
младше; он словно двоится или троится, как те недоступные,
непостижимые, капризные маленькие недочеловеки, которые вроде
бы невинно думают только о себе, хотят все в мире деспотически
подчинить и вполне могут сделать это, если не обуздать их манию
величия, не применять к ним строжайших воспитательных мер и не
приучать их к дисциплинированному существованию полноценных
людей. Такой вот маленький фанатик гнездится в этом молодом
человеке; с горящими глазами, он стоит у стола, забыв обо всем
вокруг, явно не сознавая, что в мастерской есть что-то еще
кроме него и этих флаконов, которые он с проворной неуклюжестью
подносит к воронке, чтобы смешать свою идиотскую бурду, а потом
категорически утверждать - да еще и верить в это! - что он
составил изысканные духи "Амур и Психея". В мерцающем свете
свечей Бальдини видел, как цинично и самоуверенно действовал
человек у стола, - и содрагался от омерзения! Таких, как этот,
подумал он и на какое-то мгновение испытал ту же печаль, и
отчаяние, и ярость, что и раньше, в сумерках, когда глядел на
пылавший красным заревом город, - таких прежде не бывало; это
совершенно новый экземпляр человеческой породы, он мог
возникнуть только в эпоху расхлябанного, распущенного
безвременья... Но его следует проучить, этого самонадеянного
парня! Пусть только он окончит свое смехотворное представление,
уж ему достанется на орехи, он выползет отсюда на карачках,
ничтожество этакое! Дрянь! Нынче вообще ни с кем нельзя
связываться, сколько кишит кругом смехотворной дряни! Бальдини
был так занят своим возмущением и отвращением к эпохе
безвременья, что не сразу сообразил, почему Гренуй вдруг
заткнул все флаконы, вытащил воронку из смесителя, а саму
бутыль схватил за горлышко, прикрыл ладонью левой руки и сильно
встряхнул. Только когда бутыль несколько раз крутанулась в
воздухе, а ее драгоценное содержимое рванулось как лимонад из
живота в горло и обратно, Бальдини исторг вопль гнева и ужаса:
"Стой! - хрипло застонал он. - Хватит! Немедленно прекрати!
Баста! Немедленно поставь бутыль на стол и больше ничего не
трогай, понятно? Больше ничего! Видно, я лишился рассудка, если
вообще стал слушать твою дурацкую болтовню. Твоя манера
обращаться с вещами, твоя грубость, твоя примитивная тупость
показывают, что ты ничего не смыслишь, ты варвар и невежа и к
тому же паршивый наглый сопляк. Ты не в состоянии смешать
лимонад, тебе нельзя доверить торговать простой лакричной
водой, а ты лезешь в парфюмеры! Будь доволен, радуйся и
благодари, если твой хозяин еще подпускает тебя к дубильному
раствору! И не смей, слышишь, никогда не смей переступать порог
парфюмера!"
Так говорил Бальдини. И пока он говорил, пространство
вокруг него наполнилось ароматом "Амура и Психеи". В аромате
есть убедительность, которая сильнее слов, очевидности, чувства
и воли. Убедительность аромата неопровержима, необорима, она
входит в нас подобно тому, как входит в наши легкие воздух,
которым мы дышим, она наполняет, заполняет нас до отказа,
против нее нет средства.
Гренуй отставил бутыль, снял с горлышка руку, мокрую от
духов, и вытер ее о подол своей куртки. Один, два шага назад,
неуклюжий поклон всем телом под градом назиданий Бальдини
достаточно всколыхнули воздух, чтобы распространить только что
созданный аромат. Хотя Бальдини еще бушевал, и сетовал, и
бранился, с каждым вдохом его выставленное напоказ бешенство
находило все меньше пищи в глубине его души. Он догадывался,
что побежден, отчего финал его речи смог лишь взвинтиться до
пустопорожнего пафоса. И когда он умолк, он довольно долго
молчал, и ему уже больше не понадобилось замечание Гренуя:
"Готово". Он и так это знал.
Но несмотря на это, хотя его со всех сторон окатывал
пряный запах "Амура и Психеи", он подошел к старому дубовому
столу, чтобы взять пробу. Вытащил из кармана сюртука, из
левого, свежий белоснежный кружевной платок, расправил его и
смочил несколькими каплями, которые высосал длинной пипеткой из
смесителя. Помахав платочком в протянутой руке, дабы его
проветрить, он затем привычным изящным жестом провел им у себя
под носом, втягивая аромат. Во время длинного, производимого
толчками выдоха он вынужден был присесть, на табурет. Еще
минуту назад его лищо было багровым от бешенства - ттеперь он
вдруг побледнел как полотно.
- Невероятно, - тихо пробормотал он, - ей-богу невероятно.
- Он снова и снова прижимал платочек к носу, и принюхивался, и
качал головой, и бормотал: "Невероятно". Это были "Амур и
Психея", без всякого сомнения "Амур и Психея", ненавистно
гениальная смесь ароматов, скопированная с такой точностью, что
и сам Пелисье не смог бы отличит ее от своего продукта.
"Невероятно..."
Маленький и бледный, сидел великий Бальдини на табурете и
выглядел смехотворно со своим платочком в руке, который он то и
дело прижимал к носу, как девица, страдающая насморком. Он
просто потерял дар речи. Он даже не мог выговорить
"Невероятно!", а только тихо кивал и кивал головой, неотрывно
глядя на содержимое смесителя, и монотонно лепетал: "Гм, гм,
гм... гм, гм, гм... гм, гм, гм..." Через некоторое время Гренуй
приблизился и беззвучно как тень подошел к столу.
- Это нехорошие духи, сказал он, - они очень плохо
составлены, эти духи.
- Гм, гм, гм, - сказал Бальдини, и Гренуй продолжал:
- Если вы позволите, мэтр, я сделаю их лучше. Дайте мне
одну минитку, и я составлю вам из них пристойные духи!
- Гм, гм, гм, - сказал Бальдини и кивнул. Не потому что он
согласился, а потому что находился в таком беспомощно апатичном
состоянии, что только и мог сказать "Гм, гм, гм" и кивнуть. И
он продолжал кивать, и бормотать "Гм, гм, гм", и даже не
попытался вмешаться, когда Гренуй во второй раз приступил к
делу, во второй раз вылил спирт из баллона в смеситель - в те
духи, что уже в нем находились, во второй раз как бы наобум, не
соблюдая ни порядка, ни пропорции, опрокинул в воронку
содержимое флаконов. Только к концу всей процедуры - на этот
раз Гренуй не встряхивал бутыль, а только осторожно покачал ее,
как фужер с коньяком, возможно из уважения к чувствительности
Бальдини, возможно потому, что на этот раз содержимое казалось
ему более ценным, - итак, только теперь, когда уже готовая
жидкость колыхалась в бутыли, Бальдини очнулся из шокового
состояния и поднялся с табурета, разумеется все еще прижимая к
носу платочек, словно хотел закрыться щитом от новой атаки на
его душу.
- Готово, мэтр, - сказал Гренуй. - Теперь получился совсем
неплохой запах.
- Да, да, хорошо, - отвечал Бальдини, отмахиваясь
свободной рукой.
- Вы не хотите взять пробу? - снова прокурлыкал Гренуй. -
Неужели не хотите, мэтр? Неужели не попробуете?
- Потом, сейчас я не расположен брать пробы... мне не до
них. Теперь иди! Иди сюда!
И он взял подсвечник и пошел к двери, ведущей в лавку.
Гренуй последовал за ним. Узким коридором они прошли к черному
ходу для посыльных. Старик, шаркая, подошел к низкой дверце,
откинул задвижку и открыл створку. Он отошел в сторону, чтобы
выпустить мальчика.
- А теперь мне можно будет работать у вас, мэтр, можно? -
спросил Гренуй, уже стоя на пороге, снова сгорбившись, снова
насторожившись.
- Не знаю, - сказал Бальдини, - я подумаю об этм. Ступай!
И тогда Гренуй вдруг исчез, пропал, проглоченный темнотой.
Бальдини стоял и пялился в ночь. В правой руке он держал
подсвечник, в левой - платочек, как человек, у которого идет
носом кровь, а чувствовал все-таки, только страх. Он быстро
закрыл дверь на задвижку. Потом отнял от лица платок, сунул его
в карман и через лавку вернулся в мастерскую.
Аромат был так божественно хорош, что Бальдини внезапно
прослезился. Ему не надо было брать пробы, он только стоял у
рабочего стола перед смесителем и дышал. Духи были великолепны.
По сравнению с "Амуром и Психеей" они были как симфония по
сравнению с одиноким пиликаньем скрипки. И еще чем-то большим.
Бальдини прикрыл глаза, и в нем проснулись самые возвышенные
воспоминания. Он увидел себя молодым человеком на прогулке по
садам вечернего Неаполя: он увидел себя лежащим в объятиях
чернокудрой женщины, увидел силуэт букета роз на подоконнике
под порывами ночного ветра; он услышал пение вспугнутых птиц и
далекую музыку из портовой таверны; он услышал совсем близко,
над ухом, шепот: "Я люблю тебя" и почувствовал, как у него от
наслаждения волосы встали дыбом, теперь! Теперь, сию минуту, в
этот самый миг! Он открыл глаза и застонал от удовольствия. Эти
духи не были духами, какие были известны до сих пор. Это был не
аромат, который улучшает ваш запах, не протирание, не предмет
туалета. Это была совершенно своеобразная, новая вещь, которая
могла извлечь из себя целый мир, волшебный богатый мир, и вы
сразу забывали все омерзительное, что было вокруг, и
чувствовали себя таким богатым, таким благополучным, таким
хорошим...
Вставшие дыбом волосы на голове Бальдини улеглись, и его
охватило одуряющее душевное спокойствие. Он взял кожу, козловые
шкурки, лежавшие на краю стола, и взял нож, и раскроил кожу.
Затем уложил куски в стеклянную кювету и залил их новыми
духами. Затем закрыл кювету стеклянной пластиной, перелил
остаток аромата в два флакончика, наклеил на них этикетки, а на
них написал название "Неаполитанская ночь". Потом погасил свет
и удалился.
Наверху, за ужином, он ничего не сказал жене. Прежде всего
он ничего не сказал жене о торжественно-праведном решении,
которое он принял днем. Жена его тоже ничего не сказала, потому
что заметила, что он повеселел, и была этим весьма довольна. Не
пошел он и в Нотр-Дам благодарить Бога за силу своего
характера. Ба, в этот день он впервые позабыл помолиться на
ночь.

16

На следующее утро он прямиком направился к Грималю. Для
начала заплатил за лайку, причем заплатил сполна, не ворча и
нисколько не торгуясь. А потом пригласил Грималя в "Серебряную
башню" на бутылку белого и выкупил у него ученика Гренуя.
Разумеется, он не сказал, почему и для чего он ему понадобился.
Он наврал что-то о крупном заказе на душистую лайку, для
выполнения которого ему требуется необученный подсобный
рабочий. Нужен, дескать, скромный парень, чтобы исполнять
простейшие поручения, резать кожи и так далее. Он заказал еще
одну бутылку вина и предложил двадцать ливров в качестве
возмещения неудобства, причиняемого Грималю уходом Гренуя.
Двадцать ливров были огромной суммой. Грималь сразу же
согласился. Они вернулись в дубильную мастерскую, где Гренуй,
как ни странно, уже ждал с собранным узлом, Бальдини уплатил
свои двадцать ливров и тут же, сознавая, что заключил лучшую
сделку своей жизни, забрал его с собой.
Грималь, который со своей стороны был убежден, что
заключил лучшую сделку своей жизни, вернулся в "Серебряную
башню", перепутал улицы Жоффруа Л'Аннье и Нонендьер и потому,
вместо того чтобы, как он надеялся, очутиться прямо на мосту
Мари, роковым образом попал на набережную Вязов, откуда
сверзился в воду, как в мягкую постель. Он умер мгновенно.
Однако реке понадобилось еще некоторое время, чтобы стащить его
с мелководья, мимо пришвартованных грузовых лодок, на более
быстрое течение, и только рано утром кожевник Грималь, или
скорее его мокрый труп, тихо отплыл вниз по реке, на запад.
Когда он проплывал мим моста Менял, бесшумно, не задевая
за опоры моста, Жан-Батист Гренуй в двадцати метрах над ним как
раз ложился спать. Для него был поставлен топчан в заднем углу
мастерской Бальдини, и теперь он собирался лечь, в то время как
его бывший хозяин, распластавшись, плыл вниз по холодной Сене.
Гренуй с удовольствием свернулся и сделался маленьким, как
клещ. Засыпая, он все глубже погружался в самого себя и
совершал триумфальный въезд в свою внутреннюю крепость, где он
праздновал в мечтах некую победу обоняния, гигантскую оргию с
густым дымом ладана и парами мирры в свою честь.

17

Приобретение Гренуя положило начало восхождению фирмы
Джузеппе Бальдини к национальной и даже европейской
известности. Перезвон персидских колокольчиков больше не
умолкал, и цапли не переставали фонтанировать в лавке на мосту
Менял.
В первый же вечер Греную ришлось составить большой баллон
"Неапалитанской ночи", из которого в течение следующего дня
было продано восемьдесят флаконов. Слава этого аромата
распространялась с бешеной скоростью. У Шенье началась резь в
глазах: сколько ему пришлось пересчитывать денег, и заболела
спина от глубоких поклонов. А однажды дверь распахнулась
настежь, и вошел лакей графа д'Аржансона и заорал, как могут
орать только лакеи, что он желает получить пять бутылок новых
духов, и Шенье еще четверть часа после его ухода тепетал от
почтительного страха, потому что граф д'Аржансон был Интендант
и Военный министр Его Величества и самый влиятельный человек в
Париже.
Пок Шенье один отражал в лавке атаки покупателей Бальдини
со своим новым учеником заперся в мастерской. В оправдание
этого обстоятельства он преподнес Шенье некую фантастическую
теорию, каковую обозначил как "рационализацию и разделение
труда". По его словам, он долгие годы терпеливо наблюдал, как
Пелисье и ему подобные субъекты, презирающие цеховые традиции,
отбивали у него клиентуру и марали репутацию фирмы. Но теперь
его терпение лопнуло. Теперь он примет их наглый вызов и
нанесет этим выскочкам, этим парвеню ответный удар, отплатит им
той же монетой. Каждый сезон, каждый месяц, а если понадобится,
и каждую неделю он будет козырять новыми духами - и какими
духами! Он вскроет золотоносную жилу своего творчества. А для
этого нужно чтобы он - используя только необученного подсобника
- целиком и полностью занялся производством ароматов, в то
время как Шенье должен посвятить себя исключительно их продаже.
Эта современная метода, внушал он Шенье, откроет новую главу в
истории парфюмерного искусства, сметет конкурентов и сделает
нас неизмеримо богатыми - да, он сознательно и подчеркнуто
говорил "нас", ибо собирался уделить своему старому преданному
подмастерью определенный процент от этих неизмеримых богатств.
Еще несколько дне назад Шенье истолковал бы такие речи
своего хозяина как признак начинающегося старческого маразма.
"Ну вот, он созрел для "Шаритэ", - подумал бы он. - Еще
немного, и он окончательно свихнется".
Однако теперь он больше ничего не думал. Он просто больше
не успевал думать - слишком много было работы. Работы было так
много, что по вечерам он едва находил силы опустошить битком
набитую кассу и отсчитать себе свою долю. Он ни на миг не
усомнился в праведности этих доходов: ведь Бальдини чуть ли не
каждый день выходил из мастерской с каким-нибудь новым
ароматом.
И каки это были ароматы! Не только духи высочайшей, самой
высочайшей пробы, но и кремы, и пудра, и мыло, и лосьоны для
волос, и протирания... Все, что должно было благоухать,
благоухало теперь все, ну действительно на все, даже на
ароматизированные повязки для волос, которые однажды создало
капризное настроение Бальдини, публика кидалась как
околдованная, и цены не играли никакой роли. Все, что
изготовлял бальдини, пользовалось успехом. И успех этот был
настолько потрясающим, что Шенье воспринимал его как явление
природы и больше не исследовал его причин. А в то, например,
что новый ученик, неуклюжий гном, ютившийся, как собака, в
мастерской, которого иногда, когда мастер выходил из дому,
можно было видеть в глубине помещения за мытьем стаканов и
чисткой ступ, в то, что это совершенное ничтожество имеет
касательство к сказочному процветанию фирмы, - Шенье не поверил
бы, даже если бы ему об этом сказали.
Разумеется, гном имел к нему самое прямое касательство.
То, что Бальдини приносил в лавку и оставлял Шенье для продажи,
было лишь небольшой частью того, что Гренуй смешивал за
закрытыми дверями. Бальдини давно уже изменил обоняние. Подчас
он испытывал настоящую муку, стараясь выбрать какое-то одно из
тех великолепных роскошеств, которые изготовлял Гренуй. Этот
волшебный ученик мог бы снабдить рецептами всех парфюмеров
Франции, ни разу не повторившись, ни разу не изготовив ничего
хотя бы неполноценного, не говоря уже о посредственном. То есть
рецептами, иначе говоря, формулами, он как раз не смог бы их
снабдить, потому что сначала Гренуй сочинял свои ароматические
композиции тем же хаотическим и совершенно непрофессиональным
способом, который был уже известен Бальдини, а именно смешивая
ингредиенты, казалось бы, наобум, в диком беспорядке. Чтобы не
то что контролировать, но хотя бы понять это безумие, Бальдини
однажды потребовал от Гренуя при составлении смесей
пользоваться, пусть без всякой надобности, весами, пипеткой и
мензуркой; пусть он впредь привыкает считать винный спирт не
ароматическим веществом, а растворителем, который следует
добавлять в последнюю очередь; и наконец, пусть он, Бога ради,
действует медленно, обстоятельно и медленно, как принято среди
парфюмеров.
Гренуй выполнил приказание. И впервые Бальдини смог
проследить и задокументировать отдельные операции этого
колдовства. Он усаживался рядом с Гренуем, вооружившись пером и
бумагой, и записывал, постоянно призывая к неторопливости,
сколько граммов того, сколько щепоток этого, сколько капель
какого-то третьего ингредиента отправлялись в смеситель. Таким
вот странным образом, а именно задним числом анализируя процесс
с помощью тех средств, без применения которых он, собственно,
вообще не мог иметь места, Бальдини, в конце концов, добивался
обладания синтетическим рецептом. Как мог Гренуй без такого
рецепта смешивать свои ароматические составы, оставалось для
Бальдини загадкой и даже чудом, но теперь он по крайней мере
свел чудо к формуле и тем самым несколько утолил свою жажду к
классификациям и предохранил свое парфюмеристическое
мировоззрение от полного краха.
Он все выманивал и выманивал у Гренуя рецептуры ароматов,
которые тот изобретал, и наконец даже запретил ему смешивать
новые благовония, пока он, Бальдини, не явится с пером и
бумагой, чтобы, как Аргус, следить за процессом и шаг за шагом
документировать его.
Свои заметки - скоро набралось много десятков формул - он
потом педантично переписывал четким почерком в две разные
книжечки, из коих одну запир в своем несгораемом шкафу, а
другую постоянно носил с собой, а на ночь клал под подушку. Это
придавало ему уверенности. Ибо теперь он смог бы, если бы
захотел, сам воспроизвести чудеса Гренуя, которые так глубоко
потрясли его, когда он впервые стал их свидетелем. Он полагал,
что коллекция записанных им формул сможет поставить преграду
ужасающему творческому хаосу, потоком извергавшемуся из самого
нутра его ученика. А то обстоятельство, что он больше не просто
записывал в тупом изумлении, но, наблюдая и регистрируя,
принимал участие в творческих актах, действовало на Бальдини
успокоительно и укрепляло его самоуверенность. Спустя некоторое
время он даже сам проверил, что внес весьма существенный вклад
в создание изысканных ароматов. И, сначала занося их в свои
книжечки, а потом пряча в сейфе и на груди, он уже вообще не
сомневался, что теперь они полностью его собственные.
Но и Гренуй извлекал выгоду из дисциплинирующей процедуры,
навязанной ему Бальдини. Сам-то он, правда, в ней не нуждался.
Ему никогда не требовалось сверяться со старой формулой, чтобы
через несколько недель или месяцев реконструировать состав
духов, потому что он никогда не забывал запахов. Но благодаря
обязательному применению мензурок и весов он изучил язык
парфюмерии и инстинктивно чувствовал, что знание этого языка
могло ему пригодиться. Через пару недель Гренуй не только
овладел названиями всех ароматических веществ, имевшихся в
мастерской Бальдини, но и научился самостоятельно записывать
формулы своих духов и, наоборот, превращать чужие формулы и
инструкции в духи и прочие пахучие изделия. Более того!
Научившись выражать свои парфюмерные замыслы в граммах и каплях
он стал обходиться без всяких промежуточных проб. Когда
Бальдини поручал ему составить новый запах, скажем, для
ароматизации носовых платков, для сухих духов или румян, Гренуй
больше не хватался за флаконы и порошки, а просто садился за
стол и тут же записывал формулу. Он научился удлинять путь от
своего внутреннего обонятельного представления к готовому
продукту за счет изготовления формулы. Для него это был
окольный путь. С общепринятой точки зрения, то есть с точки
зрения Бальдини, это, однако, был прогресс. Чудеса Гренуя
оставались чудесами. Но рецептура, которой он их теперь
снабжал, лишала их пугающего ореола, и это имело свои
преимущества. Чем лучше Гренуй овладевал профессиональными
приемами и методами, чем нормальнее он умел изъясняться на
условном языке парфюмерии, тем меньше опасался и гневался на
него хозяин. Вскоре Бальдини стал считать его человеком хоть и
весьма одаренным в отношении обоняния, но отнюдь не вторым
Франжипани и, уж конечно, не каким-то чутким колдуном, а Греную
это было только на руку. Ремесленные навыки и жаргон служили
ему великолепной маскировкой. Он прямо-таки убаюкивал Бальдини
своим примерным соблюдением правил для взвешивания добавок, при
встряхивании смесителя, при смачивании белого пробного
платочка. Он умел расправлять его почти так же манерно,
проводить под носом почти так же элегантно, как сам хозяин. А
при случае, осторожно дозируя интервалы времени, он совершал
ошибки, рассчитанные на то, чтобы Бальдини их заметил: забывал
что-то профильтровать, неправильно устанавливал весы, вписывал
в формулу нелепо высокий процент амбры и давал повод указать
себе на ошибку, чтобы потом исправить ее тщательнейшим образом.
Так ему удалось убаюкать Бальдини в иллюзии, что, в конце
концов, все идет по правилам и праведным путем. Он же не хотел
отпугнуть старика. Он же хотел действительно у него научиться.
Не составлению духов, не правильной композиции того или иного
аромата, отнюдь! В этой области не было никого в мире, кто мог
бы обучить его чему бы то ни было. Ингредиентов, имевшихся в
лавке у Бальдини, далеко не хватило бы для реализации его
представлений о действительно великом благовонии. Те запахи,
которые он мог осуществить у Бальдини, были детской забавой по
сравнению с теми, которые он носил в себе и собирался
реализовать когда-нибудь в будущем. Но для этого, он знал,
требовалось два непременных условия. Во-первых, видимость
сносного существования, хотя бы положение подмастерья, под
прикрытием которого он мог бы безудержно предаваться своим
собственным страстям и без помех преследовать свои собственные
цели. Во-вторых, знание тех приемов ремесла, которые позволяли
бы изготовлять, выделять, концентрировать, консервировать
ароматические вещества и тем самым в принципе предоставлять их
в его распоряжение для некого высшего применения. Ибо хотя
Гренуй действительно обладал лучшим в мире носом, хотя его
обоняние было настолько же аналитичным, насколько визионерским,
он еще не умел физически овладевать запахами.