Последний день сентября, время просто летит мимо нас, вроде еще вчера закончилась весна, а тут понимаешь, что зима совсем уже близко... Может такое не со всеми??? Когда был студентом, мне казалось, что время просто тянется невыносимо, а сейчас вся жизнь - череда утро/вечер... Наверное, это осенний депресняк :-)
Виктор Пелевин. Жизнь насекомых (4/13)
4. СТРЕМЛЕНЬЕ МОТЫЛЬКА К ОГНЮ
Зеркало в тяжелой раме из тусклого дерева, висевшее над спинкой кровати, казалось совершенно черным, потому что отражало самую темную стену комнаты. Иногда Митя щелкал зажигалкой, и по черной поверхности зеркала проходили оранжевые волны, но зажигалка быстро нагревалась, и ее приходилось гасить. Из окна на кровать падало чуть-чуть света, хотя уже был вечер, и на танцплощадке начала играть музыка. Сквозь марлевую занавеску можно было различить в темноте далекие вспышки разноцветных ламп - точнее, не сами вспышки, а их отсветы на листве. Митя лежал в полутьме, задрав ноги в кроссовках на высокую решетчатую спинку кровати, и поглаживал рукой Марка Аврелия Антонина, сплющенного веками в небольшой зеленый параллелепипед, листать который было уже темно. Рядом лежала другая книга, китайская, называвшаяся "Вечерние беседы комаров У и Цэ". "Удивительно, - думал он, - чем
глупее песня и чем чище голос, тем больше она трогает. Только ни в коем случае не надо задумываться, о чем они поют. Иначе все..." Лежать дальше было утомительно. Митя вынул из книги исписанный лист бумаги, сложил его вчетверо, сунул в карман и встал. Нашарив на столе сигареты, он отпер дверь и вышел наружу. Узкий проход между курортными домиками освещало только соседнее окно; была видна калитка, лавка у проволочной изгороди и длинные бледные травы в русле высохшего ручья. Митя запер дверь, увидел свое отражение в стекле и хмыкнул. С некоторых пор он стал выглядеть в темноте довольно странно - тяжелые крылья, сложенные на его спине, казались плащом из серебряной парчи, доходившим почти до земли, и Мите иногда бывало интересно, что видят на их месте другие. За светящейся занавеской соседнего домика играли в карты и разговаривали. Там жила семейная пара, а сейчас у них, судя
по голосам, были гости. - Теперь черви, - говорил мужской голос. - Ну, конечно, изменилась, Оксан. Ты еще спрашиваешь. С тобой все по-другому стало. - Ну, а лучше или хуже? - требовательно спросил тонкий женский голосок. - Ну как... Теперь ответственность появилась, - задумчиво ответил мужской голос. - Знаю, куда после работы идти. Ну и ребенок, сама понимаешь... Играю втемную. - У тебя же и так минус четыреста, - вмешался другой мужской голос. - А что делать? - спросил первый. - Девятка червей. Митя зажег сигарету (на огонек зажигалки метнулось несколько крохотных насекомых), прошел через калитку и перепрыгнул сухое русло. Осторожно преодолев несколько метров полной темноты, он продрался сквозь кусты, вышел на асфальт, остановился и поглядел назад. Светлая линия дороги доходила до вершины холма и обрывалась, а дальше были видны черные
силуэты гор. Одна из них, та, что справа, напоминала со стороны моря огромного бронированного орла, наклонившего голову вперед; с катера, который ходил по вечерам мимо, бывали иногда заметны непонятные огни на вершине - наверное, там стоял маяк. Сейчас огней не было. Сделав несколько затяжек, Митя кинул окурок на асфальт, тщательно раздавил его и медленно побежал вниз по дороге. Крылья расправились и легли на волну набегающего воздуха, а еще через несколько шагов он взлетел, пронесся между кронами деревьев, поджал ноги, чтобы не зацепить натянутый между двумя столбами электрический провод (тот был невидим в темноте, один раз Митя уже ободрал о него голень), и, когда вверху осталось только чистое темное небо, стал широкими кругами набирать высоту. Вскоре стало прохладнее, спина заныла от усталости; Митя решил, что поднялся достаточно высоко, и поглядел вниз. Внизу, как и
в любой другой вечер, горели редкие фонари и окна. Источников света, достаточно ярких для того, чтобы возникло хотя бы слабое желание направиться к ним, было мало - две ресторанные вывески, розовая неоновая язвочка слова "Люэс" на углу темной башни пансионата и мерцающее зарево расположенной рядом танцплощадки. С высоты она была похожа на большой раскрытый цветок, все время меняющий цвета и вместо запаха источающий музыку, которая была слышна даже здесь. Инстинкт гнал к этому цветку всех окрестных насекомых каждый раз, когда чья-то лапка включала электричество, и Митя решил спуститься посмотреть, что там сейчас происходит. Снизившись, он полетел на бреющем, почти цепляя верхушки деревьев. Когда танцплощадка приблизилась, она перестала походить на цветок и превратилась во что-то виденное в детстве, новогоднее - это был огромный клубок просвечивающих сквозь ветви электрических гирлянд,
из которого сочилась музыка удивительной пошлости и красоты. - Твоя вишневая де-вят-ка давно свела меня с ума, - несся из десятка мощных динамиков голос неизвестной сумасшедшей. Внимательно вглядываясь в несущуюся под ногами тропинку, на которую он обычно садился, Митя широко раскрыл крылья, повернул их навстречу бьющему в лицо воздуху - они задрожали под ветром - и повис на месте. Мягко спружинив о сухую твердую землю, он сошел с тропинки и зашагал по газону. Танцплощадка была просто асфальтовым полем за высоким проволочным забором. К забору прилепилась невысокая деревянная эстрада, на которой громоздились черные коробки динамиков. По периметру площади в несколько рядов стояли занятые народом лавки, а само пространство для танцев было, как автобус в час червей, заполнено извивающимися распаренными телами. Митя заплатил полтинник за вход, миновал несколько мух у
входа и сел на краю лавки. За вечер состав толпы успевал полностью смениться несколько раз; устав, народ расползался по лавкам или уходил совсем, но на смену вставали другие, и танец ни на миг не прерывался. Митя любил размышлять о том, как это похоже на жизнь, - правда, наслаждаться своей отрешенностью немного мешало сознание того, что он тоже почему-то сидит на лавке и глядит на чужие потные лица. Вдруг музыка стала громче, лампы погасли, а потом стали по очереди вспыхивать на долю секунды, вырывая из темноты то зеленую, то синюю, то красную монолитно-неподвижную толпу, которая в короткие моменты своего существования напоминала свалку гипсовых фигур, свезенных сюда со всех советских скверов и пионерлагерей; так прошло несколько минут, и стало окончательно ясно, что на самом деле нет ни танцев, ни танцплощадки, ни танцующих, а есть множество мертвых парков культуры и отдыха, каждый
из которых существует только ту долю секунды, в течение которой горит лампа, а затем исчезает навсегда, чтобы на его месте через миг появился другой парк культуры и отдыха, такой же безжизненный и безлюдный, отличающийся от прежнего только цветом одноразового неба и углами, под которыми согнуты конечности статуй. Митя встал, пробрался мимо весело жужжащих девочек в зеленых и синих платьицах и вышел за ворота, у которых сидело несколько качков в тренировочных костюмах предостерегающей окраски. В просвете между деревьями было виден тускло горящий лиловый фонарь. Он ярко загорелся, несколько раз мигнул и погас, и Митя, подчиняясь неожиданному импульсу, пошел вперед, во тьму. Деревья, закрывавшие небо, скоро кончились, и из кустов на Митю задумчиво глянул позеленевший бюст Чехова, возле которого блестели под лунным светом осколки разбитой водочной бутылки. Набережная была пуста.
Под одним из тусклых фонарей сидела компания доминошников с пивом, издававшая бодрые голоса и стук. Дима подумал, что обязательно надо будет искупаться, и пошел вдоль шеренги скамеек, призывно повернутых женственным изгибом к морю. - Еще кто к кому поналетел! Сраная уродина! - донесся со стороны рынка триумфальный женский крик. Закурив сигарету, Митя увидел впереди темную фигуру, опершуюся локтями на парапет. Он разглядел тяжелый длинный плащ серебристого оттенка и недоверчиво покачал головой. - Дима! - позвал он. - Митя? Ого. Тоже сюда прилетел? - Еще кто к кому поналетел, - ответил Митя, подходя и пожимая протянутую руку. - Какое странное совпадение. Ты давно из Москвы? - Два дня. - И как там? - Дожди, - ответил Дима. - Уже осень. - Ты ждешь кого-нибудь? Дима помотал головой. - Пройдемся? Дима
кивнул. Они спустились на пляж по скрипящей деревянной лестнице, прошли по крупной хрустящей гальке и оказались перед узкой полосой пены. К луне по морю шла широкая и прямая серебряная дорога, цветом напоминающая крылья ночного мотылька. - Красиво, - сказал Митя. - Красиво, - согласился Дима. - Тебе никогда не хотелось полететь к этому свету? В смысле, не просто проветриться, а по-настоящему, до конца? - Хотелось когда-то, - сказал Дима. - Только не мне. Они повернули и медленно пошли вдоль сияющей границы моря. - Ты здесь один? - Я всегда один, - с достоинством ответил Дима. - В последнее время я заметил, - сказал Митя, - что от частого употребления некоторые цитаты блестят, как перила. - А что ты еще в последнее время заметил? - спросил Дима. Митя задумался. - Смотря что называть
последним временем, - сказал он. - Мы сколько не виделись - год? - Около того. - Ну, например, зимой я заметил одну вещь. Что в Москве большую часть времени мы живем в темноте. Не в переносном смысле, а в самом прямом. Вот, помню, стою я на кухне и говорю по телефону. А под потолком слабая желтая лампочка горит. И тут я поглядел в окно, и меня как током ударило - до чего же темно... - Да, - сказал Дима, - со мной тоже что-то похожее было. А потом я еще одну вещь понял - что мы в этой темноте живем вообще все время, просто иногда в ней бывает чуть светлее. Собственно, ночным мотыльком становишься именно в тот момент, когда понимаешь, какая вокруг тьма. - Не знаю, - сказал Митя. - По-моему, деление мотыльков и бабочек на ночных и дневных - чистая условность. Все в конце концов летят к свету. Это же инстинкт. - Нет. Мы делимся на ночных и дневных
именно по тому, кто из нас летит к свету, а кто - к тьме. К какому, интересно, свету ты можешь лететь, если думаешь, что вокруг и так светло? - Так что же, они все, - Митя кивнул в сторону набережной, - летят во тьму? - Почти. - А мы? - Конечно, к свету. Митя засмеялся. - Прямо каким-то масоном себя чувствуешь, - сказал он. - Брось. Это они масоны. Абсолютно все. Даже эти, которые в домино наверху играют. - Честно говоря, - сказал Митя, - у меня нет ощущения, что я сейчас лечу к свету. - Если ты думаешь, - сказал Дима, - что мы куда-то летим, а не просто идем по пляжу, то ты, без всякого сомнения, летишь в темноту. Точнее, кружишься вокруг навозного шара, принимая его за лампу. - Какого шара? - Не важно, - сказал Дима. - Есть такое понятие. Хотя, конечно, вокруг такая тьма, что ничего удивительного
в этом нет. Некоторое время они шли молча. - Вот смотри, - сказал Митя, - ты говоришь - тьма. Я сегодня вечером взлетел - действительно, тьма. А на танцплощадке народ, все смеются, танцуют, и песня играет, вот как сейчас. Глупая страшно. Вишневая девятка и все такое прочее. А меня эта музыка почему-то трогает. - Бывает, - сказал Дима. - Я тебе даже так скажу, - с горячностью продолжал Митя, - если самый главный ленинградский сверчок возьмет лучшую шотландскую волынку и споет под нее весь "Дао дэ цзин", он и на сантиметр не приблизится к тому, во что эти вот идиоты, - Митя кивнул в сторону, откуда доносилась музыка, - почти попадают. - Да во что попадают? - Не знаю, - сказал Митя. - Как будто раньше было в жизни что-то бесценное, а потом исчезло, и только тогда стало понятно, что оно было. И оказалось, что абсолютно все, чего хотелось когда-то
раньше, имело смысл только потому, что было это, непонятное. А без него уже ничего не нужно. И даже сказать про это нельзя. Ты знаешь, до какого огня я действительно хотел бы долететь? Было такое стихотворение, вот послушай: "Не жизни жаль с томительным дыханьем, что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идет, и плачет, уходя..." - По-моему, - сказал Дима, - не тебе жалеть этот огонь. Уместней было бы, если бы этот огонь пожалел тебя. Или ты считаешь, что ты сам этот огонь, который идет во тьму и плачет? - Может, и считаю. - Так не иди во тьму, - сказал Дима. - И не плачь. Над танцплощадкой зазвучала новая песня - женщина печально спрашивала у темного неба, луны и двух бредущих по пляжу фигур в темных плащах, где она сегодня, и жаловалась, что не знает, где ей найти не то себя, не то еще кого-то - последнее слово
было неразборчивым, но это не имело значения, потому что дело было не в словах и даже не в музыке, а в чем-то другом, в том, что все вокруг тоже погрузилось в печаль и размышляло, где оно сегодня и как ему найти не то себя, не то что-то еще. - Нравится? - спросил Митя. - Ничего, - сказал Дима. - Но главное достоинство в том, что она не понимает, о чем поет. Так же, как твой приятель, который не нашел ничего лучше, как пожалеть свет, уходя во тьму. А твой приятель как будто табличку в коридоре повесил - "Уходя, жалейте свет". Ведь это же не огонь идет в ночь, а он сам уходит от огня. - Это не мой приятель, - сказал Митя. - Ну и правильно, - сказал Дима, - я бы с таким тоже никаких дел иметь не стал. Понимаешь, все, что вызывает жалость у мертвецов, основано на очень простом механизме. Если мертвому показать, например, муху на липучке, то его вырвет. А если
показать ему эту же муху на липучке под музыку, да еще заставить на секунду почувствовать, что эта муха - он сам, то он немедленно заплачет от сострадания к собственному трупу. А завтра сам раздавит десять мух. Впрочем, таких же точно мертвых, как и он сам. - Выходит, и я тоже мертвый? - спросил Митя. - Конечно, - сказал Дима, - а какой же еще? Но тебе это хоть можно объяснить. А потому ты уже не совсем мертвый. - Спасибо, - сказал Митя. - Пожалуйста. Они поднялись на набережную. Доминошники уже исчезли, и от них остались только колеблемая ветром газета, несколько сдвинутых ящиков, пустые пивные бутылки и рыбья чешуя; из-за меланхолии, которую навеяла музыка, казалось, что они не просто разошлись по домам, а рассосались в окружающей тьме - для полноты ощущения не хватало только их выветренных скелетов рядом с бутылками и чешуей. - А чего
это ты о танцплощадке заговорил? - спросил Дима. - Я там пролетал сейчас. Спустился даже, посидел немного. Очень странно. Вроде видно, что все они мертвые, прямо как из гипса. Знаешь, есть такая игрушка - два деревянных медведя с молотками? Двигаешь деревянную палочку взад-вперед, и они бьют по наковальне? - Знаю. - Так вот там то же самое. Все танцуют, смеются, раскланиваются, а посмотришь вниз - и видишь, как под полом бревна ходят. Взад-вперед. - Ну и что? - Как ну и что? Ведь летели-то они все на свет. А как ни летай, светится только танцплощадка. И получается, что все вроде бы летят к жизни, а находят смерть. То есть в каждый конкретный момент движутся к свету, а попадают во тьму. Знаешь, если бы я писал роман о насекомых, я бы так и изобразил их жизнь - какой-нибудь поселок у моря, темнота, и в этой темноте горит несколько электрических лампочек,
а под ними отвратительные танцы. И все на этот свет летят, потому что ничего больше нет. Но полететь к этим лампочкам - это... Митя щелкнул пальцами, подыскивая подходящее слово. - Не знаю, как объяснить. - А ты уже объяснил, - сказал Дима. - Когда про луну говорил. Луна и есть главная танцплощадка. И одновременно главная лампочка главного Ильича. Абсолютно то же самое. Свет не настоящий. - Да нет, - сказал Митя. - Свет настоящий. Свет всегда настоящий, если он виден. - Правильно, - сказал Дима. - Свет настоящий. Только откуда он? - Что значит "откуда"? От луны. - Да? А тебе никогда не приходило в голову, что она на самом деле абсолютно черная? - Я бы сказал, что она скорее желто-белая, - ответил Митя, внимательно поглядев вверх. - Или чуть голубоватая. - Скажи. Миллиардов пять мух с тобой, конечно, согласятся.
Но ведь ты не муха. Из того, что ты видишь желтое пятно, когда смотришь на Луну, совершенно не следует, что она желтая. Я вообще не понимаю, как этого можно не понять. Ведь прямо вверху висит ответ на все вопросы. - Может быть, - сказал Митя, - но у меня, к сожалению, ни одного из этих вопросов не возникает. Впрочем, я тебя понял. Ты хочешь сказать, что когда я смотрю на луну, то вижу солнечный свет, который она отражает, а сама она не светится. По-моему, это не важно. С меня достаточно того, что свет существует. И когда я его вижу, то главное, что есть во мне, заставляет меня двигаться в направлении к свету. А откуда он, какой он - это все слова. - Ну хорошо. К луне ты двигаться не желаешь. А к какому свету ты идешь сейчас? - К ближайшему фонарю. - А потом куда? - К следующему. - Ладно, - сказал Дима, - давай тогда поставим эксперимент
на одном насекомом. Он вытянул вперед руку с разведенными веером пальцами, и все фонари на набережной погасли. Митя остановился. - А к какому свету ты направишься сейчас? - спросил Дима. - Ну ты даешь. Как ты это сделал? - Именно так, - сказал Дима, - как ты подумал. Договорился с монтером, чтобы тот сидел в кустах и ждал, когда я дам ему знак. И все это исключительно для того, чтобы произвести на тебя впечатление. - Я так подумал? - А разве нет? - Ну, в общем, да. Правда, не совсем так. Я действительно подумал про монтера и про знак, но только не про кусты. - Про кусты ты тоже подумал. - Да, я не о фонарях. Я о Луне. Точнее, о Чехове, не важно. Как ты это делаешь? - Что? Мысли читаю? - Да нет, это я сам могу. Чужие несложно. Я о фонарях. - Очень просто. Если ты ответил себе
на один вопрос, то можешь управлять всеми видами света. - Какой вопрос? - спросил Митя. - Вообще лучше самому задать его себе, но поскольку ты не очень склонен это сделать, тебе задам его я. Дима выдержал паузу. - Луна отражает солнечный свет, - сказал он. - А свет чего отражает Солнце? Митя молча сел на скамейку и откинулся на спинку. Было тихо; ветер шевелил листву над головой, и шум моря сливался с последними нотами затихающей песни - казалось, этот смешанный звук идет на самом деле от желтого круга висящей в небе танцплощадки. Потом добавился рокот приближающегося к причалу прогулочного катера, и слева появились его медленно наплывающие огни. - American boy, уеду с тобой, уеду с тобой - Москва, прощай, - взвились над танцплощадкой два чистых юных голоса, и долетел аккомпанемент балалаек, простой и трогательный, как платье
пионерки.
