"Еврей разъеврейский"

На днях в Одноклассниках пришло письмо от бывшего солдата, служившего со мной в Афгане: «Привет, командир, спросил тут у Х. не еврей ли Л., так он взъярился, разными словами обложил... иди, говорит, мол, на хуй, сам ты еврей разъеврейский, а про Л. чтобы я от тебя больше никаких гадостей не слышал, он мужик настоящий, таким бы всем...»

Солдат работал тогда пулеметчиком, сейчас электрик под Вяткой, Х. и Л. - офицеры нашего парашютно-десантного батальона, стоявшего тогда на юге Афганистана под Фарахом, затем в Гиришке, контролируя стратегический мост через реку Гильменд. Офицеры уже в отставке, днем ходят куда-то в пиджаках с галстуками на работу в разных концах отечества, а по воскресеньям и отпускам ловят больших рыб и охотятся, как и положено честному офицеру на пенсии. На фотографиях в Одноклассниках большие рыбы и головы убитых кабанов обязательно представлены вперемешку с головами офицеров.

Лейтенант Л. (тогда лейтенант), действительно, «еврей разъеврейский» и по довольно частому у евреев имени, и по классической фамилии, и по внешности. До сих пор не понятно, как он попал в «элитные войска» - ВДВ, элитность которых, впрочем, заключалась в том, что их совали куда ни попадя во всех бесчисленных конфликтах и войнах второй половины 20-го века, взваливая на них всю тяжесть войны. Говорят, евреев туда не брали; про него же потом говорили, что у него была какая-то там рука то ли в штабе ВДВ, то ли в Минобороны (фига себе рука — послать сразу после выпуска в Афган!), и от этого, мол, его и приняли в училище. Сейчас кто-то мне сказал, что, вроде, иной раз брали именно в ВДВ... Я, правда, кроме него никого больше не видел.

Надо сказать, что про евреев знали мы в те времена немного, как впрочем, и латышей от эстонцев не очень-то отличали. Гордиться, понятно, нечем, да ведь армия не университет, солдату лишние знания ни к чему, да и офицеру, пожалуй, тоже. Все лишние знания сосредотачивались обычно в головах замполитов. Нас же интересовали лишь две вещи — хороший ли кто-то воин и хороший ли он товарищ, остальное - от лукавого. Национальность в определениях качеств человека не присутствовала, или, по крайней мере, присутствовала далеко не в первую очередь. Тем более, такая национальность, как еврей; ну, грузин еще понятно; пожалуй, и национальность «прибалт» понятна (про чеченов тогда еще не знали), а кто такой еврей — даже и не вполне понятно. Если бы тогда кто-то сказал, что Л. - еврей, его бы просто не поняли по той лишь причине, что сказанное не несло никакой информации. Да и вообще-то ВДВ были довольно-таки однообразны в смысле национальностей: русские, украинцы, белорус ы — это как водится, попадались обрусевшие татары (не из Татарии), бывали марийцы, чуваши, мордва, но их от русских не отличали, из кавказцев были только осетины. Этнографию особо не поизучаешь, не пехота (мабута).

Лейтенант Л. - был редким человеком, даже уникальным. В нем сочетались качества, которые обычно в людях вместе не существуют. Ну, должно же быть в человеке одно за счет другого: сильный и добрый, но собой не орел, да и умом, например, не вышел. А в Л. было все: он был красив (не просто хорош собой, а именно красив), хорошо сложен и спортивен, ловок, умен, распорядителен, скромен, да еще и хороший товарищ. Ну, про так называемую храбрость, она же смелость, можно не говорить. У нас там не храбрых не было, все «нехрабрые» какими-то мелкими отверстиями утекли из батальона, стоящего посреди пустыни (кругом только шакалы и душманы), на различные базы, складыи госпиталя, остались только одни храбрые. Да и вообще храбрость у нас никак не называлась, для нее не было слов. Для трусости, страха были слова - «очко взыграло», «забздел», «ссыт» и т. д., а для храбрости и отваги слов не было. Солдат должен быть храбрым по уставу и присяге. Не храбрый солдат — противоречие в основании. Поэтому, например, словосочетание «храбрый офицер», особенно если это офицер ВДВ, звучит даже немного издевательски... А какой же еще? Это просто тавтология.

Л. был скоего рода "Князь Мышкин" от ВДВ. Только у князя Мышкина все же были недостатки: наивность, нерешительность, недоделанность, неписпособленность, а у Л. почти не было. По крайней мере не было того, что можно инкиминировать князю Мышкину.

Мы с ним дружили, нас сближало, что оба почитывали стишки (десантный офицер, читающий стихи — дело подозрительное, а если сразу двое — это заговор), но по большей части мы встречались с ним вечерами на спортплощадке и вместе тренировались. Вот сейчас мне это кажется даже фантастическим — после дня, наполненного боевой работой, тактическими занятиями в горах, всякими хлопотами и главное — жарой, нам всего это не хватало — вечерами мы еще тренировались на спортгородке. И не мы единственные. Молодость, ретивое было неуемное... Я был мастер всяких силовых выкрутас, в железяках мне не было соперника, но вот, например, подтягиваться на одной руке я не умел. Он предложил систему тренировки, по которой я-таки подтянулся несколько раз. Попутно мы, разумеется, болтали... О девицах — все тайны навыворот, как обычно в молодости между друзьями, о том что мы будем делать «в Союзе», что будем есть, что пить, куда ходить с девчонками.. Мысли деса нтного офицера прямы и просты как парашютная стропа... О войне, разумеется, разговаривали... Война это профессия, к ней мы относились с азартом и даже я бы сказал с удовольствием... Война это весело... Хуже торчать все время на базе и давить вшей... О том, что в нашем возрасте и не без способностей можно было бы вообще не торчать ни на базе, ни в Афганистане, нам даже и в голову не приходило, мы же избрали это своей профессией. Мы служили в разных подразделениях, он в 8-й роте, а я в минометной батарее и днем мы не виделись. Только вечером. Иногда же мы вместе воевали, то есть меня как арткорректировщика придавали их роте, и тогда мы с ним набалтывались всласть, валяясь несколько дней в одних и тех же ямах на ночевках и привалах в промежутках между пальбой. Ну и говорили как всегда о стихах, о девицах, о еде и воде...

Однажды он высказал одну философическую мысль, которая меня удивила, но запомнилась. Он сказал, что, мол, плохо, что человек хочет есть всего примерно три раза в день, лучше бы если чаще — больше удовольствия. Я спросил: «А если жрать нечего?» Он ответил, что об этом он не подумал, хотя это была ситуация, в которой мы оказывались довольно часто.

Просто еда, вода и сон — были самыми доступными и самыми важными радостями на войне.

Его замечательный набор качеств, в конце концов, оценило и батальонное начальство (а выше начальства у нас там и не было), да только в неудачный момент... Новый комбат входил в курс дела, да его еще вызвали зачем-то в Кабул, а всем заправлял новый же начальник штаба, который был в Афгане на 2 месяца больше комбата. Кажется, он очень хотел выслужиться и изо всех сил использовал отсутствие комбата. В армии, на войне беда бывает часто даже не от трусости, например, или нераспорядительности и головотяпства, а от глупости, приправленной тщеславием, которая, тем не менее, предполагает даже смелость. Ну, вот это тот самый случай. Майор (начштаба) был туп, но смел и тщеславен, предприимчив, и замыслоон хотел использовать свой шанс. Ему дали пару недель порулить батальоном. Орудием своих наполеоновских замыслов он избрал взвод лейтенанта Л.

Каждый день поутру начштаба выезжал с базы батальона на трех бронетранспортерах лейтенанта Л. и с какой-то малопонятной целью колесил по окрестностям. Он встречался с офицерами афганских спецслужб, что-то вынюхивал и что-то замышлял, должное его прославить в отсутствие комбата. Все опытные офицеры, в том числе и я (мой срок службы в Афгане подходил к концу) понимали, как это опасно — каждый день выезжать с базы в одно примерно время и примерно в одном и том же составе. Да и мотаться потом.. здесь по окрестностям — насквозь душманским... Один из главных законов безопасности на войне, а в особенности для батальона, стоящего на виду во враждебном окружении, гласит: никогда не повторяй своих действий больше двух раз. Он нигде не записан, кроме как кровью солдат, давно уже впитавшейся в песок. Майору об этом говорили опытные офицеры, да он впал в главный армейский транс — самодурство, своего рода защита слабых натур от тяжести существования, наорал на говоривших, обвинил их в трусости, и все стали со злорадством ждать развязки; сочувствовали только Л. и его солдатам — заложникам ситуации. Мнения Л., понятно, никто не спрашивал, он просто выполнял приказ; но это армия, а не собрание кооператива, изменить ничего было нельзя. Л. не хуже других понимал, как это опасно, а заодно и как бессмысленно, оставалось лишь быть в постояной готовности и постараться хоть на немного опередить нападавших. Он бы мог, конечно, как-то откосить, сказаться больным... Но тогда послали бы другой взвод, других солдат, ведомых его товарищем-взводным, например Х.

Все случилось на четвертый их выезд (что-то даже долго духи выжидали, дивились, наверное, тупости русских), когда взвод заехал за гору вне пределов видимости наблюдателей из батальона и даже за пределами досягаемости артиллерии, на них напали. Мы услышали доклад Л. по радиостанции: засада, две машины подорвались, огонь с двух сторон — с гор и кишлака. Вертолеты взлетели, рота заметалась, вскакивая на бронетранспортеры — идти на подмогу, послали и минометчиков, то есть меня. Вертолеты оказались бесполезными — стрельнуть некуда, не угодив по своим, засада была сделана умело, все учли. Вертолеты продолжали кружиться для острастки, постреливая куда попало безо всякой пользы, наблюдая за тем как духи расстреливали взвод. Это самое тяжелое: видишь, как гибнут товарищи, а помочь не можешь. У Л. оставалось только одно: ждать подхода своих, а это минут 30-40 боя. Это много. Мы гнали как только могли. Лица у всех напряженные, готовые к войне. Я сидел на броне со своим и минометчиками, меня трясло от нервной лихорадки.

Духи все-таки молодцы, стоит отдать им должное, идеально все продумали. Когда мы доехали все, что можно, было уже сделано — два бронетранспортера горело, у Л. было несколько трупов и много раненых, включая и его самого, и даже удалого майора — начштаба. Ранения, впрочем, не были серьезные ни у того, ни у другого — легкие осколочные. Но были и тяжелораненые. Это был итог бредовых затей и болезненного тщеславия.

Духам после такой удачи осталось лишь красиво отойти, что мы им и пытались помешать сделать. Я расставил минометы и начал палить по горам и арыкам, по большей части впустую. Вообще стреляло все, что у нас было — во все стороны. А что еще оставалось? Потом рота прочесала окрестности, чтобы как-то разобраться в содеянном. Были найдены несколько душманских трупов и, как ни странно — одного подраненного душка удалось даже взять в плен с автоматом.

И дальше эта ситуация развивалась так: мы с Л. и еще несколько офицеров, участников спасательной операции стоим в строю перед мазанкой штаба батальона. Привели пленного. Начальник штаба вдруг взъярился, он видимо стал осознавать, что он натворил и что за это ему обязательно придется ответить (за неоправданные потери в Афгане строго спрашивали), и тут на него напал какой-то психоз. Он схватил душманский автомат — наш старый АКМ и стал бить пленного духа прикладом по голове, крича при этом что-то громко и бессвязно, типа: «Ты, сука, наши ребята, погибли из-за тебя, что я скажу их матерям и проч...» Наверное, это была какая-то демонстрация для нас то ли своих благих намерений, то ли патриотизма в принципе. А может просто псих навалился от страха уже за себя. Так бывает довольно часто с уголовниками, ,называется «сыграть психа».

Смотреть на это было неприятно. Лицо человека не предназначено для того, чтобы по нему долго бить прикладом, это лишь в фильмах показывают, как по лицу главного героя колошматило много прикладов, потом еще танк проехал, а потом он встал и как ни в чем не бывало отделал обидчиков. А в жизни достаточно бывает и одного удара. Кости трещали офицеры стояли и хмуро молчали, глядючи на это и с презрением, и с отвращением. Я не помню, чтобы у нас в батальоне кто-то сознательно и целенаправленно издевался над пленными. Пленных иногда использовали для переноски грузов в бою, когда надо было долго идти, или если это была обуза, расстреливали, но никогда не били. Если они были возможным носителями информации — их передавали специальным органам и там их, возможно, допрашивали всякими способами, но мы этого никогда не делали. Мне кажется, у нас это все считали делом недостойным солдата. Понятно, что так можно с уверенностью говорить только о себе, но все равно — я больше не пом ню другого такого такого случая.

Почти у каждого из стоящих в строю офицеров уже был конфликт с начальником штаба по той или иной причине; при этом он сразу впадал в истерику, в крик и обвинял во всех тяжких - трусости, неисполнительности... усугублять конфликт никому не хотелось. Смотреть было отвратительно, но ведь дух, в конце концов, враг и, действительно, только что стрелял в нас и наших товарищей. Да и всем было ясно, что остановить начштаба сейчасто можно было, лишь тольже о огрев его прикладом по башке. А это было делом подсудным. Дух уже хрипел, а офицеры сопели, уткнув глаза в песок.

Первым не выдержал именно Л. (хоть в строю были и старшие по званию и должности, поперек которых в армии лезть не принято), правда у него как раз было определенное моральное преимущество перед всеми, перед майором в особенности: больше всего начальник штаба своими авантюрами рисковал именно его жизнью и жизнью его солдат, они и расплатились.

Хватит! - он выскочил из строя, схватил начштаба за руки, вырвал автомат и оттолкнул его. - Хватит уже...

Физиономию начальника штаба перекривило от неожиданности и гнева... Лейтенант бросается на майора перед строем...

Да ты, да ты, блять... - надувался НШ перед взрывом.

Но Л. спокойно и твердо смотрел на начальника:

Хватит уже, товарищ майор, - и с силой швырнул душманский автомат под ноги начальнику штаба, а потом вернулся в строй.

Мы смотрели на майора, уже готовые, если надо вмешаться и поддержать товарища (что по военным понятиям еще хуже — заговор). Но тот, окинув взглядом наши ненавистливые презрительные глаза, понял, наверное, что сейчас он может огрести и от собственных офицеров. Он как-то разом закрыл рот и обмяк. А потом вдруг закрыл лицо руками и заплакал: «Наши ребятишки, наши ребятишки, что я скажу их матерям...» - повторял начальник штаба. Смотреть на все это было уж совсем невмоготу, офицеры тихо разошлись без команды. Майора увел куда-то замполит, а духа санинструктора унесли перевязывать.

Начштаба затем куда-то упекли на наше счастье, неоправданные потери никому с рук не сходили обычно.

Забавно, что в оценке Л. как товарища и офицера сходились все или почти все, по крайней мере, все, кого я знал. Время от времени повторялась и ситуация с его еврейским происхождением... ну в таком — комическом ключе, по-десантному, так сказать. Прошло лет десять или чуть больше после описанных событий, я уже отучился по-новой и работал в одной из московских газет. Товарищи мои по войне и военной учебе многие перебрались в московские штабы, выслужились, но жизнь была несладкая, армия рушилась, ее оплевывали — начало 90-х. Иногда мы встречались, они заходили ко мне в редакцию, в чинах уже были от майора до полковника, ритуально напивались, вспоминали бои и походы, боевых товарищей. Многие из них прошли к тому времени уже по несколько войн, да кое-что еще было у них впереди, - такая профессия. Редакция во время этих пьянок ходила ходуном, но офицеры охотно присматривались к живым журналистам, которых обычно пугаются, а журналисты к офицерам.

Никто из наших не мог сказать куда подевался Л., пропал куда-то — ни слуху, ни духу. Однажды у меня сидел офицер, с которым мы вместе служили именно в том батальое в Афгане, нынче он служил уже в штабе ВДВ в чине подполковника. Он был как раз замполитом той роты, в которой служил некогда и Л. Мы пили, болтали в широком кругу журналистов, подполковник вписался идеально, травил воспоминания «о доблестях, о подвигах, о славе». Потом речь зашла о еврейском заговоре и засилье евреев, ну как обычно... в 90-е это был существенно более частый разговор, чем теперь. Тогда, как я понимаю, этому сильно способствовали телевизор и «демократическое окружение» Ельцина. Подполковник живо включился; видимо, перебравшись в Москву, появилось время, начитался «литературки». Какой-то новизной или изысканностью его тезисы не отличались, но меня поразило, как бойко он их излагал, как будто прежде выучил наизусть. Это был уже не слишком оптимальный поворот темы дл я нас и для подполковника, про подвиги у моего товарища получалось лучше и, чтобы как-то его охладить, я неожиданно спросил: «Слушай, Серега, а вот скажи — Л. еврей или нет?»

Подполковник осекся и по открытому рту было видно, что мысль, которую он начал думать, оказалась для него нова. Потом он закрыл рот, облизнул пересохшие губы (мысль трудна) и сказал почти с негодованием: «Да ты что, Леха, охуел что ли? Л. в евреи записать... Ну ты, блять, даешь!»

Я не унимался: «А кто же он, сам подумай — и имя, и фамилия, да и внешность тоже?»

Он опять облизнул губы и уже очень решительно отчеканил: «Ты, Леха, давай не умничай здесь, с мысли не сбивай. Если уж у тебя даже Л. евреем оказался, то ты уже совсем охуел здесь на новой работе, журналистика тебе впрок не пошла...» Потом еще через паузу: «Ну, даже если и так... мы же здесь не о таких евреях говорим... Да и вообще, Л. может быть хоть китайцем, это ничего не меняет...»

Разговор «о жидовском заговоре», как я и предполагал, стух, а мы еще выпили «за настоящих офицеров», а за Л., который неизвестно где пребывал - в особенности.



http://alex-kozl.livejournal.com/237556.html?mode=reply