Маленький сержант

Полковой «контрик» по кличке «Ласковый Толя» вышел из военторговской столовой и, не торопясь, закурил. Питание по летно-технической норме ему, так же как политрабочим и тыловикам, не полагалось, поэтому приходилось обедать в «платке». В этой столовой не было официанток и приходилось отстаивать небольшую очередь, но зато в буфете можно было купить бутылку «Жигулевского». Употребление пива в рабочее время, в общем-то, не одобрялось, но и не запрещалось, поэтому Толя за обедом себя побаловал бутылочкой и сейчас пребывал в полной гармонией с природой и самим собой.
По утрам уже подмораживало, но днем на солнце было почти по-летнему тепло. День был не летный, поэтому в гарнизоне было тихо, только высоко над головой шумели сосны, а вдалеке на аэродроме звенел, как комар, транспортник. Из столовой, дурачась, вывалились два старших лейтенанта, один со смехом надвинул другому фуражку на нос. Увидев Толю, они враз поскучнели, отдали ему честь и быстро свернули за угол. Толя вздохнул. В отличие от многих своих коллег, Толя действительно был хорошим, дружелюбным парнем и улыбался окружающим от чистого сердца, однако гарнизонный люд считал его улыбку какой-то особо изощренной хитростью Конторы и предпочитал обходить контрика стороной.
Подавив привычный вздох, Толя выбросил сигарету и стал раздумывать, чем бы ему заняться. Срочных дел не было, и Толя решил сходить в штаб, узнать насчет входящей почты и пообщаться с оперативным дежурным КП дивизии, чтобы «вообще быть в курсе».
Слева остался солдатский клуб, неаккуратно сложенный из серого кирпича, давным-давно закрытый газетный киоск и скучающая мороженщица. Жилая зона закончилась, начались казармы и штабные бараки. Толя, не торопясь, шел по асфальтированной дорожке, которую кое-где вспучили корни деревьев, могучие, кустистые одуванчики и даже какие-то непонятные грибы. Глядя себе под ноги, Толя неожиданно заметил что-то подозрительно знакомое и явно лишнее на асфальте. Приглядевшись, Толя сказал: «Ё-ё-ё...» и осторожно, чтобы не расстаться с обедом и пивом, нагнулся. На асфальте лежали обгорелые розовые листки из шифроблокнота, а сверху, кружась как снежинки, падали новые обрывки.
Толя осмотрелся и быстро нашел то, что искал. Над печной трубой штаба связистов дрожал горячий воздух... «Опять сетку не поставили...» - подумал Толя и, кряхтя, стал собирать недогоревшие обрывки государственной тайны.
Вообще-то в каждом штабе имелась особая машина для уничтожения секретных бумаг, угрюмое дитя ВПК, гибрид мусорного ящика и роторной точилки для карандашей. Но, как часто бывало в плановом советском хозяйстве, хорошая сталь пошла на тетрадочные скрепки, а плохая - на фрезы этого недошреддера, из-за чего качественной расчлененки уничтожаемых бумаг не получалось, и их стали просто жечь в печке, а чтобы бумагу не вытягивало из печной трубы, была внедрена особая рацуха - несгораемые сетки. Вот такую-то сетку и не поставили в штабе у связистов, за что им предстоял легкий втык.
В строевом отделении связистов работала младший сержант Танюша Снегирева, которую из-за яркого румянца, делающего ее похожей на веселую зимнюю птичку, звали просто - Снегирёк. Даже у вечно хмурого комбата при виде Танюши теплели глаза, он звал ее «товарищ маленький сержант». Вокруг Танюши вечно крутились молодые летчики и технари, и даже какой-нибудь замшелый капитан из «мазуты», увидев ее, багровел лысиной, воровато озирался в поисках жены и потихоньку кряхтел: «Итить, будь я помоложе...». Но никто не мог похвастаться Танюшиной благосклонностью. Выросшая в гарнизоне, она отлично знала, что такое гарнизонные слухи, поэтому одинаково ослепительно улыбалась всем... и никому. До тех пор, пока в батальон не пришел новый начальник штаба.
Начальник штаба у связистов был из ссыльных. Толя знал, что раньше он служил в Москве, но погорел вместе со своим начальником, причем в прямом смысле слова. Вечеринка с участием телефонисток с узла связи, традиционно проходившая в штабе, в тот раз закончилась впечатляющим пожаром с выбрасыванием из окон служебных сейфов и прыжками из окон на пожарную лестницу. Никто не пострадал, но информация о пожаре ушла на самый верх, генерала, начальника управления, уволили в запас, а прочих погорельцев отправили смывать копоть в войска.
Майор Николаев не скрывал, что долго занимать должность начальника штаба всего лишь отдельного батальона не собирается и ждет, когда для него освободится хорошая должность в штабе ГСВГ. К своим служебным обязанностям, однако, он относился добросовестно, и после предыдущего хамоватого и часто нетрезвого НШ выглядел чуть ли не идеалом штабиста. Несмотря на это, подтянутого и всегда корректного майора в батальоне невзлюбили за подчеркнутую сухость и какое-то деревянное равнодушие к людям. Офицеры заметили, что даже гарнизонные собаки, во множестве отирающиеся возле штаба и казармы и собирающие дань сахаром со всех без исключения офицеров и солдат, к Николаеву не подходили ни разу.
У начальника штаба были новенькие «Жигули-трешка», которые сверкали бордовым лаком на штабной стоянке рядом с облезлыми УАЗиками комбата и зампотеха. После окончания рабочего дня НШ переодевался в джинсовый костюм, надевал темные очки-капельки и уезжал в Москву.
Улыбаясь и предвкушая легкий разговор с симпатичной девушкой, Толя вошел в строевое отделение. Танюша сидела, уронив голову на машинку и, кажется, плакала. Увидев контрика, она вскочила, оттолкнула его и выскочила из комнаты.
Ласковый Толя несколько минут постоял в строевом отделении, надеясь, что Танюша вернется, но услышав стук входной двери, понял, что ждать бессмысленно. Он удивленно пожал плечами, зашел за барьер, выключил пишущую машинку, покопавшись в связке ключей, запер сейф и железный шкаф, захлопнул дверь строевого отделения и отправился к начальнику штаба.
Выслушав контрика, майор Николаев не удивился. Он спокойно убрал в стол конверт с обрывками шифроблокнотов и ключи и, не глядя на Толю, сказал:
- Спасибо, мы разберемся. Меры будут приняты. Можете идти.
***
Танюша изо всех сил бежала по аллее, размазывая по лицу слезы стыда и обиды. Она видела, что на нее обращают внимание, и от этого ей становилось все хуже и хуже. Ей казалось, что все знают о ее горе и о ее позоре и с усмешкой смотрят ей вслед. Она представила себе, как будет со страхом заглядывать в лица знакомых, ожидая понимающего подмигивания или усмешки.
Снова и снова она вспоминала, как ей понравился этот новый широкоплечий и неулыбчивый майор из Москвы, как они познакомились, как он спокойно рассказал ей, что ждет назначения в Германию и что - вот незадача! - туда не любят посылать холостяков, а он как раз не женат, и как он через пару недель пригласил ее в гости, и как они ужинали в большой и мрачноватой квартире генеральского дома на Ленинском проспекте и как потом ночью у них толком ничего не вышло, потому что этот майор был ее первым мужчиной.
Николаев вскоре спокойно заснул, а Танюша всю ночь пролежала, прижавшись спиной к стене, с ужасом ожидая, что он проснется и опять потянется к ней. Заснула она под утро и проснулась от того, что Николаев легонько нажал пальцем ей на кончик носа и сказал:
- Пора вставать! Кто первым умывается, ты или я?
Танюша ждала совсем не этих слов и, растерявшись, не ответила.
- Ну, тогда я, - решил Николаев, сбрасывая одеяло.
Как только он вышел, Танюша вскочила с постели, быстро оделась и убрала постель. Ей хотелось поскорее покинуть чужое и неуютное жилье. За завтраком она радовалась, что все кончилось, болтала и смеялась, но потом, когда они ехали в машине по Минскому шоссе, чувство облегчения постепенно стали сменять обида и разочарование. Ей стало обидно, что утром он даже не попытался сделать то, что так просто и естественно происходит между мужчиной и женщиной по рассказам подруг и в заграничном кино.
- Дура, дура, дура!!! - унижала она себя, - на самое простое бабье дело и то оказалась неспособна, ну и он, конечно...
После этой проклятой поездки Николаев был с ней по обыкновению вежлив, но в гости больше не звал и на неслужебные темы не заговаривал. Теперь все должна была решить выписка из приказа о переводе. Скажет или не скажет?
В тот день, разбирая входящую почту, Танюша наткнулась на «Выписку из приказа Командующего по личному составу» и у нее похолодели руки. Все должно было решиться сегодня. Она отнесла почту Николаеву и стала ждать. Каждый раз, когда дверь строевого отделения открывалась, Танюша обмирала, но приходили какие-то посторонние, ненужные сейчас люди, которым требовалось что-то отвечать, оформлять какие-то документы, что-то регистрировать. К обеду Танюшу от страха и напряжения начало мутить. Николаев так и не зашел. Уже все понимая, Танюша загадала, что если первый, кто войдет в строевое отделение после обеда, будет посторонний, значит, Николаев к ней не придет вообще.
Скрипнула дверь и, улыбаясь, вошел Ласковый Толя с какими-то бумажками в руке.
Не в силах больше сдерживаться, Танюша разрыдалась и, оттолкнув его, выскочила из штаба.
Танюша вбежала в жилую зону, задыхаясь, поднялась по лестнице своего дома, и в полутемной, безлюдной в этот час общей кухне достала из шкафчика граненую бутылку, вытрясла ее содержимое в кружку и залпом плеснула в рот.
Горло страшно обожгло, ее мучительно вырвало кровью и, теряя сознание, она упала в кровавую лужу.
Соседи пришли со службы только вечером, когда Танюша была еще жива.
***
Капитан Воробьев валялся на койке в общежитии, разглядывая желтые разводы на потолке. Следы многочисленных протечек образовали причудливые узоры, напоминающие географическую карту.
Капитану Воробьеву было уныло.
На дежурство ему предстояло заступать только завтра, и впереди был целый день, который нужно было чем-то занять. В полку объявили повышенную готовность, поэтому уехать домой Воробьев не мог и прикидывал, какое из небогатого набора гарнизонных развлечений выбрать. В библиотеке ничего интересного не было, кино в доме офицеров показывали только по выходным, а играть в бильярд Воробьев толком так и не научился. Оставались различные варианты употребления спиртных напитков. Воробьев склонялся к тому, чтобы купить пару бутылок шампанского и напроситься в гости к кому-нибудь из женатых коллег, чтобы порадовать себя домашней едой и теплом хоть и чужого, но все-таки семейного очага. Воробьев стал перебирать в уме сослуживцев, но тут щелкнул замок и в комнату ввалился сосед Воробьева, двухгодичник Витя-Апельсин, добрый, толстый, неуклюжий и фантастически рыжий лейтенант. Летчики посмеивались, что оранжевая Витина прическа полыхает на стоянке даже в темное время суток.
Витя снял бушлат и остался в технарских штанах-ползунках и буром свитере с растянутым горлом. Бухая сапогами, он молча подошел к столу и начал доставать из брезентового портфеля продукты - банку «Фрикаделек рыбных в томатном соусе», хлеб, и плавленые сырки. Последними на столе появились две бутылки крепленого вина в грязноватых бутылках с криво наклеенными этикетками. На горлышке одной из бутылок налипла стружка.
Воробьев удивился. Витя-Апельсин не курил и был поводом для бесконечных шуточек кадровых офицеров, поскольку не переносил спиртного. Внезапное появление на столе «Слез Мичурина» было необъяснимым. Ясно было только, что неумолимая диалектика воинской службы решила вопрос свободного времени Воробьева самостоятельно.
- Чего отмечаем? - поинтересовался Воробьев, принимая стакан, наполненный жидкостью неопределенно-бурого цвета, - старлея дали или, может, новую техничку с царского плеча? Из твоей-то, вон, уже керосин выжимать можно.
- Не отмечаем, - буркнул Витя и залпом выпил стакан. - Поминки... - пояснил он перехваченным от скверного вина голосом.
Воробьев понял, что Витя не шутит. Он подобрался и коротко спросил:
- Кто?
- Ты Снегиреву Танюшу знал?
- Конечно, она из нашего штаба, а что?
- Ну да, она же тебе нравилась, ты говорил, верно? - не глядя на Воробьева спросил Витя.
- Ну да говорил, а что случилось-то?!
- Умерла она...
- Как умерла?!! - автоматически спросил Воробьев и вдруг замолчал. Ему пришло в голову, что вот этот коротенький вопрос «Как умерла?!!» ежедневно на множестве языков повторяют миллионы людей, услышав страшные слова, и им пока не важно знать, из-за чего умер близкий человек, этим вопросом они пытаются отодвинуть от себя еще хоть на несколько секунд то, что уже невозможно поправить.
- Откуда ты знаешь?
- Доктора вашего встретил, он сказал, - объяснил Витя.
- Да что с ней могло случиться? Под машину что ли попала?
- Нет, отравилась...
- Чем отравилась? В столовой?
- Да нет же, ну... она сама отравилась, док сказал - уксусной эссенцией. Из-за начштаба вашего.
Воробьев замолчал. Он вспомнил усмешки и шуточки сослуживцев, которые раньше он не понимал и на которые не обращал внимания, вспомнил и то, как Танюша смотрела на начальника штаба, когда он заходил в строевое отделение, и понял, что все то, что ему сейчас рассказал Витя - правда.
Он вдруг поймал себя на том, что сидя за столом, совершает какие-то мелкие и ненужные движения - перекладывает указательным пальцем хлебные крошки, потом вдруг начинает переворачивать вилку зубчиками вверх-вниз, потом кладет вилку и начинает качать влево-вправо стакан.
Воробьев внезапно ощутил, что больше оставаться на месте он не может - нужно куда-то идти и что-то делать, неважно, куда идти и что делать, но сидеть на месте было нестерпимо. Он встал и начал быстро, заученными движениями надевать форму.
- Ты куда? - удивился Витя, - давай хоть допьем...
- Я скоро... - машинально ответил Воробьев, застегивая шинель, - мне тут... надо... и, не слушая больше Витю, выскочил за дверь.
Спускаясь по лестнице, Воробьев заметил, что его зрение резко и неприятно обострилось. Он стал замечать мельчайшие детали вокруг себя, на которые раньше никогда не обращал внимания - на истертые ступени лестницы из искусственного серого камня с белыми крапинками, напоминающими любительскую колбасу, на криво закрученный шуруп в дверной ручки, на стопку замусоленных почтовых конвертов рядом с доской для ключей. Его кто-то окликнул, но Воробьев даже не обернулся, он выскочил на улицу и быстро пошел по аллее, стараясь как можно глубже дышать холодным воздухом.
Почему-то Воробьев вспомнил, как летом неожиданно встретил здесь Танюшу. Она шла к автобусной остановке в ярком сарафане с квадратным вырезом, в белых босоножках и с белой сумочкой на длинном ремешке. В женской одежде Танюша тогда показалась Воробьеву какой-то обычной, непривлекательной, форма ей шла гораздо больше, и Воробьев постарался выбросить из памяти это воспоминание, которое, казалось, теперь может обидеть память Танюши.
Старый гарнизон зарос сиренью, жасмином и шиповником, которые буйно цвели по очереди все лето, и Воробьев всегда старался зайти в строевое отделение с букетом из цветущих веток, а Танюша расставляла их на подоконнике в трехлитровых банках между разноцветных гераней и фиалок...
Воробьев приостановился. Он понял, что ноги повели его по давно заученному маршруту на службу. Поворот налево приводил в казарму, а направо - в штаб. Ни в казарме ни в штабе Воробьеву делать было нечего, но он, не раздумывая, повернул направо.
На стоянке машины начальника штаба не было.
Воробьев вошел в штаб и, ответив на приветствие дневального, огляделся. Двери кабинета начальника штаба и строевого отделения были заперты и опечатаны, командира тоже на месте не было. Двери в кабинет замполита были распахнуты настежь. В те годы среди политработников хорошим тоном считалось не закрывать двери своих кабинетов, чтобы, так сказать, не отгораживаться от масс. Сам замполит, правда, сидел за закрытыми дверями в маленькой комнате, в которую можно было попасть из большой, а в большой, которую обычно использовали для заседаний партбюро, сидел батальонный «комсомолец» и копался в ящике с учетными карточками.
- А, Воробьев, заорал он, - зайди-ка!
Воробьев зашел и молча остановился перед столом.
- Про Снегиреву слышал уже, небось? - спросил его «комсомолец», - вот, натворила она дел! Командира уже в прокуратуру вызвали. Ну что за народ - бабы?! Никому, понимаешь, не давала, мне вот не дала, а тут - на тебе! Ни себе, ни людям! Она же в твоей роте числилась? - «комсомолец» покопался в ящике.- Ну, на вот карточку на память.
Воробьев взял учетную карточку и посмотрел на фотографию. На ней Танюша была совсем девочкой - еще в школьной форме.
- Ну, чего уставился? - хохотнул «комсомолец». - А, ну да, ты же за ней тоже бегал... Ну так сходи к доктору, попроси, может он тебя к ней пустит на полчасика пока ее не закопа... - «комсомолец» взглянул на Воробьева и осекся.
Тихое, назойливое гудение в голове Воробьева переросло в визг, потом в грохот, он выронил карточку и с криком: «Ах ты, су-у-ука!!!» изо всех сил ударил «комсомольца» кулаком в лицо.
***
Прошел месяц. В рапорте военный дознаватель написал, что «смерть младшего сержанта Снегиревой наступила в результате неосторожного обращения со средствами бытовой химии», ведь родителям самоубийц пенсию не платят.
Майор Николаев, не дождавшись заменщика, сдал дела ВРИО, командиру роты связи КП, и уехал в Германию. Полк начал готовиться к большим учениям с перебазированием и боевыми стрельбами и вскоре про Танюшу Снегиреву забыли.
О том, что его ударил капитан Воробьев, "комсомолец" не сказал никому. Молчал и Воробьев.