Джеймс Хэрриот. О Всех Созданиях - больших и малых
Я ехал по узкому неогороженному проселку, соединяющему Силдейл и Косдейл, и, добравшись на первой передаче до вершины, сделал то, что делал постоянно: свернул на обочину и вылез из машины. Присловье деловых людей, что у них нет времени стоять и глазеть по сторонам, не для меня. Значительную часть своей жизни (чтобы не сказать -- излишне значительную) я трачу на то, чтобы просто стоять и глазеть по сторонам. Так было и в то утро. Передо мной открывался широкий вид на Йоркширскую долину до гряды Хэмблтонских холмов в сорока милях к востоку, а позади меня тянулись мили и мили вересковых холмов. В первый
год моего пребывания в Дарроуби я останавливался на этом месте не один раз, и вид на равнину всегда оказывался не таким, как раньше. Зимой она превращалась в плоскую темную чашу между заснеженными Пеннинами и дальней белой полоской Хэмблтонов. В апреле над ее зелено-коричневыми просторами плыли тяжелые завесы дождя, а однажды я стоял тут под ярким солнцем и глядел вниз, в непроницаемое море тумана, похожего на волнистый слой ваты, из которого там и сям темными островками поднимались макушки деревьев и вершины холмов. Но сегодня лоскутное одеяло полей и лугов дремало в блеске солнечных лучей и воздух даже здесь, на высокой гряде, был напоен густыми ароматами лета.
Я знал, что на фермах внизу трудятся люди, но нигде не было видно ни одной живой души, и меня охватило ощущение мирного покоя, которое всегда рождали во мне безмолвие и пустынность вересковых холмов. В такие минуты я отстранялся от себя и беспристрастно оценивал свои успехи. Так легко было перенестись назад, к тому дню, когда я решил стать ветеринаром. Я точно помнил даже минуту. Мне было тринадцать, и я читал в "Меккано", журнале для мальчиков, статью о выборе профессии. Дойдя до ветеринарии, я вдруг проникся неколебимым убеждением, что это -- мне призвание. Но, собственно, почему? Только потому, что я любил собак и кошек, а служба в конторах меня не прельщала.
Довольно-таки слабые аргументы для определения своего будущего. Я не имел ни малейшего понятия ни о сельском хозяйстве, ни о сельскохозяйственных животных и, хотя за годы учения в колледже успел узнать достаточно много о этих последних, свою дальнейшую судьбу представлял себе однозначно -- я собирался специализироваться на лечении мелких животных. До самого получения диплома моя дальнейшая жизнь виделась мне так: я лечу собак, кошек и других домашних любимцев в собственной ветеринарной клинике, где все будет не просто современным, но суперсовременным. Идеально оборудованная операционная, лаборатория, рентгеновский
кабинет -- все это четко рисовалось в моем сознании до дня окончания колледжа. Так каким же образом я очутился здесь, на вершине высокого йоркширского холма, без пиджака, но в резиновых сапогах, источая легкий, но несомненный коровий запах? Перемена в моих взглядах произошла очень быстро -- собственно говоря, почти сразу же после того, как я попал в Дарроуби. В ту эпоху повальной безработицы выбирать не приходилось, но я не сомневался, что задержусь здесь недолго, что это просто первая ступень в осуществлении моих честолюбивых замыслов. А потом почти мгновенно все стало прямо наоборот. Может быть, свою роль сыграла невыразимая свежесть воздуха, которая все еще ошеломляла меня
каждое утро, когда я выходил в одичавший сад Скелдейл-Хауса. Или калейдоскопическая жизнь в красивом старинном особняке с моим талантливым, но слишком уж энергичным патроном и с Тристаном, его нерадивым братом-студентом. А может быть, просто лечение коров и свиней, овец и лошадей оказалось против моих ожиданий удивительно интересным и я увидел себя по-новому -- необходимым винтиком огромной машины сельского хозяйства моей страны. Это давало глубокое удовлетворение. Или же я просто не представлял себе, что существует такое место, как йоркширские холмы, мне и в голову не приходило, что я могу проводить все свои дни на высотах, где чистый
ветер несет запахи и трав, и деревьев и где даже под секущими зимними дождями можно большими глотками пить воздух и улавливать в его холодной резкости нежный привкус просыпающейся весны. Как бы то ни было, для меня все переменилось и моя жизнь заключалась теперь в том, чтобы объезжать фермы, разбросанные по этой крыше Англии, и проникаться уверенностью, что я -- избранник судьбы. Вернувшись в машину, я просмотрел список вызовов. День промелькнул быстро, но около семи часов вечера, когда я уже думал кончить, мне позвонил Терри Уотсон, молодой работник, державший двух собственных коров. У одной из них, сказал он, начался летний мастит. Для середины
июля заболевание еще редкое, хотя на исходе лета бывали буквально сотни таких случаев. У этого мастита было даже местное название "августовская мошна". Заболевание очень неприятное, поскольку оно практически не поддавалось лечению, и обычно корова теряла пораженную долю вымени, а иногда и жизнь. Корова Терри Уотсона выглядела плохо. К часу дойки она еле добрела с пастбища, далеко отставляя правую заднюю ногу, чтобы не задеть вымени, потому что прикосновение к нему притревожно глядя прямо перед собой. Я осторожно потянул пораженный сосок, и вместо молока в подставленную жестянку брызнула
струя темной дурно пахнущей жидкости. -- Запах такой, что не ошибешься, Терри, -- сказал я. -- Да, это летний мастит. -- Я провел рукой по горячей распухшей четверти и едва коснулся болезненного места, как корова приподняла ногу. -- И очень сильный. Боюсь, дело плохо. Терри погладил корову по спине, хмурясь все больше. Еще совсем молодой (ему не исполнилось и двадцати пяти), женатый, недавно ставший отцом, он принадлежал к тем труженикам, которые весь день гнут спину на других, а вечером, вернувшись домой, ухаживают за собственной немногочисленной живностью. Две коровы, несколько свиней и кур -- это большое подспорье для человека, который живет с семьей
на тридцать шиллингов в неделю.
-- Не пойму я что-то, -- бормотал он. -- Если б она хоть доиться перестала, а то еще давала по два галлона в день. Так я ее давно бы уже дегтем помазал. (Фермеры в те времена обмазывали дегтем соски недойных коров, чтобы предохранить их от мух, считая, что те переносят заразу.) -- К сожалению, заболеть может любая корова, а особенно та, которая начинает терять молоко. -- Я вытащил термометр. Он показывал сорок один и один. -- Что же теперь будет? Подлечить ее вы можете? -- Сделаю все, что в моих силах, Терри. Введу ей лекарство, а вы должны прочищать сосок как можно чаще, но ведь вы не хуже меня знаете,
какая это трудная болезнь. -- Да уж знаю! -- Он уныло следил, как я впрыскивал в шею коровы антитоксин (даже теперь мы все еще применяем его при летних маститах, потому что, к сожалению, ни один из современных антибиотиков не оказывает на них значительного действия). -- Она потеряет четверть вымени, верно? А то и сдохнет? -- Ну не думаю, чтобы она сдохла, -- нарочито бодрым тоном сказал я. -- А если одну долю и придется удалить, она все наверстает с тремя оставшимися. Но меня терзало мучительное чувство беспомощности -- как всегда в тех случаях, когда речь шла о чем-то важном, а я был бессилен помочь. Ведь я знал, какой это удар для Терри -- корова с тремя сосками
теряет значительную часть своей рыночной цены, а на лучший исход и рассчитывать не приходилось. Если же корова сдохнет... Я отогнал от себя эту мысль. -- Послушайте, может, вы мне хоть посоветуете что-нибудь? Или дело совсем уж пропащее? -- Худые щеки Терри были землисто-бледными, и, взглянув на его щуплую фигуру, я в который раз подумал, что он недостаточно крепок для своего тяжелого труда. -- Я ничего обещать не могу,-- сказал я.-- Но легче идут на поправку те коровы, которым чаще прочищают соски. Потратьте на это вечер -- каждые полчаса, если сумеете выкроить время. Если эту дрянь в соске удалять, едва она образуется, большого вреда от нее быть не должно. Вымя обмывайте теплой водой и хорошенько
массируйте. -- А чем его смазывать? -- Да чем угодно! Главное -- разминать ткани, так чтобы побольше убрать этой дряни. Можно, например, вазелином. -- У меня есть чашка гусиного жира. -- Вот и прекрасно! Я подумал, что чашка гусиного жира обязательно найдется на любой ферме -- универсальная мазь и лечебное средство и для людей, и для скотины. Оттого что для него нашлось занятие, Терри немножко ожил. Он принес старое ведро, устроился поудобнее на доильном табурете и прислонился к корове. Вдруг он поглядел на меня через плечо с каким-то вызовом. -- Ну ладно, -- сказал он, -- сейчас и начну. На
другой день меня рано утром вызвали к корове с послеродовым парезом, и по дороге домой я решил заглянуть к Уотсонам. Было часов около восьми, и, войдя в маленький хлев с двумя стойлами, я увидел, что Терри уже сидит там в той же позе, в какой я оставил его накануне. Прижавшись щекой, к коровьему боку, он с закрытыми глазами оттягивал больной сосок. Когда я заговорил, он вздрогнул, словно внезапно проснулся. -- Доброе утро! Вы, значит, опять за нее взялись? Корова тоже оглянулась на мой голос, и я даже ахнул от неожиданности -- настолько лучше она выглядела, чем вчера вечером. Остекленелость исчезла из ее глаз, и она посмотрела на меня с небрежным интересом, характерным для всех ее сородичей, когда они здоровы. Но самое главное
-- ее челюсти двигались из стороны в сторону с той неторопливой равномерностью, которая всегда радует сердце ветеринара. -- Господи! Да ее не узнать, Терри. Это просто другая корова! Терри, казалось, с трудом разлеплял веки, но все-таки он улыбнулся: -- Нет, вы вот с этого конца поглядите. Он медленно поднялся с табурета, разогнул спину -- не сразу, а очень постепенно -- и оперся локтем о круп коровы. Я нагнулся к вымени, нащупывая вчерашнее болезненное вздутие, но моя ладонь скользнула по ровной упругой поверхности, и, не веря себе, я помял кожу между пальцами. Корова отнеслась к этому с невозмутимым спокойствием. В полном недоумении я дотянул
сосок. Цистерна (полость над соском, где собирается молоко) была почти пуста, но мне удалось выжать на ладонь совершенно белую струйку. -- Что же это такое, Терри? Вы подменили корову! Вы ведь меня разыгрываете, а? -- Да нет, мистер, -- ответил он со своей медлительной улыбкой. -- Корова та самая. Только она на поправку пошла. -- Но это невозможно! Что вы с ней делали! -- Да то, что вы мне посоветовали. Мял и сдаивал. Я поскреб в затылке. -- Но она же совсем здорова! Ничего подобного я в жизни не видел. -- Чего не видели,
того не видели, -- произнес у меня за спиной женский голос. Я обернулся. В дверях с ребенком на руках стояла молоденькая жена Терри. -- Вы же никогда не видели человека, который бы тер и очищал вымя всю ночь напролет, правда? -- Всю ночь напролет? -- повторил я. Она поглядела на мужа со снисходительной нежностью. -- Да, как вы ушли, он так с табурета и не вставал. И спать не ложился, и ужинать не приходил, и завтракать. Я уж носила ему сюда поесть, и чаю, кружку за кружкой. Вот ведь дурачок -- как только выдержал! Я посмотрел на Терри, на его бледные щеки, на щуплые подрагивающие плечи, на почти пустую чашку с гусиным жиром у его ног. -- Вы совершили невероятное,
Терри, -- сказал я. -- И конечно, совсем вымотались. Но теперь ваша корова полностью выздоровела и больше никаких забот не требует. Ложитесь-ка, вздремните. -- Не могу. -- Он мотнул головой и расправил плечи.-- Мне на работу пора. Я и так уж опоздал.
******************************
-- Сразу видно, что свиньи вам нравятся! -- сказал мистер Уорли, когда я бочком вошел в закуток. -- Неужели? -- А как же! Мне с первого взгляда ясно. Вот вы зашли тихо, по-хорошему, почесали Принцессе спинку, поговорили с ней, и я сразу подумал: "Этому молодому человеку свиньи нравятся!" -- Отлично. Кстати сказать, вы совершенно правы: свиньи мне нравятся... Тем временем я осторожно пробирался мимо Принцессы, не зная, как она воспримет мою дерзость. Это была внушительная зверюга, а матери с молочными поросятами нередко набрасываются на чужаков. Когда я вошел в хлев, она встала, стряхивая с себя
сосущих поросят, поглядела на меня и неопределенно хрюкнула, напомнив о тех довольно частых случаях, когда я выскакивал из закутков куда быстрее, чем входил в них. При виде разинутой пасти дюжей, свирепо хрипящей свиньи я всегда обретаю удивительную резвость. И вот теперь я был в узком закутке. Принцесса как будто отнеслась ко мне с полным благодушием. Она снова хрюкнула, но совершенно мирно, и неторопливо улеглась на солому, подставив соски жадным маленьким ртам. Эта поза позволяла мне спокойно осмотреть ее ногу. -- Ага, ага, та самая, -- тревожно сказал мистер Уорли. -- Утром она просто наступить на нее не могла. На вид ничего серьезного
не было: роговой край одного копытца разросся и натирал чувствительную подошву, но ради подобных пустяков нас, как правило, не вызывали, Я удалил разросшийся край и смазал больное место нашей универсальной успокаивающей дегтярной мазью, а мистер Уорли все это время стоял на коленях возле головы Принцессы, поглаживал ее и что-то ласково ворковал ей на ухо. Слов я не разбирал. А может быть, он изъяснялся на свином языке, потому что Принцесса словно бы отвечала ему тихим похрюкиванием. Во всяком случае, это сработало лучше всякой анестезии, и все были счастливы на удивление -- включая поросят, деловито в два ряда сосавших мать.
-- Ну, все в порядке, мистер Уорли. -- Я выпрямился и протянул ему баночку мази: -- Втирайте понемножку два раза в день, и, не сомневаюсь, все скоро заживет. -- Большое спасибо, весьма вам благодарен! -- Он потряс мне руку с таким жаром, словно я спас Принцессу от неминуемой гибели. -- Рад был познакомиться с вами, мистер Хэрриот. Конечно, с мистером Фарноном я уже знаком года два и очень высокого о нем мнения. Любит он свиней, ах, как любит! -- Безусловно, мистер Уорли. -- Вот-вот, я сразу вижу! -- Он некоторое время смотрел на меня увлажнившимися глазами, а затем удовлетворенно
улыбнулся. Мы вышли на задний двор -- но не фермы, а гостиницы, ибо мистер Уорли был, собственно, не фермером, а хозяином отеля "Лангторпский водопад" и его обожаемые свинки размещались в бывших конюшнях и каретнике. Он держал только тэмуртов, и какую бы дверь вы ни отворили, ваши глаза встречались с глазами золотисто-рыжей свиньи. Несколько кабанчиков откармливались на сало и ветчину, но гордостью мистера Уорли были его свиноматки. У него их было шесть -- Императрица, Принцесса, Бирюза, Ромашка, Далила и Примула. Уже несколько лет опытные свиноводы убеждали мистера Уорли, что из его затеи с разведением свиней ничего не выйдет. Если браться за это всерьез, говорили они, то нужно
построить настоящий свинарник, а рассовывать свиноматок по каким-то перестроенным конюшням -- последнее дело. И уже несколько лет любимицы мистера Уорли производили на свет рекордное число поросят и нежно их вскармливали. Все они без исключения были заботливыми матерями, не пожирали новорожденных и не придавливали их по небрежности, так что через восемь недель, как по расписанию, мистер Уорли отправлял на рынок двенадцать упитанных поросят. Наверное, фермерам из-за этого пиво в горло не шло: ни у кого из них свиньи не приносили столько здоровых поросят, к тому же (что делало пилюлю еще более горькой) хозяин "Лангторпского водопада" переселился сюда из какого-то
промышленного города (Галифакса, если не ошибаюсь) -- бывший владелец газетного киоска, хилый и близорукий, не имевший никакого понятия о сельском хозяйстве. По всем законам природы у него ничего не должно было получаться. Мы вышли со двора и направились к тихому перекрестку, где я оставил машину. Чуть дальше шоссе круто ныряло в заросший деревьями овраг, где Дарроу бурлила и пенилась, стремительно переливаясь через зубчатый порог, преградивший ей путь. С того места, где я стоял, реки не было видно, но до меня доносились слабые отголоски ее рева, и перед моим мысленным взором из кипящей воды поднималась отвесная черная скала, а за
ней виднелся травянистый откос противоположного берега, куда горожане приезжали полюбоваться водопадом. Вот и теперь почти рядом с нами остановился большой сверкающий автомобиль. Пассажиры вылезли, и сидевший за рулем внушительный толстяк, подойдя к нам, объявил: -- Мы хотели бы выпить чаю. Мистер Уорли негодующе поглядел на него: -- И выпьете, мистер! Когда я освобожусь. У меня с этим джентльменом важный разговор. Повернувшись к нему спиной, он начал подробно расспрашивать меня, как еще можно полечить ногу Принцессы. Толстяк явно
растерялся, и я хорошо его понимал. На мой взгляд, мистер Уорли мог проявить больше такта -- ведь, в конце-то концов, он, как владелец гостиницы, был обязан поить и кормить людей. Однако, узнав его покороче, я понял, что главным для него были свиньи, а все остальное относилось к числу досадных помех. Короткость с мистером Уорли имела свои положительные стороны. Я люблю пропустить кружечку пива не вечером, когда открываются питейные заведения, а эдак в половине пятого, на исходе жаркого дня после возни с молодыми бычками в душном коровнике. Обливаясь потом, совсем измочаленный, с каким наслаждением укрывался я в заветной кухне мистера Уорли и маленькими глоточками попивал горький эль
прямо со льда. Мистер Уорли ставил высокий кувшин на стол, располагался возле и говорил: "Ну, а теперь немножечко похрюкаем!" Его любовь к этой фразе заставила меня заподозрить, что он относится к собственному маниакальному увлечению свиным племенем не без юмора. Но как бы то ни было, наши беседы доставляли ему живейшее удовольствие. Мы толковали о роже и чуме у свиней, об отравлении поваренной солью и паратифе, о сравнительных достоинствах сухих и запаренных кормов, а со стен на нас взирали портреты его несравненных свинок с изящными розетками, полученными на выставках. Как-то
во время особенно горячего обсуждения вентиляции помещений, предназначенных для опороса, мистер Уорли внезапно умолк и, отчаянно моргая за толстыми стеклами очков, сказал проникновенным голосом: -- А знаете, мистер Хэрриот, когда я сижу вот тут с вами и разговариваю, так я счастливей короля! Его страсть приводила к тому, что он вызывал меня по всяким пустякам, и я невольно выругался себе под нос, когда его голос донесся однажды из телефонной трубки в час ночи: -- Ромашка днем опоросилась, мистер Хэррриот, только, по-моему, у нее не хватает молока. Поросятки, мне кажется, совсем изголодались.
Вы не приедете? Постанывая, я выбрался из кровати, спустился вниз и побрел через сад к гаражу. К тому времени, когда машина выехала из проулка, я начал мало-помалу просыпаться и, остановившись у гостиницы, уже смог поздороваться с мистером Уорли достаточно бодро. Но бедняга даже не ответил. Свет керосинового фонаря озарял его осунувшееся от тревоги лицо. -- Надеюсь, вы сумеете помочь ей быстро. Я очень за нее беспокоюсь: лежит как каменная, а поросятки преотличные. Целых четырнадцать! Я понял его волнение, едва заглянув в закуток. Ромашка неподвижно лежала на боку, а крохотные поросята толклись у ее сосков. Они бросали один, хватали другой, повизгивали и опрокидывали друг друга в тщетной
попытке утолить голод. Их тельца выглядели тощими и дряблыми -- верный признак, что желудки у них пусты. Мысль, что новорожденные поросята погибнут просто потому, что мать их не кормит, была мне невыносима -- но это могло произойти так легко! Скоро они оставят попытки сосать и бессильно лягут на пол. А тогда их уже на спасти. Присев на корточки, я поставил Ромашке термометр и оглядел ее вздутый бок в рыжей щетине, отливавшей под фонарем медью. -- Она что-нибудь сегодня ела? -- Очистила корытце, как всегда. Температура оказалась нормальной. Я начал водить руками по соскам, по очереди оттягивая их. Изнывающие от голода поросята вцеплялись
острыми зубками мне в пальцы, когда я отодвигал их в сторону. Но, несмотря на все мои усилия, я не сумел выжать ни капли молока. Вымя казалось полным, даже раздутым, и все-таки ни единой капельки. -- У нее же там сухо, верно? -- испуганно прошептал мистер Уорли. Я встал и повернулся к нему: -- Это просто агалактия. Мастита нет, и Ромашка не больна, но что-то тормозят отпускной рефлекс. Молока у нее много, сейчас мы ей кое-что впрыснем, и оно пойдет. Говоря это, я пытался придать своему лицу непроницаемое выражение, потому что готовился к одному из любимейших моих салонных фокусов. В подобных
случаях инъекция питуитрина оказывает поистине волшебное действие. Она срабатывает не позже чем через минуту и, хотя не требует никакого искусства, впечатление производит крайне эффектное. Ромашка не возмутилась, когда я вогнал иглу глубоко ей в бедро и ввел три кубика внутримышечно. Она была всецело поглощена беседой со своим хозяином -- почти соприкасаясь носами, они обменивались нежными похрюкиваниями. Я убрал шприц, немного послушал, как они воркуют, и решил, что торжественный момент наступил. Я снова нагнулся к соскам, и мистер Уорли уставился на меня в изумлении:
-- Что вы делаете? -- Проверяю, не пошло ли молоко. -- Откуда, черт подери! Вы же ее только-только укололи, а у нее там все сухо! Такой зачин превзошел все мои ожидания. Для полного триумфа мне не хватало только барабанной дроби. Я зажал в пальцах один из напряженных задних сосков. Вероятно, где-то в глубине души я позер, потому что в подобных обстоятельствах всегда стараюсь брызнуть молоком на противоположную стену. На этот раз я для пущего эффекта решил направить струйку мимо левого уха хозяина гостиницы, но немного не рассчитал и оросил его очки. Он снял их и начал медленно протирать, словно не веря своим глазам. Потом
нагнулся и сам потянул за сосок. -- Да это же чудо! -- воскликнул он, когда молоко щедро потекло на его ладонь. -- В жизни такого не видывал! Поросята мигом разобрались в ситуации. Не прошло и нескольких секунд, как драки и визг прекратились, они улеглись ровным рядком и наступила тишина. Блаженное выражение их мордочек свидетельствовало, что они лихорадочно наверстывают упущенное время.
