Второй штурмовик торопливо хихикнул. Этакий жиденький, бледный парнишка, неуверенный, с прыщавой мордой, сразу видно: новичок, гаденыш, щенок... - Что здесь произошло? - спросил Румата. - За скрытого книгочея подержались, - нервно сказал щенок. Верзила опять принялся сосать палец, не меняя позы. - Смир-рна! - негромко скомандовал Румата. Щенок торопливо вскочил и подобрал топор. Верзила подумал, но все-таки опустил ногу и встал довольно прямо. - Так что за книгочей? - осведомился Румата. - Не могу знать, - сказал щенок. - По приказу отца Цупика... - Ну и что же? Взяли? - Так точно! Взяли! - Это хорошо, - сказал Румата. Это действительно было совсем не плохо. Время еще оставалось. Нет ничего дороже времени, подумал он. Час стоит жизни, день бесценен. - И куда же вы его? В Башню? -
А? - растерянно спросил щенок. - Я спрашиваю, он в Башне сейчас? На прыщавой мордочке расплылась неуверенная улыбка. Верзила заржал. Румата стремительно обернулся. Там, на другой стороне улицы, мешком тряпья висел на перекладине ворот труп отца Гаука. Несколько оборванных мальчишек, раскрыв рты, глазели на него со двора. - Нынче в Башню не всякого отправляют, - благодушно просипел за спиной верзила. - Нынче у нас быстро. Узел за ухо - и пошел прогуляться... Щенок снова захихикал. Румата слепо оглянулся на него и медленно перешел улицу. Лицо печального поэта было черным и незнакомым. Румата опустил глаза. Только руки были знакомы, длинные слабые пальцы, запачканные чернилами...
Теперь не уходят из жизни, Теперь из жизни уводят. И если кто-нибудь даже Захочет, чтоб было иначе, Опустит слабые руки, Не зная, где сердце спрута И есть ли у спрута сердце...
Румата повернулся и пошел прочь. Добрый слабый Гаук... У спрута есть сердце. И мы знаем, где оно. И это всего страшнее, мой тихий, беспомощный друг. Мы знаем, где оно, но мы не можем разрубить его, не проливая крови тысяч запуганных, одурманенных, слепых, не знающих сомнения людей. А их так много, безнадежно много, темных, разъединенных, озлобленных вечным неблагодарным трудом, униженных, не способных еще подняться над мыслишкой о лишнем медяке... И их еще нельзя научить, объединить, направить, спасти от самих себя. Рано, слишком рано, на столетия раньше, чем можно, поднялась в Арканаре серая топь, она не встретит отпора, и остается одно: спасать тех немногих, кого можно успеть спасти. Будаха, Тарру, Нанина, ну еще десяток, ну еще два десятка... Но одна только мысль о том, что тысячи других, пусть менее талантливых, но тоже честных, по-настоящему благородных людей фатально
обречены, вызывала в груди ледяной холод и ощущение собственной подлости. Временами это ощущение становилось таким острым, что сознание помрачалось, и Румата словно наяву видел спины серой сволочи, озаряемые лиловыми вспышками выстрелов, и перекошенную животным ужасом всегда такую незаметную, бледненькую физиономию дона Рэбы и медленно обрушивающуюся внутрь себя Веселую Башню... Да, это было бы сладостно. Это было бы настоящее дело. Настоящее макроскопическое воздействие. Но потом... Да, они в Институте правы. Потом неизбежное. Кровавый хаос в стране. Ночная армия Ваги, выходящая на поверхность, десять тысяч головорезов, отлученных всеми церквами, насильников, убийц, растлителей; орды меднокожих варваров, спускающиеся с гор и истребляющие все живое, от младенцев до стариков; громадные толпы слепых от ужаса крестьян и горожан, бегущих в леса, в горы, в пустыни; и твои сторонники - веселые
люди, смелые люди! - вспарывающие друг другу животы в жесточайшей борьбе за власть и за право владеть пулеметом после твоей неизбежно насильственной смерти... И эта нелепая смерть - из чаши вина, поданной лучшим другом, или от арбалетной стрелы, свистнувшей в спину из-за портьеры. И окаменевшее лицо того, кто будет послан с Земли тебе на смену и найдет страну, обезлюдевшую, залитую кровью, догорающую пожарищами, в которой все, все, все придется начинать сначала... Когда Румата пнул дверь своего дома и вошел в великолепную обветшавшую прихожую, он был мрачен, как туча. Муга, седой, сгорбленный слуга с сорокалетним лакейским стажем, при виде его съежился и только смотрел, втянув голову в плечи, как свирепый молодой хозяин срывает с себя шляпу, плащ и перчатки, швыряет на лавку перевязи с мечами и поднимается в свои покои. В гостиной Румату ждал мальчик Уно. - Вели подать обедать,
- прорычал Румата. - В кабинет. Мальчик не двинулся с места. - Вас там дожидаются, - угрюмо сообщил он. - Кто еще? - Девка какая-то. А может, дона. По обращению вроде девка - ласковая, а одета по-благородному... Красивая. Кира, подумал Румата с нежностью и облегчением. Ох, как славно! Как чувствовала, маленькая моя... Он постоял, закрыв глаза, собираясь с мыслями. - Прогнать, что ли? - деловито спросил мальчик. - Балда ты, - сказал Румата. - Я тебе прогоню!.. Где она? - Да в кабинете, - сказал мальчик, неумело улыбаясь. Румата скорым шагом направился в кабинет. - Вели обед на двоих, - приказал он на ходу. - И смотри: никого не пускать! Хоть король, хоть черт, хоть сам дон Рэба... Она была в кабинете, сидела с ногами в кресле, подпершись кулачком, и рассеянно перелистывала "Трактат о слухах".
Когда он вошел, она вскинулась, но он не дал ей подняться, подбежал, обнял и сунул нос в пышные душистые ее волосы, бормоча: "Как кстати, Кира!.. Как кстати!.." Ничего в ней особенного не было. Девчонка как девчонка, восемнадцать лет, курносенькая, отец помощник писца в суде, брат - сержант у штурмовиков. И замуж ее медлили брать, потому что была рыжая, а рыжих в Арканаре не жаловали. По той же причине была она на удивление тиха и застенчива, и ничего в ней не было от горластых, пышных мещанок, которые очень ценились во всех сословиях. Не была она похожа и на томных придворных красавиц, слишком рано и на всю жизнь познающих, в чем смысл женской доли. Но любить она умела, как любят сейчас на Земле, - спокойно и без оглядки... - Почему ты плакала? - Почему ты такой сердитый? - Нет, ты скажи, почему ты плакала? - Я тебе потом расскажу. У тебя глаза
совсем-совсем усталые... Что случилось? - Потом. Кто тебя обидел? - Никто меня не обидел. Увези меня отсюда. - Обязательно. - Когда мы уедем? - Я не знаю, маленькая. Но мы обязательно уедем. - Далеко? - Очень далеко. - В метрополию? - Да... в метрополию. Ко мне. - Там хорошо? - Там дивно хорошо. Там никто никогда не плачет. - Так не бывает. - Да, конечно. Так не бывает. Но ты там никогда не будешь плакать. - А какие там люди? - Как я. - Все такие? - Не все. Есть гораздо лучше. - Вот это уж не бывает. - Вот это уж как раз бывает! - Почему тебе так легко верить? Отец никому не верит. Брат говорит, что все свиньи, только одни грязные, а другие нет. Но им я не верю, а тебе всегда верю... - Я люблю тебя... -
Подожди... Румата... Сними обруч... Ты говорил - это грешно... Румата счастливо засмеялся, стянул с головы обруч, положил его на стол и прикрыл книгой. - Это глаз бога, - сказал он. - Пусть закроется... - Он поднял ее на руки. - Это очень грешно, но когда я с тобой, мне не нужен бог. Правда? - Правда, - сказала она тихонько.
Когда они сели за стол, жаркое простыло, а вино, принесенное с ледника, степлилось. Пришел мальчик Уно и, неслышно ступая, как учил его старый Муга, пошел вдоль стен, зажигая светильники, хотя было еще светло. - Это твой раб? - спросила Кира. - Нет, это свободный мальчик. Очень славный мальчик, только очень скупой. - Денежки счет любят, - заметил Уно, не оборачиваясь. - Так и не купил новые простыни? - спросил Румата. - Чего там, - сказал мальчик. - И старые сойдут... - Слушай, Уно, - сказал Румата. - Я не могу месяц подряд спать на одних и тех же простынях. - Хэ, - сказал мальчик. - Его величество по полгода спят и не жалуются... - А маслице, - сказал Румата, подмигивая Кире, - маслице в светильниках. Оно что - бесплатное? Уно остановился. - Так ведь гости у вас, - сказал он, наконец, решительно. -
Видишь, какой он! - сказал Румата. - Он хороший, - серьезно сказала Кира. - Он тебя любит. Давай возьмем его с собой. - Посмотрим, - сказал Румата. Мальчик подозрительно спросил: - Это куда еще? Никуда я не поеду. - Мы поедем туда, - сказала Кира, - где все люди как дон Румата. Мальчик подумал и презрительно сказал: "В рай, что ли, для благородных ?.." Затем он насмешливо фыркнул и побрел из кабинета, шаркая разбитыми башмаками. Кира посмотрела ему вслед. - Славный мальчик, - сказала она. - Угрюмый, как медвежонок. Хороший у тебя друг. - У меня все друзья хорошие. - А барон Пампа? - Откуда ты его знаешь? - удивился Румата. - А ты больше ни про кого и не рассказываешь. Я от тебя только и слышу - барон Пампа да барон Пампа. - Барон Пампа - отличный товарищ. - Как это так: барон
- товарищ? - Я хочу сказать, хороший человек. Очень добрый и веселый. И очень любит свою жену. - Я хочу с ним познакомиться... Или ты стесняешься меня? - Не-ет, я не стесняюсь. Только он хоть и хороший человек, а все-таки барон. - А... - сказала она. Румата отодвинул тарелку. - Ты все-таки скажи мне, почему плакала. И прибежала одна. Разве сейчас можно одной по улицам бегать? - Я не могла дома. Я больше не вернусь домой. Можно, я у тебя служанкой буду? Даром. Румата просмеялся сквозь комок в горле. - Отец каждый день доносы переписывает, - продолжала она с тихим отчаянием. - А бумаги, с которых переписывает, все в крови. Ему их в Веселой Башне дают. И зачем ты только меня читать научил? Каждый вечер, каждый вечер... Перепишет пыточную запись - и пьет... Так страшно, так страшно!.. "Вот, - говорит, - Кира, наш
сосед-каллиграф учил людей писать. Кто, ты думаешь, он есть? Под пыткой показал, что колдун и ируканский шпион. Кому же, - говорит, - теперь верить? Я, - говорит, - сам у него письму учился". А брат придет из патруля - пьяней пива, руки все в засохшей крови... "Всех, - говорит, - вырежем до двенадцатого потомка..." Отца допрашивает, почему, мол, грамотный... Сегодня с приятелями затащил в дом какого-то человека... Били его, все кровью забрызгали. Он уж и кричать перестал. Не могу я так, не вернусь, лучше убей меня!.. Румата встал возле нее, гладя по волосам. Она смотрела в одну точку блестящими сухими глазами. Что он мог ей сказать? Поднял на руки, отнес на диван, сел рядом и стал рассказывать про хрустальные храмы, про веселые сады на много миль без гнилья, комаров и нечисти, про скатерть-самобранку, про ковры-самолеты, про волшебный город Ленинград, про своих друзей - людей гордых,
веселых и добрых, про дивную страну за морями, за горами, которая называется по-странному - Земля... Она слушала тихо и внимательно и только крепче прижималась к нему, когда под окнами на улице - грррум, грррум, грррум, грррум - протопывали подкованные сапоги. Было в ней чудесное свойство: она свято и бескорыстно верила в хорошее. Расскажи такую сказку крепостному мужику - хмыкнет с сомнением, утрет рукавом сопли да и пойдет, ни слова не говоря, только оглядываясь на доброго, трезвого, да только - эх, беда-то какая! - тронутого умом благородного дона. Начни такое рассказывать дону Тамэо с доном Сэра - не дослушают: один заснет, а другой, рыгнув, скажет: "Это, - скажет, - очень все бла-ародно, а вот как там насчет баб?.." А дон Рэба выслушал бы до конца внимательно, а выслушав, мигнул бы штурмовичкам, чтобы заломили благородному дону локти к лопаткам да выяснили бы точно, от кого
благородный дон сих опасных сказок наслушался да кому уже успел их рассказать... Когда она заснула, успокоившись, он поцеловал ее в спокойное спящее лицо, накрыл зимним плащом с меховой опушкой и на цыпочках вышел, притворив за собой противно скрипнувшую дверь. Пройдя по темному дому, спустился в людскую и сказал, глядя поверх склонившихся в поклоне голов: - Я взял домоправительницу. Имя ей Кира. Жить будет наверху, при мне. Комнату, что за кабинетом, завтра же прибрать тщательно. Домоправительницу слушаться, как меня. - Он обвел слуг глазами: не скалился ли кто. Никто не скалился, слушали с должной почтительностью. - А если кто болтать за воротами станет, язык вырву! Окончив речь, он еще некоторое время постоял для внушительности, потом повернулся и снова поднялся к себе. В гостиной, увешанной ржавым оружием, заставленной причудливой, источенной жучками мебелью,
он встал у окна и, глядя на улицу, прислонился лбом к холодному темному стеклу. Пробили первую стражу. В окнах напротив зажигали светильники и закрывали ставни, чтобы не привлекать злых людей и злых духов. Было тихо, только один раз где-то внизу ужасным голосом заорал пьяный - то ли его раздевали, то ли ломился в чужие двери. Самым страшным были эти вечера, тошные, одинокие, беспросветные. Мы думали, что это будет вечный бой, яростный и победоносный. Мы считали, что всегда будем сохранять ясные представления о добре и зле, о враге и друге. И мы думали в общем правильно, только многого не учли. Например, этих вечеров не представляли себе, хотя точно знали, что они будут... Внизу загремело железо - задвигали засовы, готовясь к ночи. Кухарка молилась святому Мике, чтобы послал какого ни на есть мужа, только был бы человек самостоятельный и с понятием. Старый Муга зевал, обмахиваясь
большим пальцем. Слуги на кухне допивали вечернее пиво и сплетничали, а Уно, поблескивая недобрыми глазами, говорил им по-взрослому: "Будет языки чесать, кобели вы..." Румата отступил от окна и прошелся по гостиной. Это безнадежно, подумал он. Никаких сил не хватит, чтобы вырвать их из привычного круга забот и представлений. Можно дать им все. Можно поселить их в самых современных спектрогласовых домах и научить их ионным процедурам, и все равно по вечерам они будут собираться на кухне, резаться в карты и ржать над соседом, которого лупит жена. И не будет для них лучшего времяпровождения. В этом смысле дон Кондор прав: Рэба - чушь, мелочь в сравнении с громадой традиций, правил стадности, освященных веками, незыблемых, проверенных, доступных любому тупице из тупиц, освобождающих от необходимости думать и интересоваться. А дон Рэба не попадет, наверное, даже в школьную программу.
"Мелкий авантюрист в эпоху укрепления абсолютизма". Дон Рэба, дон Рэба! Не высокий, но и не низенький, не толстый и не очень тощий, не слишком густоволос, но и далеко не лыс. В движениях не резок, но и не медлителен, с лицом, которое не запоминается. Которое похоже сразу на тысячи лиц. Вежливый, галантный с дамами, внимательный собеседник, не блещущий, впрочем, никакими особенными мыслями... Три года назад он вынырнул из каких-то заплесневелых подвалов дворцовой канцелярии, мелкий, незаметный чиновник, угодливый, бледненький, даже какой-то синеватый. Потом тогдашний первый министр был вдруг арестован и казнен, погибли под пытками несколько одуревших от ужаса, ничего не понимающих сановников, и словно на их трупах вырос исполинским бледным грибом этот цепкий, беспощадный гений посредственности. Он никто. Он ниоткуда. Это не могучий ум при слабом государе, каких знала история,
не великий и страшный человек, отдающий всю жизнь идее борьбы за объединение страны во имя автократии. Это не златолюбец-временщик, думающий лишь о золоте и бабах, убивающий направо и налево ради власти и властвующий, чтобы убивать. Шепотом поговаривают даже, что он и не дон Рэба вовсе, что дон Рэба - совсем другой человек, а этот бог знает кто, оборотень, двойник, подменыш... Что он ни задумывал, все проваливалось. Он натравил друг на друга два влиятельных рода в королевстве, чтобы ослабить их и начать широкое наступление на баронство. Но роды помирились, под звон кубков провозгласили вечный союз и отхватили у короля изрядный кусок земли, искони принадлежавший Тоцам Арканарским. Он объявил войну Ирукану, сам повел армию к границе, потопил ее в болотах и растерял в лесах, бросил все на произвол судьбы и сбежал обратно в Арканар. Благодаря стараниям дона Гуга, о котором он, конечно,
и не подозревал, ему удалось добиться у герцога Ируканского мира - ценой двух пограничных городов, а затем королю пришлось выскрести до дна опустевшую казну, чтобы бороться с крестьянскими восстаниями, охватившими всю страну. За такие промахи любой министр был бы повешен за ноги на верхушке Веселой Башни, но дон Рэба каким-то образом остался в силе. Он упразднил министерства, ведающие образованием и благосостоянием, учредил министерство охраны короны, снял с правительственных постов родовую аристократию и немногих ученых, окончательно развалил экономику, написал трактат "О скотской сущности земледельца" и, наконец, год назад организовал "охранную гвардию" - "Серые роты". За Гитлером стояли монополии. За доном Рэбой не стоял никто, и было очевидно, что штурмовики в конце концов сожрут его, как муху. Но он продолжал крутить и вертеть, нагромождать нелепость на нелепость, выкручивался, словно
старался обмануть самого себя, словно не знал ничего, кроме параноической задачи - истребить культуру. Подобно Ваге Колесу он не имел никакого прошлого. Два года назад любой аристократический ублюдок с презрением говорил о "ничтожном хаме, обманувшем государя", зато теперь, какого аристократа ни спроси, всякий называет себя родственником министра охраны короны по материнской линии. Теперь вот ему понадобился Будах. Снова нелепость. Снова какой-то дикий финт. Будах - книгочей. Книгочея - на кол. С шумом, с помпой, чтобы все знали. Но шума и помпы нет. Значит, нужен живой Будах. Зачем? Не настолько же Рэба глуп, чтобы надеяться заставить Будаха работать на себя? А может быть, глуп? А может быть, дон Рэба просто глупый и удачливый интриган, сам толком не знающий, чего он хочет, и с хитрым видом валяющий дурака у всех на виду? Смешно, я три года слежу за ним и так до сих пор и не понял,
что он такое. Впрочем, если бы он следил за мной, он бы тоже не понял. Ведь все может быть, вот что забавно! Базисная теория конкретизирует лишь основные виды психологической целенаправленности, а на самом деле этих видов столько же, сколько людей, у власти может оказаться кто угодно! Например, человечек, всю жизнь занимавшийся уязвлением соседей. Плевал в чужие кастрюли с супом, подбрасывал толченое стекло в чужое сено. Его, конечно, сметут, но он успеет вдосталь наплеваться, нашкодить, натешиться... И ему нет дела, что в истории о нем не останется следа или что отдаленные потомки будут ломать голову, подгоняя его поведение под развитую теорию исторических последовательностей. Мне теперь уже не до теории, подумал Румата. Я знаю только одно: человек есть объективный носитель разума, все, что мешает человеку развивать разум, - зло, и зло это надлежит устранять в кратчайшие сроки и
любым путем. Любым? Любым ли?.. Нет, наверное, не любым. Или любым? Слюнтяй! - подумал он про себя. - Надо решаться. Рано или поздно все равно придется решаться. Он вдруг вспомнил про дону Окану. Вот и решайся, подумал он. Начни именно с этого. Если бог берется чистить нужник, пусть не думает, что у него будут чистые пальцы... Он ощутил дурноту при мысли о том, что ему предстоит. Но это лучше, чем убивать. Лучше грязь, чем кровь. Он на цыпочках, чтобы не разбудить Киру, прошел в кабинет и переоделся. Повертел в руках обруч с передатчиком, решительно сунул в ящик стола. Затем воткнул в волосы за правым ухом белое перо - символ любви страстной, прицепил мечи и накинул лучший плащ. Уже внизу, отодвигая засовы, подумал: а ведь если узнает дон Рэба - конец доне Окане. Но было уже поздно возвращаться.
4
Гости уже собрались, но дона Окана еще не выходила. У золоченого столика с закусками картинно выпивали, выгибая спины и отставляя поджарые зады, королевские гвардейцы, прославленные дуэлями и сексуальными похождениями. Возле камина хихикали худосочные дамочки на возрасте, ничем не примечательные и поэтому взятые доной Оканой в конфидентки. Они сидели рядышком на низких кушетках, а перед ними хлопотали трое старичков на тонких, непрерывно двигающихся ногах - знаменитые щеголи времен прошлого регентства, последние знатоки давно забытых анекдотов. Все знали, что без этих старичков салон не салон. Посередине зала стоял, расставив ноги в ботфортах, дон Рипат, верный и неглупый агент Руматы, лейтенант серой роты галантерейщиков, с великолепными усами и без каких бы то ни было принципов. Засунув большие красные руки за кожаный пояс, он слушал дона Тамэо, путано излагавшего новый проект
ущемления мужиков в пользу торгового сословия, и время от времени поводил усом в сторону дона Сэра, который бродил от стены к стене, видимо, в поисках двери. В углу, бросая по сторонам предупредительные взгляды, доедали тушенного с черемшой крокодила двое знаменитых художников-портретистов, а рядом с ними сидела в оконной нише пожилая женщина в черном - нянька, приставленная доном Рэбой к доне Окане. Она строго смотрела перед собой неподвижным взглядом, иногда неожиданно ныряя всем телом вперед. В стороне от остальных развлекались картами особа королевской крови и секретарь соанского посольства. Особа передергивала, секретарь терпеливо улыбался. В гостиной это был единственный человек, занятый делом: он собирал материал для очередного посольского донесения. Гвардейцы у столика приветствовали Румату бодрыми возгласами. Румата дружески подмигнул им и произвел обход гостей. Он раскланялся
со старичками-щеголями, отпустил несколько комплиментов конфиденткам, которые немедленно уставились на белое перо у него за ухом, потрепал особу королевской крови по жирной спине и направился к дону Рипату и дону Тамэо. Когда он проходил мимо оконной ниши, нянька снова сделала падающее движение, и от нее пахнуло густым винным перегаром. При виде Руматы дон Рипат выпростал руки из-под ремня и щелкнул каблуками, а дон Тамэо вскричал вполголоса: - Вы ли это, мой друг? Как хорошо, что вы пришли, я уже потерял надежду... "Как лебедь с подбитым крылом взывает тоскливо к звезде..." Я так скучал... Если бы не милейший дон Рипат, я бы умер с тоски! Чувствовалось, что дон Тамэо протрезвился было к обеду, но остановиться так и не смог. - Вот как? - удивился Румата. - Мы цитируем мятежника Цурэна? Дон Рипат сразу подобрался и хищно посмотрел на дона Тамэо. -
Э-э... - произнес дон Тамэо, потерявшись. - Цурэна? Почему, собственно?.. Ну да, я в ироническом смысле, уверяю вас, благородные доны! Ведь что есть Цурэн? Низкий, неблагодарный демагог. И я хотел лишь подчеркнуть... - Что доны Оканы здесь нет, - подхватил Румата, - и вы заскучали без нее. - Именно это я и хотел подчеркнуть. - Кстати, где она? - Ждем с минуты на минуту, - сказал дон Рипат и, поклонившись, отошел. Конфидентки, одинаково раскрыв рты, не отрываясь смотрели на белое перо. Старички щеголи жеманно хихикали. Дон Тамэо, наконец, тоже заметил перо и затрепетал. - Мой друг! - зашептал он. - Зачем это вам? Не ровен час, войдет дон Рэба... Правда, его не ждут сегодня, но все равно... - Не будем об этом, - сказал Румата, нетерпеливо озираясь. Ему хотелось, чтобы все скорее кончилось. Гвардейцы уже приближались с чашами. -
Вы так бледны... - шептал дон Тамэо. - Я понимаю, любовь, страсть... Но святой Мика! Государство превыше... И это опасно, наконец... Оскорбление чувств... В лице его что-то изменилось, и он стал пятиться, отступать, отходить, непрерывно кланяясь. Румату обступили гвардейцы. Кто-то протянул ему полную чашу. - За честь и короля! - заявил один гвардеец. - И за любовь, - добавил другой. - Покажите ей, что такое гвардия, благородный Румата, - сказал третий. Румата взял чашу и вдруг увидел дону Окану. Она стояла в дверях, обмахиваясь веером и томно покачивала плечами. Да, она была хороша! На расстоянии она была даже прекрасна. Она была совсем не во вкусе Руматы, но она была несомненно хороша, эта глупая, похотливая курица. Огромные синие глаза без тени мысли и теплоты, нежный многоопытный рот, роскошное, умело и старательно обнаженное тело... Гвардеец
за спиной Руматы, видимо, не удержавшись, довольно громко чмокнул. Румата, не глядя, сунул ему кубок и длинными шагами направился к доне Окане. Все в гостиной отвели от них глаза и деятельно заговорили о пустяках. - Вы ослепительны, - пробормотал Румата, глубоко кланяясь и лязгая мечами. - Позвольте мне быть у ваших ног... Подобно псу борзому лечь у ног красавицы нагой и равнодушной... Дона Окана прикрылась веером и лукаво прищурилась. - Вы очень смелы, благородный дон, - проговорила она. - Мы, бедные провинциалки, неспособны устоять против такого натиска... - У нее был низкий, с хрипотцой голос. - Увы, мне остается только открыть ворота крепости и впустить победителя... Румата, скрипнув зубами от стыда и злости, поклонился еще глубже. Дона Окана опустила веер и крикнула: - Благородные доны, развлекайтесь! Мы с доном Руматой сейчас вернемся! Я
обещала ему показать мои новые ируканские ковры... - Не покидайте нас надолго, очаровательница! - проблеял один из старичков. - Прелестница! - сладко произнес другой старичок. - Фея! Гвардейцы дружно громыхнули мечами. "Право, у него губа не дура..." - внятно сказала королевская особа. Дона Окана взяла Румату за рукав и потянула за собой. Уже в коридоре Румата услыхал, как дон Сэра с обидой в голосе провозгласил: "Не вижу, почему бы благородному дону не посмотреть на ируканские ковры..." В конце коридора дона Окана внезапно остановилась, обхватила Румату за шею и с хриплым стоном, долженствующим означать прорвавшуюся страсть, впилась ему в губы. Румата перестал дышать. От феи остро несло смешанным ароматом немытого тела и эсторских духов. Губы у нее были горячие, мокрые и липкие от сладостей. Сделав над собой усилие, он попытался ответить на поцелуй, и
это, по-видимому, ему удалось, так как дона Окана снова застонала и повисла у него на руках с закрытыми глазами. Это длилось целую вечность. Ну, я тебя, потаскуха, подумал Румата и сжал ее в объятиях. Что-то хрустнуло, не то корсаж, не то ребра, красавица жалобно пискнула, изумленно раскрыла глаза и забилась, стараясь освободиться. Румата поспешно разжал руки. - Противный... - тяжело дыша, сказала она с восхищением. - Ты чуть не сломал меня... - Я сгораю от любви, - виновато пробормотал он. - Я тоже. Я так ждала тебя! Пойдем скорей... Она потащила его за собой через какие-то холодные темные комнаты. Румата достал платок и украдкой вытер рот. Теперь эта затея казалась ему совершенно безнадежной. Надо, думал он. Мало ли что надо!.. Тут разговорами не отделаешься. Святой Мика, почему они здесь во дворце никогда не моются? Ну и темперамент. Хоть бы дон Рэба
пришел... Она тащила его молча, напористо, как муравей дохлую гусеницу. Чувствуя себя последним идиотом, Румата понес какую-то куртуазную чепуху о быстрых ножках и алых губках - дона Окана только похохатывала. Она втолкнула его в жарко натопленный будуар, действительно весь завешанный коврами, бросилась на огромную кровать и, разметавшись на подушках, стала глядеть на него влажными гиперстеничными глазами. Румата стоял как столб. В будуаре отчетливо пахло клопами. - Ты прекрасен, - прошептала она. - Иди же ко мне. Я так долго ждала!.. Румата завел глаза, его подташнивало. По лицу, гадко щекоча, покатились капли пота. Не могу, подумал он. К чертовой матери всю эту информацию... Лисица... Мартышка... Это же противоестественно, грязно... Грязь лучше крови, но э т о гораздо хуже грязи! - Что же вы медлите, благородный дон? - визгливым, срывающимся голосом закричала
дона Окана. - Идите же сюда, я жду! - К ч-черту... - хрипло сказал Румата. Она вскочила и подбежала к нему. - Что с тобой? Ты пьян? - Не знаю, - выдавил он из себя. - Душно. - Может быть, приказать тазик? - Какой тазик? - Ну ничего, ничего... Пройдет... - Трясущимися от нетерпения пальцами она принялась расстегивать его камзол. - Ты прекрасен... - задыхаясь, бормотала она. - Но ты робок, как новичок. Никогда бы не подумала... Это же прелестно: клянусь святой Барой!.. Ему пришлось схватить ее за руки. Он смотрел на нее сверху вниз и видел блестящие от лака неопрятные волосы, круглые голые плечи в шариках свалявшейся пудры, маленькие малиновые уши. Скверно, подумал он. Ничего не выйдет. А жаль, она должна кое-что знать... Дон Рэба болтает во сне... Он водит ее на допросы, она очень любит допросы... Не могу. - Ну?
- сказала она раздраженно. - Ваши ковры прекрасны, - громко сказал он. - Но мне пора. Сначала она не поняла, затем лицо ее исказилось. - Как ты смеешь? - прошептала она, но он уже нащупал лопатками дверь, выскочил в коридор и быстро пошел прочь. С завтрашнего дня перестаю мыться, подумал он. Здесь нужно быть боровом, а не богом! - Мерин! - крикнула она ему вслед. - Кастрат сопливый! Баба! На кол тебя!.. Румата распахнул какое-то окно и спрыгнул в сад. Некоторое время он стоял под деревом, жадно глотая холодный воздух. Потом вспомнил о дурацком белом пере, выдернул его, яростно смял и отбросил. У Пашки бы тоже ничего не вышло, подумал он. Ни у кого бы не вышло. "Ты уверен?" - "Да, уверен". - "Тогда грош вам всем цена!" - "Но меня тошнит от этого!" - "Эксперименту нет дела до твоих переживаний. Не можешь - не берись". - "Я не животное!" - "Если эксперимент
требует, надо стать животным". - "Эксперимент не может этого требовать". - "Как видишь, может". - "А тогда!.." - "Что "тогда"?" Он не знал, что тогда. "Тогда... Тогда... Хорошо, будем считать, что я плохой историк. - Он пожал плечами. - Постараемся стать лучше. Научимся превращаться в свиней..." Было около полуночи, когда он вернулся домой. Не раздеваясь, только распустив пряжки перевязи, повалился в гостиной на диван и заснул как убитый. Его разбудили негодующие крики Уно и благодушный басистый рев: - Пошел, пошел, волчонок, отдавлю ухо!.. - Да спят они, говорят вам!.. - Брысь, не путайся под ногами!.. - Не велено, говорят вам! Дверь распахнулась, и в гостиную ввалился огромный, как зверь Пэх, барон Пампа дон Бау, краснощекий, белозубый, с торчащими вперед усами, в бархатном берете набекрень и в роскошном малиновом плаще, под
которым тускло блестел медный панцирь. Следом волочился Уно, вцепившийся барону в правую штанину. - Барон! - воскликнул Румата, спуская с дивана ноги. - Как вы очутились в городе, дружище? Уно, оставь барона в покое! - На редкость въедливый мальчишка, - рокотал барон, приближаясь с распростертыми объятиями. - Из него выйдет толк. Сколько вы за него хотите? Впрочем, об этом потом... Дайте мне обнять вас! Они обнялись. От барона вкусно пахло пыльной дорогой, конским потом и смешанным букетом разных вин. - Я вижу, вы тоже совершенно трезвы, мой друг, - с огорчением сказал он. - Впрочем, вы всегда трезвы. Счастливец! - Садитесь, мой друг, - сказал Румата. - Уно! Подай нам эсторского, да побольше! Барон поднял огромную ладонь. - Ни капли! - Ни капли эсторского? Уно, не надо эсторского, принеси ируканского! - Не надо
вообще вин! - с горечью сказал барон. - Я не пью. Румата сел. - Что случилось? - встревоженно спросил он. - Вы нездоровы? - Я здоров как бык. Но эти проклятые семейные сцены... Короче говоря, я поссорился с баронессой - и вот я здесь. - Поссорились с баронессой?! Вы?! Полно, барон, что за странные шутки! - Представьте себе. Я сам как в тумане. Сто двадцать миль проскакал как в тумане! - Мой друг, - сказал Румата. - Мы сейчас же садимся на коней и скачем в Бау. - Но моя лошадь еще не отдохнула! - возразил барон. - И потом, я хочу наказать ее! - Кого? - Баронессу, черт подери! Мужчина я или нет в конце концов?! Она, видите ли, недовольна Пампой пьяным, так пусть посмотрит, каков он трезвый! Я лучше сгнию здесь от воды, чем вернусь в замок...
